Второй сокамерник, Эдик-каратэист, оказался парнем более открытым и статьи своей не скрывал. И в самом деле, был он ментом, опером, с дурацким именем Аверьян (так что «Эдик» действительно оказалось погонялом). Сидел он в ожидании суда за неправомерное использование табельного оружия: прострелил, вишь ты, ляжку одному пьяному баклану, когда тот сотоварищи попер на опера, вечерней порой мирно возвращающегося в отделение — после взятия штурмом квартирки, где засела компания ребят, промышлявших угоном авто. Возвращался на своих двоих, поскольку места в «козелке» не хватило, а подрулившие бакланы обратились к нему с нижайшей просьбой отдать на опохмел деньги, часы, куртку и ушанку из волка — подарок, между прочим, коллег из Архангельска. Адреналинчик в крови после победы над угонщиками еще вовсю плескайся, так что... Ага, вот именно. И мог бы ведь, блин, отделаться НПСС[13] или, там, превышением полномочий, но следачка, коза, Эдику попалась новенькая, зеленая, в теме оперативной не шарила напрочь, да еще и грянула очередная санитарная кампания за чистоту рядов, рук и ушей — вот и залетел товарищ опер по полной программе.
Третий же квартирант, Квадрат, действительно был гибэдэдэшником. К месту и не к месту травил байки о тонкостях своей нелегкой службы, заводился с полуоборота — но о причинах, приведших его на нары, молчал, как партизан в гестапо. Впрочем, никто его особо и не расспрашивал.
Вообще, насколько уяснил Карташ, среди заключенных было не принято влезать друг другу в душу. Хочет человек рассказать — выслушаем с удовольствием, не хочет — не надо, никто приставать не будет. Дабы не заподозрил подсадку в ком-нибудь из расспрашивающих и дабы не усложнять обстановку. И без того накаленная атмосфера в камере время от времени разряжалась грозами и молниями. Оно и понятно: как бы толерантно не относились друг к другу сокамерники, но... представьте себе: изо дня в день видеть рядом одни и те же рожи, не имея ни малейшей возможности по собственной воле остаться наедине с самим собой... Искрой, от которой вспыхивал накопившийся в спертом воздухе газ раздражения, могла стать любая мелочь; буквально на следующий день после подселения Алексей стал свидетелем такой сцены: все было тихо и мирно, Дюйм листал какой-то журнальчик, Эдик курил у окна, как вдруг Квадрат ни с того ни с сего кубарем скатился со своей шконки, выхватил сигарету из пальцев Эдика и размочалил ее о собственную ладонь с криком: «Слушай, да ты задолбал уже курить! И так дышать нечем!». И — мигом полыхнуло: опер сграбастал гаишника за свитер у горла, шваркнул о стойку нар: «Ты че, охренел, урод? Сам, придурок, не куришь, что ли?!» По сигналу Дюйма Карташ резво вклинился между ними, растолкал по углам. Некоторое время противоборцы яростно пыхтели, порываясь сцепиться вновь, но очень быстро угомонились — и тут же снова все стало тихо и мирно, как и не было ничего... Вот так. Высоколобые ученные хмыри наверняка объяснили бы подобное поведение, приплетя какие-нибудь там «психологию замкнутых сообществ», «конфликтные ситуации в группе с ограниченным числом испытуемых» или еще что-то в этом роде, Карташ же был склонен называть это проще: «недостаток одиночества».
Как бы то ни было, жизнь в «Крестах» разительно отличалась от всего того, что Карташ видел по телевизору и наблюдал на зонах...
— По тридцать человек в камере? — хмыкнул Дюйм, когда Алексей подкатил к нему с вопросом насчет несоответствия собственных представлений и действительности, и, кряхтя, принял сидячее положение. — Ты че, сокол, «Бандитского Петербурга» обсмотрелся? Окстись... Нет, конечно, было такое, не спорю, — только давно, в перестройку еще, и не тридцать, а значительно меньше. В период накопления первоначального капитала, или как там это по основоположникам...
Дюйм мечтательно прикрыл зенки, как кот, обожравшийся сметаны.
— О, бля, тогда да, тогда, помню, братков закрывали пачками и утрамбовывали по хатам, как тесто... А что делать? Их же тогда развелось, что блошек на барбоске. И все, глан-дело, крутые, все на распальцовке и строят из себя авторитетов. Хозяев жизни, маму их через бедро... Во времена были! Я частенько в «Кресты» заглядывал, ну, по службе... так насмотрелся всякого. Тогда с ними не церемонились. Тогда чуть хавальник раззявят — трое оперов с дубьем к ним в хату шасть, и давай лупить направо-налево. Какие, в звезду права человека?! Бычье — оно бычье и есть, только язык кулака и понимают... А теперь мы, брат, живем, как приказано считать, в цивилизованном государстве. Че нас по крыткам трюмить, коли денег на содержание и так не хватает? Кого под подписку выпускают, кого адвокат отмазывает... А те, кто, как я, например, сходу отмазаться не может, тоже ведь как-то должны тут жить, а? И цирики тоже жить должны. Вот и работает типа пакт о ненападении. Вертухаи нам жизнь не портят, а мы им не мешаем службу править...
— Старший истину глаголит, — встрял в разговор Эдик, свешиваясь со второй шконки напротив. — Ты с корпусным разговаривал? Ну, тем, который тебе всякие дурацкие вопросы задавал: православный ты или же, наоборот, смотришь «Аншлаг» с утра до вечера... Думаешь, просто так он спрашивал и в зенки тебе задушевно глядел? Щас. Это он гадал, куда бы тебя сподручнее определить. Чтоб не подсадить к настоящим уркам, или, там, к айзерам-мусульманам, к наркошам, браткам или, не бай бог, к малолеткам... Потому как попади ты не к нам — и набили в тебе морду в первую же минуту, а ему, корпусному, подмогу вызывать, а потом тебя в медчасть определять, и бумажки-отмазки писать насчет того, как членовредительство случилось... Тебе это надо? Так вот и никому не надо. Или наоборот: принялся бы ты сам ластами размахивать в мирной хате и права качать, покалечил бы кого-нибудь — и все по новой: подмога, санчасть, бумажки...
В общем, если забыть, за что именно Карташ попал в «Кресты», если вычеркнуть прошлое — Кацубу, малопонятное задание... Машу... главное — Машу... и если зачеркнуть будущее — суд, приговор, наверняка не оправдательный, зону, — то да, жить здесь было можно.
Но вот беда: ни прошлое, особенно ни в чем не повинную Машку, ни будущее, особенно принудительную поездку в тайгу за преступление, которое он не совершал, Карташ вычеркнуть не мог. Да и не хотел вычеркивать...
Там в самолете... В тесной туалетной кабинке, куда позвала его Маша, намекая насчет глубокомысленно углэбить, они занимались... нет, не любовью, конечно, — трудно совместить «любовь» и помещение, где это понятие было обличено в активное действие. Это была страсть, истовая и необузданная, будто там, в разреженном воздухе над Уральским хребтом, на высоте девять тысяч метров они уже знали, что отдаются друг другу в последний раз.
...Потянулись серые и вязкие, как патока, дни, сливаясь в один. Водка, увы, конкретно в этой хате была не частым гостем — дорого, не всегда безопасно было добывать, да и не всегда хотелось — по крайней мере троим ее обитателям. А четвертому... Четвертому было жаль: Алексей с радостью бы надолго ушел с запой с головой... но того бы ему не позволили: теперь Карташ понимал, почему столь странно переглянулись соседи по камере, когда он сказал, что ни родственников, ни друзей в Питере у него нет. Никого нет, значит, некому носить передачи, нет дачек — нет возможности купить те самые блага, о которых упоминалось выше. Сокамерники, люди не сволочные, тем не менее не собирались кормить-поить его на свои шиши, о чем было недвусмысленно объявлено Карташу на следующий же день: дескать, хотя вся хавка из дачек идет в общий котел, все время Карташьей отсидки в ожидании суда никто его, здорового и крепкого парня, кормить задарма не собирается. Так что придется как-то отрабатывать. Алексей обиду не затаил, прекрасно их понимая. Известное дело: табачок, он всегда врозь. А местную «пищу» жрать было категорически невозможно, вот тут книжки и телесериалы не врали...
— Ничего, — заметил однажды Дюйм, наблюдая, как Алексей ковыряется «веслом»[14] в кружке с макаронами. — Со временем привыкнешь. Жирок заодно сбросишь... Между прочим, у некоторых на местной диете даже язва затягивалась, ей-богу. Лично таких знаю.
Не ахти какие бабки со своего счета он потратил в первые же дни, по инерции, не думая об экономии — так что, сами понимаете... И что там было экономить?!
Казалось бы, вот они, те самые место и время, где деятельная натура Карташа может найти себе применение. Вклиниться в товарно-денежные отношения, на которых зиджелась вся внутрикрестовская жизнь, было делом плевым — для Алексея, по крайней мере. Вклиниться и начать зарабывать, чтобы, как минимум, не одичать и не оголодать. Чтобы не сойти с ума и выжить. Черт возьми, ведь он практически в одиночку раскрутил очень даже прибыльный бизнесок в пармском лагере! А уж тут сам бот велел. Но...
Но не было, понимаете ли, у деятельного Карташа ни малейшего желания крутиться, зарабатывать, выстраивать схемы и комбинации. Не было ни малейшего желания выживать. Конечно же, это временное, разумеется, депрессняк пройдет, как с белых яблонь дым, однако сейчас в душе у Алексея было столь пусто и тоскливо... в общем, никаких суицидальных мыслей в его голове не крутилось, однако и не о какой позитивной деятельности думать он не мог.
Да, еще вызывали к адвокату, день на третий, Алексей не мог точно вспомнить. «Таксистка» — тетка, сопровождающая заключенных на допросы и обратно, — провела его на первый этаж и запустила в одну из комнатенок меж двух устрашающего вида серых боксов с крошечными окошечками, подозрительно напоминающих средневековые камеры пыток. (Как позже объяснил Дюйм, если на допрос к следаку ведут, скажем, двоих подельников, то один дожидается в этом гробу своей очереди, пока допрашивают другого, чтобы, значит, они не смогли о чем-нибудь там сговориться.) Как и следовало ожидать, защитничек, государством назначенный, ничего полезного не привнес. Насквозь простуженный толстяк, бесконечно сморкающийся в простынеобразный платок, гнусаво плел что-то о возможности смягчения приговора, ежели Карташ напишет чистуху. Карташ чистуху писать не хотел. На что адвокат разводил пухлыми ручонками и убеждал, что отказ сотрудничать со следствием грозит, что психиатрическая экспертиза не выявит, суд не пощадит, и в результате подследственный превратится в осужденного и отправится на лесозаготовки. А статья сто седьмая, часть вторая, промежду прочим, предусматривает наказание сроком до пяти лет...
Расстались каждый при своем мнении.
Зато по возвращении в камеру Карташа ждал сюрприз. С одной стороны, приятный, а с другой — настораживающий своей загадочностью.
Карташу пришла дачка — непрозрачный полиэтиленовый пакет с написанными шариковой ручкой его фамилией и номером хаты. Так что здесь никакой ошибки не было. В пакете обнаружилось: пять блоков «Петра Первого», пять жестяных баночек «Нескафе», сыр в нарезке, молотый красный и черный перец, три баночки меда («Профилактика туберкулеза, — уважительно хмыкнул Эдик, — знающий человек посылает»), несколько упаковок чая в пакетиках, вяленая рыбка и кулек тыквенных семечек («А это от сердца, — прокомментировал Дюйм. — То есть для»)... а на самом дне, каждая аккуратно завернутая в обрывок газеты, десять малюсеньких бутылочек с алкоголем разной градусности, таких, какие обычно стоят в минибарах приличных отелей.
— Богато, — задумчиво сказал Квадрат, разглядывая неожиданно привалившее Карташу счастье. — Значит, говоришь, на воле у тебя корефанов нет...
Карташ мигом вспомнил о Кацубе, но предположение отверг как несостоятельное. Тем более, Эдик тут же возразил:
— Подкорм не с воли. Это кто-то из здешних. Во-первых, в это время никто передачи носить не станет, подождут до завтра, а во-вторых — кто ж пойло пропустит-то...
— А цирик, который принес, он что сказал? — настороженно спросил Алексей. Это-то его и беспокоило: никто, ни одна живая душа не могла ему послать такой царский подарок.
— Ничего не сказал, в том-то и дело. Карташ, мол, тут обитает? Принимай, мол, для него гостинец. И даже ничего насчет претензий не спросил.
— Это не подкорм, — заметил Дюйм, — хавки-то точной нет... Это знаете что? Это «воробушек»[15] для нашего уважаемого «вована». И зело богатый, надо сказать, «воробушек», человек знал, что бедному узнику надо для подслащивания здешней пресной житухи...
— И кто его передал?
Ответом было молчание.
— Ну... Как бы то ни было... — раздумчиво сказал Карташ. В голову ему вдруг пришла шальная идея. А что, попытка не пытка... — Ладно. Плевать. Нехай это будет кошелек. И, насколько я понимаю, денежек вдруг оказалось в нем немало? Тогда, братья уголовнички, вот какое предложение у меня к вам есть — от которого, как говорится, вы не сможете отказаться...
Собственно, с этого именно момента события и помчались вперед — как поезд, отставший от расписания и теперь на всех парах нагоняющий график.
Часть вторая
Глава 10
Третий же квартирант, Квадрат, действительно был гибэдэдэшником. К месту и не к месту травил байки о тонкостях своей нелегкой службы, заводился с полуоборота — но о причинах, приведших его на нары, молчал, как партизан в гестапо. Впрочем, никто его особо и не расспрашивал.
Вообще, насколько уяснил Карташ, среди заключенных было не принято влезать друг другу в душу. Хочет человек рассказать — выслушаем с удовольствием, не хочет — не надо, никто приставать не будет. Дабы не заподозрил подсадку в ком-нибудь из расспрашивающих и дабы не усложнять обстановку. И без того накаленная атмосфера в камере время от времени разряжалась грозами и молниями. Оно и понятно: как бы толерантно не относились друг к другу сокамерники, но... представьте себе: изо дня в день видеть рядом одни и те же рожи, не имея ни малейшей возможности по собственной воле остаться наедине с самим собой... Искрой, от которой вспыхивал накопившийся в спертом воздухе газ раздражения, могла стать любая мелочь; буквально на следующий день после подселения Алексей стал свидетелем такой сцены: все было тихо и мирно, Дюйм листал какой-то журнальчик, Эдик курил у окна, как вдруг Квадрат ни с того ни с сего кубарем скатился со своей шконки, выхватил сигарету из пальцев Эдика и размочалил ее о собственную ладонь с криком: «Слушай, да ты задолбал уже курить! И так дышать нечем!». И — мигом полыхнуло: опер сграбастал гаишника за свитер у горла, шваркнул о стойку нар: «Ты че, охренел, урод? Сам, придурок, не куришь, что ли?!» По сигналу Дюйма Карташ резво вклинился между ними, растолкал по углам. Некоторое время противоборцы яростно пыхтели, порываясь сцепиться вновь, но очень быстро угомонились — и тут же снова все стало тихо и мирно, как и не было ничего... Вот так. Высоколобые ученные хмыри наверняка объяснили бы подобное поведение, приплетя какие-нибудь там «психологию замкнутых сообществ», «конфликтные ситуации в группе с ограниченным числом испытуемых» или еще что-то в этом роде, Карташ же был склонен называть это проще: «недостаток одиночества».
Как бы то ни было, жизнь в «Крестах» разительно отличалась от всего того, что Карташ видел по телевизору и наблюдал на зонах...
— По тридцать человек в камере? — хмыкнул Дюйм, когда Алексей подкатил к нему с вопросом насчет несоответствия собственных представлений и действительности, и, кряхтя, принял сидячее положение. — Ты че, сокол, «Бандитского Петербурга» обсмотрелся? Окстись... Нет, конечно, было такое, не спорю, — только давно, в перестройку еще, и не тридцать, а значительно меньше. В период накопления первоначального капитала, или как там это по основоположникам...
Дюйм мечтательно прикрыл зенки, как кот, обожравшийся сметаны.
— О, бля, тогда да, тогда, помню, братков закрывали пачками и утрамбовывали по хатам, как тесто... А что делать? Их же тогда развелось, что блошек на барбоске. И все, глан-дело, крутые, все на распальцовке и строят из себя авторитетов. Хозяев жизни, маму их через бедро... Во времена были! Я частенько в «Кресты» заглядывал, ну, по службе... так насмотрелся всякого. Тогда с ними не церемонились. Тогда чуть хавальник раззявят — трое оперов с дубьем к ним в хату шасть, и давай лупить направо-налево. Какие, в звезду права человека?! Бычье — оно бычье и есть, только язык кулака и понимают... А теперь мы, брат, живем, как приказано считать, в цивилизованном государстве. Че нас по крыткам трюмить, коли денег на содержание и так не хватает? Кого под подписку выпускают, кого адвокат отмазывает... А те, кто, как я, например, сходу отмазаться не может, тоже ведь как-то должны тут жить, а? И цирики тоже жить должны. Вот и работает типа пакт о ненападении. Вертухаи нам жизнь не портят, а мы им не мешаем службу править...
— Старший истину глаголит, — встрял в разговор Эдик, свешиваясь со второй шконки напротив. — Ты с корпусным разговаривал? Ну, тем, который тебе всякие дурацкие вопросы задавал: православный ты или же, наоборот, смотришь «Аншлаг» с утра до вечера... Думаешь, просто так он спрашивал и в зенки тебе задушевно глядел? Щас. Это он гадал, куда бы тебя сподручнее определить. Чтоб не подсадить к настоящим уркам, или, там, к айзерам-мусульманам, к наркошам, браткам или, не бай бог, к малолеткам... Потому как попади ты не к нам — и набили в тебе морду в первую же минуту, а ему, корпусному, подмогу вызывать, а потом тебя в медчасть определять, и бумажки-отмазки писать насчет того, как членовредительство случилось... Тебе это надо? Так вот и никому не надо. Или наоборот: принялся бы ты сам ластами размахивать в мирной хате и права качать, покалечил бы кого-нибудь — и все по новой: подмога, санчасть, бумажки...
В общем, если забыть, за что именно Карташ попал в «Кресты», если вычеркнуть прошлое — Кацубу, малопонятное задание... Машу... главное — Машу... и если зачеркнуть будущее — суд, приговор, наверняка не оправдательный, зону, — то да, жить здесь было можно.
Но вот беда: ни прошлое, особенно ни в чем не повинную Машку, ни будущее, особенно принудительную поездку в тайгу за преступление, которое он не совершал, Карташ вычеркнуть не мог. Да и не хотел вычеркивать...
Там в самолете... В тесной туалетной кабинке, куда позвала его Маша, намекая насчет глубокомысленно углэбить, они занимались... нет, не любовью, конечно, — трудно совместить «любовь» и помещение, где это понятие было обличено в активное действие. Это была страсть, истовая и необузданная, будто там, в разреженном воздухе над Уральским хребтом, на высоте девять тысяч метров они уже знали, что отдаются друг другу в последний раз.
...Потянулись серые и вязкие, как патока, дни, сливаясь в один. Водка, увы, конкретно в этой хате была не частым гостем — дорого, не всегда безопасно было добывать, да и не всегда хотелось — по крайней мере троим ее обитателям. А четвертому... Четвертому было жаль: Алексей с радостью бы надолго ушел с запой с головой... но того бы ему не позволили: теперь Карташ понимал, почему столь странно переглянулись соседи по камере, когда он сказал, что ни родственников, ни друзей в Питере у него нет. Никого нет, значит, некому носить передачи, нет дачек — нет возможности купить те самые блага, о которых упоминалось выше. Сокамерники, люди не сволочные, тем не менее не собирались кормить-поить его на свои шиши, о чем было недвусмысленно объявлено Карташу на следующий же день: дескать, хотя вся хавка из дачек идет в общий котел, все время Карташьей отсидки в ожидании суда никто его, здорового и крепкого парня, кормить задарма не собирается. Так что придется как-то отрабатывать. Алексей обиду не затаил, прекрасно их понимая. Известное дело: табачок, он всегда врозь. А местную «пищу» жрать было категорически невозможно, вот тут книжки и телесериалы не врали...
— Ничего, — заметил однажды Дюйм, наблюдая, как Алексей ковыряется «веслом»[14] в кружке с макаронами. — Со временем привыкнешь. Жирок заодно сбросишь... Между прочим, у некоторых на местной диете даже язва затягивалась, ей-богу. Лично таких знаю.
Не ахти какие бабки со своего счета он потратил в первые же дни, по инерции, не думая об экономии — так что, сами понимаете... И что там было экономить?!
Казалось бы, вот они, те самые место и время, где деятельная натура Карташа может найти себе применение. Вклиниться в товарно-денежные отношения, на которых зиджелась вся внутрикрестовская жизнь, было делом плевым — для Алексея, по крайней мере. Вклиниться и начать зарабывать, чтобы, как минимум, не одичать и не оголодать. Чтобы не сойти с ума и выжить. Черт возьми, ведь он практически в одиночку раскрутил очень даже прибыльный бизнесок в пармском лагере! А уж тут сам бот велел. Но...
Но не было, понимаете ли, у деятельного Карташа ни малейшего желания крутиться, зарабатывать, выстраивать схемы и комбинации. Не было ни малейшего желания выживать. Конечно же, это временное, разумеется, депрессняк пройдет, как с белых яблонь дым, однако сейчас в душе у Алексея было столь пусто и тоскливо... в общем, никаких суицидальных мыслей в его голове не крутилось, однако и не о какой позитивной деятельности думать он не мог.
Да, еще вызывали к адвокату, день на третий, Алексей не мог точно вспомнить. «Таксистка» — тетка, сопровождающая заключенных на допросы и обратно, — провела его на первый этаж и запустила в одну из комнатенок меж двух устрашающего вида серых боксов с крошечными окошечками, подозрительно напоминающих средневековые камеры пыток. (Как позже объяснил Дюйм, если на допрос к следаку ведут, скажем, двоих подельников, то один дожидается в этом гробу своей очереди, пока допрашивают другого, чтобы, значит, они не смогли о чем-нибудь там сговориться.) Как и следовало ожидать, защитничек, государством назначенный, ничего полезного не привнес. Насквозь простуженный толстяк, бесконечно сморкающийся в простынеобразный платок, гнусаво плел что-то о возможности смягчения приговора, ежели Карташ напишет чистуху. Карташ чистуху писать не хотел. На что адвокат разводил пухлыми ручонками и убеждал, что отказ сотрудничать со следствием грозит, что психиатрическая экспертиза не выявит, суд не пощадит, и в результате подследственный превратится в осужденного и отправится на лесозаготовки. А статья сто седьмая, часть вторая, промежду прочим, предусматривает наказание сроком до пяти лет...
Расстались каждый при своем мнении.
Зато по возвращении в камеру Карташа ждал сюрприз. С одной стороны, приятный, а с другой — настораживающий своей загадочностью.
Карташу пришла дачка — непрозрачный полиэтиленовый пакет с написанными шариковой ручкой его фамилией и номером хаты. Так что здесь никакой ошибки не было. В пакете обнаружилось: пять блоков «Петра Первого», пять жестяных баночек «Нескафе», сыр в нарезке, молотый красный и черный перец, три баночки меда («Профилактика туберкулеза, — уважительно хмыкнул Эдик, — знающий человек посылает»), несколько упаковок чая в пакетиках, вяленая рыбка и кулек тыквенных семечек («А это от сердца, — прокомментировал Дюйм. — То есть для»)... а на самом дне, каждая аккуратно завернутая в обрывок газеты, десять малюсеньких бутылочек с алкоголем разной градусности, таких, какие обычно стоят в минибарах приличных отелей.
— Богато, — задумчиво сказал Квадрат, разглядывая неожиданно привалившее Карташу счастье. — Значит, говоришь, на воле у тебя корефанов нет...
Карташ мигом вспомнил о Кацубе, но предположение отверг как несостоятельное. Тем более, Эдик тут же возразил:
— Подкорм не с воли. Это кто-то из здешних. Во-первых, в это время никто передачи носить не станет, подождут до завтра, а во-вторых — кто ж пойло пропустит-то...
— А цирик, который принес, он что сказал? — настороженно спросил Алексей. Это-то его и беспокоило: никто, ни одна живая душа не могла ему послать такой царский подарок.
— Ничего не сказал, в том-то и дело. Карташ, мол, тут обитает? Принимай, мол, для него гостинец. И даже ничего насчет претензий не спросил.
— Это не подкорм, — заметил Дюйм, — хавки-то точной нет... Это знаете что? Это «воробушек»[15] для нашего уважаемого «вована». И зело богатый, надо сказать, «воробушек», человек знал, что бедному узнику надо для подслащивания здешней пресной житухи...
— И кто его передал?
Ответом было молчание.
— Ну... Как бы то ни было... — раздумчиво сказал Карташ. В голову ему вдруг пришла шальная идея. А что, попытка не пытка... — Ладно. Плевать. Нехай это будет кошелек. И, насколько я понимаю, денежек вдруг оказалось в нем немало? Тогда, братья уголовнички, вот какое предложение у меня к вам есть — от которого, как говорится, вы не сможете отказаться...
Собственно, с этого именно момента события и помчались вперед — как поезд, отставший от расписания и теперь на всех парах нагоняющий график.
Часть вторая
Крестовый остров
Глава 10
Азартные игры
Когда человеку просто предлагают деньги в обмен на услугу, то человек может и отказаться — например, посчитав, что услуга слишком уж... как бы это сказать... вопиющая. Потому что в мыслительном процессе задействован один-единственный механизм: механизм сопоставления количества денег и уровня услуги. Совсем другая история, когда человек уже должен тебе денег. И желательно, чтобы сумма была побольше. Захарченко долги отдавать было всегда страсть как неохота (а кому охота, скажите на милость?!). Особенно же неохота, когда нечем. Короче говоря, в этом случае в умственную работу включаются уже совсем другие механизмы. Эту нехитрую истину Леонид Шилов, соратник ныне неутешного кремлевца Романа Борисовича Гаркалова, освоил давно и использовал далеко не в первый раз. Сперва сделай человека твоим должником, а потом уж начинай с ним переговоры. Тем более — переговоры на такую тему. Вопиющую, можно сказать. Хотя должник и не догадается о ее вопиющности.
Константин Захарченко охотно согласился на встречу с москвичом — приятелем, как тот отрекомендовался, Сереги Грушина, давнего знакомца Константина. Лет пять назад режимник Грушин из «Крестов» уволился, теперь, дурила, сидит охранником при каком-то офисе в Выборге, получая, дай бог, четверть от того, что он имел на своем посту в СИЗО. Однако сам Захарченко Серегу поминал добрым словом — ведь именно хитрый режимник посвящал Костю в кое-какие тонкости тамошней жизни. И если б не Грушин, спился бы Захарченко от тоски и невеликой зарплаты. А так есть и кусочек хлеба с маслицем, и стимул не бухать по-черному, — дабы не упустить ниточки и не потерять контакты.
Короче, встретился он с обходительным и открытым москвичом. Посидели в кафе, потрендели с часок. Шилов проставился ужином, позадовал какие-то дурацкие вопросы, выслушал в ответ обойму «крестовских» баек.
А потом они переместились в казино. Захарченко легко дал себя уговорить — стоило Шилову намекнуть, что он сегодня при деньгах и они (именно они!) могут позволить себе немного лишнего. Благо перемещаться было удобно — через дорогу. Стоит ли говорить, что никакой случайности в выбора места для встречи не было и в помине?..
Казино это не считалось в Петербурге самым что ни на есть элитным, для отборной клубной публики. Да, тех, элитных, почитай, и вовсе не осталось — разве что какой-нибудь «Премьер» на Невском, да еще пара-тройка. Это давно, в прошлом веке, на заре перестройки, когда казино только-только открывались, а лишние денежки у граждан определенного сорта уже завелись — вот тогда казиношники, бывало, понтовались и выдрючивались: только по клубным картам или только при галстуках и пинжаках (бандитов, понятное дело, пуская и в спортивных штанах). Теперь же, в эпоху конкуренции, они рады-радешеньки любому клиенту, хоть в драном свитере, хоть в дымину пьяному, лишь бы клиент готов был оставлять деньги за игорными столами.
Захарченко не привык ходить по казино, все же не теми деньгами он располагал, чтоб ходить. А вот играть любил. Страсть к игре он утолял на одноруких бандитах, и страстишка эта имела над ним прямо-таки монархическую власть — то есть абсолютную. Иногда он здорово проигрывался, из-за чего не раз до смерти ругался с женой — сведенья верные.
Шилов изменил внешность, но излишне не напрягаясь. Никаких париков, накладных усов, очков с простыми стеклами — это все атрибуты дешевых фильмов про шпионов. Нет. Главное — он изменил образ и, соответственно, общий стиль. Перемена образа изменяет человека сильнее, нежели перемена внешности. Что касается Шилова, то его привыкли видеть в респектабельной упаковке, одетого по высшему шику, ступающего уверенной походкой. А сейчас он выступал в образе свободного, но при этом преуспевающего художника. Одетого небрежно, но недешево. В походке появилась разболтанность, во взоре — наглость, граничащая с вызовом. Какой-нибудь знакомый Шилова, столкнись они с ним случайно, наверняка мазнет взглядом и не узнает. Да и узнает — невелика беда... хотя и нежелательно. Пробило девять вечера, и народу в казино уже было немало. Поменяв деньги на фишки, они взяли по бокалу бесплатного пива, немного посидели в баре, походили по залам и остановились у одной из рулеток. За него и присели.
Шилов, чтобы завести клиента сильнее, поделился с ним системой, якобы верно приносящей выигрыш. Любой человек, склонный к азартным играм, верит в миф о том, что может существовать никем еще доселе не высчитанная система. Даже умные люди покупаются на эту чушь, чего уж говорить про остальных. А предложил Шилов из розыгрыша в розыгрыш ставить на одну и туже полудюжину, каждый раз неизменно повышая ставку чуть больше, чем вдвое. Дескать, хоть раз, да повезет, и тогда одним ударом можно отыграться и даже остаться в выигрыше.
А далее все пошло привычным чередом. Иногда выпадали нужные номера, чаще ненужные. Стопка жетонов на столе перед Захарченко иногда пополняясь и даже, случалось, заметно, но в итоге все же неуклонно уменьшалась. Зато азарт все больше и больше разгорался в душе Захарченко. Плюс не стоит забывать про бесплатное и ненормированное пиво, которое Захарченко поглощал со всей старательностью русского человека, дорвавшегося до халявы. Поэтому, когда наступил закономерный момент и его жетоны иссякли, Шилову только дружески предложить взять в долг. И хлопнуть по плечу:
— Не дрейфь. Отыграешься — отдашь!
Разумеется, Захарченко не отыгрался. На том заведения под названием казино и стоят. Тебе, конечно, может пофартить, можешь выиграть и по-крупному. Однако если ты не заберешь выигрыш и тут же не уберешься из коварного заведения, а решишь: «Ну-ка сыграю я еще разок, похоже, сегодня мой день», — то непременно проиграешься в пух и прах. Увы, мало кто может вовремя остановиться — подмечено не нами и не сегодня, а не одну тысячу лет назад...
Шилов знал, что будет дальше.
В зале игровых автоматов, возле электронной рулетки Ляпунов обратил внимание на грузного бородатого человека в зеленоватом пиджаке. Бородатый был в том состоянии, когда его вид и поведение начинали раздражать окружающих, плюс не везло ему капитально, и бородач уже раза два пнул в бок автомат, размалеванный, как индеец на тропе войны. Для того и придумано бесплатное пиво, чтобы человек в состоянии опьянения легче расставался с деньгами. Но когда один легко расстающийся мешает другим легко расставаться... В общем, и за этим служба охраны тоже должна следить.
Проходя мимо охранника, стоящего возле дверей, Ляпунов незаметно показал ему на бородача.
— Минут через пять начинай мягонько выводить.
Охранник кивнул. О том, что выдворение должно происходить в высшей степени вежливо, нечего и уточнять. Это повторяется на каждом инструктаже. Избавиться от перепившего гражданина — не самоцель. Важно, чтобы гражданин ушел, не отложив в мыслях, что сюда он больше ни ногой. Потому как сверхзадача казино — это изъятие денег из кошельков клиента таким Макаром, чтобы клиент остался в высшей степени доволен изъятием. И если кто-то из персонала этого не понимает, с такими людьми расстаются быстрее быстрого. Те же охранники даже смотреть на клиентов не имеют право пристально и подозрительно, не говоря уж чтоб исподлобья или презрительно. Хочешь разыгрывать классического мордоворота или же быковать — иди какие-нибудь магазины охраняй...
Ляпунов заглянул в бар, подошел к стойке, чтобы перекинуться парочкой слов с барменом, и... обомлел. За одним из столиков, на котором для уюта горела лампа с бежевым абажуром, сидел... Ну да, Ленька Шилов собственной персоной. Хотя узнать его, пожалуй, было непросто. Может быть, кто-то другой и не узнал бы, но Ляпунов все ж не зря оттрубил четверть века в структуре под аббревиатурой из трех букв. Навыки, вбитые там, остаются с тобой навсегда.
Черт его знает, как там у него со зрительной памятью, но попадаться на глаза Шилову он не хотел. Почему? Хрен его знает, почему! Просто что-то подсказывало, что не стоит этого делать. Хотя вряд ли Шилов его узнает. Видел до этого всего раз и то мельком. Но волчара еще тот. Раз сумел уцелеть до сего дня и взлететь так высоко, значит, пребывает настороже всегда и если не узнает, то что-то обязательно почувствует... и этого ему будет достаточно.
Под звучащую в баре тягучую музыку, потягивая ароматный кофе с каплей коньяка для вкуса, Николай Ляпунов вспоминал события многолетней давности. Хотя какой там многолетней, только кажется, что было давно, просто слишком много событий пришлось на этот отрезок времени, а на самом деле и десяти лет не стукнуло...
Тогда Николай Ляпунов только-только уволился из рядов, откуда в те годы бежали целыми подразделениями. И устроился в фирму к одному знакомому по своей прямой специальности — отвечать за безопасность. И довелось ему поучаствовать в той самой знаменитой прихватизации девяностых. Если кто запамятовал — тогда по всей стране банкротили и по неимоверной дешевке выкупали промышленные предприятия, которые благодаря, ну, сами помните кому, останавливались, людей отправляли в бессрочные и неоплачиваемые отпуска.
Фирма, к деятельности которой примкнул Ляпунов, ставя далеко идущей задачей банкротство, собирала контрольный пакет акций одного питерского ПО. Собирали правдами (хотя, конечно, скупку акций у работяг по стоимости бутылки водки к правдам можно отнести лишь юридически) и неправдами (ну, об это не будем). И вот контрольный пакет был собран. Оставалась ерунда, чисто технический вопрос, провести собрание акционеров и...
И тут в их офис заявились посетители. Четверо, один другого шире, упакованные в черную кожу. Подмышки с левой стороны банально оттопырены. Один без приглашения развалился на стуле, другие встали у стены.
— Мы акционеры. Эти... как их там, сучар... миноритарные, — этот, на стуле, явно канал под тупого бандюка, хотя в глазах стояла насмешка. — Если вы, короче, не в курсах, это те, у которых мало акций. Ну-ка, Петюня, покажи.
Названный Петюней расстегнул куртку и достал из внутреннего кармана зеленоватого вида бумажки.
— У вас пачка, наверное, потолще будет, — осклабился этот, на стуле. — Но скромные рядовые акционеры тоже хотят порешать судьбу любимого завода. Короче, ихние интересы надо соблюдать. Или пренебречь решили, а? Ну ладно, давай, брателлы, тереть, как соблюдать будем...
В общем, завертелось дело, много чего было, и стрелки, и до крови едва не дошло, потом с трудом, но договорились. В результате фирме Ляпунова с контрольным пакетом акций пришлось расстаться. И вот когда происходила окончательная передача акций, то среди тех, кто при этом присутствовал, Ляпунов и увидел впервые сего господина. Уже позже он узнал его имя — Леонид Шилов. Он был тогда в цивильном костюме, он незаметно держался на заднем плане, и его можно было принять за какого-нибудь бухгалтера, от безвыходности подавшегося работать на бандитов... но Ляпунов наметанным глазом определил, что вот он-то как раз на этом мероприятии главный и есть. А все эти друзья, канающие под тупоголовых костоломов, лишь массовка, для которой пишут роли другие — те, что за занавесом.
Уже гораздо позже Ляпунов выяснил, кто стоял за всей схемой, которую применили не только к одному тому питерскому предприятию. Некий господин по фамилии Гаркалов, а по имени Роман Борисович. А Шилов был его правой рукой. Впрочем, и остался таковой, теперь об этом известно через официальные источники информации... Теперь оба уважаемые люди, Фонд какой-то возглавляют.
Константин Захарченко охотно согласился на встречу с москвичом — приятелем, как тот отрекомендовался, Сереги Грушина, давнего знакомца Константина. Лет пять назад режимник Грушин из «Крестов» уволился, теперь, дурила, сидит охранником при каком-то офисе в Выборге, получая, дай бог, четверть от того, что он имел на своем посту в СИЗО. Однако сам Захарченко Серегу поминал добрым словом — ведь именно хитрый режимник посвящал Костю в кое-какие тонкости тамошней жизни. И если б не Грушин, спился бы Захарченко от тоски и невеликой зарплаты. А так есть и кусочек хлеба с маслицем, и стимул не бухать по-черному, — дабы не упустить ниточки и не потерять контакты.
Короче, встретился он с обходительным и открытым москвичом. Посидели в кафе, потрендели с часок. Шилов проставился ужином, позадовал какие-то дурацкие вопросы, выслушал в ответ обойму «крестовских» баек.
А потом они переместились в казино. Захарченко легко дал себя уговорить — стоило Шилову намекнуть, что он сегодня при деньгах и они (именно они!) могут позволить себе немного лишнего. Благо перемещаться было удобно — через дорогу. Стоит ли говорить, что никакой случайности в выбора места для встречи не было и в помине?..
Казино это не считалось в Петербурге самым что ни на есть элитным, для отборной клубной публики. Да, тех, элитных, почитай, и вовсе не осталось — разве что какой-нибудь «Премьер» на Невском, да еще пара-тройка. Это давно, в прошлом веке, на заре перестройки, когда казино только-только открывались, а лишние денежки у граждан определенного сорта уже завелись — вот тогда казиношники, бывало, понтовались и выдрючивались: только по клубным картам или только при галстуках и пинжаках (бандитов, понятное дело, пуская и в спортивных штанах). Теперь же, в эпоху конкуренции, они рады-радешеньки любому клиенту, хоть в драном свитере, хоть в дымину пьяному, лишь бы клиент готов был оставлять деньги за игорными столами.
Захарченко не привык ходить по казино, все же не теми деньгами он располагал, чтоб ходить. А вот играть любил. Страсть к игре он утолял на одноруких бандитах, и страстишка эта имела над ним прямо-таки монархическую власть — то есть абсолютную. Иногда он здорово проигрывался, из-за чего не раз до смерти ругался с женой — сведенья верные.
Шилов изменил внешность, но излишне не напрягаясь. Никаких париков, накладных усов, очков с простыми стеклами — это все атрибуты дешевых фильмов про шпионов. Нет. Главное — он изменил образ и, соответственно, общий стиль. Перемена образа изменяет человека сильнее, нежели перемена внешности. Что касается Шилова, то его привыкли видеть в респектабельной упаковке, одетого по высшему шику, ступающего уверенной походкой. А сейчас он выступал в образе свободного, но при этом преуспевающего художника. Одетого небрежно, но недешево. В походке появилась разболтанность, во взоре — наглость, граничащая с вызовом. Какой-нибудь знакомый Шилова, столкнись они с ним случайно, наверняка мазнет взглядом и не узнает. Да и узнает — невелика беда... хотя и нежелательно. Пробило девять вечера, и народу в казино уже было немало. Поменяв деньги на фишки, они взяли по бокалу бесплатного пива, немного посидели в баре, походили по залам и остановились у одной из рулеток. За него и присели.
Шилов, чтобы завести клиента сильнее, поделился с ним системой, якобы верно приносящей выигрыш. Любой человек, склонный к азартным играм, верит в миф о том, что может существовать никем еще доселе не высчитанная система. Даже умные люди покупаются на эту чушь, чего уж говорить про остальных. А предложил Шилов из розыгрыша в розыгрыш ставить на одну и туже полудюжину, каждый раз неизменно повышая ставку чуть больше, чем вдвое. Дескать, хоть раз, да повезет, и тогда одним ударом можно отыграться и даже остаться в выигрыше.
А далее все пошло привычным чередом. Иногда выпадали нужные номера, чаще ненужные. Стопка жетонов на столе перед Захарченко иногда пополняясь и даже, случалось, заметно, но в итоге все же неуклонно уменьшалась. Зато азарт все больше и больше разгорался в душе Захарченко. Плюс не стоит забывать про бесплатное и ненормированное пиво, которое Захарченко поглощал со всей старательностью русского человека, дорвавшегося до халявы. Поэтому, когда наступил закономерный момент и его жетоны иссякли, Шилову только дружески предложить взять в долг. И хлопнуть по плечу:
— Не дрейфь. Отыграешься — отдашь!
Разумеется, Захарченко не отыгрался. На том заведения под названием казино и стоят. Тебе, конечно, может пофартить, можешь выиграть и по-крупному. Однако если ты не заберешь выигрыш и тут же не уберешься из коварного заведения, а решишь: «Ну-ка сыграю я еще разок, похоже, сегодня мой день», — то непременно проиграешься в пух и прах. Увы, мало кто может вовремя остановиться — подмечено не нами и не сегодня, а не одну тысячу лет назад...
Шилов знал, что будет дальше.
* * *
...Николай Ляпунов поднялся на второй этаж. Начальник службы охраны казино каждый час проходил по залам и барам. Служба видеонаблюдения, визуальное наблюдение, металлодетекторы на входе и прочая, прочая, — все работало исправно, все отлажено, что твои швейцарские часы. Поэтому начальник эсбэ мог преспокойно сидеть в своем кабинете и вмешиваться лишь, когда возникнет необходимость. А, как показывала практика, подобная необходимость возникала редко. И уж всяко почасовой личный обход в его обязанности не входил. Но привык он, привык. К тому же скука смертная — безвылазно сидеть в кабинете.В зале игровых автоматов, возле электронной рулетки Ляпунов обратил внимание на грузного бородатого человека в зеленоватом пиджаке. Бородатый был в том состоянии, когда его вид и поведение начинали раздражать окружающих, плюс не везло ему капитально, и бородач уже раза два пнул в бок автомат, размалеванный, как индеец на тропе войны. Для того и придумано бесплатное пиво, чтобы человек в состоянии опьянения легче расставался с деньгами. Но когда один легко расстающийся мешает другим легко расставаться... В общем, и за этим служба охраны тоже должна следить.
Проходя мимо охранника, стоящего возле дверей, Ляпунов незаметно показал ему на бородача.
— Минут через пять начинай мягонько выводить.
Охранник кивнул. О том, что выдворение должно происходить в высшей степени вежливо, нечего и уточнять. Это повторяется на каждом инструктаже. Избавиться от перепившего гражданина — не самоцель. Важно, чтобы гражданин ушел, не отложив в мыслях, что сюда он больше ни ногой. Потому как сверхзадача казино — это изъятие денег из кошельков клиента таким Макаром, чтобы клиент остался в высшей степени доволен изъятием. И если кто-то из персонала этого не понимает, с такими людьми расстаются быстрее быстрого. Те же охранники даже смотреть на клиентов не имеют право пристально и подозрительно, не говоря уж чтоб исподлобья или презрительно. Хочешь разыгрывать классического мордоворота или же быковать — иди какие-нибудь магазины охраняй...
Ляпунов заглянул в бар, подошел к стойке, чтобы перекинуться парочкой слов с барменом, и... обомлел. За одним из столиков, на котором для уюта горела лампа с бежевым абажуром, сидел... Ну да, Ленька Шилов собственной персоной. Хотя узнать его, пожалуй, было непросто. Может быть, кто-то другой и не узнал бы, но Ляпунов все ж не зря оттрубил четверть века в структуре под аббревиатурой из трех букв. Навыки, вбитые там, остаются с тобой навсегда.
Черт его знает, как там у него со зрительной памятью, но попадаться на глаза Шилову он не хотел. Почему? Хрен его знает, почему! Просто что-то подсказывало, что не стоит этого делать. Хотя вряд ли Шилов его узнает. Видел до этого всего раз и то мельком. Но волчара еще тот. Раз сумел уцелеть до сего дня и взлететь так высоко, значит, пребывает настороже всегда и если не узнает, то что-то обязательно почувствует... и этого ему будет достаточно.
Под звучащую в баре тягучую музыку, потягивая ароматный кофе с каплей коньяка для вкуса, Николай Ляпунов вспоминал события многолетней давности. Хотя какой там многолетней, только кажется, что было давно, просто слишком много событий пришлось на этот отрезок времени, а на самом деле и десяти лет не стукнуло...
Тогда Николай Ляпунов только-только уволился из рядов, откуда в те годы бежали целыми подразделениями. И устроился в фирму к одному знакомому по своей прямой специальности — отвечать за безопасность. И довелось ему поучаствовать в той самой знаменитой прихватизации девяностых. Если кто запамятовал — тогда по всей стране банкротили и по неимоверной дешевке выкупали промышленные предприятия, которые благодаря, ну, сами помните кому, останавливались, людей отправляли в бессрочные и неоплачиваемые отпуска.
Фирма, к деятельности которой примкнул Ляпунов, ставя далеко идущей задачей банкротство, собирала контрольный пакет акций одного питерского ПО. Собирали правдами (хотя, конечно, скупку акций у работяг по стоимости бутылки водки к правдам можно отнести лишь юридически) и неправдами (ну, об это не будем). И вот контрольный пакет был собран. Оставалась ерунда, чисто технический вопрос, провести собрание акционеров и...
И тут в их офис заявились посетители. Четверо, один другого шире, упакованные в черную кожу. Подмышки с левой стороны банально оттопырены. Один без приглашения развалился на стуле, другие встали у стены.
— Мы акционеры. Эти... как их там, сучар... миноритарные, — этот, на стуле, явно канал под тупого бандюка, хотя в глазах стояла насмешка. — Если вы, короче, не в курсах, это те, у которых мало акций. Ну-ка, Петюня, покажи.
Названный Петюней расстегнул куртку и достал из внутреннего кармана зеленоватого вида бумажки.
— У вас пачка, наверное, потолще будет, — осклабился этот, на стуле. — Но скромные рядовые акционеры тоже хотят порешать судьбу любимого завода. Короче, ихние интересы надо соблюдать. Или пренебречь решили, а? Ну ладно, давай, брателлы, тереть, как соблюдать будем...
В общем, завертелось дело, много чего было, и стрелки, и до крови едва не дошло, потом с трудом, но договорились. В результате фирме Ляпунова с контрольным пакетом акций пришлось расстаться. И вот когда происходила окончательная передача акций, то среди тех, кто при этом присутствовал, Ляпунов и увидел впервые сего господина. Уже позже он узнал его имя — Леонид Шилов. Он был тогда в цивильном костюме, он незаметно держался на заднем плане, и его можно было принять за какого-нибудь бухгалтера, от безвыходности подавшегося работать на бандитов... но Ляпунов наметанным глазом определил, что вот он-то как раз на этом мероприятии главный и есть. А все эти друзья, канающие под тупоголовых костоломов, лишь массовка, для которой пишут роли другие — те, что за занавесом.
Уже гораздо позже Ляпунов выяснил, кто стоял за всей схемой, которую применили не только к одному тому питерскому предприятию. Некий господин по фамилии Гаркалов, а по имени Роман Борисович. А Шилов был его правой рукой. Впрочем, и остался таковой, теперь об этом известно через официальные источники информации... Теперь оба уважаемые люди, Фонд какой-то возглавляют.