Страница:
Перспектива унии: Дмитрий
Итак, Дмитрий ведет политику осторожного, но отхода от московского изоляционизма. Может ли это не вызывать раздражения? Не может.
Проводит независимую политику, уличает в невежестве бояр. Опять враги…
А кроме того, от него просто «пахнет» Западной Русью.
Множество бытовых деталей: способ прикладываться к иконам, здороваться, говорить с людьми, одеваться — в глазах современников делали очевидным: перед ними западный русский.
Для Василия Шуйского, его гнусных братцев и приспешников стало сильным аргументом: самозванец бреется! Не спит днем! Значит, не православный. Тем самым — не христианин!
Конечно же, это был русский православный человек, но не приверженец московского православия. Крестился на разные иконы, не думая, кому они принадлежат, не считал себя богом, не был привержен обрядам.
Веротерпимость Дмитрия, его знание богословия раздражали еще больше. Вместо того, чтобы упереться в обрядные детали, молодой царь говорил о СУТИ, доказывая как дважды два невежество и грубые предрассудки московитов.
«Он заговорил с русскими голосом свободы… все это должно было освоить русских с новыми понятиями, указывало им на иную жизнь» [106].
Многие реформы, их специфические детали тоже «уличали» в нем западного русского. Например, Дмитрий дал отсрочку в уплате налогов пострадавшим от татарского набега. Но ведь точно так поступали в Великом княжестве Литовском!
Кто являлся реальной опорой для Дмитрия? Речь Посполитая? Стоит выполнить обещания, данные польскому королю и католикам — и поддержка совершенно точно будет! Но так же ясно и ежу, что ничего хорошего из этого не получится, разве что гражданская война.
Опереться на бояр? Делать нечего! Как раз для этого и нужно воспользоваться папочкиным опытом: рубить головы, травить людей медведем, запойно пить. Такой царь только и нужен этой тупой и грубой своре.
Но… дальше-то что? Даже если он и срубит десяток… ну, сотню голов? Что делать с дремотной страной, которую он хочет расшевелить?
Что делать западному русскому, то есть русскому европейцу? Тому, кому для того, чтобы быть европейцем, вовсе не нужно ни менять веру, ни натягивать немецкий кафтан, ни ритуально пить кофе?
По большому счету, время упущено лет на сто — сто пятьдесят, потому что в реальной политике нет никакой такой Западной Руси. Есть Польша, за которой хвостом метется, обезьянничает, постепенно ополячивается уже почти утратившая собственное лицо Юго-Западная Русь.
И есть дремотная восточная деспотия — Московия, еще более чужая для западного русского. Если не на Киевщине, то в Великом княжестве Литовском, в Белой и Черной Руси, по крайней мере, он пока еще дома… А в Московии… По правде говоря, не уверен.
Но и теперь не все потеряно! Есть еще шанс. Маленький, безумный, увлекательный. И состоит он в том, чтобы свести в единый организм три великих славянских государства: Польшу, Литву и Московию.
Обстоятельства благоприятствуют, потому что Сигизмунд женится на Констанции Габсбург, и в Польше это вызывает страх, что «немецкая партия» усилится. Шляхетская оппозиция предлагает Дмитрию корону Речи Посполитой. Он — очень удобный претендент, чтобы собрать все три короны: западный русский, знающий и тех, и тех. И в Московии, и в Речи Посполитой он приходит к власти способом, приемлемым для этих стран. Возникает, по крайней мере, личная уния, а там все что угодно может быть.
Но ведь и Сигизмунд не дремлет! Уже однажды попавшиеся на жареном, уже однажды прощенные Шуйские сносятся с Сигизмундом и объясняют ему, что он поставил им какого-то не такого царя и что этого не такого надо свергнуть. А вот не захочет ли сам Сигизмунд сесть на московский трон или усадить туда сына Владислава?
2 мая в Москву приезжает невеста Дмитрия, легендарная Марина Мнишек, с нею 2 тысячи поляков. По классической версии, «прибывшие с ним (Лжедмитрием. — А. Б.) польские авантюристы… вели себя в Москве, как в завоеванном городе, позволяли себе всякого рода насилие» [107], что и вызвало «народное восстание».
Восстания не было, это ложь, а что в поведении поляков было проявлениями высокомерия, а что просто отталкивало и пугало москвичей, трудно сказать. Вот во время бракосочетания Марины и Дмитрия 68 музыкантов играли им и гостям, а поляки плясали под музыку. В обществе, ориентированном на монашеские идеалы, на спасение души, на строжайшее соблюдение обрядов, это произвело очень плохое впечатление. А поскольку на Руси давно стало популярным указывать на тлетворное влияние поляков и вообще всякого «латынства», этим и воспользовался Шуйский.
Уж что-что, мятеж-то Васька Шуйский сумел организовать превосходно. 17 мая москвичей разбудил набат. Все дворы, где жили поляки, литвины, западные русские, оказались блокированы. Только Константин Вишневецкий вырвался и поскакал на Кремль, повел своих 400 всадников. Но и его остановили, перегородив улицу, наведя пушку. А чтобы никто ничего не понял, по улицам бегали люди с воплями: мол, поляки царя убивают, царя спасайте! Поди разберись, кто кого убивает.
В Кремле убили верного царю Басманова, перебили наемников-немцев, всех, не сложивших оружие. Стрельцам пригрозили, что если не оставят Дмитрия, ворвутся в их слободу, перебьют их жен и детей. Стрельцы складывают оружие, и Дмитрий Иванович оказывается в руках заговорщиков.
Он и сам готов сражаться за свою жизнь. Грозит топором из окна, кричит: «Я вам не Борис!» И при прыжке из окна то ли ломает, то ли вывихивает ногу. Словом, даже убежать не может. Но и захваченный, он требует предъявления обвинений и чтобы на Лобном месте, при стечении народа, его мать опять признала бы его. Словом, если он ненастоящий царь, пусть его прилюдно уличат и осудят. Господа, скажите по совести… Самозванцы так себя ведут?
Но заговорщики плевали на суд… Кто первым открыл огонь, уже трудно установить. Потом на трупе царя насчитали 22 огнестрельных ранения.
Труп самозванца закопали в чистом поле, как нечто поганое, не православное: не спавшее после обеда, танцевавшее под музыку. Но в народе скоро пошли слухи о пугающих знамениях на могиле Дмитрия; стало ясно, что он еще и колдун. Тогда труп вырыли, сожгли, выстрелили прахом из пушки в сторону Польши. Очень назидательный, очень символический поступок!
День же 17 мая завершился, конечно, польско-немецким погромом. Убиваемые кинулись в польское посольство, но ворота были наглухо закрыты, и ни одного человека не впустили. Сигизмунд последовательно избавлялся от сторонников конкурента.
Убито было то ли две, то ли три тысячи человек; как обычно бывает в Московии, никто не считал. В это число надо включить и музыкантов, игравших на свадьбе Дмитрия, — их перебили за оскорбление чувств православных.
Разумеется, опять насиловали женщин.
И на всем этом безобразии взбирается на трон тот, кто уже много лет беспрерывно врал, подличал и предавал, — Василий Шуйский, вскоре прозванный «царь Васька». Сколько раз он говорил прямо противоположное о том, жив ли Царевич Дмитрий, и о том, кто же сидит на троне? Раз восемь, кажется. Сколько покойников положил в основу своего трона? Не счесть.
И началось…
Проводит независимую политику, уличает в невежестве бояр. Опять враги…
А кроме того, от него просто «пахнет» Западной Русью.
Множество бытовых деталей: способ прикладываться к иконам, здороваться, говорить с людьми, одеваться — в глазах современников делали очевидным: перед ними западный русский.
Для Василия Шуйского, его гнусных братцев и приспешников стало сильным аргументом: самозванец бреется! Не спит днем! Значит, не православный. Тем самым — не христианин!
Конечно же, это был русский православный человек, но не приверженец московского православия. Крестился на разные иконы, не думая, кому они принадлежат, не считал себя богом, не был привержен обрядам.
Веротерпимость Дмитрия, его знание богословия раздражали еще больше. Вместо того, чтобы упереться в обрядные детали, молодой царь говорил о СУТИ, доказывая как дважды два невежество и грубые предрассудки московитов.
«Он заговорил с русскими голосом свободы… все это должно было освоить русских с новыми понятиями, указывало им на иную жизнь» [106].
Многие реформы, их специфические детали тоже «уличали» в нем западного русского. Например, Дмитрий дал отсрочку в уплате налогов пострадавшим от татарского набега. Но ведь точно так поступали в Великом княжестве Литовском!
Кто являлся реальной опорой для Дмитрия? Речь Посполитая? Стоит выполнить обещания, данные польскому королю и католикам — и поддержка совершенно точно будет! Но так же ясно и ежу, что ничего хорошего из этого не получится, разве что гражданская война.
Опереться на бояр? Делать нечего! Как раз для этого и нужно воспользоваться папочкиным опытом: рубить головы, травить людей медведем, запойно пить. Такой царь только и нужен этой тупой и грубой своре.
Но… дальше-то что? Даже если он и срубит десяток… ну, сотню голов? Что делать с дремотной страной, которую он хочет расшевелить?
Что делать западному русскому, то есть русскому европейцу? Тому, кому для того, чтобы быть европейцем, вовсе не нужно ни менять веру, ни натягивать немецкий кафтан, ни ритуально пить кофе?
По большому счету, время упущено лет на сто — сто пятьдесят, потому что в реальной политике нет никакой такой Западной Руси. Есть Польша, за которой хвостом метется, обезьянничает, постепенно ополячивается уже почти утратившая собственное лицо Юго-Западная Русь.
И есть дремотная восточная деспотия — Московия, еще более чужая для западного русского. Если не на Киевщине, то в Великом княжестве Литовском, в Белой и Черной Руси, по крайней мере, он пока еще дома… А в Московии… По правде говоря, не уверен.
Но и теперь не все потеряно! Есть еще шанс. Маленький, безумный, увлекательный. И состоит он в том, чтобы свести в единый организм три великих славянских государства: Польшу, Литву и Московию.
Обстоятельства благоприятствуют, потому что Сигизмунд женится на Констанции Габсбург, и в Польше это вызывает страх, что «немецкая партия» усилится. Шляхетская оппозиция предлагает Дмитрию корону Речи Посполитой. Он — очень удобный претендент, чтобы собрать все три короны: западный русский, знающий и тех, и тех. И в Московии, и в Речи Посполитой он приходит к власти способом, приемлемым для этих стран. Возникает, по крайней мере, личная уния, а там все что угодно может быть.
Но ведь и Сигизмунд не дремлет! Уже однажды попавшиеся на жареном, уже однажды прощенные Шуйские сносятся с Сигизмундом и объясняют ему, что он поставил им какого-то не такого царя и что этого не такого надо свергнуть. А вот не захочет ли сам Сигизмунд сесть на московский трон или усадить туда сына Владислава?
2 мая в Москву приезжает невеста Дмитрия, легендарная Марина Мнишек, с нею 2 тысячи поляков. По классической версии, «прибывшие с ним (Лжедмитрием. — А. Б.) польские авантюристы… вели себя в Москве, как в завоеванном городе, позволяли себе всякого рода насилие» [107], что и вызвало «народное восстание».
Восстания не было, это ложь, а что в поведении поляков было проявлениями высокомерия, а что просто отталкивало и пугало москвичей, трудно сказать. Вот во время бракосочетания Марины и Дмитрия 68 музыкантов играли им и гостям, а поляки плясали под музыку. В обществе, ориентированном на монашеские идеалы, на спасение души, на строжайшее соблюдение обрядов, это произвело очень плохое впечатление. А поскольку на Руси давно стало популярным указывать на тлетворное влияние поляков и вообще всякого «латынства», этим и воспользовался Шуйский.
Уж что-что, мятеж-то Васька Шуйский сумел организовать превосходно. 17 мая москвичей разбудил набат. Все дворы, где жили поляки, литвины, западные русские, оказались блокированы. Только Константин Вишневецкий вырвался и поскакал на Кремль, повел своих 400 всадников. Но и его остановили, перегородив улицу, наведя пушку. А чтобы никто ничего не понял, по улицам бегали люди с воплями: мол, поляки царя убивают, царя спасайте! Поди разберись, кто кого убивает.
В Кремле убили верного царю Басманова, перебили наемников-немцев, всех, не сложивших оружие. Стрельцам пригрозили, что если не оставят Дмитрия, ворвутся в их слободу, перебьют их жен и детей. Стрельцы складывают оружие, и Дмитрий Иванович оказывается в руках заговорщиков.
Он и сам готов сражаться за свою жизнь. Грозит топором из окна, кричит: «Я вам не Борис!» И при прыжке из окна то ли ломает, то ли вывихивает ногу. Словом, даже убежать не может. Но и захваченный, он требует предъявления обвинений и чтобы на Лобном месте, при стечении народа, его мать опять признала бы его. Словом, если он ненастоящий царь, пусть его прилюдно уличат и осудят. Господа, скажите по совести… Самозванцы так себя ведут?
Но заговорщики плевали на суд… Кто первым открыл огонь, уже трудно установить. Потом на трупе царя насчитали 22 огнестрельных ранения.
* * *
Труп самозванца закопали в чистом поле, как нечто поганое, не православное: не спавшее после обеда, танцевавшее под музыку. Но в народе скоро пошли слухи о пугающих знамениях на могиле Дмитрия; стало ясно, что он еще и колдун. Тогда труп вырыли, сожгли, выстрелили прахом из пушки в сторону Польши. Очень назидательный, очень символический поступок!
День же 17 мая завершился, конечно, польско-немецким погромом. Убиваемые кинулись в польское посольство, но ворота были наглухо закрыты, и ни одного человека не впустили. Сигизмунд последовательно избавлялся от сторонников конкурента.
Убито было то ли две, то ли три тысячи человек; как обычно бывает в Московии, никто не считал. В это число надо включить и музыкантов, игравших на свадьбе Дмитрия, — их перебили за оскорбление чувств православных.
Разумеется, опять насиловали женщин.
И на всем этом безобразии взбирается на трон тот, кто уже много лет беспрерывно врал, подличал и предавал, — Василий Шуйский, вскоре прозванный «царь Васька». Сколько раз он говорил прямо противоположное о том, жив ли Царевич Дмитрий, и о том, кто же сидит на троне? Раз восемь, кажется. Сколько покойников положил в основу своего трона? Не счесть.
И началось…
Обвал в Смуту
Сроки Смутного времени отсчитывают по-разному. Традиционно считали с 1601 года — с голода, со времени слухов про Дмитрия Ивановича. Некоторые историки отсчитывают дни с 1598 года — год восшествия на трон Годунова.
На мой же взгляд, как раз с венчания на царство Василия Шуйского и надо отсчитывать сроки Смуты. Потому что до этого времени власть все-таки существовала, хоть какая-то. А реальная власть «царя Васьки» редко когда выходила за пределы Москвы и ее ближайших окрестностей. Появились пять, шесть разных «правительств» с разными силами и с разными возможностями захватить власть, но всегда с одинаковыми «правами». Московская Русь, называя вещи своими именами, развалилась.
Появились буквально десятки «Дмитриев», «чудом спасшихся царевичей» и их «родственников» и «воевод». Иван-Август, Гаврилка, Брошка, Лавер, Осиновик, Федор, Климентий, Савелий, Симеон… все, сразу видно, царевичи.
Началась срамота, которую и описывать не хочется: когда Лжедмитрия II (то ли крещеный еврей из города Шклова, то ли беглый холоп, пес его знает) «признает» Мария Нагая, а Марина Мнишек не только «признает» «чудесно спасшегося супруга», но и рожает от него ребенка.
Когда «семибоярщина» демонстрирует свою полную несостоятельность, а князья и бояре лихо шастают из Москвы в Тушино, от боярской Москвы и «царя Васьки» к приблудному псевдоцарю, Лжедмитрию II и обратно, всякий раз что-нибудь да приобретая.
Когда из Польши вторгаются жуткие банды кондотьеров-«лисовчиков» во главе с Лисовским и Яном Сапегой, поставленные в Речи Посполитой вне закона.
Когда одни бояре стремятся к максимальной неизменности, а другие готовы пойти на частичную модернизацию страны, но при полной неприкосновенности крепостного права.
Когда предлагают на престол сына шведского короля Карла IX, чтобы стать «с немецкими людьми заодно», то есть европеизировать страну.
Когда Марина сходится с атаманом Заруцким и бежит на Яик, казаки выдают их и ребенка. Заруцкого казнят, Марина умирает в заточении, а ее трехлетнего сына вешают.
И в 1613 году восходит на престол, по словам убежденнейшего монархиста Пуришкевича, «скверная полунемецкая династия», которая в Готтском альманахе упорно называется «Романовыми-Голштинскими».
Пришла новая династия в разоренную, страшную, но «не поступившуюся принципами» страну. В Московию, которая намерена и дальше жить экстенсивно, губя свою природу и своих людей, но только бы не развиваться, не изменяться.
Потом так повторится не раз: восточные, дикие районы Московии спасут экстенсивный путь развития.
Камешком, столкнувшим Московию в Смуту, стал Василий Шуйский. «Этот приземистый, изможденный, сгорбленный, подслеповатый старик с большим ртом и реденькой бородкой отличался алчностью, бессердечием, страстью к шпионству и наушничеству; он был невежествен, занимался волхвованием и ненавидел все иноземное. Он проявлял мужество и крайнее упорство только в отстаивании своей короны, за которую уцепился с лихорадочностью скряги», — так описывает его русский историк А. Трачевский.
Но не будем опять сводить все дело к тому, что этот царь плохой, а тот хороший.
В каждом обществе «взбираются» на верхние этажи пирамиды те, кто больше других соответствует предъявляемым требованиям. В университетах самые престижные места занимают самые яркие ученые и самые лучшие лекторы. Армию возглавляют те, кто лучше других приспособлен к карьере профессионального офицера. В тюремных камерах верховодят самые злобные и самые отпетые уголовники.
«Царь Васька» — порождение своего общества, не более того. Самый подлый, самый хитрый, самый ничтожный?
Может быть. Лучше всех умеющий преследовать свои и только свои эгоистические цели? Допустим, что все это так.
Ну, а остальные-то… Вся огромная страна куда смотрела?!
Московия видела, кого выбирала, это раз. Готовая к смуте страна выбрала того, кто ее стряхнет в Смуту. Настанет день, и «царя Ваську» скинут с трона, постригут в монахи, отдадут полякам. На заседании сейма он будет валяться у поляков в ногах, плакать и просить прощения, а потом незаметно помрет в 1612 году, уже никому не интересный.
Но в 1606 лавина — пошла. Дело — сделано. И, как следствие лавины, к 1613 году последний шанс остался не использованным. Последний шанс, во-первых, для Польско-Литовско-Московской унии. Во-вторых, для того, чтобы Западная Русь могла бы сыграть собственную роль во всей Русской истории.
На мой же взгляд, как раз с венчания на царство Василия Шуйского и надо отсчитывать сроки Смуты. Потому что до этого времени власть все-таки существовала, хоть какая-то. А реальная власть «царя Васьки» редко когда выходила за пределы Москвы и ее ближайших окрестностей. Появились пять, шесть разных «правительств» с разными силами и с разными возможностями захватить власть, но всегда с одинаковыми «правами». Московская Русь, называя вещи своими именами, развалилась.
Появились буквально десятки «Дмитриев», «чудом спасшихся царевичей» и их «родственников» и «воевод». Иван-Август, Гаврилка, Брошка, Лавер, Осиновик, Федор, Климентий, Савелий, Симеон… все, сразу видно, царевичи.
Началась срамота, которую и описывать не хочется: когда Лжедмитрия II (то ли крещеный еврей из города Шклова, то ли беглый холоп, пес его знает) «признает» Мария Нагая, а Марина Мнишек не только «признает» «чудесно спасшегося супруга», но и рожает от него ребенка.
Когда «семибоярщина» демонстрирует свою полную несостоятельность, а князья и бояре лихо шастают из Москвы в Тушино, от боярской Москвы и «царя Васьки» к приблудному псевдоцарю, Лжедмитрию II и обратно, всякий раз что-нибудь да приобретая.
Когда из Польши вторгаются жуткие банды кондотьеров-«лисовчиков» во главе с Лисовским и Яном Сапегой, поставленные в Речи Посполитой вне закона.
Когда одни бояре стремятся к максимальной неизменности, а другие готовы пойти на частичную модернизацию страны, но при полной неприкосновенности крепостного права.
Когда предлагают на престол сына шведского короля Карла IX, чтобы стать «с немецкими людьми заодно», то есть европеизировать страну.
Когда Марина сходится с атаманом Заруцким и бежит на Яик, казаки выдают их и ребенка. Заруцкого казнят, Марина умирает в заточении, а ее трехлетнего сына вешают.
И в 1613 году восходит на престол, по словам убежденнейшего монархиста Пуришкевича, «скверная полунемецкая династия», которая в Готтском альманахе упорно называется «Романовыми-Голштинскими».
Пришла новая династия в разоренную, страшную, но «не поступившуюся принципами» страну. В Московию, которая намерена и дальше жить экстенсивно, губя свою природу и своих людей, но только бы не развиваться, не изменяться.
Потом так повторится не раз: восточные, дикие районы Московии спасут экстенсивный путь развития.
Камешком, столкнувшим Московию в Смуту, стал Василий Шуйский. «Этот приземистый, изможденный, сгорбленный, подслеповатый старик с большим ртом и реденькой бородкой отличался алчностью, бессердечием, страстью к шпионству и наушничеству; он был невежествен, занимался волхвованием и ненавидел все иноземное. Он проявлял мужество и крайнее упорство только в отстаивании своей короны, за которую уцепился с лихорадочностью скряги», — так описывает его русский историк А. Трачевский.
Но не будем опять сводить все дело к тому, что этот царь плохой, а тот хороший.
В каждом обществе «взбираются» на верхние этажи пирамиды те, кто больше других соответствует предъявляемым требованиям. В университетах самые престижные места занимают самые яркие ученые и самые лучшие лекторы. Армию возглавляют те, кто лучше других приспособлен к карьере профессионального офицера. В тюремных камерах верховодят самые злобные и самые отпетые уголовники.
«Царь Васька» — порождение своего общества, не более того. Самый подлый, самый хитрый, самый ничтожный?
Может быть. Лучше всех умеющий преследовать свои и только свои эгоистические цели? Допустим, что все это так.
Ну, а остальные-то… Вся огромная страна куда смотрела?!
Московия видела, кого выбирала, это раз. Готовая к смуте страна выбрала того, кто ее стряхнет в Смуту. Настанет день, и «царя Ваську» скинут с трона, постригут в монахи, отдадут полякам. На заседании сейма он будет валяться у поляков в ногах, плакать и просить прощения, а потом незаметно помрет в 1612 году, уже никому не интересный.
Но в 1606 лавина — пошла. Дело — сделано. И, как следствие лавины, к 1613 году последний шанс остался не использованным. Последний шанс, во-первых, для Польско-Литовско-Московской унии. Во-вторых, для того, чтобы Западная Русь могла бы сыграть собственную роль во всей Русской истории.
Глава 24
МАРАЗМ КРЕПЧАЛ, ИЛИ «ТИГР НИКОН» И ЕГО «ТИГРЯТА»
Если вы считаете, что миру нужен целитель, стоит подумать — не нужен ли он вам самому?
Кун Фу Цзы (Конфуций)
Необходимость реформ
Поколениями писалось о том, что реформы Никона диктовались совершеннейшей необходимостью.
Мол, русское православие отошло от канонов, «испортилось» и зашло в полнейший тупик. Несомненно, так оно и есть. Беда только в том, что авторы как-то не уточняли, что же вызвало странную «порчу» православия на Московской Руси. Не сознаваться же, что причиной — два века глупейшей самоизоляции.
В полупервобытной культуре оставалось совершенно Московии непонятно, где кончается государство и начинается церковь. Даже и для современного россиянина такие сущности, как страна, государство, народ, религия, политический строй, причудливо слепляются друг с другом, и чтобы их разделить, нужны специальные усилия. На нерасчлененном видении мира, увы, воспитывались поколения.
В XVI же веке, скажем, взятие Казани Иваном Грозным праздновалось как религиозный праздник в течение 150 лет.
Необходимо было восстановить нормальные отношения с остальными православными, выйти из изоляции, исправить, насколько возможно, все последствия этих двух веков.
Еще в первой половине XVII века священные тексты читались в церквах так быстро, что даже читавший часто не улавливал смысла. Причем прихожане ставили в заслугу священнику, если он умел прочитать много молитв, не переводя духа, и кто опережал других в скорости чтения, считался лучшим.
При службе царило многогласие. Одновременно священник читал молитву, чтец — псалом, дьякон — послание. Читали в три-четыре, а порой и в пять-шесть голосов сразу.
А присутствовавшие в храме, естественно, ничего не могли разобрать.
В церквах прихожане вынужденно занимались каждый своим делом. Кто молился каждый своей иконе, кто просто беседовал и общался со знакомыми. Царь Алексей Михайлович, кстати, постоянно занимался делами в церкви и был всегда окружен там боярами, решавшими свои вопросы.
Про церковное пение высказался Павел Алеппский, православный священник из Сирии: «А московиты, не зная музыки, пели наудачу… они даже укоряли своим пением малороссов, которые, по их словам, в этом случае подражали полякам».
Иконы оставались семейными и родовыми идолами.
Богослужебные книги переписывались множество раз, и в них появлялось все больше отклонений от образцов. Среди священнослужителей было много неграмотных, а то и просто диких и безнравственных людей. Не только юродивый, но и священник в представлении многих московитов был чем-то вроде если и не шамана, то языческого волхва.
Мол, русское православие отошло от канонов, «испортилось» и зашло в полнейший тупик. Несомненно, так оно и есть. Беда только в том, что авторы как-то не уточняли, что же вызвало странную «порчу» православия на Московской Руси. Не сознаваться же, что причиной — два века глупейшей самоизоляции.
В полупервобытной культуре оставалось совершенно Московии непонятно, где кончается государство и начинается церковь. Даже и для современного россиянина такие сущности, как страна, государство, народ, религия, политический строй, причудливо слепляются друг с другом, и чтобы их разделить, нужны специальные усилия. На нерасчлененном видении мира, увы, воспитывались поколения.
В XVI же веке, скажем, взятие Казани Иваном Грозным праздновалось как религиозный праздник в течение 150 лет.
Необходимо было восстановить нормальные отношения с остальными православными, выйти из изоляции, исправить, насколько возможно, все последствия этих двух веков.
Еще в первой половине XVII века священные тексты читались в церквах так быстро, что даже читавший часто не улавливал смысла. Причем прихожане ставили в заслугу священнику, если он умел прочитать много молитв, не переводя духа, и кто опережал других в скорости чтения, считался лучшим.
При службе царило многогласие. Одновременно священник читал молитву, чтец — псалом, дьякон — послание. Читали в три-четыре, а порой и в пять-шесть голосов сразу.
А присутствовавшие в храме, естественно, ничего не могли разобрать.
В церквах прихожане вынужденно занимались каждый своим делом. Кто молился каждый своей иконе, кто просто беседовал и общался со знакомыми. Царь Алексей Михайлович, кстати, постоянно занимался делами в церкви и был всегда окружен там боярами, решавшими свои вопросы.
Про церковное пение высказался Павел Алеппский, православный священник из Сирии: «А московиты, не зная музыки, пели наудачу… они даже укоряли своим пением малороссов, которые, по их словам, в этом случае подражали полякам».
Иконы оставались семейными и родовыми идолами.
Богослужебные книги переписывались множество раз, и в них появлялось все больше отклонений от образцов. Среди священнослужителей было много неграмотных, а то и просто диких и безнравственных людей. Не только юродивый, но и священник в представлении многих московитов был чем-то вроде если и не шамана, то языческого волхва.
Реформы до Никона: ученые киевляне
Реформы начались задолго до того, как патриархом стал Никон. В 1649 году Алексей Михайлович приглашает из Киева ученых иеромонахов: Арсения Сатановского и Епифания Славинецкого. Киевляне должны были подготовить переиздание Острожской библии — первого славянского печатного текста Священного Писания, подготовленного на средства и усилиями нашего старого знакомца — князя Василия Острожского. Внеся некоторые изменения, священники и выпустили в 1663 году в Москве первопечатную Библию.
Кроме того, киевляне должны были учить москалей. На правом берегу Москвы-реки, напротив Воробьевых гор, учрежден был Андреевский Преображенский монастырь, а в монастыре — первая в Московии славяно-греческая школа. Из этой школы и выросла постепенно Славяно-греколатинская академия, формально открытая в 1689 году.
Провинциальное духовенство очень плохо относилось к самой идее изучения языков: и латинского, и даже греческого. Греческие служебные книги признавали только древние, рукописные. А те, которые печатались после падения Константинополя, в «иноверных землях», считали «погаными» и «исполненными ересей». И очень плохо относились к ученым киевлянам и грекам.
Столичные же ревнители благочестия признавали несостоятельными основы традиционной русской жизни и считали необходимым исправить как богослужебные книги, так и русские обряды и чины по греческим образцам.
При этом сама логика «провинциалов» и «столичников» совершенно различна. «Столичные» ревнители благочестия, во-первых, заботятся о СОДЕРЖАНИИ того, чему учит церковь и что написано в богослужебных книгах. Во-вторых, они хотят, чтобы прихожане сами понимали службу и учились бы основам веры.
Для «провинциалов» же важно совсем другое. Для них священным является не только и даже не столько СОДЕРЖАНИЕ книги или службы, сколько ФОРМА. Священно не только содержание Библии, но и язык, на котором написана Библия. Если написать ее по-латыни или на русском языке, но не по московским правилам грамматики, а по правилам грамматики нарождающегося украинского языка, то содержание Библии тоже окажется искажено. Это будет еретическая, не правильная Библия. Не потому, что в ее содержании допущены какие-то неточности, а потому, что она написана на латинском, польском или ином не праведном языке.
Изменения в церковной службе тоже вносить нельзя, потому что изменение ФОРМЫ есть само по себе грех и преступление — вне зависимости от того, что именно изменяется.
По этой же причине нельзя (по крайней мере, грешно) учить латинский язык; а уж если учить, то только после греческого, более праведного. Между прочим, всякое учение вообще сурово осуждалось «общественностью», и были случаи, когда ученики славяно-греческой школы просто вынуждены были забрасывать учебники, «издирать» свои тетради и бросать «книжное учение», чтобы не вступать в конфликт со всем своим кругом. Ведь всякий, кто учится чему-нибудь, неизбежно выламывается из ФОРМЫ, данной раз и навсегда мудрыми предками. И еще…
И еще учиться, думать, сравнивать — означает уходить от мистического, не проговоренного словами познания Бога, мира и человека к другому, более европейскому, рациональному способу познания. Там, где форма и содержание — разные вещи, где они отделены друг от друга, нет и запрета на рациональное познание. Более того, познавать содержание разными способами даже лучше, потому что важно само содержание.
А если форма и содержание друг от друга НЕ ОТДЕЛЕНЫ? Тогда, получается, думать — это как-то даже опасно.
Можно ведь этак ненароком прийти к чему-то, чего нет в традиции и что традиция не признает…
Характерно, что протопоп Аввакум, в своих обличительных писаниях помещая в аду Алексея Михайловича, Никона и всех своих врагов, туда же отправляет и всех греческих философов и ученых: Аристотеля, Диогена, Платона, Сократа. И что всякие попытки учиться греческому и латыни он категорически запрещал всем своим духовным чадам.
В эти же времена, кстати, впервые на Руси, слово «глупый» употребляется в положительном значении. Иван Вишенский в своем трактате «Зачапка мудраго латынника з глупым русином» [108] уверяет не только, что «латынскогои языка вседушне дьявол любит», но и что «глупым» быти хорошо. «Глупый» у Вишенского, конечно же, означает не современное «дурак», а употребляется в смысле, хорошо знакомом россиянину по сочинениям графа Льва Толстого, где «глупость» — это умение знать истину без рассуждений, превосходить ее умозрительно и не нуждаться в рациональных способах ее узнавания. Так (только у Толстого, конечно) знают истину те, кто не хочет «умствовать» и рассуждать.
Можно, конечно, отнести маниакальную вражду Аввакума к учению и учености на счет его собственной личной причины. Первоначально Аввакум должен был участвовать в «книжной справе» вместе с Никоном и его людьми. Но очень быстро был отстранен от этой работы по прозаической причине: он не знал греческого языка.
Очень возможно, что «зелен виноград» — одна из причин ярости Аввакума и упорной ненависти к тому, чего он не желает понимать. Но и в этом случае остается важнейшее различие между «столичными» и «провинциальными» священниками, да и мирянами, в их восприятии ФОРМЫ И СОДЕРЖАНИЯ службы и священных текстов. Я не могу отделаться от мысли, что не протопоп Аввакум становится врагом греческого потому, что не знает греческого. А скорее он не знает греческого из высоких принципиальных соображений; потому, что он его враг.
Интересно, что еще совсем недавно и в Москве думали точно так же, как в провинции. Вынужден был уехать в Западную Русь московский первопечатник Иван Федоров. Еще в 1627 году, когда малоросс Кирилл Ставровицкий привез в Москву свое «Учительное Евангелие» (сборник проповедей), московские книжники отнеслись к его книге резко отрицательно — и в огромной степени из-за правописания. Так, Кирилл Ставровицкий писал слово «Христови» вместо принятого в Московии «Христова» — по тем же правилам орфографии, которые приняты в современном украинском языке. «Скажи, противниче, — спрашивают его, — от кого та речь: суть словеса „Христови“!? Ежели Христова, для чего литеру переменил и вместо аза иже напечатал»? [109].
Московские книжники считают «не правильную» форму имени Христова убедительным свидетельством не православия Кирилла, впадения его в ересь. А «не правильный» текст, по их мнению, исходит уже не от Христа, а от дьявола. Об этом свидетельствует уже обращение: «противниче», то есть враг. Книга Кирилла Ставровицкого была торжественно предана огню, поскольку ее слог (именно слог!) был признан еретическим.
По-видимому, в самой Москве произошло «что-то» очень важное за двадцать лет: между 1627 и 1649 годами. Появилась группа влиятельных столичных священников и мирян, которые уже не считают «противниками» и «еретиками» тех, кто пишет одну букву «не правильно» и, следовательно, «неправедно».
«Нам… всем православным христианам, подобает умирати за един аз, его же окаянный враг выбросил из Символа» — писал диакон Федор. Речь шла о том, что патриарх Никон вместо того, чтобы писать в Символе веры «Рожденна, а не сотворенна», стал писать «Рожденна, не сотворенна», приблизив текст к современному русскому языку.
Это не пустые слова — дьякон Федор действительно отдал жизнь за свое исповедание веры, принял мученическую смерть на костре вместе с протопопом Аввакумом, Епифанием и Лазарем — духовными вождями раскола.
Кроме того, киевляне должны были учить москалей. На правом берегу Москвы-реки, напротив Воробьевых гор, учрежден был Андреевский Преображенский монастырь, а в монастыре — первая в Московии славяно-греческая школа. Из этой школы и выросла постепенно Славяно-греколатинская академия, формально открытая в 1689 году.
Провинциальное духовенство очень плохо относилось к самой идее изучения языков: и латинского, и даже греческого. Греческие служебные книги признавали только древние, рукописные. А те, которые печатались после падения Константинополя, в «иноверных землях», считали «погаными» и «исполненными ересей». И очень плохо относились к ученым киевлянам и грекам.
Столичные же ревнители благочестия признавали несостоятельными основы традиционной русской жизни и считали необходимым исправить как богослужебные книги, так и русские обряды и чины по греческим образцам.
При этом сама логика «провинциалов» и «столичников» совершенно различна. «Столичные» ревнители благочестия, во-первых, заботятся о СОДЕРЖАНИИ того, чему учит церковь и что написано в богослужебных книгах. Во-вторых, они хотят, чтобы прихожане сами понимали службу и учились бы основам веры.
Для «провинциалов» же важно совсем другое. Для них священным является не только и даже не столько СОДЕРЖАНИЕ книги или службы, сколько ФОРМА. Священно не только содержание Библии, но и язык, на котором написана Библия. Если написать ее по-латыни или на русском языке, но не по московским правилам грамматики, а по правилам грамматики нарождающегося украинского языка, то содержание Библии тоже окажется искажено. Это будет еретическая, не правильная Библия. Не потому, что в ее содержании допущены какие-то неточности, а потому, что она написана на латинском, польском или ином не праведном языке.
Изменения в церковной службе тоже вносить нельзя, потому что изменение ФОРМЫ есть само по себе грех и преступление — вне зависимости от того, что именно изменяется.
По этой же причине нельзя (по крайней мере, грешно) учить латинский язык; а уж если учить, то только после греческого, более праведного. Между прочим, всякое учение вообще сурово осуждалось «общественностью», и были случаи, когда ученики славяно-греческой школы просто вынуждены были забрасывать учебники, «издирать» свои тетради и бросать «книжное учение», чтобы не вступать в конфликт со всем своим кругом. Ведь всякий, кто учится чему-нибудь, неизбежно выламывается из ФОРМЫ, данной раз и навсегда мудрыми предками. И еще…
И еще учиться, думать, сравнивать — означает уходить от мистического, не проговоренного словами познания Бога, мира и человека к другому, более европейскому, рациональному способу познания. Там, где форма и содержание — разные вещи, где они отделены друг от друга, нет и запрета на рациональное познание. Более того, познавать содержание разными способами даже лучше, потому что важно само содержание.
А если форма и содержание друг от друга НЕ ОТДЕЛЕНЫ? Тогда, получается, думать — это как-то даже опасно.
Можно ведь этак ненароком прийти к чему-то, чего нет в традиции и что традиция не признает…
Характерно, что протопоп Аввакум, в своих обличительных писаниях помещая в аду Алексея Михайловича, Никона и всех своих врагов, туда же отправляет и всех греческих философов и ученых: Аристотеля, Диогена, Платона, Сократа. И что всякие попытки учиться греческому и латыни он категорически запрещал всем своим духовным чадам.
В эти же времена, кстати, впервые на Руси, слово «глупый» употребляется в положительном значении. Иван Вишенский в своем трактате «Зачапка мудраго латынника з глупым русином» [108] уверяет не только, что «латынскогои языка вседушне дьявол любит», но и что «глупым» быти хорошо. «Глупый» у Вишенского, конечно же, означает не современное «дурак», а употребляется в смысле, хорошо знакомом россиянину по сочинениям графа Льва Толстого, где «глупость» — это умение знать истину без рассуждений, превосходить ее умозрительно и не нуждаться в рациональных способах ее узнавания. Так (только у Толстого, конечно) знают истину те, кто не хочет «умствовать» и рассуждать.
Можно, конечно, отнести маниакальную вражду Аввакума к учению и учености на счет его собственной личной причины. Первоначально Аввакум должен был участвовать в «книжной справе» вместе с Никоном и его людьми. Но очень быстро был отстранен от этой работы по прозаической причине: он не знал греческого языка.
Очень возможно, что «зелен виноград» — одна из причин ярости Аввакума и упорной ненависти к тому, чего он не желает понимать. Но и в этом случае остается важнейшее различие между «столичными» и «провинциальными» священниками, да и мирянами, в их восприятии ФОРМЫ И СОДЕРЖАНИЯ службы и священных текстов. Я не могу отделаться от мысли, что не протопоп Аввакум становится врагом греческого потому, что не знает греческого. А скорее он не знает греческого из высоких принципиальных соображений; потому, что он его враг.
Интересно, что еще совсем недавно и в Москве думали точно так же, как в провинции. Вынужден был уехать в Западную Русь московский первопечатник Иван Федоров. Еще в 1627 году, когда малоросс Кирилл Ставровицкий привез в Москву свое «Учительное Евангелие» (сборник проповедей), московские книжники отнеслись к его книге резко отрицательно — и в огромной степени из-за правописания. Так, Кирилл Ставровицкий писал слово «Христови» вместо принятого в Московии «Христова» — по тем же правилам орфографии, которые приняты в современном украинском языке. «Скажи, противниче, — спрашивают его, — от кого та речь: суть словеса „Христови“!? Ежели Христова, для чего литеру переменил и вместо аза иже напечатал»? [109].
Московские книжники считают «не правильную» форму имени Христова убедительным свидетельством не православия Кирилла, впадения его в ересь. А «не правильный» текст, по их мнению, исходит уже не от Христа, а от дьявола. Об этом свидетельствует уже обращение: «противниче», то есть враг. Книга Кирилла Ставровицкого была торжественно предана огню, поскольку ее слог (именно слог!) был признан еретическим.
По-видимому, в самой Москве произошло «что-то» очень важное за двадцать лет: между 1627 и 1649 годами. Появилась группа влиятельных столичных священников и мирян, которые уже не считают «противниками» и «еретиками» тех, кто пишет одну букву «не правильно» и, следовательно, «неправедно».
«Нам… всем православным христианам, подобает умирати за един аз, его же окаянный враг выбросил из Символа» — писал диакон Федор. Речь шла о том, что патриарх Никон вместо того, чтобы писать в Символе веры «Рожденна, а не сотворенна», стал писать «Рожденна, не сотворенна», приблизив текст к современному русскому языку.
Это не пустые слова — дьякон Федор действительно отдал жизнь за свое исповедание веры, принял мученическую смерть на костре вместе с протопопом Аввакумом, Епифанием и Лазарем — духовными вождями раскола.
В чем крылась ошибка?
Самое пикантное в реформах Никона то, что в принципиальных вероисповедных вопросах правы были не никонианцы, а как раз старообрядцы. Никон заявил ведь не о сближении московской церкви с остальными православными. На самом-то деле он стремился вовсе не к возвращению к древнему благочестию, а к тому, чтобы учесть изменения, происходившие в православии за двести лет изоляции.
Но заявлено-то было именно «возвращение»! Наверное, другого выхода и не было у Никона (и у царя Алексея Михайловича). Откровенное провозглашение такой цели могло бы вызвать набат, восстание, бунт, уход в раскол не трети населения, а 90%. Но, произнеся лозунг «выправления» и «возвращения» назад, реформаторы страшно подставились.
Потому что в IX—XI веках, когда шло становление русского православия, в Византии крестились не тремя перстами, а двумя. Позже нравы православных во всем мире изменились, а на Московской Руси, изолировавшей себя от мира, сохранили верность старине.
Тем самым самая главная идея реформы оказывалась поставленной под сомнение.
В 1649 году на Восток был послан иеромонах Арсений Суханов и привез оттуда около 700 экземпляров богослужебных рукописей для «книжной справы». Но это были не древние, а новые греческие книги. И именно с тем, что появилось в последние века, Никон сверял русские богослужебные книги. И он, и царь по сути дела просто обманывали подданных. Эдакий вариант: «Если цены поднимутся, положу голову на рельсы», в исполнении людей XVII века.
Рельсов-то еще не было.
Дьякон Федор Иванов, будущий «соузник» протопопа Аввакума, прекрасно понимал, что «справа» ведется вовсе не по «старинным и греческим и славянским книгам», как торжественно утверждалось в первом правильном «Служебнике», а по новым греческим, имевшим много расхождений с древними церковными обрядами православия, и писал в челобитной царю: «А нынешние книги, что посылал покупать патриарх Никон в Грецию, с которых ныне переводят, слывут греческие, а там печатают те книги под славтью богоотступного папы римского в трех градех: в Риме, в Париже и в Венеции, греческим языком, но не по древнему благочестию. Того ради зде переведенные со старыми несогласны, государь, и велия смута».
Для Никона, конечно же, важным было никакое такое не «благочестие», а унифицировать с греческими церковные чины и обряды, дать царю основания объединять под своим скипетром все православные народы.
Не случайно же, примирившись с Нероновым, Никон сказал ему о книгах старой и новой печати: «обои-де добры, все равно, по каким хочешь, по тем и служишь». И разрешил пользоваться старым «Служебником» не где-нибудь, а в Успенском соборе.
Но заявлено-то было именно «возвращение»! Наверное, другого выхода и не было у Никона (и у царя Алексея Михайловича). Откровенное провозглашение такой цели могло бы вызвать набат, восстание, бунт, уход в раскол не трети населения, а 90%. Но, произнеся лозунг «выправления» и «возвращения» назад, реформаторы страшно подставились.
Потому что в IX—XI веках, когда шло становление русского православия, в Византии крестились не тремя перстами, а двумя. Позже нравы православных во всем мире изменились, а на Московской Руси, изолировавшей себя от мира, сохранили верность старине.
Тем самым самая главная идея реформы оказывалась поставленной под сомнение.
В 1649 году на Восток был послан иеромонах Арсений Суханов и привез оттуда около 700 экземпляров богослужебных рукописей для «книжной справы». Но это были не древние, а новые греческие книги. И именно с тем, что появилось в последние века, Никон сверял русские богослужебные книги. И он, и царь по сути дела просто обманывали подданных. Эдакий вариант: «Если цены поднимутся, положу голову на рельсы», в исполнении людей XVII века.
Рельсов-то еще не было.
Дьякон Федор Иванов, будущий «соузник» протопопа Аввакума, прекрасно понимал, что «справа» ведется вовсе не по «старинным и греческим и славянским книгам», как торжественно утверждалось в первом правильном «Служебнике», а по новым греческим, имевшим много расхождений с древними церковными обрядами православия, и писал в челобитной царю: «А нынешние книги, что посылал покупать патриарх Никон в Грецию, с которых ныне переводят, слывут греческие, а там печатают те книги под славтью богоотступного папы римского в трех градех: в Риме, в Париже и в Венеции, греческим языком, но не по древнему благочестию. Того ради зде переведенные со старыми несогласны, государь, и велия смута».
Для Никона, конечно же, важным было никакое такое не «благочестие», а унифицировать с греческими церковные чины и обряды, дать царю основания объединять под своим скипетром все православные народы.
Не случайно же, примирившись с Нероновым, Никон сказал ему о книгах старой и новой печати: «обои-де добры, все равно, по каким хочешь, по тем и служишь». И разрешил пользоваться старым «Служебником» не где-нибудь, а в Успенском соборе.