Страница:
Итак, все пошло вразнос. Предложения самые разнообразные, но идиотские наперечет. Петроградский градоначальник, князь Оболенский, пишет князю Трубецкому, что неплохо бы устроить хороший немецкий погромчик: «Относительно немцев меры нужны радикальные. Надо отнять всякое имущество – дома, имения, торговые предприятия и капиталы».
Чем это способно помочь выйти из кризиса, решительно непонятно. Но князь в своем мнении не одинок: вот пивовар, председатель правления и директор Сокольнического пивзавода в Москве письменно жалуется одесскому приятелю на засилье немцев в торговле, с которым пора что-нибудь сотворить. Пикантность в том, что фамилия пивовара – Рихтер, и адресат его – такой же обрусевший немец. А впрочем… Точно так же витийствует, требуя избавить Россию от инородцев, «Союз русского народа» – но заправляют в нем, помимо великоросса Дубровина, крещеные евреи Грингмут и Бутоми-Кацман, обрусевший француз Доррер, обрусевший немец Булацель, молдаванин Паволакий Крушеван. Компания – хоть в Рюриковичи записывай! Должно быть, дела на патриотическом фронте обстоят вовсе уж хреново, если в его ударной когорте великороссов по пальцам можно пересчитать…
Появляется фельетон известного государственного деятеля Маклакова, в котором он, не особенно и прибегая к эзопову языку, намекает, что у Николая пора отобрать «руль»…
А знаменитый авиатор капитан Костенко замышляет врезаться на своем аэроплане в царский автомобиль – задолго до Гастелло. Точно так же оставшаяся неизвестной поименно «группа офицеров» всерьез обсуждает, как бы половчее сбросить бомбы с самолета на Николая, когда он опять припрется на позиции…
Даже в Галиции, среди тамошних железнодорожных жандармов (!), образовалась группа недовольных, обсуждающая прямо на рабочем месте, что правительство никуда не годится, государь – тоже, и пора переходить «на сторону народа». А уж коли подобные настроения кружат среди специально отобранных надежнейших служак вроде жандармов – дальше ехать некуда, закрывайте лавочку и тушите свет…
О крахе монархии и необходимости скинуть царя не говорит уже только ленивый. Выходит примечательная открытка (конечно, напечатанная нелегально): в чистом поле стоит Николай и обеими руками держится, пардон, за фаллос. Подпись лаконичная: «Самодержец». И ведь правы, циники!
Одна только царица, псишка с дипломом доктора философии, еще дуркуеткак ни в чем не бывало. То всерьез интересуется, нельзя ли повесить Гучкова; то проклинает засевших в Думе «жидов», которые, ясен пень, все и портят-то; как уже говорилось, меняет военного министра на интенданта…
Ничего напоминающего вертикаль власти уже не существует. Во главе правительства, напоминаю, лежит маразматик князь Голицын, попершийся на эту должность «за приятными впечатлениями».
В армии обсуждают, не пора ли послать пару надежных батальонов, перехватить Николашкин поезд, посадить самодержца к чертовой матери под замок, дать погремушку, чтоб игрался, а самим как-то выправлять положение, пока еще не поздно.
Спецслужбы пошли вразнос, как и все остальное! Начальник петроградского охранного отделения генерал Глобачев по уши увяз в интриге, касающейся сепаратного мира с немцами. Генерал-майор Адабиш, контрразведчик Генштаба, по собственной инициативе тайком читает почту министра внутренних дел Протопопова, а добытый компромат тут же передает в Думу. Военная контрразведка что-то там крутит сама по себе, полностью игнорируя не только гражданскую администрацию, но и своих начальников из военного министерства. Точно так же себя ведут охранное отделение Москвы, начальники региональных управлений Корпуса жандармов, Корпуса пограничной стражи, Отдельного корпуса охраны железных дорог…
Бардак повсеместный! Мимоходом приканчивают Распутина, но от этого уже никакого толку. Заговоров против Николая столько, что за ними невозможно уследить, не говоря уж о том, чтобы перечислить. Придурок в короне еще катается в своем поезде и что-то талдычит с умным видом, но он уже не император, а одна видимость…
И наступает февраль семнадцатого!
Начинается все со стихийных выступлений солдат запасных полков, которым категорически не хочется на фронт, где стреляют – но это, конечно, заговор.Путч. Переворот. Четкий план, разработанный старательно и умно. Наиболее умные и деятельные люди в верхах пытаются остановить могучий стихийный взрыв снизу, которого уже недолго ждать.
Заговор, чего уж там. Масса свидетельств…
Императорский поезд задержан в Пскове. Продиктовано это якобы заботой о безопасности монарха, а на самом деле генералы и думские деятели откровенно берут Николашку под арест. Появляется генерал Рузский и начинает переговоры, которые сводятся к простому требованию: бери ручку, полудурок, и подписывай отречение, пока хуже не стало!
Командующие фронтами на вопрос о желательности отречения отвечают положительно: великий князь Николай Николаевич (Кавказский фронт), генерал Брусилов (Юго-Западный фронт), генерал Эверт (Западный фронт), генерал Сахаров (Румынский фронт), генерал Рузский (Северный фронт), адмирал Непенин (командующий Балтийским флотом). Адмирал Колчак, командующий Черноморским флотом, виляет, как проститутка: от посылки аналогичной телеграммы воздержался, но с мнением других «согласился безоговорочно», как и начальник штаба Ставки генерал Алексеев, один из рулевыхзаговора.
Как насмешливо писал потом Троцкий: «Генералы почтительно приставили семь револьверных дул к вискам обожаемого монарха». Все верно, вот только монарх давно уже не был не то что «обожаемым», но хотя бы уважаемым…
Потом приехали думцы, Гучков и монархист Шульгин, царь подписал отречение по всей форме – сначала в пользу сына (что противоречило тогдашним законам о престолонаследии), потом в пользу великого князя Михаила (что тем же законам опять-таки противоречило). Михаил, не будучи дураком, прекрасно понимал, что ничего хорошего из этого не получится, и тут же отказался от столь сомнительной чести.
И настала на Святой Руси демократическая республика…
У Людовика XVI, по крайней мере, нашлось несколько десятков преданных дворян, которые открыли ружейный огонь по рвавшимся во дворец Тюильри восставшим. У Николая и этого не было. Обожающий его Роберт Мэсси упоминает о некоем «преданном эскадроне кавалергардов», якобы двое суток скакавшем по снежному бездорожью из Новгорода на защиту царя и династии, но сие не подтверждается ни единым российским источником, а следовательно, не более чем красивая легенда в исконно голливудском стиле…
Все бросили царя, все оставили. Морис Палеолог, французский посол в России, писал: «Одним из самых характерных явлений революции, только что свергнувшей царизм, была абсолютная пустота, мгновенно образовавшаяся вокруг царя и царицы в опасности. При первом же натиске народного восстания все гвардейские полки, в том числе великолепные лейб-казаки, изменили своей присяге верности. Ни один из великих князей тоже не поднялся на защиту священных особ царя и царицы, один из них не дождался даже отречения императора, чтобы предоставить свое войско в распоряжение инсуррекционного правительства».
Умеют французы плести словеса… На самом деле все обстояло чуточку иначе, чем описывал дипломат с громкой фамилией: не было никакого такого «особого натиска» народного восстания, да и само восстание заключалось исключительно в беспорядках, охвативших один-единственный город, пусть и столицу – Петербург. Даже в тех непростых условиях командующие фронтами при желании несомненно могли не особенно и большими силами блокировать бунтующую столицу и быстро усмирить ее, как это случилось с Парижем в 1871 г. Но они-то как раз и воспользовались этим бунтом, чтобы окончательно отделаться от императора.
И разговоры об «измене присяге» – сплошная чушь. Отрекшись от престола, Николай тем самым снял присягу со всех, кто ее приносил. По юридическим меркам империи, теперь все эти миллионы людей были совершенно свободны от каких бы то ни было присяг и, не выглядя в глазах закона изменниками, могли делать что угодно – к большевикам уходить, к белым, провозглашать Тульскую республику, а себя – ее президентом…
Ну, а поскольку природа не терпит пустоты, то ее очень быстро заполнил, пустоту эту, генерал Корнилов, явившийся с воинской командой арестовывать царицу. Вот именно, Корнилов. А вы на кого подумали? На питерского большевика из «старой партийной гвардии»? На местечкового еврея с масонским знаком в кармане? На красного комиссара?
Зря. Никого из вышеперечисленных и близко не стояло – а красных комиссаров вдобавок еще и на свете не существовало. Ленин в Швейцарии был совершенно ошарашен известиями о февральских событиях (сам признавался, что ничего подобного и не чаял увидеть при своей жизни), немногочисленные большевики сидели по тюрьмам да по каторгам, питерские рабочие точили детальки, а евреи занимались своими делами, отнюдь не масонскими. Генерал Корнилов царицу арестовывал без всякого к тому принуждения – по велению души…
Уже в наше время историк Большаков, монархист по убеждениям, предпринял тщательнейшие разыскания в архивах, ища тех, кто остался верен императору после его отречения. Среди многомиллионной армии он нашел четырехчеловек: командир 3-го кавалерийского корпуса на Румынском фронте граф Келлер, «один капитан», «один подпоручик», «один фельдфебель». Да еще выпорхнула неизвестно кем написанная листовка с призывом не признавать отречение царя, потому что оно «подложное». И это все!
Все обрушилось настолько буднично и спокойно, что профессор Сироткин даже выдвигает версию, что отречение Николая было им задумано еще в январе 1917 г., после совета с женой, – и он собирался уехать в Англию, куда уже начал переправлять сокровища. Потом его обманул Керенский и не выпустил…
Трудно сказать, сколько здесь правды. Во всяком случае, на Николая это чрезвычайно похоже, очень уж мелконькая и подленькая была личность, если только слово «личность», здесь уместно. Известно, во всяком случае, что он высказывал желание выехать за границу и выжидать там, пока не наступит мир, а потом рассчитывал вернуться «для постоянного проживания в крымской Ливадии». И это на Николая похоже – судьба страны его совершенно не волновала, а в Ливадии тепло и уютно…
Что еще? Да разве что стоит упомянуть о том, как повело себя «правительство России» во главе со старым маразматиком Голицыным. Когда по Петербургу пошли толпы народа, правительство, заседавшее в Мариинском дворце, распорядилось срочно потушить там электричество – а то еще заглянет кто-нибудь на огонек и морду набьет. Когда свет опять зажгли, некоторая часть правительства, кряхтя и смущенно переглядываясь, выбралась из-под стола. И тут же полным составом подали в отставку – стра-ашно!
Да, кстати, Петроградский комитет большевиков тогда, по сути, состоял всего из трех человек – Шляпникова, Залуцкого и Молотова. Впоследствии, после Октября, Шляпников рисовал в своих мемуарах красивую картину: как они с первого часа метались по городу, агитируя, воодушевляя и организовывая, – но Троцкий проговорился, что эта тройка простодушно полагала события не более чем очередной манифестацией кучки солдат и никаких осмысленных действий не предпринимала. Да и Молотов на склоне лет это, в общем, признавал…
И поплелось последнее императорское правительство в полном составе в Думу, просить, чтобы их арестовали, – исторический факт. И поехал генерал Корнилов, оправляя на груди красный бант, арестовывать царицу. И начали великие князья наперегонки присягать новой власти, а кое-кто из них и глотку на митингах драл, славя революцию (тот же Николай Николаевич).
Читая воспоминания о тех днях, всерьез удивляешься всеобщему ликованию. Ну хоть бы один кто-то застрелился, не в силах перенести крушение монархии! Ну хоть бы один полковник попробовал удержать солдат в строю, когда они собрались на митинг! Ну хоть бы кто-то публично осудил события!
Один, впрочем, нашелся – Владимир Жаботинский, еврей, лидер сионистов. В июле 1917-го, выступая в Таврическом дворце перед полупьяной революционной толпой, он сказал во всеуслышание, что считает свержение монархии большим несчастьем для России, – за что его и десятки лет спустя поливали советские идеологи. Великороссы в таких поступках не замечены…
Глава вторая
1. Все благополучно рухнуло…
2. Пьяный корабль
Чем это способно помочь выйти из кризиса, решительно непонятно. Но князь в своем мнении не одинок: вот пивовар, председатель правления и директор Сокольнического пивзавода в Москве письменно жалуется одесскому приятелю на засилье немцев в торговле, с которым пора что-нибудь сотворить. Пикантность в том, что фамилия пивовара – Рихтер, и адресат его – такой же обрусевший немец. А впрочем… Точно так же витийствует, требуя избавить Россию от инородцев, «Союз русского народа» – но заправляют в нем, помимо великоросса Дубровина, крещеные евреи Грингмут и Бутоми-Кацман, обрусевший француз Доррер, обрусевший немец Булацель, молдаванин Паволакий Крушеван. Компания – хоть в Рюриковичи записывай! Должно быть, дела на патриотическом фронте обстоят вовсе уж хреново, если в его ударной когорте великороссов по пальцам можно пересчитать…
Появляется фельетон известного государственного деятеля Маклакова, в котором он, не особенно и прибегая к эзопову языку, намекает, что у Николая пора отобрать «руль»…
А знаменитый авиатор капитан Костенко замышляет врезаться на своем аэроплане в царский автомобиль – задолго до Гастелло. Точно так же оставшаяся неизвестной поименно «группа офицеров» всерьез обсуждает, как бы половчее сбросить бомбы с самолета на Николая, когда он опять припрется на позиции…
Даже в Галиции, среди тамошних железнодорожных жандармов (!), образовалась группа недовольных, обсуждающая прямо на рабочем месте, что правительство никуда не годится, государь – тоже, и пора переходить «на сторону народа». А уж коли подобные настроения кружат среди специально отобранных надежнейших служак вроде жандармов – дальше ехать некуда, закрывайте лавочку и тушите свет…
О крахе монархии и необходимости скинуть царя не говорит уже только ленивый. Выходит примечательная открытка (конечно, напечатанная нелегально): в чистом поле стоит Николай и обеими руками держится, пардон, за фаллос. Подпись лаконичная: «Самодержец». И ведь правы, циники!
Одна только царица, псишка с дипломом доктора философии, еще дуркуеткак ни в чем не бывало. То всерьез интересуется, нельзя ли повесить Гучкова; то проклинает засевших в Думе «жидов», которые, ясен пень, все и портят-то; как уже говорилось, меняет военного министра на интенданта…
Ничего напоминающего вертикаль власти уже не существует. Во главе правительства, напоминаю, лежит маразматик князь Голицын, попершийся на эту должность «за приятными впечатлениями».
В армии обсуждают, не пора ли послать пару надежных батальонов, перехватить Николашкин поезд, посадить самодержца к чертовой матери под замок, дать погремушку, чтоб игрался, а самим как-то выправлять положение, пока еще не поздно.
Спецслужбы пошли вразнос, как и все остальное! Начальник петроградского охранного отделения генерал Глобачев по уши увяз в интриге, касающейся сепаратного мира с немцами. Генерал-майор Адабиш, контрразведчик Генштаба, по собственной инициативе тайком читает почту министра внутренних дел Протопопова, а добытый компромат тут же передает в Думу. Военная контрразведка что-то там крутит сама по себе, полностью игнорируя не только гражданскую администрацию, но и своих начальников из военного министерства. Точно так же себя ведут охранное отделение Москвы, начальники региональных управлений Корпуса жандармов, Корпуса пограничной стражи, Отдельного корпуса охраны железных дорог…
Бардак повсеместный! Мимоходом приканчивают Распутина, но от этого уже никакого толку. Заговоров против Николая столько, что за ними невозможно уследить, не говоря уж о том, чтобы перечислить. Придурок в короне еще катается в своем поезде и что-то талдычит с умным видом, но он уже не император, а одна видимость…
И наступает февраль семнадцатого!
Начинается все со стихийных выступлений солдат запасных полков, которым категорически не хочется на фронт, где стреляют – но это, конечно, заговор.Путч. Переворот. Четкий план, разработанный старательно и умно. Наиболее умные и деятельные люди в верхах пытаются остановить могучий стихийный взрыв снизу, которого уже недолго ждать.
Заговор, чего уж там. Масса свидетельств…
Императорский поезд задержан в Пскове. Продиктовано это якобы заботой о безопасности монарха, а на самом деле генералы и думские деятели откровенно берут Николашку под арест. Появляется генерал Рузский и начинает переговоры, которые сводятся к простому требованию: бери ручку, полудурок, и подписывай отречение, пока хуже не стало!
Командующие фронтами на вопрос о желательности отречения отвечают положительно: великий князь Николай Николаевич (Кавказский фронт), генерал Брусилов (Юго-Западный фронт), генерал Эверт (Западный фронт), генерал Сахаров (Румынский фронт), генерал Рузский (Северный фронт), адмирал Непенин (командующий Балтийским флотом). Адмирал Колчак, командующий Черноморским флотом, виляет, как проститутка: от посылки аналогичной телеграммы воздержался, но с мнением других «согласился безоговорочно», как и начальник штаба Ставки генерал Алексеев, один из рулевыхзаговора.
Как насмешливо писал потом Троцкий: «Генералы почтительно приставили семь револьверных дул к вискам обожаемого монарха». Все верно, вот только монарх давно уже не был не то что «обожаемым», но хотя бы уважаемым…
Потом приехали думцы, Гучков и монархист Шульгин, царь подписал отречение по всей форме – сначала в пользу сына (что противоречило тогдашним законам о престолонаследии), потом в пользу великого князя Михаила (что тем же законам опять-таки противоречило). Михаил, не будучи дураком, прекрасно понимал, что ничего хорошего из этого не получится, и тут же отказался от столь сомнительной чести.
И настала на Святой Руси демократическая республика…
У Людовика XVI, по крайней мере, нашлось несколько десятков преданных дворян, которые открыли ружейный огонь по рвавшимся во дворец Тюильри восставшим. У Николая и этого не было. Обожающий его Роберт Мэсси упоминает о некоем «преданном эскадроне кавалергардов», якобы двое суток скакавшем по снежному бездорожью из Новгорода на защиту царя и династии, но сие не подтверждается ни единым российским источником, а следовательно, не более чем красивая легенда в исконно голливудском стиле…
Все бросили царя, все оставили. Морис Палеолог, французский посол в России, писал: «Одним из самых характерных явлений революции, только что свергнувшей царизм, была абсолютная пустота, мгновенно образовавшаяся вокруг царя и царицы в опасности. При первом же натиске народного восстания все гвардейские полки, в том числе великолепные лейб-казаки, изменили своей присяге верности. Ни один из великих князей тоже не поднялся на защиту священных особ царя и царицы, один из них не дождался даже отречения императора, чтобы предоставить свое войско в распоряжение инсуррекционного правительства».
Умеют французы плести словеса… На самом деле все обстояло чуточку иначе, чем описывал дипломат с громкой фамилией: не было никакого такого «особого натиска» народного восстания, да и само восстание заключалось исключительно в беспорядках, охвативших один-единственный город, пусть и столицу – Петербург. Даже в тех непростых условиях командующие фронтами при желании несомненно могли не особенно и большими силами блокировать бунтующую столицу и быстро усмирить ее, как это случилось с Парижем в 1871 г. Но они-то как раз и воспользовались этим бунтом, чтобы окончательно отделаться от императора.
И разговоры об «измене присяге» – сплошная чушь. Отрекшись от престола, Николай тем самым снял присягу со всех, кто ее приносил. По юридическим меркам империи, теперь все эти миллионы людей были совершенно свободны от каких бы то ни было присяг и, не выглядя в глазах закона изменниками, могли делать что угодно – к большевикам уходить, к белым, провозглашать Тульскую республику, а себя – ее президентом…
Ну, а поскольку природа не терпит пустоты, то ее очень быстро заполнил, пустоту эту, генерал Корнилов, явившийся с воинской командой арестовывать царицу. Вот именно, Корнилов. А вы на кого подумали? На питерского большевика из «старой партийной гвардии»? На местечкового еврея с масонским знаком в кармане? На красного комиссара?
Зря. Никого из вышеперечисленных и близко не стояло – а красных комиссаров вдобавок еще и на свете не существовало. Ленин в Швейцарии был совершенно ошарашен известиями о февральских событиях (сам признавался, что ничего подобного и не чаял увидеть при своей жизни), немногочисленные большевики сидели по тюрьмам да по каторгам, питерские рабочие точили детальки, а евреи занимались своими делами, отнюдь не масонскими. Генерал Корнилов царицу арестовывал без всякого к тому принуждения – по велению души…
Уже в наше время историк Большаков, монархист по убеждениям, предпринял тщательнейшие разыскания в архивах, ища тех, кто остался верен императору после его отречения. Среди многомиллионной армии он нашел четырехчеловек: командир 3-го кавалерийского корпуса на Румынском фронте граф Келлер, «один капитан», «один подпоручик», «один фельдфебель». Да еще выпорхнула неизвестно кем написанная листовка с призывом не признавать отречение царя, потому что оно «подложное». И это все!
Все обрушилось настолько буднично и спокойно, что профессор Сироткин даже выдвигает версию, что отречение Николая было им задумано еще в январе 1917 г., после совета с женой, – и он собирался уехать в Англию, куда уже начал переправлять сокровища. Потом его обманул Керенский и не выпустил…
Трудно сказать, сколько здесь правды. Во всяком случае, на Николая это чрезвычайно похоже, очень уж мелконькая и подленькая была личность, если только слово «личность», здесь уместно. Известно, во всяком случае, что он высказывал желание выехать за границу и выжидать там, пока не наступит мир, а потом рассчитывал вернуться «для постоянного проживания в крымской Ливадии». И это на Николая похоже – судьба страны его совершенно не волновала, а в Ливадии тепло и уютно…
Что еще? Да разве что стоит упомянуть о том, как повело себя «правительство России» во главе со старым маразматиком Голицыным. Когда по Петербургу пошли толпы народа, правительство, заседавшее в Мариинском дворце, распорядилось срочно потушить там электричество – а то еще заглянет кто-нибудь на огонек и морду набьет. Когда свет опять зажгли, некоторая часть правительства, кряхтя и смущенно переглядываясь, выбралась из-под стола. И тут же полным составом подали в отставку – стра-ашно!
Да, кстати, Петроградский комитет большевиков тогда, по сути, состоял всего из трех человек – Шляпникова, Залуцкого и Молотова. Впоследствии, после Октября, Шляпников рисовал в своих мемуарах красивую картину: как они с первого часа метались по городу, агитируя, воодушевляя и организовывая, – но Троцкий проговорился, что эта тройка простодушно полагала события не более чем очередной манифестацией кучки солдат и никаких осмысленных действий не предпринимала. Да и Молотов на склоне лет это, в общем, признавал…
И поплелось последнее императорское правительство в полном составе в Думу, просить, чтобы их арестовали, – исторический факт. И поехал генерал Корнилов, оправляя на груди красный бант, арестовывать царицу. И начали великие князья наперегонки присягать новой власти, а кое-кто из них и глотку на митингах драл, славя революцию (тот же Николай Николаевич).
Читая воспоминания о тех днях, всерьез удивляешься всеобщему ликованию. Ну хоть бы один кто-то застрелился, не в силах перенести крушение монархии! Ну хоть бы один полковник попробовал удержать солдат в строю, когда они собрались на митинг! Ну хоть бы кто-то публично осудил события!
Один, впрочем, нашелся – Владимир Жаботинский, еврей, лидер сионистов. В июле 1917-го, выступая в Таврическом дворце перед полупьяной революционной толпой, он сказал во всеуслышание, что считает свержение монархии большим несчастьем для России, – за что его и десятки лет спустя поливали советские идеологи. Великороссы в таких поступках не замечены…
Глава вторая
Семнадцатый год
1. Все благополучно рухнуло…
Это потом уже, когда за Февралем случится Октябрь и события повернут совсем не в том направлении, на какое рассчитывала «чистая публика», сбрасывая своего незадачливого самодержца, многие наперебой начнут причитать, что они-де с самого начала осуждали Февраль…
Брешут, стервецы!
Вот Корнилов, уже после того как заарестовал царицу: «Нам нужно довести страну до Учредительного Собрания, а там пусть делают, что хотят, я устраняюсь…» (Между прочим, хорошо его знавшие генералы отзывались о нем: «Сердце львиное, а голова – баранья»…)
«Революцию приемлю всецело и безоговорочно», – говорил тогда же Деникин, и вряд ли с дулом у виска.
Остальные были не лучше. Только Дроздовский, впоследствии один из самых энергичных вождей белого движения, писал в дневнике: «С души воротит, читая газеты и наблюдая, как вчера подававшие верноподданнические адреса сегодня пресмыкаются перед чернью». Но он – не генерал, а подполковник, совсем молодой, тридцати еще нет…
А вот что думали тогда генералы. В частности, П.Н. Краснов: «Мы верили, что великая бескровная революция прошла, что Временное Правительство идет быстрыми шагами к Учредительному Собранию, а Учредительное Собрание к конституционной монархии с великим князем Михаилом Александровичем во главе. На Совет солдатских и рабочих депутатов смотрели как на что-то вроде нижней палаты будущего парламента…».
Пожалуй, генерал совершенно искренен. Вот ради этогоони своего бездарного царя и сбрасывали – искренне полагая, что многомиллионные народные массы будут и дальше оставаться молчаливыми и покладистыми статистами, покорно взирающими, как резвятся с новой игрушкой баре.Что «элита» быстренько введет парламент на английский манер, где и будет витийствовать вволю, не решив никаких проблем и не улучшив положения миллионов, а народ будет исправно работать на своих земельных клочках и вытягиваться в струнку перед генералами, каким-то чудом мгновенно позабыв, что еще недавно требовал земли и воли…
Ну, придурки! Не лучше французских во времена Людовика XVI.
Что началось в России после отречения царя? Да просто-напросто образовался вакуум – но не та пустота вокруг императора, о которой писал Палеолог, а нечто более серьезное: отсутствие крепкой, надежной власти. Временное правительство под предводительством болтуна Керенского для начала разломало все, что можно, раскрошило в щепки абсолютно всю систему гражданской администрации, отменило полицию, а вот сделать что-либо на смену разломанному оказалось решительно неспособно. Старый порядок сломали, а нового устроить были не в состоянии.
И, как это бывает во времена любого безвластия, население – и особенно то, что носило шинели, – почувствовав слабину, пустилось во все тяжкие…
Тот же Краснов подробно описывает, как уже в апреле его казачья дивизия начала дурить.На митингах выдвигались самые дурацкие резолюции: например, поделить поровну между всеми полковую казну (свобода ведь, значит, и деньги общие!)
Или требовали, чтобы офицеры, приходя на учения, непременно здоровались с каждым казаком за руку. Казачки, недолго думая, самочинно захватили склады с обмундированием и переоделись в новую форму, предназначенную к выдаче только на будущий год. А вдобавок (свобода!) перестали чистить и регулярно кормить лошадей, отчего те помирали десятками.
«Масса в четыре с лишним тысячи людей, большинство в возрасте от 21 до 30 лет… болтались целыми днями без всякого дела, начинали пьянствовать и безобразничать. Казаки украсились алыми бантами, вырядились в красные ленты и ни о каком уважении к офицерам не могли и слышать.
– Мы сами такие же, как офицеры, – говорили они, – не хуже их».
Пришедшая им на смену пехота оказалась еще чище. Патроны из подсумков расстреляли в воздух, ящики с патронами выкинули в реку и заявили, что воевать не намерены. На Пасху потребовали куличей. Полковник не нашел в разоренном войной Полесье ни муки, ни яиц. Тогда его «за недостаточную заботливость» решили расстрелять.
«Он стоял на коленях перед солдатами, клялся и божился, что он употребил все усилия, чтобы достать разговенье, и ценою страшного унижения и жестоких оскорблений выторговал себе жизнь».
Дело тут отнюдь не в одной только «усталости от войны», которая и в самом деле достигла крайних пределов. Дело в том, что власть выпустила поводья.Во Франции примерно в то же время настроения были абсолютно схожими: та же нечеловеческая усталость от войны, те же митинги и бунты. Два полка даже снялись с позиций и пошли на Париж чего-нибудь там такое устроить по примеру прошлых заварушек.
Премьер Клемансо (штатский человек, но не интеллигент) отреагировал мгновенно: выставил сенегальцев с пулеметами, и они с большим воодушевлением резанули очередями по «белым сахибам». Мятежные полки остановили и, не церемонясь, расстреляли каждого десятого. После чего во французской армии все стало тихо и спокойно. Там поняли: власть шутить не будет.
Троцкий в свое время подметил точно: «Армия вообще представляет собою осколок общества, которому служит, с тем отличием, что она придает социальным отношениям концентрированный характер, доводя их положительные и отрицательные черты до предельного выражения».
Вот именно, в точку. Между прочим, в армии еще и гораздо прощебунтовать, чем на «гражданке». На штатском человеке висят заботы о доме, семье, а солдат – птица вольная, хвать винтарь – и попер из казармы…
Дело в том, что к тому времени был уже издан и повсеместно поступил в войска так называемый «Приказ № 1» Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов. Постановили: создать во всех воинских частях выборные комитеты; выбрать солдатских представителей в Совет; во всех политических выступлениях подчиняться Совету и своим комитетам; оружие держать под контролем ротных и батальонных комитетов и ни в коем случае не выдавать офицерам; в строю – строжайшая воинская дисциплина, вне строя – полнота гражданских прав: отдание чести вне службы и титулование офицеров «благородиями» отменяется, офицерам воспрещается обращаться к солдатам на «ты». И так далее, и тому подобное…
Как, по-вашему, способствует такой приказ поддержанию в строю даже не «строжайшей» дисциплины, а просто ее подобия?
Правильно, черта лысого!
Буквально через несколько дней Исполнительный комитет Петросовета попытался вторым приказом отменить первый, ограничив его действие Петроградским военным округом… Ага, держите карман шире! Поднялась такая буря оскорбленного в лучших чувствах революционного народа, что Исполком о «приказе № 2» больше не вспоминал, притворившись, что ничего не было…
«Приказ № 1» развалил армию начисто, превратив ее в неуправляемую толпу. Вот только он не имеет никакого отношения к большевикам…
Дело в терминах. Услышав словосочетание «Петроградский совет депутатов», многие по въевшейся за советские годы привычке искренне полагают, что он был «большевистским». Раз «совет», значит – «большевики».
Между тем это нисколько не соответствует истине. В Петроградском совете большевики составляли меньшинство.А подавляющее большинство принадлежало депутатам от других революционных, социалистических партий: меньшевикам, эсерам простым и эсерам левым, анархистам и прочим! А к большевикам отношение было, как бы помягче выразиться…
«Ни один большевик не мог появиться в казармах, не рискуя быть арестованным, а то и битым. Солдаты-большевики и им сочувствующие в войсковых частях должны были скрывать – почти во всех казармах, – что они большевики или сочувствующие, иначе им не давали говорить, их избивали…»
Знаете, кто это вспоминает? Один из представителей большевистской «головки», один из первых руководителей Красной армии Н.И. Подвойский. Свидетель надежнейший…
Петроградский совет вовсе не был большевистским! В нем правили бал социалисты всех мастей. Председателем ЦИК Советов был меньшевикЧхеидзе.
А составлял «Приказ № 1» эсерСуханов. Вернее, эсером он был во времена первой русской революции, в девятьсот пятом, а впоследствии перешел к меньшевикам. Но все равно – никоим образом не большевик. Среди пяти или шести человек, помогавших ему составлять этот документ, большевик всего один, да и тот мелкий…
Так что за «Приказ № 1» следует благодарить матерным словом не большевиков, которые к его появлению совершенно непричастны, а социалистов всех мастей и расцветок… С большевиками ЦИК, точности ради, был на ножах. В июле семнадцатого дошло до открытого противостояния: ЦИК Советов, угрожая применением военной силы, потребовал от большевиков увести броневики от особняка Кшесинской, вывести матросов из Петропавловской крепости в Кронштадт, а там и вовсе в ультимативной форме предложил очистить дворец Кшесинской и убираться на все четыре стороны… Лишь благодаря огромным усилиям Сталина дело не дошло до боев меж социалистами разных фракций…
Именно Сталин – вот он и появился на страницах книги! – вел переговоры с руководителями ЦИК Советов и меньшевиками и добился сглаживания конфликта. И проявил себя умеренным политиком – его не тронули, когда начались аресты «радикалов» в руководстве военной организации большевиков.
Только к сентябрю семнадцатого большевики протолкнулик руководству Петросоветом Троцкого и начался стремительный процесс «большевизации» означенного Совета…
А Керенский, между прочим, вдогонку «Приказу № 1» выпустил «Декларацию прав солдата», будучи еще не главой правительства, а военным министром. Не вдаваясь подробно в содержание этого документа, стоит лишь указать, что он позволял беспрепятственно пропагандировать в армии любые политические взгляды – лишь бы они были левыми, социалистическими, революционными. И большевистские в том числе. Именно после этой «Декларации» большевики и получили, так сказать, юридическую опору для агитации в армии…
Второе эпохальное свершение Керенского на посту военного министра – награждение Георгиевским крестом унтер-офицера Кирпичникова. Этот фельдфебель 27 февраля, когда взбунтовались солдаты Волынского полка, выстрелом в спину убил пытавшегося их остановить офицера. За эти «заслуги перед революцией» Керенский ему и повесил боевую награду…
А вы говорите, большевики…
Брешут, стервецы!
Вот Корнилов, уже после того как заарестовал царицу: «Нам нужно довести страну до Учредительного Собрания, а там пусть делают, что хотят, я устраняюсь…» (Между прочим, хорошо его знавшие генералы отзывались о нем: «Сердце львиное, а голова – баранья»…)
«Революцию приемлю всецело и безоговорочно», – говорил тогда же Деникин, и вряд ли с дулом у виска.
Остальные были не лучше. Только Дроздовский, впоследствии один из самых энергичных вождей белого движения, писал в дневнике: «С души воротит, читая газеты и наблюдая, как вчера подававшие верноподданнические адреса сегодня пресмыкаются перед чернью». Но он – не генерал, а подполковник, совсем молодой, тридцати еще нет…
А вот что думали тогда генералы. В частности, П.Н. Краснов: «Мы верили, что великая бескровная революция прошла, что Временное Правительство идет быстрыми шагами к Учредительному Собранию, а Учредительное Собрание к конституционной монархии с великим князем Михаилом Александровичем во главе. На Совет солдатских и рабочих депутатов смотрели как на что-то вроде нижней палаты будущего парламента…».
Пожалуй, генерал совершенно искренен. Вот ради этогоони своего бездарного царя и сбрасывали – искренне полагая, что многомиллионные народные массы будут и дальше оставаться молчаливыми и покладистыми статистами, покорно взирающими, как резвятся с новой игрушкой баре.Что «элита» быстренько введет парламент на английский манер, где и будет витийствовать вволю, не решив никаких проблем и не улучшив положения миллионов, а народ будет исправно работать на своих земельных клочках и вытягиваться в струнку перед генералами, каким-то чудом мгновенно позабыв, что еще недавно требовал земли и воли…
Ну, придурки! Не лучше французских во времена Людовика XVI.
Что началось в России после отречения царя? Да просто-напросто образовался вакуум – но не та пустота вокруг императора, о которой писал Палеолог, а нечто более серьезное: отсутствие крепкой, надежной власти. Временное правительство под предводительством болтуна Керенского для начала разломало все, что можно, раскрошило в щепки абсолютно всю систему гражданской администрации, отменило полицию, а вот сделать что-либо на смену разломанному оказалось решительно неспособно. Старый порядок сломали, а нового устроить были не в состоянии.
И, как это бывает во времена любого безвластия, население – и особенно то, что носило шинели, – почувствовав слабину, пустилось во все тяжкие…
Тот же Краснов подробно описывает, как уже в апреле его казачья дивизия начала дурить.На митингах выдвигались самые дурацкие резолюции: например, поделить поровну между всеми полковую казну (свобода ведь, значит, и деньги общие!)
Или требовали, чтобы офицеры, приходя на учения, непременно здоровались с каждым казаком за руку. Казачки, недолго думая, самочинно захватили склады с обмундированием и переоделись в новую форму, предназначенную к выдаче только на будущий год. А вдобавок (свобода!) перестали чистить и регулярно кормить лошадей, отчего те помирали десятками.
«Масса в четыре с лишним тысячи людей, большинство в возрасте от 21 до 30 лет… болтались целыми днями без всякого дела, начинали пьянствовать и безобразничать. Казаки украсились алыми бантами, вырядились в красные ленты и ни о каком уважении к офицерам не могли и слышать.
– Мы сами такие же, как офицеры, – говорили они, – не хуже их».
Пришедшая им на смену пехота оказалась еще чище. Патроны из подсумков расстреляли в воздух, ящики с патронами выкинули в реку и заявили, что воевать не намерены. На Пасху потребовали куличей. Полковник не нашел в разоренном войной Полесье ни муки, ни яиц. Тогда его «за недостаточную заботливость» решили расстрелять.
«Он стоял на коленях перед солдатами, клялся и божился, что он употребил все усилия, чтобы достать разговенье, и ценою страшного унижения и жестоких оскорблений выторговал себе жизнь».
Дело тут отнюдь не в одной только «усталости от войны», которая и в самом деле достигла крайних пределов. Дело в том, что власть выпустила поводья.Во Франции примерно в то же время настроения были абсолютно схожими: та же нечеловеческая усталость от войны, те же митинги и бунты. Два полка даже снялись с позиций и пошли на Париж чего-нибудь там такое устроить по примеру прошлых заварушек.
Премьер Клемансо (штатский человек, но не интеллигент) отреагировал мгновенно: выставил сенегальцев с пулеметами, и они с большим воодушевлением резанули очередями по «белым сахибам». Мятежные полки остановили и, не церемонясь, расстреляли каждого десятого. После чего во французской армии все стало тихо и спокойно. Там поняли: власть шутить не будет.
Троцкий в свое время подметил точно: «Армия вообще представляет собою осколок общества, которому служит, с тем отличием, что она придает социальным отношениям концентрированный характер, доводя их положительные и отрицательные черты до предельного выражения».
Вот именно, в точку. Между прочим, в армии еще и гораздо прощебунтовать, чем на «гражданке». На штатском человеке висят заботы о доме, семье, а солдат – птица вольная, хвать винтарь – и попер из казармы…
Дело в том, что к тому времени был уже издан и повсеместно поступил в войска так называемый «Приказ № 1» Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов. Постановили: создать во всех воинских частях выборные комитеты; выбрать солдатских представителей в Совет; во всех политических выступлениях подчиняться Совету и своим комитетам; оружие держать под контролем ротных и батальонных комитетов и ни в коем случае не выдавать офицерам; в строю – строжайшая воинская дисциплина, вне строя – полнота гражданских прав: отдание чести вне службы и титулование офицеров «благородиями» отменяется, офицерам воспрещается обращаться к солдатам на «ты». И так далее, и тому подобное…
Как, по-вашему, способствует такой приказ поддержанию в строю даже не «строжайшей» дисциплины, а просто ее подобия?
Правильно, черта лысого!
Буквально через несколько дней Исполнительный комитет Петросовета попытался вторым приказом отменить первый, ограничив его действие Петроградским военным округом… Ага, держите карман шире! Поднялась такая буря оскорбленного в лучших чувствах революционного народа, что Исполком о «приказе № 2» больше не вспоминал, притворившись, что ничего не было…
«Приказ № 1» развалил армию начисто, превратив ее в неуправляемую толпу. Вот только он не имеет никакого отношения к большевикам…
Дело в терминах. Услышав словосочетание «Петроградский совет депутатов», многие по въевшейся за советские годы привычке искренне полагают, что он был «большевистским». Раз «совет», значит – «большевики».
Между тем это нисколько не соответствует истине. В Петроградском совете большевики составляли меньшинство.А подавляющее большинство принадлежало депутатам от других революционных, социалистических партий: меньшевикам, эсерам простым и эсерам левым, анархистам и прочим! А к большевикам отношение было, как бы помягче выразиться…
«Ни один большевик не мог появиться в казармах, не рискуя быть арестованным, а то и битым. Солдаты-большевики и им сочувствующие в войсковых частях должны были скрывать – почти во всех казармах, – что они большевики или сочувствующие, иначе им не давали говорить, их избивали…»
Знаете, кто это вспоминает? Один из представителей большевистской «головки», один из первых руководителей Красной армии Н.И. Подвойский. Свидетель надежнейший…
Петроградский совет вовсе не был большевистским! В нем правили бал социалисты всех мастей. Председателем ЦИК Советов был меньшевикЧхеидзе.
А составлял «Приказ № 1» эсерСуханов. Вернее, эсером он был во времена первой русской революции, в девятьсот пятом, а впоследствии перешел к меньшевикам. Но все равно – никоим образом не большевик. Среди пяти или шести человек, помогавших ему составлять этот документ, большевик всего один, да и тот мелкий…
Так что за «Приказ № 1» следует благодарить матерным словом не большевиков, которые к его появлению совершенно непричастны, а социалистов всех мастей и расцветок… С большевиками ЦИК, точности ради, был на ножах. В июле семнадцатого дошло до открытого противостояния: ЦИК Советов, угрожая применением военной силы, потребовал от большевиков увести броневики от особняка Кшесинской, вывести матросов из Петропавловской крепости в Кронштадт, а там и вовсе в ультимативной форме предложил очистить дворец Кшесинской и убираться на все четыре стороны… Лишь благодаря огромным усилиям Сталина дело не дошло до боев меж социалистами разных фракций…
Именно Сталин – вот он и появился на страницах книги! – вел переговоры с руководителями ЦИК Советов и меньшевиками и добился сглаживания конфликта. И проявил себя умеренным политиком – его не тронули, когда начались аресты «радикалов» в руководстве военной организации большевиков.
Только к сентябрю семнадцатого большевики протолкнулик руководству Петросоветом Троцкого и начался стремительный процесс «большевизации» означенного Совета…
А Керенский, между прочим, вдогонку «Приказу № 1» выпустил «Декларацию прав солдата», будучи еще не главой правительства, а военным министром. Не вдаваясь подробно в содержание этого документа, стоит лишь указать, что он позволял беспрепятственно пропагандировать в армии любые политические взгляды – лишь бы они были левыми, социалистическими, революционными. И большевистские в том числе. Именно после этой «Декларации» большевики и получили, так сказать, юридическую опору для агитации в армии…
Второе эпохальное свершение Керенского на посту военного министра – награждение Георгиевским крестом унтер-офицера Кирпичникова. Этот фельдфебель 27 февраля, когда взбунтовались солдаты Волынского полка, выстрелом в спину убил пытавшегося их остановить офицера. За эти «заслуги перед революцией» Керенский ему и повесил боевую награду…
А вы говорите, большевики…
2. Пьяный корабль
Если вновь сравнить Россию с кораблем, то аналогии получатся еще более шизофреническими. На сей раз и команда, и пассажиры гуляют напропалую, взломав склады с офицерской провизией и винный погреб, под гармошку пляшут на палубе, баб примащивают прямо меж нечищеных пушек – а офицеры, искательно улыбаясь, жмутся в уголочке, потому что стоит им лишь заикнуться, что корабль все-таки в плавании, как они получают по шее, а то и улетают за борт. Парусами никто не управляет вообще, и корабль болтает, как щепку. На капитанском мостике маячит, правда, капитан по фамилии Керенский, но занят он лишь тем, что закатывает многочасовые речи, которых никто не слушает, да время от времени робко просит:
– Товарищи, но ведь и паруса не мешало бы поставить… И штурвальчик надо ж когда-нибудь повертеть…
Ему отвечают дружным ревом:
– Да пошел ты… главноуговаривающий!
И он идет. Сочинять очередные речи о том, что паруса надо ставить ради плавания в царство свободы и счастья, а штурвал все же следует вертеть.
Примерно так, без малейших натяжек, выглядел тогда корабль под названием «Россия». К этому нужно добавить, что часть его уже разломали, сколотили из него плоты с надписями «Украина», «Прибалтика», «Финляндия» – и либо спустили их на воду, либо только готовились отправиться в самостоятельное плаванье (но всерьез готовились, без дураков!). А в отдалении, в тени грот-мачты, стояла трезвая, сосредоточенная кучка целеустремленных людей, сгрудившихся вокруг троих: один – лысый, при галстуке, второй – грузин с усами, третий – в пенсне, с острой бородкой, чем-то неуловимо похожий на юного Мефистофеля. Лысый кричал, что капитана пора выкинуть в воду на корм рыбам, тот, что в пенсне, провозглашал то же самое, только гораздо более цветисто, а грузин, в общем, был не против, но советовал не пороть горячку и быть осмотрительнее…
Все рассыпалось на глазах, и не было подобия порядка или тени власти. Сгоряча выпустили на свободу вместе с политическими и уголовных, и эти «жертвы царского режима», прозванные «птенцами Керенского», бодро принялись за старое – а полиции, напоминаю, уже не было никакой, разве что на особенно оживленных перекрестках торчали в светлое время суток гимназистики с ржавыми винтовками, уверявшие прохожих, что они – народная милиция…
– Товарищи, но ведь и паруса не мешало бы поставить… И штурвальчик надо ж когда-нибудь повертеть…
Ему отвечают дружным ревом:
– Да пошел ты… главноуговаривающий!
И он идет. Сочинять очередные речи о том, что паруса надо ставить ради плавания в царство свободы и счастья, а штурвал все же следует вертеть.
Примерно так, без малейших натяжек, выглядел тогда корабль под названием «Россия». К этому нужно добавить, что часть его уже разломали, сколотили из него плоты с надписями «Украина», «Прибалтика», «Финляндия» – и либо спустили их на воду, либо только готовились отправиться в самостоятельное плаванье (но всерьез готовились, без дураков!). А в отдалении, в тени грот-мачты, стояла трезвая, сосредоточенная кучка целеустремленных людей, сгрудившихся вокруг троих: один – лысый, при галстуке, второй – грузин с усами, третий – в пенсне, с острой бородкой, чем-то неуловимо похожий на юного Мефистофеля. Лысый кричал, что капитана пора выкинуть в воду на корм рыбам, тот, что в пенсне, провозглашал то же самое, только гораздо более цветисто, а грузин, в общем, был не против, но советовал не пороть горячку и быть осмотрительнее…
Все рассыпалось на глазах, и не было подобия порядка или тени власти. Сгоряча выпустили на свободу вместе с политическими и уголовных, и эти «жертвы царского режима», прозванные «птенцами Керенского», бодро принялись за старое – а полиции, напоминаю, уже не было никакой, разве что на особенно оживленных перекрестках торчали в светлое время суток гимназистики с ржавыми винтовками, уверявшие прохожих, что они – народная милиция…