«Ха-ха-ха, – перебил меня, разражаясь смехом, поручик. – Ну и наивен же ты. Да ведь эти револьверы эти господа петербургские офицеры сейчас же по получении продавали. Да еще умудрялись по несколько раз их получать, а потом бегали и справлялись, где это есть большевики, не купят ли они эту защиту Временного правительства».
   Поручик Шумаков вовсе не клеветал на господ офицеров – члены Военно-революционного комитета впоследствии вспоминали, как организовали массовую скупку этих револьверов прямо на Невском проспекте. Господа офицеры, голубые князья… Поправьте погоны, поручик Голицын…
   А комиссар ВРК Сладков с отрядом из шестичеловек еще до окончательного взятия Зимнего занял Адмиралтейство и без малейшего сопротивления заарестовал несколько сотенофицеров Главного штаба военно-морского флота. Все послушно сдали револьверы и кортики и заявили о своем нейтралитете.
   Офицеры двух других штабов – Генерального и Главного штаба Петроградского военного округа – еще за несколько дней до переворота заготовили в казармах Павловского полка массу спиртного и закусок, засели там и тоже объявили нейтралитет. Дело в том, что заместитель начальника Генштаба генерал Потапов был давним добрым знакомым крупного большевика М.С. Кедрова. Незадолго до переворота Кедров свел его с членом ВРК Подвойским, стороны мило побеседовали, и в итоге ни Генеральный штаб, ни Военное министерство пальцем не шевельнули, чтобы помочь Керенскому. Уже при Советской власти Потапов, щеголявший в форме Красной Армии, с нешуточной гордостью писал: когда после Октября служащие многих министерств либо разбежались, либо саботировали указания новой власти, «ярким исключением из этого явилось царское Военное министерство, где работа и после Октябрьской революции не прерывалась ни на минуту…»
   Вот так. А нам до сих пор рассказывают жуткие сказочки, будто зловредные большевики брали в заложники жен и малых детушек господ русских офицеров, и те, скрепя сердце, с неимоверными душевными терзаниями шли в Красную Армию… Какие, мать вашу, заложники могли быть в октябре семнадцатого?!
   Между прочим, когда Керенскому удалось все же двинуть на Петроград казаков генерала Краснова, 28 октября начальник штаба Ставки верховного главнокомандующего генерал-лейтенант Духонин телеграфировал донскому атаману Каледину: «Не найдете ли возможным направить в Москву для содействия правительственным войскам в подавление большевистского восстания отряд казаков с Дона, который по усмирению восстания в Москве мог бы пройти на Петроград для поддержания войск генерала Краснова?»
   Каледин категорически отказался – господа казаки к тому времени как раз объявили полный суверенитет Войска Донского. Рассчитывали, придурки, отсидеться в своих сытых и богатых краях, решив отчего-то, что революция обойдет их стороной и они до скончания века будут наворачивать сало с салом, отгородившись от остальной России. В девятнадцатом году, когда у большевиков и до них дошли руки, «станишники», должно быть, спохватились, но было поздно… Не отсиделись.
   Керенский, одним словом, обрушился,как цветочный горшок с балкона. Человек фантастической никчемности! Не кто иной, как Деникин, писал о Временном правительстве: «Вся его деятельность вольно или невольно имела характер разрушения, не созидания. Правительство отменяло, упраздняло, расформировывало, разрушало… В этом заключался центр тяжести его работы. Россия того периода представляется ветхим старым домом, требовавшим капитальной перестройки… Зодчие начали вынимать подгнившие балки, причем часть их вовсе не заменяли, другую подменяли легкими, временными подпорками, а третью надтачали свежими бревнами без скреп – последнее средство оказалось хуже всех. И здание рухнуло».
   Власть попросту выпала из слабых лапок Керенского.
   Есть, конечно, завлекательная версия, которую обожают отечественные национал-патриоты: что якобы Керенский на самом деле никакой не Керенский, а натуральнейший еврейский мальчонка Арон Кирбис, неосмотрительно усыновленный Федором Керенским – впоследствии, как легко догадаться, по заданию жидомасонов Россию разваливший.
   Вот только мало кто знает, откуда торчат уши. «Версию» эту в свое время выдумал и запустил в обиход дворцовый комендант генерал Воейков, личность, без преувеличений, жалкая и ничтожная. Тот самый, что, хапая где только возможно, выпросил себе титул «главнонаблюдающего за физическим развитием населения Российской империи». Тот самый, что широко торговал водичкой из своего финского имения Кувака, выдавая ее за особо лечебную минеральную – на что выбил из казны немалые ссуды, а дворцовые остряки припечатали его кличкой «генерал от кувакерии». В самом деле препустой был человечишка. Но так уж получилось, что выдуманная им бредня про Керенского-Кирбиса была непритязательным народом востребована и до сих пор живет самостоятельной жизнью, причем все давным-давно забыли, кто все это запустил в обращение…
   А в общем, история Октября таит еще немало загадок. Очень уж странным и масштабным выглядит поразительное благодушие, проявленное к Ленину немалым количеством господ генералов, начиная с Потапова. Тот же Полковников, как выяснилось гораздо позже, не столько защищал Керенского, сколько вел какую-то свою игру.
   Дело чрезвычайно туманное. По некоторым данным, к тому времени готовился еще один переворот, силами «правых», во главе которых стояли генерал Алексеев, Родзянко и Милюков. Они вроде бы собирались сбросить Керенского как раз под предлогом защиты его от большевиков. Сам Керенский всю свою долгую жизнь в эмиграции был уверен, что между Лениным и частью генералитета существовал некий сговор: «Ленин должен был, покончив с Временным правительством, открыть дорогу «национальному» диктатору в генеральской форме».
   Очень многие это опровергали, в том числе сам Милюков. Но в принципе версия не столь уж безумная. Вполне могло оказаться, что Ленин кроме германского Генштаба использовал в своих целях и господ российских генералов: скажем, заверяя их, что готов послужить для них «ледоколом», а потом благородно уйти в сторону, отдав им власть. Вполне в стиле Ильича, вполне в стиле большевиков, вполне в стиле «революционеров вообще», готовых ради дела сотрудничать хоть с чертом.
   Но это не более чем версия, доказательств нет, следов не осталось – на бумаге такие вещи не оформляют, даже если и было что-то…
   Февральскую революцию, как мы уже убедились, давно предсказывали многие умные люди, к которым, словно к Кассандре, не прислушались власть имущие. Точно так же и Октябрь был, собственно говоря, предсказан еще 20 августа семнадцатого года, когда на заседании ЦК партии кадетов в одном из выступлений прозвучало: «…в стране начинается распад… результат бездействия власти… власть возьмет в руки тот, кто не побоится стать жестоким и грубым… мы дождемся диктатуры… в правительстве уже считаются с возможностью применения военных для получения хлеба от крестьян… вспышки социального бунтарства на окраинах будут не столько результатом дурных пастырей и разных негодяев, сколько следствием разрухи и взаимного непонимания… Будут ли поводом голодные бунты или выступления большевиков, но жизнь толкнет общество и население к мысли о неизбежности хирургической операции…».
   Большевики не побоялись черкануть скальпелем по животу, только и всего. Впрочем, не стоит все сводить к понятию «большевики». Они просто-напросто первыми решились на то, что отвечало общимнастроениям. Кто-то из царских генералов вспоминал в мемуарах, как незадолго до Октября беседовал с солдатами, активистами тамошнего комитета. И один из них – не большевик, кстати! – заявил его высокопревосходительству примерно следующее: вы, господа хорошие, долгонько пытались что-то сделать, то, другое, и всякий раз ни черта у вас не получалось. Вот теперь мы сами решили взять штурвал, глядишь, что и получится…
   С Октябрем соглашались не одни большевики! Когда разгоняли учредительное собрание, матросами, как известно, командовал знаменитый Железняков, «матрос-партизан Железняк» из популярной некогда песни. Большевиком он никогда не был. Александр Железняков – активный член партии анархистов. Из анархистов, главным образом, и состоял тот караул, который «устал». Это в последующие годы, когда большевики стали единственной правящей партией, роль и значение «попутчиков» всячески принижались и умалялись, причем особенно не повезло анархистам – в многочисленных книгах и фильмах их представляли как жалкую кучку совершенно опереточных личностей. Меж тем анархисты в свое время были партией многочисленной, сильной и влиятельной, особенно во флоте. Кстати, тот отряд, командиром которого был Железняков, когда погиб на Гражданской, был опять-таки не большевистским, а чисто анархистским. Располагавшим даже собственным бронепоездом. Вопреки той же песне Железняков не блуждал по степям и не попадал в засаду – был обычный бой, белые напирали на железнодорожную станцию, бронепоезд огрызался из всех стволов, и шальная пуля достала Железняка, когда он лупил из двух револьверов из узенького окна броневагона…
   Более восьми месяцев союзниками большевиков были еще и левые эсеры (опять-таки многочисленная, влиятельная партия со своими вооруженными отрядами). Эсеры занимали видные посты и во власти, и в ЧК.
   «Перед русскими рабочими открываются еще невиданные в истории горизонты… До сих пор все рабочее движение неизменно кончалось разгромом. Но теперешнее движение интернационально и потому непобедимо! Нет в мире той силы, которая могла бы погасить огонь революции! Старый мир гибнет. Нарождается новый мир…»
   Это не Ленин. Это выступает спустя месяц после Октября Мария Спиридонова, одна из эсеровских лидеров и в тот момент – верная сторонница большевиков. Позже, правда, меж победителями, как это сплошь и рядом бывает, начнется грызня, перешедшая в столкновения с пальбой. Но это будет позже…
   Кроме того, после Октября к большевикам примкнули и «Объединенные социал-демократы интернационалисты» – тоже отнюдь не жалкая кучка, а серьезная группа, возглавлявшаяся довольно видными людьми: матерым социалистом Мартовым и писателем Максимом Горьким…
   Рассказом об Октябре первая часть книги заканчивается. Она была – о России и революции. Вторая будет главным образом о Сталине. Потому что в семнадцатом году Сталин, в конце концов, оказался среди вождей.
   Если отвлечься от всего побочного и выделить главное, нужно согласиться, что во главе Октябрьской революции (или Октябрьского переворота, как кому угодно) стояли трое, возвышавшиеся над прочими: Ленин, Сталин и Троцкий.
   Ленин заслужил это право незауряднейшим умом, умением прямо-таки по-звериному чувствовать момент броска,когда клыки безошибочно вонзаются в затылок, а еще – талантом пробиватьсвое мнение, когда против большинство в собственной партии, и заставлять это большинство действовать в нужном направлении.
   Троцкий в семнадцатом – олицетворение неистовой энергии и воли, блестящий оратор, один из лучших ораторов XX века (в революционные времена, когда неизмеримо много зависит от слова– ценнейшее качество).
   Сталин ораторскими талантами не блистал, но энергии и воли у него было ничуть не меньше, мало того, он умел работать, как каторжный, методично и неотступно сворачивая горы. Во время Октября он оставался в тени, на трибунах не красовался, зажигательные лозунги в массы не бросал. Он просто в совершеннейшей тайне занимался какими-то важными, серьезными и необходимыми для победы комбинациями.Что это была за работа, мы уже никогда не узнаем, но многие исследователи приходят к выводу, что она – была. Троцкий писал, что Ленин ценил в Сталине «твердость, выдержку, настойчивость и хитрость». Красин отмечал «дьявольскую смекалку и хитрость, помноженную на осторожность». В. Арсенидзе, соратник Сталина еще по кавказской социал-демократии, – «большую энергию, неустанную работоспособность, огромный и своеобразный организаторский талант».
   Приходится полагаться лишь на косвенные данные – конспиратором Сталин был величайшим. Всю свою сознательную жизнь. Но поскольку прекрасно известно, что задолго до революции он пользовался в партии признанием как опытный организатор, что круг его обязанностей известен четко (финансовые дела, налаживание связей, партийная разведка и контрразведка), можно связать это с тем, что деятельность Сталина в предшествовавшие Октябрю дни, недели, месяцы покрыта мраком неизвестности, – и вывод напрашивается сам собой.
   Сталин вовсе не бездельничал и не «отсиживался». Не тот человек. Он тоже делал что-то, и напряженнейше – но, по своему обыкновению, так и оставил все в тайне. И мемуаров, в отличие от многих товарищей по партии, никогда не писал. Все тайны умерли вместе с ним. Чтобы попытаться восстановить «на косвенных» хотя бы частичку его деятельности перед Октябрем, пришлось бы перевернуть все воспоминания и массу документов, выискивая следы, намеки, ниточки. Неподъемный труд.
   Поэтому ограничимся простой констатацией факта: революция победила. И вождей у нее было трое, хотя иные с превеликим пылом присчитывали и себя…
   И пришел восемнадцатый год.
   И взметнулись пожарища до самого неба!

Часть вторая
Капитан мостик не покидает

Глава четвертая (продолжение)
Гори, огонь, гори…

2. Великая смута, действие второе

   Самая настоящая многопартийность сохранялась в первые полгода 1918-го. Вот характерный пример, один из множества: протокол «общего собрания граждан Усть-Сылвицкого завода». Это – на Урале. Обсуждают, как руководить национализированным предприятием, как ему работать. Председатель собрания, товарищ Смирнов, представляет доклад, составленный тремя партиями «левого течения»: «социал-демократов, социал-революционеров левых и максималистов». «Левые социал-революционеры» – это, конечно же, левые эсеры. «Социал-демократы» с равным успехом могут оказаться как большевиками, так и меньшевиками – а то и теми, и другими, их явно пока что не разделяют. Загадочнее с третьей партией. Которая именно имеется в виду, с ходу не установить: были и эсеры-максималисты, и анархисты-максималисты. Словом, не однопартийная диктатура, а обыкновенная коалиция «левых течений»…
   Примерно такое положение сохранилось повсюду до 6 июля восемнадцатого года, когда во время очередного съезда Советов левые эсеры подняли вооруженный мятеж и в Москве шли самые настоящие бои с участием броневиков и артиллерии. В перестроечные времена, когда было модно огульно «обелять» все и вся по принципу «если большевики говорили „черное“, значит, на самом деле было белое», многие борзые перья лихо объявляли левоэсеровский мятеж циничной провокацией большевиков.
   Позвольте не поверить. Левые эсеры были публикой, которую не особенно и надо провоцировать на мятеж: записные террористы, привыкшие решать любую проблему пулей и бомбой, могли без всяких провокаций пустить в ход оружие. Просто потому, что таков уж менталитет революционера: если он полагает себя правым, а своих оппонентов неправыми, то со спокойной душой развяжет любую бойню. Количество жертв роли не играет – как и все прежние отношения с противником…
   Одним словом, первые полгода не было никакого «красного террора». Не кто-нибудь, а жандармский генерал Спиридович писал в своих мемуарах, что до лета 1918-го он преспокойно жил в Москве, ничуть не скрываясь от властей, которые его не беспокоили и даже не думали преследовать…
   В первые месяцы после революции победители сплошь и рядом отпускали пытавшихся воевать против них генералов под честное слово не принимать более участия в вооруженной борьбе. Господа генералы и офицеры с честными глазами давали слово, после чего пробирались на юг и без особого промедления – и без малейших угрызений совести – начинали формировать отряды для войны с большевиками. Хозяева своего слова: хотят – дают, хотят – берут обратно…
   Гражданская война началась очень быстро – и, по моему глубокому убеждению, винить в ней однихбольшевиков сугубо неправильно. Абсолютно не согласуется с историческими реалиями. Даже в классических войнах одного государства с другим сплошь и рядом, если разобраться в предшествующих событиях, о которых стороны из стыдливости умалчивают, выясняется, что нет ни «агрессора», ни «жертвы».
   И уж тем более в гражданских войнах никогда нет виновных и невиновных. Виновны одинаково обе стороны…
   Несколько лет назад довелось мне смотреть по телевизору многосерийный фильм о гражданской войне в США – американского, естественно, производства, но выполненный отнюдь не в стиле классического нагромождения приключений а-ля вестерн. Финальная сцена была примечательной: разбитые южане только что подписали капитуляцию, победители-северяне бурно ликуют, палят холостыми зарядами пушки, хлопают пробки, смех и фейерверк…
   Вот только главный герой, майор-северянин, которому вроде бы полагается вовсю веселиться, стоит с похоронным видом. Его друг и однополчанин подбегает к нему и недоуменно вопрошает: в чем дело, откуда такая тоска, мы ж победили!
   На что майор, все так же сумрачно глядя в землю, отвечает:
   – Здесь нет победителей. Здесь одни побежденные.
   Вот то-то. По большому счету, победителей в гражданской не бывает – как не бывает и невиновной стороны…
   Генерал Корнилов начал формировать на юге России свои отряды уже в январевосемнадцатого! И тогда же отдал приказ пленных не брать! ЧК тогда существовала разве что в зародыше, Красной Армии попросту не было. Как и систематического, объявленного сверхутеррора. Но пленных уже велено не брать.
   В декабресемнадцатого власть в Киеве захватили «самостийники» – вооруженные отряды как называемой Центральной Рады. Большевистское правительство Украины бежало в Харьков. Леонид Пятаков, брат видного деятеля Георгия Пятакова, Киев покинуть не успел и попал в руки «самостийников». Тело обнаружили в январе, когда большевики вернулись.
   «На месте сердца была глубокая воронка, просверленная, очевидно, шашкой, а руки были совершенно изрезаны: как объясняли врачи, ему, живому, высверливали сердце, и он конвульсивно хватался за клинок сверлящей шашки…»
   Эта дикая расправа никак не могла быть ответноймерой на какие-то большевистские репрессии, потому что в декабре семнадцатого таковых в Киеве попросту не было…
   И это далеко не единственные примеры зверств другойстороны, учиненных задолго до красного террора…
   А впрочем, очень долго не было никакой такой «другой» стороны. Только примерно в девятнадцатом году сформировались «одна» и «другая» стороны, то есть «красные» и «белые». Но даже тогда существовало немало «сторон» помельче, причинявших порой немало беспокойства как белогвардейцам, так и большевикам.
   Что уж говорить о восемнадцатом… «Сторон» тогда было столько, что ни один историк их не в состоянии сосчитать и хоть как-то привести в систему. Никакой классификации они не поддаются.
   Восемнадцатый год, так уж случилось, оказался самым коротким годом из почти двух тысячелетий, прожитых теми, кто считал время от Рождества Христова. Касается это, правда, только тех, кто прожил его на территории Советской России. Дело в том, что большевики решили считать время по «новому» стилю – и после 31 января восемнадцатого года наступило не первое февраля, а сразу четырнадцатое. Год оказался самым коротким, на тринадцать дней меньше обычного – но на его протяжении наворочено было столько…
   Собственно, весь восемнадцатый – это одна Великая Смута, во многом повторявшая ту, первую, что произошла на Руси триста с лишним лет назад. Во-первых, больше не было, и все это знали, сильной и авторитетной центральной власти. Во-вторых, миллионы людей прошли мировую войну, что приучило их к бестрепетной жестокости. В-третьих, вырвались наружу все те противоречия и вековые конфликты, о которых я так подробно рассказывал, все накопившиеся обиды. Чуть ли не в каждом селе – не говоря уже о регионах – начинали жить своим умом и смотреть на окружающее исключительно со своей колокольни.
   Больше не было ни власти, ни законов, ни порядка. Опять-таки еще до большевистского террора крестьяне в европейской России на известия о мобилизации рекрутов и лошадей ответили убийствами и пытками тех, кто хоть как-то имел отношение к зыбкойноворожденной власти. В Средней Азии и на Кавказе «националы» стали совершать столь же бессмысленные и кровавые налеты на русские села.
   Хаос стоял неописуемый. На юг воевать с корниловцами шли пока что левый эсер Муравьев и анархист Железняк. Не было ни армий, ни фронтов – по огромным пространствам перемещались отряды и отрядики, плохо представлявшие, куда они идут, кому подчиняются и чего, собственно, хотят. Иные с грехом пополам еще идентифицировали себя с какой-то политической силой, но хватало и абсолютно независимого народа. Какой-нибудь деревенский аптекарь, всю жизнь мечтавший о майнридовских приключениях, собирал отряд, провозглашал деревню Драчевку независимой республикой и, обвешавшись маузерами, носился на коняшке с дюжиной таких же отморозков. От какого-нибудь гетмана Скоропадского или эстонского президента он отличался исключительно мелким масштабом, и только…
   Черт возьми, какие только типажи не рождала Великая Смута! Вот вам дальневосточные партизаны (правда, это уже не восемнадцатый, это чуточку позже, но особой разницы нет). Атаман – бывший унтер, бывший питерский пролетарий Тряпицын. Начальником штаба у него (и по совместительству – любовницей) – девятнадцатилетняя красоточка Нина Лебедева-Кияшко, анархистка-максималистка и племянница бывшего военного губернатора Забайкальской области… Костяк отряда – освобожденные революцией местные каторжане и китайцы. Эта сладкая парочка со своей ордой захватила Николаевск-на-Амуре, за три месяца вырезала десять тысяч человек из двенадцатитысячного населения, а заодно и оказавшийся там на свою беду японский гарнизон. Трагикомедия в том, что «бригада» Тряпицына на бумаге считалась «частью Красной Армии». Узнав об этаких художествах, Ленин отправил в Приморье гневную депешу. Тряпицын (исторический факт!) ответил Ильичу краткой телеграммой: «Поймаю – повешу». После чего, собрав в мешок брильянты и золотишко, нацелился вместе с любящей Ниной пробиваться в Китай. Приморские коммунисты срочно собрали конференцию, на которой постановили предать буйных любовничков революционному суду – но оказалось, что еще за два дня до этого часть «бригады» взбунтовалась, перестреляв как Тряпицына с Ниной Кияшко, так и весь их штаб. Правда, эти мстители народные не имели никакого отношения к красным – историки их характеризуют как «белогвардейские элементы» под командой некоего прапорщика Андреева, решившего вдруг восстановить «демократическую власть», узурпированную «кровожадной сворой» Тряпицына.
   Это еще не самая заковыристая коллизия из множества подобных, происходивших на одной шестой части суши. Бывали и похлеще. В моем родном Красноярске в те же годы однажды одновременно существовало семь властей на один город, и каждая пыталась что-то из себя изображать… Жителям жилось нескучно.
   Но вернемся к началу Великой Смуты.
   Прежде всего, как случалось во многих странах в похожей ситуации, возникла вакханалия суверенитетов, всех и всяческих независимостей. Закавказье отложилось мгновенно, ему было легче всего, до него из-за отдаленности и труднодоступности у Москвы долго не доходили руки. Украинское самостийное правительство под руководством историка Грушевского почти за месяц до подписания большевиками Брестского мира с немцами заключило с Германией свой,сепаратный, мирный договор – и вот тогда-то на Украину и заявились немецкие войска.
   О своей автономии очень быстро объявила Сибирь, где у штурвала оказались те же социалисты, только другого пошиба – меньшевики и эсеры. К тому времени сибирские сепаратисты (конечно, во многом уступавшие украинским) все же имели за плечами почти полувековые традиции. Еще в начале семидесятых годов девятнадцатого века крупные ученые Потанин и Ядринцев сформулировали тезис о Сибири как колонии России, к тому же времени относятся и первые попытки (насквозь ученические) учинить сепаратистский мятеж.
   Донские казаки, как уже мельком упоминалось, с превеликим энтузиазмом взялись за строительство своего, совершенно независимого и суверенного государства. Все обстояло крайне серьезно: сочинили конституцию, ввели государственный флаг, сине-желто-алый, приняли государственный гимн, старинную песню «Всколыхнулся, взволновался православный Тихий Дон». Трагикомедия здесь в том, что первый куплет этой песни звучит следующим образом:
 
– Всколыхнулся, взволновался
Православный тихий Дон…
И послушно отозвался
На призыв монарха он…
 
   Но именно эта песня, прославляющая верность донцов России и монарху, стала государственным гимном самостийной державы. Донцы никоим образом не собирались восстанавливать единую Россию – они, как опять-таки мимоходом говорилось, по дурной своей наивности полагали, что, отгородившись от всего остального