Страница:
Почему бы и нет? У очаровательной поблядушки Оксаны был еще один хахаль, оскорбленный до предела самим существованием Климова. Потратился, нашел людей, утопил, а для отвода глаз, чтобы не вышли на него, постарался еще и скомпрометировать покойника.
Могло быть и так. Но не обязательно — было. Черт, мало дельной информации, мало…
— Квартиру опечатали? — спросил он.
— Что? А… Нет, ничего такого. Но большая комната в та-аком виде…
— Это хорошо, — задумчиво сказал Данил. — Не то хорошо, что комната в жутком виде, а то, что не опечатали. Заедем, посмотрим.
— А потом?
— А потом останешься там ночевать. Надо же тебе где-то жить? Другой жилплощади-то у тебя не имеется…
— Там?!
— А что? Вторая комната, как я понимаю, цела? Завтра утром найдем стекольщика, приведем окна в божеский вид…
— Я не могу, страшно…
— Сможешь, — с ласковой угрозой сказал Данил, взял ее двумя пальцами за подбородок, приподнял голову. — Сможешь, радость моя. Не брать же тебя в мой гостиничный номер? За проститутку примут, двух мнений быть не может.
— Можно же снять мне номер…
— Можно, но не нужно. Мне-то как раз нужно, чтобы ты пожила в квартире.
— А если опять придет… этот?
— Тот, что тебя вербанул? Это было бы и вовсе прекрасно. Чертовски хочу с ним познакомиться, хоть пока и заочно… Вера, не трясись, как овечий хвост.
Вечерком, когда стемнеет, к тебе обязательно постучится приличный, интеллигентного вида человек. И тихонечко поживет какое-то время. Человек привык к спартанской обстановке, ночевать будет в разгромленной комнате и, что немаловажно, на твою добродетель не покусится, пока ты этого сильно не захочешь… — Данил сжал пальцы чуточку сильнее. — И не надо слез с соплями.
Ты, родная, сама сунулась в это дерьмо, так что простая справедливость требует, чтобы помогла мне его расхлебывать… Хотя бы чайной ложечкой, пока я буду работать столовой. Так-то…
Глава 5
За Данилом не было хвоста.
Переночевав на втором этаже, в «гостевых нумерах», и сделав поутру несколько звонков, он вышел из здания еще до того, как туда стали приходить сотрудники. Направился к далекой автобусной остановке, навстречу потоку молодых мамаш, влекущих вовсе уж юных отпрысков в детский сад, — самая обычная картина для здешних мест, а вот для России уже чуть ли не сюрреалистическая: там-то детские сады закрывались едва ли не быстрее, чем американские питейные заведения после введения сухого закона…
И, выйдя на пустырь, то есть преодолев примерно полпути до остановки, мог отныне с уверенностью сказать, что никто за ним не топает, а ведь вчера моторизованные прилипалы «довели» их до здания и убедились, что он остается там на ночь…
Постояв на остановке, он сделал наблюдения, лишь подтвердившие утреннее открытие: хвоста не было и там. И когда он сел в нужный автобус, сзади не обнаружилось ни единой мало-мальски подозрительной машины. Ради профессиональной точности он сошел, не доехав пары остановок, сделал за четверть часа небольшой контрольный крюк.
Все осталось по-прежнему. Никакого хвоста. Ни пешего, ни оснащенного колесами.
Это событие прямо-таки требовало и анализа, и своего места в общей картине, вот только информации было по-прежнему мало, а потому не стоит делать поспешных выводов. Вообще, если вдумчиво разобраться, Данил сам дал им кое-какую информацию, чего, увы, не избежать… От наружного наблюдения отрываются в случаях, перечень которых не так уж и велик: встретиться с кем-то, что-то передать, что-то получить… Именно такой вывод неизвестный противник и сделает. Ну и черт с ним…
Здание МВД, как и следовало ожидать, было построено в те же времена Великой Эпохи, насчет которых Россия не определилась с оценкой до сих пор.
Надо признать, что и в этой области логика Сталина была безукоризненна присутственные места, возведенные в стиле архитектурных излишеств, поневоле производили впечатление. Даже Данил проникся монументальной аурой, в голове пронеслось что-то насчет «дыхания столетий» — то бишь десятилетий, конечно.
Зато каких… По таким именно коридорам, на ходу сдирая ордена и раззолоченные петлицы, протащили бездарного бонапартика Тухачевского, по таким именно коридорам проходили те, кто правил половиной мира и по-хозяйски приглядывался было к оставшейся половине…
Мариновать в приемной его не стали — хороший признак. Едва он назвал свою фамилию, молодой подполковник снял трубку, кратко доложил, потом кивнул Данилу:
— Прошу вас.
Генерал-лейтенант Басенок простер свою любезность настолько, что даже вышел из-за монументального стола и встретил Данила примерно на середине кабинета, не лучась мнимым радушием и не задирая носа, — в общем, держался естественно и просто, как подобает «старому камраду». Они никогда не были закадычными друзьями и не виделись года три, но, как молниеносно пронеслось в голове у Данила, оба уже в том грустном возрасте, когда при любых воспоминаниях о юных годах прошибает сентиментальность…
— Коньяк будешь? — осведомился генерал, Рыгор Петрович, как значилось на табличке.
— Рановато что-то, — сказал Данил, усаживаясь.
— Ну, тогда кофе?
— А это с удовольствием, пан Рыгор.
— Паны на фонарях висят… — хмыкнул генерал. В прошлой, советской жизни он был, конечно же, Егором, это потом с имечком произошла та же метаморфоза, что у Довнара. В общем и целом, как можно судить но первым наблюдениям, пан Рыгор скорее рад Данилу, чем — нет. Что ж, время лечит… Тогда, в девяносто первом, когда все рухнуло, женераль не просто испугался, а, говоря откровенно, впал в состояние панического паралича. Чему Данил был свидетелем. И хотя он вовсе не собирался былого сослуживца в чем-то упрекать (многие в то время теряли голову), известно, что люди не любят свидетелей своей слабости. Вот и сломалось что-то в отношениях — надолго. Да и пути разошлись еще дальше…
Но сейчас, судя по всему, прошлое подзабылось. При той, прежней власти Басенок был в опале и долго балансировал на грани отставки, зато при Батьке, можно сказать, взлетел. Вторая звезда и многое сопутствующее…
На миг Данил превратился в нормального человека, форменным образом умилившись — о, на миг… На стене, пониже и левее цветного фотопортрета Батьки Лукашевича (ого, с дарственной надписью!), висела черно-белая фотография в рамке, переснятая и увеличенная, лишь при Батьке Басенок мог набраться смелости, чтобы прикрепить этакое на стену кабинета.
Подтянутые, отутюженные зольдатики на фоне одной из кремлевских башен, молодые, глупые, гордо напыжившиеся орлы из кремлевского полка, того самого, с синими погонами и буквами ГБ на них. Егор Басенок, Данила Черский, Ваня Лалетин, а это, если кто не узнал сразу, Саня Коржаков… вот Барсуков был в другом взводе, потому на исторический снимок и не попал.
— Узнаешь?
— Ну еще бы, — сказал Данил. — Старая есть фотография, мы на ней словно мафия или просто — семья… У меня, каюсь, дома тоже висит парочка подобных.
На первом плане, понятно, дорогой Леонид Ильич, но за плечом-то маячу я…
Стареем, однако. Прошлое на стены вздеваем…
— Так ведь и прошлое было не самое позорное, а? Для нас по крайней мере.
— Еще парочка таких фраз — и все это будет напоминать фильм годов пятидесятых. Старики с пафосом вспоминают минувшие дни…
— Ну, вообще-то… — хмыкнул Басенок. — Знаешь, что мне тут в голову пришло? Англичане, конечно, народ без особой фантазии, но одну гениальнейшую вещь они таки придумали. Полковые галстуки. Встретил совершенно незнакомого сэра, но по галстуку определил моментально: ага, шотландские гренадеры или там сандхерстские бомбардиры. Можно бросаться друг другу на шею и пить виски. Честно, неплохая придумка. Что ухмыляешься?
— Представил нас с тобой в наших полковых галстуках году этак в девяносто втором, не говоря уже о восемьдесят девятом… На фонарь бы сволокли. А вообще, подкинь Батьке идею. Насчет галстуков.
— А вот возьму и подкину… — задумчиво пообещал Басенок. — Ты лучше колись, зачем заявился в такую рань. Нет, я тебя рад видеть, надо бы сесть за литром и потолковать про старые времена и буйную молодость… Вот только мы с тобой — гэбэшники с раньшего времени, Данилыч, хоть ты сейчас на службе буржуазии, а я который год в ментах… Мы ж сентиментальничать до донышка не умеем. А?
Раненько что-то ты мне позвонил для простого свидания седых дедов-ветеранов… Надо тебе что-то от меня, да? Ты не смущайся, я и сам циник. Больно уж много воды утекло с тех пор, как мы одну портянку на двоих делили. Сам знаешь, мушкетеры оне уже во втором томе циничные до грусти, а уж в третьем…
— Сдаюсь, — сказал Данил. — Проницательность у тебя нечеловеческая. Пожалуй что, кое-что и надо. Только не помощи, а уж скорее — ясности…
— Интересно начинаешь… Валяй. Данил кратко изложил суть — далеко не все, конечно. О том, как нашли Климова, о взрыве в его квартире. И только.
— Не можешь ты жить скучно… — сказал Басенок, когда понял по молчанию Данила, что рассказано все.
— Как-то так получается…
— Ну а в чем я должен внести ясность? Касаемо чего?
— Касаемо того, что нашли в квартире, — сказал Данил. — Конечно, там, как в добрые старые времена, всем заправлял КГБ, но и ваши люди тоже были. Не могут они ничего не знать.
— Тебя допрашивали?
— Бог миловал.
— А следовало бы… — задумчиво протянул Басенок. — Тут они определенно лопухнулись. Кадр-то твой, а?
— Слушай, Рыгор… — сказал Данил. — А ты посмотри на это с другой стороны.
С нашей. Один мой парень утонул при самых что ни на есть загадочных обстоятельствах, другой, того чище, исчез. В воздухе растаял. Нечему в квартире было взрываться. И не могло там быть никакого оружия, про которое мне самому донесла в том дворе народная молва… На кой черт нам оружие? Мы против него, — он кивком указал на портрет Батьки, — заговоров не плетем.
Весьма даже наоборот. Хотим вложить в ваши заводы, не будем пока из суеверия уточнять, которые, огромную денежку. Выражаясь ученым языком, развивать производство. В чем нам Батька с охотой пойдет навстречу. На кой леший нам в этих условиях баловаться с гранатами и прочими стволами? Пионеры мы, что ли?
— Логично… — столь же задумчиво произнес Басенок. — Очень логично. Только встань-ка и ты на мою точку зрения. Есть гумага. Официальная. Нами, теми-то и такими-сякими, обнаружено то-то и то-то…
— А как насчет отпечатков пальцев, кстати? Прошло довольно много времени, прежде чем Басенок поднял массивную, лобастую башку:
— Хреново насчет отпечатков. Наличие отсутствия.
— Значит, у тебя в какой-нибудь сводочке все уже отражено?
— А ты думал? У нас не Россия, у нас этакое событие тянет на немедленный доклад по всем инстанциям…
— Рыгор, век за тебя буду бога молить…
— Так я и поверил, — сказал Басенок. — Так бы я тебе, акула капитализма, и поверил… не наведи я о вас справочки. Тут ты прав. То есть не врешь.
Насчет денежек и развития производства.
— Так тогда…
— Тайну следствия нарушить ради тебя прикажешь? — Он выдержал паузу. — Ладно. Благо следствие вовсе не мы ведем. Но если хоть одной живой душе…
— Обижаешь.
— Рванула стандартная осколочная «эргэдэшка»…
— Я и сам примерно так прикидывал, — кивнул Данил.
— А то, что там нашли еще пять, ты прикидывал? То-то. И два «Калашникова», из тех, что — АКСУ. И как венец всему — винтовочка.
Холодильник хороший, финский… Хорошая винтовочка, снайперская.
Бельгийская. ФН тридцать-одиннадцать. Имел дело?
— Нет.
— Хорошая винтовка. Оптика, эргономичный прикладик, на шестьсот метров лупит — залюбуешься, да и на восемьсот сподручна. Что скажешь?
— Взрыватели были ввинчены?
— Нет.
— Совсем интересно, — сказал Данил. — А в той, что рванула, стало быть, оказался ввинчен… Идиотский набор. Селедка с вареньем. Я не Винни-Пух, белый и пушистый, но у меня здесь просто нет задач, которые следовало бы решать оружием.
— Скажи спасибо.
— Спасибо.
— Да не за то, что протрепался тебе, а за то, что я — умный, — усмехнулся Басенок. — Я ж говорю, собрал справочки… Иначе хрен бы ты у меня получил, а не информацию, да и не прошел бы ты дальше сержанта на входе… Короче, что нужно?
— Ничего, — сказал Данил.
— Слушай, я понимаю, что вы у себя в России привыкли творить дела по-другому, но у нас государство, знаешь ли, правовое. И расследовать такие дела должны не заезжие инвесторы, а соответствующие службы.
— Ты же говорил, дело в ГБ.
— У нас тоже тяжелые отдельчики имеются…
— Верь не верь, но у меня пока что попросту нет зацепок, — сказал Данил. — Ни малейших. Ни черта я еще не знаю. И не понимаю ни черта.
…Он покинул помпезное здание, пребывая, в общем, в хорошем настроении.
Басенок даже пригласил его на дачу в ближайшие выходные, но оптимизма, конечно, добавляло не это приглашение, а то, что «органы», можно уверенно сказать, настроены вполне благожелательно: иначе генерал держался бы с ним совершенно по-другому, какая, к черту, былая служба «в одним и тем полке»…
И не вспомнил бы о такой ерунде, имей он что-то против Данила и «Клейнода»…
Тогда? И главное, какого черта на свет всплыла бельгийская винтовочка с оптикой? Он не кривил душой, когда говорил, что набор оружия прямо-таки идиотский: гранаты и стандартные трещотки плохо сочетаются с хорошим снайперским стволом…
По-прежнему тщательно проверяясь, он покружил по городу — и чтобы выявить возможных преследователей, и чтобы примитивно убить время. Посидел в небольшом кафе, побродил у книжных лотков, перешел по подземному переходу к станции пригородных автобусов, где бесцельно шатавшийся человек не вызывал вовсе уж никакого интереса.
Железнодорожный вокзал был в двух шагах, и Данил хорошо расслышал хрипение динамика, возвещавшего о прибытии московского поезда. Неторопливо направился к перрону, занял выгодную позицию. И стоял у стены, пока не увидел спустившегося на перрон негра.
Негр был русский. Такое случается. Франсуа Петрович Пормазов являл собою один из довольно многочисленных, надо признаться, плодов Всемирного фестиваля молодежи и студентов, имевшего честь сотрясти Москву в 1957 году.
Жгучий, пламенный интернационализм лучших представительниц советского народа, как-то ненароком слившись с сексуальным любопытством, породил самые неожиданные мимолетные романы — в самых причудливых сочетаниях рас, национальностей и колеров кожи. Сколько заграничных лапочек покинули просторы нашей Родины брюхатыми, истории в точности неизвестно. Правда, статистике неизвестно также, сколько «фестивальных» младенчиков запищали и загукали в пределах социалистического отечества девять месяцев спустя.
Определенно, немало.
Будущая мамаша Франсуа угодила на фестиваль в качестве знатной и передовой ткачихи, комсомольской суперзвездочки из захолустного уральского городка. Москва, как ей и положено, уже в те времена взирала на многое не без цинизма, но вот в кондовой российской глубинке, не избалованной лишней информацией о внешнем мире, к неграм отношение было, пожалуй что, нежно-трепетно-братское. Поскольку ни одного из них и в глаза не видели, их любили заочно, а следовательно, горячо — как бедолаг, зверски угнетаемых зарубежным империализмом. И вдруг наивные комсомолочки из провинции обнаружили, что угнетаемые — не какие-то там абстрактные скелетики, громыхающие цепями, а вполне мускулистые и сытенькие мужички, проявлявшие к белым девочкам отнюдь не классовый интерес и сами вызывавшие здоровое томительное любопытство у периферийных красоточек, не изведавших ничего, кроме прямолинейного лапанья в темном уголке убогой танцплощадки.
Одним словом, братство народов стало затягиваться до утра…
Мамочку Франсуа спасли от всеобщего осуждения не только фестиваль и время, но еще и захолустье — в семьдесят седьмом ее и в глухомани без раздумий зачислили бы в падшие создания, но в провинции безвозвратно упорхнувших хрущевских лет черномазики были пока что овеяны романтическим ореолом пролетарского братства и коммунистического единения с угнетенными. К тому же мама-комсомолочка твердила, что невзначай обрюхативший ее Франсуа героический подпольщик, партизан из джунглей, сражавшийся против злых сухопарых колонизаторов в шортах и пробковых шлемах за свободу и светлое будущее угнетенной родины.
Окружающие ей верили. Она, впрочем, и сама искренне верила, поскольку ее в этом убедил сам Франсуа (который на самом деле был вторым сыном туземного короля, полноправным наследником сплетенного из прутьев священного дерева ибу престола, а уж на плантациях сроду не гнулся, поскольку видел плантации не иначе как из окна папашиного «Кадиллака»)…
Провинция не привыкла долго удивляться, да и вообще там не особенно любят чему-то удивляться. Когда схлынули пересуды и сплетни, кроха-негритенок прекрасно вписался в жизнь тихого уральского медвежьего уголка — носится по улицам, играет в «чику» и лазает по садам, как все его сверстники. В конце-то концов, конечностей у него было, как и полагалось, четыре, голова одна, хвоста при детальном осмотре не обнаружилось, а бананов он не просил, поскольку до десяти лет и не подозревал, что на свете существуют бананы…
В свидетельство о рождении его записали «Петровичем» из-за полной беспомощности должностных лиц — как ни мучили мозги милиционеры в паспортном столе, не смогли придумать, какое отчество можно образовать от имени «Франсуа»:
Франсуевич? Франсуич? Франсуавович? Все варианты смотрелись как-то чудновато… А в жизни его больше кликали Федькой.
Куда может угодить, войдя в половозрелые года, индивидуум, наделенный классическим, каноническим внешним обликом негра, но рожденный русской мамою и воспитанный славянами в глубинке?
Если только не загремит допрежь в колонию вместе с белокожими шпанистыми соседями?
Кем ему суждено быть, ежели увернется от печальной стези тюремного сидельца?
Правильно, тут и думать нечего, не бином Ньютона…
Соответствующие органы взяли Франсуа на примету, едва его загребли на действительную, и после демобилизации чернокожий младший сержант куда-то испарился, да так надежно, что в родных местах показался лишь полтора десятка лет спустя, да и то проездом в Сибирь. В детали Данил, разумеется, не вникал (да и кто бы ему открылся?), но по редким обмолвкам восстановил основной пунктир: долгие годы Франсуа провел скорее в Штатах, нежели в Африке (впрочем, засветившись и на Черном континенте), и сгорел, когда к янкесам переметнулась очередная курва в серьезных погонах, обремененная кое-какими тайнами. Ноги-то Франсуа унес, но дальнейшая карьера, как легко догадаться, рванула под уклон, закончившись рапортом об отставке уже в шизофренические перестроечные года. После замысловатых и туманных жизненных перипетий потомок чернокожего принца всплывал на поверхность то в качестве волонтера казачьей сотни в Приднестровье, то частного сыскаря в краях поспокойнее, ибо по капризу судьбы жизненные взгляды Франсуа относились к тем, что принято изящно именовать национал-патриотическими. С русскими неграми такое тоже случается. 6 октября девяносто третьего он до последнего сидел в Белом доме, откуда благополучно ушел, как стрела сквозь туман, никому из полупьяных ментов в многочисленных линиях оцепления просто в голову не могло прийти, что мечущийся по улице заполошным зайцем, жалобно чирикающий что-то на непонятном наречии негритос в ненашенском костюмчике может оказаться убежденным русским националистом, известным в Приднестровье как Неро Драгуле-Черный дракон… Лишь один пьяный сержантик, до того, как надеть форму, пару лет тусовавшийся со скинхедами, попытался было заставить черномазого поползать на коленях — вне политической связи с событиями, понятно, но Франсуа в две секунды отправил его к праотцам с помощью вульгарной шариковой авторучки, даже не сдергивая автомата с плеча падающего трупа, резанул очередью по напарнику и растворился в московских просторах…
С тех пор в нем, Данил подозревал не на шутку, что-то сломалось. Как у многих, оказавшихся перед тягостным осознанием того печального факта, что дрались они не столько за Россию, порядок и свободу, сколько за амбиции профессора Хаса и генерала Руцкоблуда… Франсуа вернулся к загадочным делам своего сыскного агентства, став открыто аполитичным и циничным с ноткой некоей истерики, что подмечал не один Данил, но все молчали, конечно.
Временами он надолго исчезал в неизвестные дали, а порой работал для российских клиентов, для Данила в том числе, работал артистически и дерзко, а в немаленький гонорар, такое впечатление, каждый раз включал некий процент на лечение души, раненной безвозвратно утраченными иллюзиями.
Но ежели в общем и целом, это был сугубый профессионал, с лихвой отрабатывавший свое немаленькое вознаграждение, ни разу не проигравший ни одной операции. По жизни его вели всего-то две заповеди: во-первых, Франсуа переправлял в мир иной лишь совершеннолетних, во-вторых, никогда не брался работать против того, кто однажды пользовался его услугами…
Данила он заметил очень быстро, не мог не отметить журнал в руке, но, как и полагалось при таких вот встречах, прошел, как мимо незнакомого, уверенно свернул к правому выходу с перрона. Выждав, сколько было необходимо, Данил пошел следом — и очень быстро определил, что хвоста за Франсуа нет.
Окружающие на негра не обращали ни малейшего внимания — он здесь был не в диковинку. Еще лет восемь назад Данил своими глазами наблюдал на этой же привокзальной площади идиллическую сцену: к автобусной остановке семенила бабуля, по виду типичная деревенская рутенка, а за нею шустро поспешали три классических негритенка, перекликаясь меж собою и бабкой опять-таки на чистейшем рутенском с западно-деревенским выговором, бывает. К тому же в последние годы масса чернокожего народа из весьма неблагополучных стран прямо-таки хлынула в Рутению, отчего-то решив, что здешние границы в лучшем случае прочерчены черенком лопаты по целине и охраняются соответственно. Их, понятно, в массовом порядке вылавливали то рутены, то поляки, и отловленные, зависнув в самом неопределенном статусе, придавали городу долю экзотического колорита…
Выйдя из подземного перехода на другой стороне площади, Данил догнал негра, и они зашагали плечо в плечо.
— Чисто?
— Никого за тобой, — сказал Данил.
— Ну и отлично. Вон как раз лавочка освободилась…
Они присели на скамейку в дальнем уголке крошечного скверика, люди их опыта с этого места определили бы хвост за версту.
— Итак, перед вами, друг мой, мсье Рене Ламбер, корреспондент газеты «Ухуру». В Африке масса газет под названием «Ухуру», так что с ходу и не определишь… Желаешь взглянуть на мои документики?
— Пожалуй что, — кивнул Данил.
Франсуа продемонстрировал ему закатанный в пластик листок белого картона, где красовалась его фотография, три печати, но главное — роскошный четырехцветный герб с черной звездой, двумя золотыми руками, красными шестеренками, слоновьей головой, скрещенными золотыми мотыгами и пальмой.
Гербовый щит с одной стороны поддерживала зебра, с другой — леопард.
— Репюблик дю Котт-Гранжер, — прочел Данил вслух. — Есть такая в реальности, или?..
— Или, — блеснул великолепными зубами Франсуа. — Ничего страшного, я проконсультировался насчет Уголовного кодекса этой тихой державы, где мы сейчас находимся, подделкой документа это считать нельзя, поскольку нельзя подделать документ или деньги несуществующего государства. И пока я не пытаюсь с помощью данной ксивы провернуть какое-нибудь мошенничество, опять-таки четко прописанное в кодексе, беспокоиться нечего. Бзик у меня такой — мастерить ксивы несуществующих держав, в Москве есть психиатр, который при нужде это подтвердит и толстенную историю болезни даже предъявит… Вот ты способен с ходу сказать, какая страна граничит на севере с Габоном?
— А хрен его знает, — честно признался Данил. — Сомневаюсь, что я вообще когда-нибудь знал.
— Прекрасно. Интеллигенты тем более не обременены точным знанием географии. А вот то, что слава их могучего Народного фронта докатилась аж до знойной жаркой Африки, прямехонько до республики Котт-Гранжер, их заставит испытать такой оргазм, что ни единого въедливого вопроса не дождешься…
Могло быть и так. Но не обязательно — было. Черт, мало дельной информации, мало…
— Квартиру опечатали? — спросил он.
— Что? А… Нет, ничего такого. Но большая комната в та-аком виде…
— Это хорошо, — задумчиво сказал Данил. — Не то хорошо, что комната в жутком виде, а то, что не опечатали. Заедем, посмотрим.
— А потом?
— А потом останешься там ночевать. Надо же тебе где-то жить? Другой жилплощади-то у тебя не имеется…
— Там?!
— А что? Вторая комната, как я понимаю, цела? Завтра утром найдем стекольщика, приведем окна в божеский вид…
— Я не могу, страшно…
— Сможешь, — с ласковой угрозой сказал Данил, взял ее двумя пальцами за подбородок, приподнял голову. — Сможешь, радость моя. Не брать же тебя в мой гостиничный номер? За проститутку примут, двух мнений быть не может.
— Можно же снять мне номер…
— Можно, но не нужно. Мне-то как раз нужно, чтобы ты пожила в квартире.
— А если опять придет… этот?
— Тот, что тебя вербанул? Это было бы и вовсе прекрасно. Чертовски хочу с ним познакомиться, хоть пока и заочно… Вера, не трясись, как овечий хвост.
Вечерком, когда стемнеет, к тебе обязательно постучится приличный, интеллигентного вида человек. И тихонечко поживет какое-то время. Человек привык к спартанской обстановке, ночевать будет в разгромленной комнате и, что немаловажно, на твою добродетель не покусится, пока ты этого сильно не захочешь… — Данил сжал пальцы чуточку сильнее. — И не надо слез с соплями.
Ты, родная, сама сунулась в это дерьмо, так что простая справедливость требует, чтобы помогла мне его расхлебывать… Хотя бы чайной ложечкой, пока я буду работать столовой. Так-то…
Глава 5
ГЕНЕРАЛЫ И НЕГРЫ
На следующее утро свершилось событие, оставшееся неизвестным человечеству, но по меркам тех печальных непоняток, в которые был вовлечен Данил, оно смотрелась прямо-таки эпохально.За Данилом не было хвоста.
Переночевав на втором этаже, в «гостевых нумерах», и сделав поутру несколько звонков, он вышел из здания еще до того, как туда стали приходить сотрудники. Направился к далекой автобусной остановке, навстречу потоку молодых мамаш, влекущих вовсе уж юных отпрысков в детский сад, — самая обычная картина для здешних мест, а вот для России уже чуть ли не сюрреалистическая: там-то детские сады закрывались едва ли не быстрее, чем американские питейные заведения после введения сухого закона…
И, выйдя на пустырь, то есть преодолев примерно полпути до остановки, мог отныне с уверенностью сказать, что никто за ним не топает, а ведь вчера моторизованные прилипалы «довели» их до здания и убедились, что он остается там на ночь…
Постояв на остановке, он сделал наблюдения, лишь подтвердившие утреннее открытие: хвоста не было и там. И когда он сел в нужный автобус, сзади не обнаружилось ни единой мало-мальски подозрительной машины. Ради профессиональной точности он сошел, не доехав пары остановок, сделал за четверть часа небольшой контрольный крюк.
Все осталось по-прежнему. Никакого хвоста. Ни пешего, ни оснащенного колесами.
Это событие прямо-таки требовало и анализа, и своего места в общей картине, вот только информации было по-прежнему мало, а потому не стоит делать поспешных выводов. Вообще, если вдумчиво разобраться, Данил сам дал им кое-какую информацию, чего, увы, не избежать… От наружного наблюдения отрываются в случаях, перечень которых не так уж и велик: встретиться с кем-то, что-то передать, что-то получить… Именно такой вывод неизвестный противник и сделает. Ну и черт с ним…
Здание МВД, как и следовало ожидать, было построено в те же времена Великой Эпохи, насчет которых Россия не определилась с оценкой до сих пор.
Надо признать, что и в этой области логика Сталина была безукоризненна присутственные места, возведенные в стиле архитектурных излишеств, поневоле производили впечатление. Даже Данил проникся монументальной аурой, в голове пронеслось что-то насчет «дыхания столетий» — то бишь десятилетий, конечно.
Зато каких… По таким именно коридорам, на ходу сдирая ордена и раззолоченные петлицы, протащили бездарного бонапартика Тухачевского, по таким именно коридорам проходили те, кто правил половиной мира и по-хозяйски приглядывался было к оставшейся половине…
Мариновать в приемной его не стали — хороший признак. Едва он назвал свою фамилию, молодой подполковник снял трубку, кратко доложил, потом кивнул Данилу:
— Прошу вас.
Генерал-лейтенант Басенок простер свою любезность настолько, что даже вышел из-за монументального стола и встретил Данила примерно на середине кабинета, не лучась мнимым радушием и не задирая носа, — в общем, держался естественно и просто, как подобает «старому камраду». Они никогда не были закадычными друзьями и не виделись года три, но, как молниеносно пронеслось в голове у Данила, оба уже в том грустном возрасте, когда при любых воспоминаниях о юных годах прошибает сентиментальность…
— Коньяк будешь? — осведомился генерал, Рыгор Петрович, как значилось на табличке.
— Рановато что-то, — сказал Данил, усаживаясь.
— Ну, тогда кофе?
— А это с удовольствием, пан Рыгор.
— Паны на фонарях висят… — хмыкнул генерал. В прошлой, советской жизни он был, конечно же, Егором, это потом с имечком произошла та же метаморфоза, что у Довнара. В общем и целом, как можно судить но первым наблюдениям, пан Рыгор скорее рад Данилу, чем — нет. Что ж, время лечит… Тогда, в девяносто первом, когда все рухнуло, женераль не просто испугался, а, говоря откровенно, впал в состояние панического паралича. Чему Данил был свидетелем. И хотя он вовсе не собирался былого сослуживца в чем-то упрекать (многие в то время теряли голову), известно, что люди не любят свидетелей своей слабости. Вот и сломалось что-то в отношениях — надолго. Да и пути разошлись еще дальше…
Но сейчас, судя по всему, прошлое подзабылось. При той, прежней власти Басенок был в опале и долго балансировал на грани отставки, зато при Батьке, можно сказать, взлетел. Вторая звезда и многое сопутствующее…
На миг Данил превратился в нормального человека, форменным образом умилившись — о, на миг… На стене, пониже и левее цветного фотопортрета Батьки Лукашевича (ого, с дарственной надписью!), висела черно-белая фотография в рамке, переснятая и увеличенная, лишь при Батьке Басенок мог набраться смелости, чтобы прикрепить этакое на стену кабинета.
Подтянутые, отутюженные зольдатики на фоне одной из кремлевских башен, молодые, глупые, гордо напыжившиеся орлы из кремлевского полка, того самого, с синими погонами и буквами ГБ на них. Егор Басенок, Данила Черский, Ваня Лалетин, а это, если кто не узнал сразу, Саня Коржаков… вот Барсуков был в другом взводе, потому на исторический снимок и не попал.
— Узнаешь?
— Ну еще бы, — сказал Данил. — Старая есть фотография, мы на ней словно мафия или просто — семья… У меня, каюсь, дома тоже висит парочка подобных.
На первом плане, понятно, дорогой Леонид Ильич, но за плечом-то маячу я…
Стареем, однако. Прошлое на стены вздеваем…
— Так ведь и прошлое было не самое позорное, а? Для нас по крайней мере.
— Еще парочка таких фраз — и все это будет напоминать фильм годов пятидесятых. Старики с пафосом вспоминают минувшие дни…
— Ну, вообще-то… — хмыкнул Басенок. — Знаешь, что мне тут в голову пришло? Англичане, конечно, народ без особой фантазии, но одну гениальнейшую вещь они таки придумали. Полковые галстуки. Встретил совершенно незнакомого сэра, но по галстуку определил моментально: ага, шотландские гренадеры или там сандхерстские бомбардиры. Можно бросаться друг другу на шею и пить виски. Честно, неплохая придумка. Что ухмыляешься?
— Представил нас с тобой в наших полковых галстуках году этак в девяносто втором, не говоря уже о восемьдесят девятом… На фонарь бы сволокли. А вообще, подкинь Батьке идею. Насчет галстуков.
— А вот возьму и подкину… — задумчиво пообещал Басенок. — Ты лучше колись, зачем заявился в такую рань. Нет, я тебя рад видеть, надо бы сесть за литром и потолковать про старые времена и буйную молодость… Вот только мы с тобой — гэбэшники с раньшего времени, Данилыч, хоть ты сейчас на службе буржуазии, а я который год в ментах… Мы ж сентиментальничать до донышка не умеем. А?
Раненько что-то ты мне позвонил для простого свидания седых дедов-ветеранов… Надо тебе что-то от меня, да? Ты не смущайся, я и сам циник. Больно уж много воды утекло с тех пор, как мы одну портянку на двоих делили. Сам знаешь, мушкетеры оне уже во втором томе циничные до грусти, а уж в третьем…
— Сдаюсь, — сказал Данил. — Проницательность у тебя нечеловеческая. Пожалуй что, кое-что и надо. Только не помощи, а уж скорее — ясности…
— Интересно начинаешь… Валяй. Данил кратко изложил суть — далеко не все, конечно. О том, как нашли Климова, о взрыве в его квартире. И только.
— Не можешь ты жить скучно… — сказал Басенок, когда понял по молчанию Данила, что рассказано все.
— Как-то так получается…
— Ну а в чем я должен внести ясность? Касаемо чего?
— Касаемо того, что нашли в квартире, — сказал Данил. — Конечно, там, как в добрые старые времена, всем заправлял КГБ, но и ваши люди тоже были. Не могут они ничего не знать.
— Тебя допрашивали?
— Бог миловал.
— А следовало бы… — задумчиво протянул Басенок. — Тут они определенно лопухнулись. Кадр-то твой, а?
— Слушай, Рыгор… — сказал Данил. — А ты посмотри на это с другой стороны.
С нашей. Один мой парень утонул при самых что ни на есть загадочных обстоятельствах, другой, того чище, исчез. В воздухе растаял. Нечему в квартире было взрываться. И не могло там быть никакого оружия, про которое мне самому донесла в том дворе народная молва… На кой черт нам оружие? Мы против него, — он кивком указал на портрет Батьки, — заговоров не плетем.
Весьма даже наоборот. Хотим вложить в ваши заводы, не будем пока из суеверия уточнять, которые, огромную денежку. Выражаясь ученым языком, развивать производство. В чем нам Батька с охотой пойдет навстречу. На кой леший нам в этих условиях баловаться с гранатами и прочими стволами? Пионеры мы, что ли?
— Логично… — столь же задумчиво произнес Басенок. — Очень логично. Только встань-ка и ты на мою точку зрения. Есть гумага. Официальная. Нами, теми-то и такими-сякими, обнаружено то-то и то-то…
— А как насчет отпечатков пальцев, кстати? Прошло довольно много времени, прежде чем Басенок поднял массивную, лобастую башку:
— Хреново насчет отпечатков. Наличие отсутствия.
— Значит, у тебя в какой-нибудь сводочке все уже отражено?
— А ты думал? У нас не Россия, у нас этакое событие тянет на немедленный доклад по всем инстанциям…
— Рыгор, век за тебя буду бога молить…
— Так я и поверил, — сказал Басенок. — Так бы я тебе, акула капитализма, и поверил… не наведи я о вас справочки. Тут ты прав. То есть не врешь.
Насчет денежек и развития производства.
— Так тогда…
— Тайну следствия нарушить ради тебя прикажешь? — Он выдержал паузу. — Ладно. Благо следствие вовсе не мы ведем. Но если хоть одной живой душе…
— Обижаешь.
— Рванула стандартная осколочная «эргэдэшка»…
— Я и сам примерно так прикидывал, — кивнул Данил.
— А то, что там нашли еще пять, ты прикидывал? То-то. И два «Калашникова», из тех, что — АКСУ. И как венец всему — винтовочка.
Холодильник хороший, финский… Хорошая винтовочка, снайперская.
Бельгийская. ФН тридцать-одиннадцать. Имел дело?
— Нет.
— Хорошая винтовка. Оптика, эргономичный прикладик, на шестьсот метров лупит — залюбуешься, да и на восемьсот сподручна. Что скажешь?
— Взрыватели были ввинчены?
— Нет.
— Совсем интересно, — сказал Данил. — А в той, что рванула, стало быть, оказался ввинчен… Идиотский набор. Селедка с вареньем. Я не Винни-Пух, белый и пушистый, но у меня здесь просто нет задач, которые следовало бы решать оружием.
— Скажи спасибо.
— Спасибо.
— Да не за то, что протрепался тебе, а за то, что я — умный, — усмехнулся Басенок. — Я ж говорю, собрал справочки… Иначе хрен бы ты у меня получил, а не информацию, да и не прошел бы ты дальше сержанта на входе… Короче, что нужно?
— Ничего, — сказал Данил.
— Слушай, я понимаю, что вы у себя в России привыкли творить дела по-другому, но у нас государство, знаешь ли, правовое. И расследовать такие дела должны не заезжие инвесторы, а соответствующие службы.
— Ты же говорил, дело в ГБ.
— У нас тоже тяжелые отдельчики имеются…
— Верь не верь, но у меня пока что попросту нет зацепок, — сказал Данил. — Ни малейших. Ни черта я еще не знаю. И не понимаю ни черта.
…Он покинул помпезное здание, пребывая, в общем, в хорошем настроении.
Басенок даже пригласил его на дачу в ближайшие выходные, но оптимизма, конечно, добавляло не это приглашение, а то, что «органы», можно уверенно сказать, настроены вполне благожелательно: иначе генерал держался бы с ним совершенно по-другому, какая, к черту, былая служба «в одним и тем полке»…
И не вспомнил бы о такой ерунде, имей он что-то против Данила и «Клейнода»…
Тогда? И главное, какого черта на свет всплыла бельгийская винтовочка с оптикой? Он не кривил душой, когда говорил, что набор оружия прямо-таки идиотский: гранаты и стандартные трещотки плохо сочетаются с хорошим снайперским стволом…
По-прежнему тщательно проверяясь, он покружил по городу — и чтобы выявить возможных преследователей, и чтобы примитивно убить время. Посидел в небольшом кафе, побродил у книжных лотков, перешел по подземному переходу к станции пригородных автобусов, где бесцельно шатавшийся человек не вызывал вовсе уж никакого интереса.
Железнодорожный вокзал был в двух шагах, и Данил хорошо расслышал хрипение динамика, возвещавшего о прибытии московского поезда. Неторопливо направился к перрону, занял выгодную позицию. И стоял у стены, пока не увидел спустившегося на перрон негра.
Негр был русский. Такое случается. Франсуа Петрович Пормазов являл собою один из довольно многочисленных, надо признаться, плодов Всемирного фестиваля молодежи и студентов, имевшего честь сотрясти Москву в 1957 году.
Жгучий, пламенный интернационализм лучших представительниц советского народа, как-то ненароком слившись с сексуальным любопытством, породил самые неожиданные мимолетные романы — в самых причудливых сочетаниях рас, национальностей и колеров кожи. Сколько заграничных лапочек покинули просторы нашей Родины брюхатыми, истории в точности неизвестно. Правда, статистике неизвестно также, сколько «фестивальных» младенчиков запищали и загукали в пределах социалистического отечества девять месяцев спустя.
Определенно, немало.
Будущая мамаша Франсуа угодила на фестиваль в качестве знатной и передовой ткачихи, комсомольской суперзвездочки из захолустного уральского городка. Москва, как ей и положено, уже в те времена взирала на многое не без цинизма, но вот в кондовой российской глубинке, не избалованной лишней информацией о внешнем мире, к неграм отношение было, пожалуй что, нежно-трепетно-братское. Поскольку ни одного из них и в глаза не видели, их любили заочно, а следовательно, горячо — как бедолаг, зверски угнетаемых зарубежным империализмом. И вдруг наивные комсомолочки из провинции обнаружили, что угнетаемые — не какие-то там абстрактные скелетики, громыхающие цепями, а вполне мускулистые и сытенькие мужички, проявлявшие к белым девочкам отнюдь не классовый интерес и сами вызывавшие здоровое томительное любопытство у периферийных красоточек, не изведавших ничего, кроме прямолинейного лапанья в темном уголке убогой танцплощадки.
Одним словом, братство народов стало затягиваться до утра…
Мамочку Франсуа спасли от всеобщего осуждения не только фестиваль и время, но еще и захолустье — в семьдесят седьмом ее и в глухомани без раздумий зачислили бы в падшие создания, но в провинции безвозвратно упорхнувших хрущевских лет черномазики были пока что овеяны романтическим ореолом пролетарского братства и коммунистического единения с угнетенными. К тому же мама-комсомолочка твердила, что невзначай обрюхативший ее Франсуа героический подпольщик, партизан из джунглей, сражавшийся против злых сухопарых колонизаторов в шортах и пробковых шлемах за свободу и светлое будущее угнетенной родины.
Окружающие ей верили. Она, впрочем, и сама искренне верила, поскольку ее в этом убедил сам Франсуа (который на самом деле был вторым сыном туземного короля, полноправным наследником сплетенного из прутьев священного дерева ибу престола, а уж на плантациях сроду не гнулся, поскольку видел плантации не иначе как из окна папашиного «Кадиллака»)…
Провинция не привыкла долго удивляться, да и вообще там не особенно любят чему-то удивляться. Когда схлынули пересуды и сплетни, кроха-негритенок прекрасно вписался в жизнь тихого уральского медвежьего уголка — носится по улицам, играет в «чику» и лазает по садам, как все его сверстники. В конце-то концов, конечностей у него было, как и полагалось, четыре, голова одна, хвоста при детальном осмотре не обнаружилось, а бананов он не просил, поскольку до десяти лет и не подозревал, что на свете существуют бананы…
В свидетельство о рождении его записали «Петровичем» из-за полной беспомощности должностных лиц — как ни мучили мозги милиционеры в паспортном столе, не смогли придумать, какое отчество можно образовать от имени «Франсуа»:
Франсуевич? Франсуич? Франсуавович? Все варианты смотрелись как-то чудновато… А в жизни его больше кликали Федькой.
Куда может угодить, войдя в половозрелые года, индивидуум, наделенный классическим, каноническим внешним обликом негра, но рожденный русской мамою и воспитанный славянами в глубинке?
Если только не загремит допрежь в колонию вместе с белокожими шпанистыми соседями?
Кем ему суждено быть, ежели увернется от печальной стези тюремного сидельца?
Правильно, тут и думать нечего, не бином Ньютона…
Соответствующие органы взяли Франсуа на примету, едва его загребли на действительную, и после демобилизации чернокожий младший сержант куда-то испарился, да так надежно, что в родных местах показался лишь полтора десятка лет спустя, да и то проездом в Сибирь. В детали Данил, разумеется, не вникал (да и кто бы ему открылся?), но по редким обмолвкам восстановил основной пунктир: долгие годы Франсуа провел скорее в Штатах, нежели в Африке (впрочем, засветившись и на Черном континенте), и сгорел, когда к янкесам переметнулась очередная курва в серьезных погонах, обремененная кое-какими тайнами. Ноги-то Франсуа унес, но дальнейшая карьера, как легко догадаться, рванула под уклон, закончившись рапортом об отставке уже в шизофренические перестроечные года. После замысловатых и туманных жизненных перипетий потомок чернокожего принца всплывал на поверхность то в качестве волонтера казачьей сотни в Приднестровье, то частного сыскаря в краях поспокойнее, ибо по капризу судьбы жизненные взгляды Франсуа относились к тем, что принято изящно именовать национал-патриотическими. С русскими неграми такое тоже случается. 6 октября девяносто третьего он до последнего сидел в Белом доме, откуда благополучно ушел, как стрела сквозь туман, никому из полупьяных ментов в многочисленных линиях оцепления просто в голову не могло прийти, что мечущийся по улице заполошным зайцем, жалобно чирикающий что-то на непонятном наречии негритос в ненашенском костюмчике может оказаться убежденным русским националистом, известным в Приднестровье как Неро Драгуле-Черный дракон… Лишь один пьяный сержантик, до того, как надеть форму, пару лет тусовавшийся со скинхедами, попытался было заставить черномазого поползать на коленях — вне политической связи с событиями, понятно, но Франсуа в две секунды отправил его к праотцам с помощью вульгарной шариковой авторучки, даже не сдергивая автомата с плеча падающего трупа, резанул очередью по напарнику и растворился в московских просторах…
С тех пор в нем, Данил подозревал не на шутку, что-то сломалось. Как у многих, оказавшихся перед тягостным осознанием того печального факта, что дрались они не столько за Россию, порядок и свободу, сколько за амбиции профессора Хаса и генерала Руцкоблуда… Франсуа вернулся к загадочным делам своего сыскного агентства, став открыто аполитичным и циничным с ноткой некоей истерики, что подмечал не один Данил, но все молчали, конечно.
Временами он надолго исчезал в неизвестные дали, а порой работал для российских клиентов, для Данила в том числе, работал артистически и дерзко, а в немаленький гонорар, такое впечатление, каждый раз включал некий процент на лечение души, раненной безвозвратно утраченными иллюзиями.
Но ежели в общем и целом, это был сугубый профессионал, с лихвой отрабатывавший свое немаленькое вознаграждение, ни разу не проигравший ни одной операции. По жизни его вели всего-то две заповеди: во-первых, Франсуа переправлял в мир иной лишь совершеннолетних, во-вторых, никогда не брался работать против того, кто однажды пользовался его услугами…
Данила он заметил очень быстро, не мог не отметить журнал в руке, но, как и полагалось при таких вот встречах, прошел, как мимо незнакомого, уверенно свернул к правому выходу с перрона. Выждав, сколько было необходимо, Данил пошел следом — и очень быстро определил, что хвоста за Франсуа нет.
Окружающие на негра не обращали ни малейшего внимания — он здесь был не в диковинку. Еще лет восемь назад Данил своими глазами наблюдал на этой же привокзальной площади идиллическую сцену: к автобусной остановке семенила бабуля, по виду типичная деревенская рутенка, а за нею шустро поспешали три классических негритенка, перекликаясь меж собою и бабкой опять-таки на чистейшем рутенском с западно-деревенским выговором, бывает. К тому же в последние годы масса чернокожего народа из весьма неблагополучных стран прямо-таки хлынула в Рутению, отчего-то решив, что здешние границы в лучшем случае прочерчены черенком лопаты по целине и охраняются соответственно. Их, понятно, в массовом порядке вылавливали то рутены, то поляки, и отловленные, зависнув в самом неопределенном статусе, придавали городу долю экзотического колорита…
Выйдя из подземного перехода на другой стороне площади, Данил догнал негра, и они зашагали плечо в плечо.
— Чисто?
— Никого за тобой, — сказал Данил.
— Ну и отлично. Вон как раз лавочка освободилась…
Они присели на скамейку в дальнем уголке крошечного скверика, люди их опыта с этого места определили бы хвост за версту.
— Итак, перед вами, друг мой, мсье Рене Ламбер, корреспондент газеты «Ухуру». В Африке масса газет под названием «Ухуру», так что с ходу и не определишь… Желаешь взглянуть на мои документики?
— Пожалуй что, — кивнул Данил.
Франсуа продемонстрировал ему закатанный в пластик листок белого картона, где красовалась его фотография, три печати, но главное — роскошный четырехцветный герб с черной звездой, двумя золотыми руками, красными шестеренками, слоновьей головой, скрещенными золотыми мотыгами и пальмой.
Гербовый щит с одной стороны поддерживала зебра, с другой — леопард.
— Репюблик дю Котт-Гранжер, — прочел Данил вслух. — Есть такая в реальности, или?..
— Или, — блеснул великолепными зубами Франсуа. — Ничего страшного, я проконсультировался насчет Уголовного кодекса этой тихой державы, где мы сейчас находимся, подделкой документа это считать нельзя, поскольку нельзя подделать документ или деньги несуществующего государства. И пока я не пытаюсь с помощью данной ксивы провернуть какое-нибудь мошенничество, опять-таки четко прописанное в кодексе, беспокоиться нечего. Бзик у меня такой — мастерить ксивы несуществующих держав, в Москве есть психиатр, который при нужде это подтвердит и толстенную историю болезни даже предъявит… Вот ты способен с ходу сказать, какая страна граничит на севере с Габоном?
— А хрен его знает, — честно признался Данил. — Сомневаюсь, что я вообще когда-нибудь знал.
— Прекрасно. Интеллигенты тем более не обременены точным знанием географии. А вот то, что слава их могучего Народного фронта докатилась аж до знойной жаркой Африки, прямехонько до республики Котт-Гранжер, их заставит испытать такой оргазм, что ни единого въедливого вопроса не дождешься…