Бушков Александр Александрович. Второе восстание Спартака

   Облачная сырость проникала в кабину, а оттуда – под шлемофон, штатовский комбинезон и в сапоги, и холод, к которому он то ли привык, то ли который уменьшился с потерей высоты, принялся за работу с новой силой. Спартак беззвучно чертыхнулся. На фиг, пора решаться. Чем дольше они будут блуждать в этой манной каше, тем дальше от своих придется сажать машину. Ну!
   Он отдал штурвал, и самолет послушно опустил нос. Некоторое время ничего не происходило, потом белая муть снаружи на мгновение поредела – далеко внизу мелькнули серо-желто-коричневые полосы возделанных полей, – потом облака вновь сомкнулись ватным коконом, и неожиданно «ДБ-3», без всякого перехода, оказался в «чистом» воздухе. Вот буквально только что машина висела в сплошном молоке, а теперь вокруг – все как на ладони. В наушниках удивленно присвистнул Черкесов.
   Солнце уже поднялось над горизонтом, в полном соответствии с выражением двух молодых прозаиков, расталдыкнув свои лучики по белу светушку. И создавалось стойкое впечатление, что нет вообще никакой войны и никто несколько часов назад не сбрасывал бомбы на столицу Германии. Под днищем бомбардировщика, залитые утренним светом, тянулись бесконечные поля на склонах пологих холмов, прореженные извилистыми ленточками дорог (по одной даже бодро полз крохотный автомобильчик), зеленели в кольцах утреннего тумана островки перелесков, синели озерца... Во – и речка какая-то слева по курсу блестит на солнце, небольшое село вытянулось вдоль берега, и не ручеек это какой-нибудь задрипанный, значит, на картах река стопроцентно должна быть отмечена, где-то тут у нас...
   Спартак пошарил вокруг себя, нащупал кожаный планшет.
   – А, мать твою!..
   Это выкрикнул Черкесов, но Спартак уже и сам увидел. И похолодел.
   С севера, поблескивая на солнце плоскостями, им наперерез целеустремленно неслась «двойка» истребителей. Были это те же самые или другие – совершенно неважно, гораздо больше Спартака интересовало, как эти твари вычислили бомбардировщик в облаке, так сказать, водоизмещением несколько сотен тысяч тонн. Не иначе, когда «ДБ» исчез из поля зрения, та парочка вызвала подмогу, и теперь вокруг порхают десятки маленьких шершней с острыми жалами, выискивая жертву...
   Да какая разница, откуда они взялись?!
   Уходить обратно в облако было поздно. На подлете «двойка» слаженно разошлась, беря одинокую неторопливую цель в клещи.
   – Опять гости! – крикнул стрелок-радист.
   – Вижу!
   По обшивке часто застучало, будто машина угодила в грозовой фронт с градом.
   – Да что ж вы не уйметесь никак, козлы?! – заорал Спартак и бросил самолет вниз, резко, едва не сорвавшись в пике.
   Во все ускоряющейся кадрили завертелись поля, туманные холмы и по-прежнему неопознанная речка, за спиной раздалось лихорадочное «тах-тах-тах-тах-тах!..» пулемета Черкесова, и тут же ответная очередь навылет прошила фюзеляж. Потянуло горелым. Тело мертвого штурмана вывалилось из-за кресла, ткнулось лбом в продырявленный «фонарь». Над самой кабиной, обгоняя бомбардировщик, с ревом промелькнул темный силуэт с разлапистыми крестами на плоскостях и, заложив резкий вираж, ушел на разворот. Ну точно, «Bf 109»... «ДБ-3» ощутимо качнуло турбулентностью. Второй истребитель пристроился где-то за хвостом и поливал преследуемого свинцом, как из шланга, быстро сокращая дистанцию.
   – Жив?! – заорал Спартак.
   – Живее некоторых! Стряхнуть не получится?
   – А сам как думаешь?..
   И снова: «тах-тах-тах-тах-тах!..» На отметке пятьсот метров Спартак изо всех сил потянул на себя штурвал. С превеликой неохотой машина выровнялась, но он продолжал тянуть и тянуть, а когда тангаж увеличился градусов до двадцати, тут же бросил ее на левое крыло... Точнее, попытался бросить – но «ДБ» все ж таки не родной истребок, бомбардировщик был столь же тихоходен, сколь и неповоротлив. Моторы протестующе взвыли, Спартак практически кожей ощутил, как изогнулись лонжероны, не приспособленные к таким нагрузкам, но самолет послушался, встал чуть ли не вертикально. За спиной оторвалось что-то плохо закрепленное и с ведерным грохотом покатилось в сторону хвоста. Безвольное тело штурмана отвалилось от окна и снова пропало из виду, оставив на стекле кровавый бесформенный мазок.
   Преследователь проскочил под хвостовым оперением, зато первый истребитель наконец завершил разворот и теперь несся на бомбардировщик, лупя со всей дури по неприкрытому брюху. Пули барабанили по фюзеляжу, превращая железную птицу в форменный дуршлаг. Стрелка на датчике бензиномера принялась медленно вращаться в обратную сторону. И это был не перерасход горючки, это был пробит бак.
   Спартак ушел еще левее, опять выровнялся, заложил правый вираж... И увидел, как от немецкого перехватчика, плюющегося огнем из-под крыльев, вдруг полетели какие-то ошметки, «Bf» клюнул носом, завалился на правый борт и резко ушел в сторону, оставляя за собой дымный след...
   Мама моя, да ведь мы его подбили!!!
   – Один: ноль, – приглушенно раздалось в наушниках.
   – Лешка! – завопил Спартак в восторге. – Ты его уделал!
   – Ну дык... Но ты не боись. Это ничего, это все ерунда. Главное ведь, что отбомбились нормально, теперь уже не страшно...
   – Лешка! Ты что... ты ранен?!
   – Да есть малёхо...
   – Б...дь!
   Он в ярости ударил кулаком по стеклу «фонаря».
   Оставшийся истребитель зашел справа, со стороны солнца, сделал «свечку», могильным крестом на миг заслонив светило, исчез позади и вновь открыл пальбу. Быстрый и верткий, да? Но любишь бить со спины, да? Ну так получай, с-сука...
   – Держись, братишка!
   Кабина быстро наполнялась дымом. Откуда дым валил, было непонятно. Ну и плевать.
   Спартак сорвал с мокрой, как после душа, головы шлемофон, швырнул за спину и всей тяжестью навалился на штурвал. Земля встала дыбом, понеслись навстречу поля и перелески. На высоте в полсотни метров он перешел в горизонтальный полет – продырявленная машина по инерции просела еще метров на десять, брюхом едва не цепляясь за верхушки сосен, – обогнул холм, второй... Над ухом вдруг оглушительно щелкнуло, и в кабину со свистящим шумом ворвалась струя холодного воздуха: в стекле появилась дырка размером с кулак, от нее в разные стороны разбегались извилистые трещинки. Ого, а ведь могло и зацепить...
   Это произошло на третьем холме. В скорости немец, разумеется, превосходил «ДБ» многократно; не прекращая стрельбу, он догнал бомбардировщик, начал маневр обхода... Скорость плюс азарт погони его и погубили – да еще и подвернувшийся аккурат на пути поросший лесом склон. Зазевался фриц. Не вписался в поворот. Не среагировал вовремя.
   И влепился в холм, как кулак в ком теста.
   С громовым треском полыхнуло в полнеба, ударная волна на излете догнала бомбардировщик, легонько подтолкнула... И коптящие польское небо обломки остались позади.
   Два: ноль.
   – Леха!
   – М-м... Я за него...
   – Жив?
   Тишина.
   – Немного потерпи, а?!
   Молчание.
   Спартак до боли сжимал штурвал, выискивая место для посадки... Тьфу, черт! Левый мотор судорожно зачихал и умолк, хотя топлива еще оставалось минут на пятнадцать. Ну еще чуть-чуть, а, миленький?! Щас: из мотора повалил копотный дым, показались языки пламени... С бешеной скоростью проносились под самолетом ели, фольгой блеснула давешняя речка, промелькнул и пропал какой-то не то особняк, не то замок с колоннами, пристройками и красной черепичной крышей... И ни одной пригодной под посадочную полосу лужайки.
   Ладно, будем садиться как получится. Дым ел глаза, Спартак, щурясь, сбросил скорость до минимальной и плавно отдал штурвал...
   На посадку это походило мало, вернее будет сказать – они пропахали лесок, как исполинской бороной. Ломая ветви и чуть ли не выкорчевывая деревья, машина вгрызлась в заросли, вылетела на невесть откуда взявшуюся поляну, с клацаньем обрушилась наземь, ее занесло, развернуло, накренило... А потом все неожиданно закончилось.
   ...Люк, конечно, заклинило. Разумеется, как же иначе. Кашляя от дыма, Спартак пробрался к месту стрелка-радиста, подхватил Черкесова под мышки и поволок в сторону кабины. Черкесов застонал – жив, Соколиный Глаз! Ну давай, держись, осталось-то совсем немного... Самолет горел, и языки пламени уже лениво лизали внутреннюю обшивку.
   В кабине Спартак вышиб стекло «фонаря» – ворвался упоительно свежий ветер, – высунулся наружу, зацепившись кобурой с «ТТ» за край, инстинктивно, как перед парашютированием, определил ноги, потащил за собой безвольного Лешку...
   Топливные баки взорвались поочередно, когда они были уже под сенью дерев, метрах в ста от самолета. Заложило уши, накатила жаркая волна...
   – А вот салют в честь того, что мы выжили, – хрипло сказал Спартак.
   Язык не слушался. В летном обмундировании было жарко, нестерпимо жарко.
   Стрелок-радист молчал.
   – Правильно, – одобрил Спартак, – вот и помолчи, а то подохнешь раньше срока.
   Лешка молчал. Лицо его, поначалу бледное, становилось каким-то синюшным. Надо его перевязать. Пакет с НЗ! – там бинт, лекарства, сухие концентраты... Но не пошевелиться. Как будто пробежал марафонскую дистанцию, а не сидел почти восемь часов в кресле пилота. И Спартак отчего-то никак не мог вспомнить, где должен находиться этот пакет – в кармане комбинезона, что ли? А планшет-то где? В кабине остался?.. И что это гудит – пчелиный рой? Значит, рядом пасека...
   – Сейчас, – пробормотал он, – погоди, Леха... Что-то мне...
   – Конечно-конечно, – сказал стрелок-радист, не открывая рта. – Я подожду. А ты полежи пока.
   – Нет, лежать нельзя, никак нельзя...
   Спартак еще успел удивиться тому, что трава отчего-то растет совсем рядом с его лицом (хотя секунду назад он сидел, привалившись спиной к мшистому стволу), еще успел разглядеть букашку, лениво ползущую по стеблю давно облетевшего одуванчика...
   А потом пчелиное гудение накрыло его с головой, и Спартак кубарем покатился в черную яму беспамятства.

Вираж второй, авантюрный. путь к дому

Глава первая
Хваленое польское гостеприимство

   Прежде чем сознание вернулось полностью, Спартака охватило яростное ощущение бушующего вокруг пожара, и он дернулся и от этого движения окончательно пришел в себя, как-то разом вернулась ясность мыслей.
   Не было пожара – это прямо в лицо светило едва поднявшееся над горизонтом солнце. Тело не чувствовало жара, наоборот, было довольно прохладно, он лежал на земле, вытянувшись во всю длину, чуть приподняв голову из рыхлой сухой земли, увидел свои собственные затрапезные галифе, распоясанную гимнастерку, босые ступни. Вообще-то Спартак именно это под комбинезон и надевал – что похуже, форсить-то не перед кем. Но комбинезон уже куда-то подевался. Сам собой, от удара он никак не мог слететь так аккуратно – значит, стянула чья-то добрая рука...
   Стрелок-радист лежал рядом, неподвижный, застывший, посиневший...
   Ленивое, медленное течение примитивных мыслей моментально сменилось острым, цепким испугом загнанного зверя. Не страхом, отнюдь – закономерным испугом оказавшегося в непонятной ситуации воздушного хищника.
   Он остался один.
   – Леха... – позвал Спартак, уже без всякой надежды.
   Тишина в ответ.
   Вязкая тишина, нарушавшаяся лишь изредка какими-то хаотичными, неопасными звуками вроде легонького погромыхивания, постукивания где-то в отдалении. Какое-то время он откровенно боялся повернуть голову, чтобы не узреть веселых, уверенных в себе фрицев с закатанными рукавами.
   Потом ему пришло в голову, что фрицы ни за что не стали бы держаться так тихо – гомонили бы, топотали, перекликались, как любой солдат на их месте. И уж кто-нибудь наверняка бы торчал рядом, целя навернуть сапогом в бок знакомства ради. Не похоже что-то, будто рядом солдаты...
   Но ведь кто-то стянул с него американский комбинезон с русским пистолетом в кармане?
   Он решился. Приподнялся – ощутив с превеликой радостью, что тело исправно повинуется, ничего вроде бы не сломано и внутри ничего не отшиблено, – сел, упираясь в рассыпчатую землю ладонями.
   Неподалеку коптил уже отгоревший бомбардировщик, казавшийся нелепым и жалким. Левое крыло отлетело по самый центроплан, и его обломки разметало по полю, меж валунов. Спартак увидел россыпь пробоин, которые никак не могли оказаться следствием жесткой посадки на фюзеляж – и только теперь понял, в какое решето превратили его «бээфки»: и сюда-то дотянул чудом...
   Он резко повернулся к источнику загадочного шумного звука – и понял, что это фыркает запряженная в зеленую бричку лошадь. От скуки, надо полагать, фыркает, поматывая головой.
   А над зеленым бортом – или как так он именуется в этом экзотическом для горожанина средстве транспорта – торчал предмет, в котором и менее опытный человек моментально опознал бы верхнюю половину винтовки...
   – Бачь, Панас, притомный сделался!
   – Точно, ворохается...
   С противоположной стороны к нему неспешно направились двое – и Спартак с превеликим облегчением обнаружил, что военной формой и не пахнет. Вид у обоих мужиков был самый что ни на есть штафирочный: заправленные в высокие сапоги брюки, рубахи, пиджаки. Только головные уборы были какие-то странные, нечто среднее меж форменной фуражкой и старорежимным картузом – но опять-таки без кокард, эмблем, ремешков. Совершенно штатские аборигены.
   Вот только один из них небрежно держал за середину, как палку, короткую винтовочку, а у второго слева на пузе висела кобура – на немецкий манер висела, как две капли воды походила на штатную кобуру «парабеллума», в точности как его трофей...
   Спокойные были мужики, несуетливые, средних лет, нисколечко не походили на работников умственного труда, этакие стопроцентные колхозники... Нет, откуда тут колхозники?! Тут у них сплошные единоличники, в силу темноты своей не понимающие всех выгод коллективного труда...
   Партизаны? Их тут столько, разномастных... Полицаи, сдается, должны какие-то отличительные знаки носить...
   Или – не партизаны все же? О партизанах Спартак, как многие, слышал немало, но никогда их не видывал. По его представлениям, партизаны должны были выглядеть и двигаться как-то не так – сторожко, чутко, озираясь постоянно на каждый шорох, как-никак места эти давно и прочно оккупированы врагом. А эти выглядели абсолютно спокойными, им словно бы даже было чуточку скучно, будто заплутавшую корову отправились искать – или какие там еще мелкие бытовые нужды могут оказаться у крестьян...
   Он посильнее уперся в землю ладонями и поднялся на ноги, отметив с радостью, что никаких повреждений не получил, даже в затылке ныло не особенно и сильно.
   Незнакомцы были уже совсем близко. Далеко за их спинами, в разбитом самолете, кто-то завозился вовсе уж шумно, гремя неизвестно чем.
   Пора было налаживать отношения и вносить в жизнь какую-то определенность. Судя по обрывкам долетевшего разговора, они разговаривали почти что на русском, чуть ли не все слова понятны – но он-то по давешним львовским впечатлениям помнил, что польский на русский не похож нисколько, язык довольно-таки зубодробительный...
   Стараясь не частить, избежать заискивания в голосе, Спартак выпрямился и сказал громко:
   – Здорово, мужики. Неприятность, сами видите, произошла, с небес на землю, так сказать...
   Его скрючило пополам, дыхание перехватило, и лишь секунду спустя он, отчаянно пытаясь протолкнуть в горло глоток-другой воздуха, сообразил, что это один из «мужиков» умело и основательно заехал ему под дых.
   Потянуло к земле, и Спартак присел на корточки, это было унизительно, но ничего не удавалось с собой поделать – задыхался, ноги не держали. Ожидал, что сейчас добавят еще, положение у них самое выгодное – но новых ударов не последовало. Чуть-чуть распрямившись и захватив наконец немного воздуха, он увидел, что оба селянина стоят все с тем же спокойным, даже отсутствующим видом. Это-то и было сквернее всего – полное равнодушие во взглядах, словно примеривались, сразу зарезать кабанчика или пусть до холодов поживет, сальца нагуляет поболее...
   – Ты, хлопче, не считай за зло, – сказал тот, что был с кобурой на поясе (он и ударил). – Я вже ж не по неприязни, а тильки щоб ты уразумел: мужикиу вас в Совдепии девятую конскую залупу без соли доедают, славя пана Юзефа Сталина... Розумеж?
   Спартак морщился, восстанавливая дыхание. Он до сих пор не понимал, что это за народ. То, что ему врезали, ничего еще не означало, и не факт, что перед ним – немецкие пособники: знаем мы этих польских панов, кипящих ненавистью к отечеству всех рабочих и крестьян...
   – И кто ж вы будете? – огрызнулся он, отдышавшись.
   – Мы, хлопче, не будем, а есть панове. Вот так и будь ласков обращаться.
   Послышался топот ног – это от самолета примчался третий, совсем зеленый пацан, одетый примерно так же, но, в отличие от старших, свои эмоции выражавший гораздо более бурно: он откровенно таращился на Спартака с восторженным ужасом, даже рот разинул. Правда, и у этого сопляка болталась на плече винтовочка...
   – Вуйко Панас, вуйко Панас! – затараторил вьюнош, перетаптываясь на месте от любопытства. – Щось, то и буде американ?
   – Американ, – проворчал Панас. – Хоть сейчас в комиссары пиши. Побачь на одяг, Кость, добре побачь. Яка одзнака у него на пуговицах?
   Хлопчик присмотрелся:
   – Совдеповьска, вуйко Панас, гвяздка с серпом и молотом...
   – О то...
   – Вы ж сами, вуйко, казали, що на аэроплане одзнака американьска...
   – Казав. Бо так и есть. Живали в той Америке, ихние одзнаки ни с чем не спутаем... Вот только этот сукин кот на американа похож, як я на фильмову актрису. Звыклый совдеповский морд, аж тошно...
   – Може, он жид? – спросил доселе молчавший третий, с нешуточной надеждой спросил.
   – А добже бы жид, – оживился и сопляк с нехорошими нотками в голосе. – Эй ты, драный. Не жид будешь?
   – А в самом деле, хлопче, – сказал невозмутимый Панас, словно гвозди вбивал неторопливо. – Спускай штаны, быстренько, як справна шлюха перед клиентом. Пользуясь ученым оборотом, сделаем экспертизу, бо, сам разумеешь, жида сразу видно...
   – Слушайте... панове! – воскликнул Спартак негодующе.
   Панас неторопливо расстегнул кобуру, достал увесистый черный «парабеллум» и привычно передернул затвор, так что он на миг сложился домиком. Поднял дуло на уровень Спартакова лба и сказал с прежним спокойствием:
   – Тебе ж сказано человеческой мовой: спускай штаны и кажи хозяйство. По разговору и по личности вроде не похож, но кто ж знает наверняка...
   Глаза у него нехорошо сузились. Ясно было, что пристрелит и усом не поведет. Задыхаясь от злости и унижения, Спартак справился с пуговицами и, продемонстрировав требуемое, бросил с вызовом:
   – Уж не посетуйте, панове – чем богаты. Кому как, а я доволен, да и дамы не жаловались что-то...
   – Застегнись, – пробурчал Панас, пряча «парабеллум» и с некоторым разочарованием покачивая головой. – Сам бачу, що не жид...
   – А може, вуйко Панас, он этот... современный? – заторопился шкет, поддергивая на плече винтовочку. – Необрезанный, а все равно – жид...
   – Остынь, – веско ответил Панас, даже не оборачиваясь к нему. – Тебе, сдается, еще долго уяснять насчет порядка. Каковой у немчуков зовется красиво и четко – орднунг... Словцо-то каково, будто на камне... Порядок должен быть. Если не обрезан, значит, не жид. Жалко, конечно...
   – А то, – вздохнул третий. – И жидочку було б грустно, и людям веселее некуда...
   Ох, не нравились они Спартаку, решительно не нравились, и не в ударе дело: они были из какого-то другого мира, в котором он никогда прежде не бывал, со своими законами, неизвестными, но заранее отвратными...
   – Панове, – сказал он, словно в холодную воду бросался, стремясь побыстрее избавиться от давящей неизвестности. – Кто вы такие, в конце-то концов, позвольте осведомиться?
   – Отрекомендуемся – легче станет? – хмыкнул безымянный третий.
   – Ясность появится, – сказал Спартак.
   – От то-то, – проворчал тот. – За що ни зацепись, вам, комунякам, подавай полную ясность, як на блюдечке, без того...
   – Постой, – сказал Панас. – Не будем, як дурные псы, перегавкиваться. Хлопец тебе не кто-нибудь, хоть совдеповский, да офицер...
   – Яки у них офицеры? Без погон? Я ж паментаю, у них на воротнике одна геометрия – уголки, полосочки... Разве ж то офицер – без погон и с геометрией на воротнике?
   – С вострономией, – подмигнул юный Кость.
   Панас терпеливо сказал:
   – С астрономией – это було у австрияков, чего ты по молодости лет помнить не можешь. Но именно так и було: не на погонах гвяздки, как у Российской империи, а именно что на воротнике. А самое, я вам скажу, смешное – то, что гвяздки были шестиконцовые, в доподлинности как у жидов. Панове австрияки жидов терпеть не могли, совсем как я, а вот гвяздки отчего-то были шестиконцовые, даже у генералов... Вот. А у совдепов – именно что геометрия. Ты, хлопче, навязем говоря, кто будешь по воинскому чину?
   – Да так, – сказал Спартак осторожно. – Как-то около того, и вообще...
   – А может, он – нижний чин? – громко предположил юный Кость.
   – Сомневаюсь, – сказал Панас серьезно. – Бомбовец – офицерская функция, это ж не винтовочка, какую могут навесить любому молокососу, вот тебя хотя бы взять... Аэроплан, – он значительно поднял палец, – принадлежность офицерская, как всякая сложная военная машинерия... Ну, хватит языки чесать. О чем мы серьезно начали? Ага. Хлопец, я так подозреваю, офицер, хоть и совдеповский. А коли он не жид, то и потехи не буде. А надлежит его, согласно порядку и дисциплине, предъявить.
   – Кому? – не удержался Спартак.
   – Ну не чащобному ж лешему, – пожал плечами Панас. – Наличной власти. Каковой является германское командование.
   – А вы тогда кто? – тихо, серьезно спросил Спартак.
   Панас так же серьезно разъяснил:
   – А мы, хлопче, – панове украинская варта. Или, щоб тебе було понятнее, господа жандармерия из щирых украинцев. Имеем тут дислоцироваться для пригляда за ляхами, которые есть элемент подозрительный и безусловно относящийся к недочеловекам. Ты не смотри, что мы в цивильном – это мы запросто по утреннему времени гуляем. А для официальных надобностей и форма имеется – все честью по чести, как полагается.
   Он достал тяжелый серебряный портсигар, раскрыл, приготовился было запустить туда пальцы, но в последний момент передумал, протянул раскрытый портсигар Спартаку. Третий недовольно пробурчал:
   – Еще табачком голубить совдепа...
   – Учись, друже, быть мыслью выше обычного холопа, – сказал Панас спокойно. – Осознавай державностькартины. Хлопец – офицер, хоть и вражеский, мы тоже не быдляке хвосты крутим. Здесь потребна шановность. Да ты бери, бери, у тебя ж вон пальчики желтые, значит, смолишь...
   Спартак взял сигарету и наклонился к протянутой зажигалке – красивой, блестящей, вроде бы немецкой. Затянулся от души, понимая, что неизвестно когда такая удача выпадет во второй раз. Сигарета была хорошая, и весьма. Он мимоходом присмотрелся к портсигару: на крышке сверкал разноцветными эмалями какой-то замысловатый герб – который этому деревенскому батьке Махно ну никак не мог принадлежать. Сразу видно, что человек непростой, не серая скотинка, но на обладателя столь заковыристого герба никак не похож...
   – Это именуется – военный трофей. Был пан, да весь вышел. Чтобы ты не думал чего-то для меня унизительного, спешу внести ясность: я его не из кишени у мертвого вытаскивал. То есть из кишени, конечно, только светлейший пан граф совсем незадолго до того, как лечь падлиной, палил в меня что есть мочи из серьезного пистолета. А я в него, соответственно. И положил справнего шляхтича за все, что его прадеды над нашими вытворяли. А после такого не грех не то что сигаретницу забрать, но и сапоги снять... Как смотришь?
   – Да пожалуй что, – сказал Спартак искренне.
   – Рад, что понимаешь, – кивнул Панас. – Ну что, подымили, пора и в дорогу? Кость, волоки сюда одяг пана офицера.
   Он мотнул головой в сторону, где Спартак увидел свой летный комбинезон и сапоги – американское обмундирование, что греха таить, и скроенное лучше советского, и выглядевшее красивее.
   – Може, ему еще кофею с профитролями? – буркнул третий. – И босиком бы до постерунка дотопал, не бог весть яка птица...
   – Вот теперь я точно бачу, что рано тебя повышать в чине, – сказал Панас с легкой брезгливой усмешечкой. – Державности не чуешь, я тебе это повторять замучился... Пан вартовый комендант предъявляет пану оберштурмфюреру пана радецкого офицера с бомбовца. Державное дело. И мы повинны быть в полной форме, и летчик, и пан оберштурмфюрер уж наверняка не будет в расхристанном кителе щеголять... – На его лице, вот чудо, отразилась даже некоторая мечтательность, свойственная скорее поэту, и он повторил нараспев, значительно подняв руку: – Державность... Не песье лайно! Кость...
   Юнец кинулся за комбинезоном. Окурок сигареты обжег губы, Спартак c превеликим сожалением выплюнул его подальше в пыль. От тоскливой безнадежности сводило скулы – он оставался самим собой, невредимым, неслабым и неповторимым, но от него теперь ничегошеньки не зависело, им, как вещью, распоряжались другие. «Значит, плен, – подумал он потерянно. – Плен. Вот так это и выглядит...»
   – На медаль рассчитываете, пане Панас? – спросил он язвительно.
   – А чего ж? – без тени обиды кивнул комендант. – Если есть медали и если они полагаются, чего ж не хотеть? Дело житейское, а як же ж. Вот тебя хотя бы взять, хлопче. Ты, когда людям на головы смертушку рассыпаешь с бомбовца, тоже, есть у меня подозрения, мечтаешь заиметь на френч блестящую цацку на ленточке. Вы, хоть и совдепы, а свои ордена имеете... Не прав я?