– Боюсь, не суждено тебе повидаться с Котляревским, даже если его возьмут живым. Я же тебе говорил об интересе к его фигуре из самого что ни есть оттуда, – Прохорцев показал пальцем на потолок. – Так что прямиком в Москву его повезут, если что. А оно и к лучшему, я тебе скажу. Своих забот выше башни. Я вот сегодня к вечеру должен закончить рапорт и отправить с нарочным в Ленинград. И составить его надо предельно аккуратно в политическом смысле, чтобы не ясно было, стихийный бунт это или тщательно подготовленное восстание, короче, какой масти были события. Рано пока нам делать заключения. А вот отразить, как много мы всего вскрыли, необходимо. Все ясно, майор?
    – Сколько у меня времени? – спросил Калязин.
    – До шести управишься? – полковник начал застегивать шинель.
    – Куда ж я денусь...
    – Не по уставу отвечаешь, майор. Опять не по уставу...

Глава восемнадцатая
Вожди поневоле

   В тридцати километрах от заставы Ягодная Комсомолец сказал:
   – Развилка. Это символично.
   – И куда какая? – спросил Спартак.
   Их колонна из шести грузовиков, два из которых были еще лагерные, остановилась на довольно обширной лесной плеши. Здесь дорога раздваивалась, огибая взгорок, где точно посередине темнел под снегом небольшой каменный фундамент. Финский, наверное. Что тут могло находиться в годы оны, совершенно непонятно. Сторожевая будка, дом отшельника? В принципе, глубоко плевать. И без принципа тоже плевать.
   – Как выяснилось на краю жизненного пути, весьма полезно иметь стопроцентную память на географические карты. Дорога направо, – Комсомолец показал рукой, – ведет в лесничество. Лесничество не есть тупик, как можно подумать. Дорога продолжается и дальше, но забирает в сторону от границы. Как понимаю, раньше она связывала ныне отсутствующие на карте хутора. Видимо, основательно заброшенная дорога, а раз ею давно не пользуются, то, скорее всего, грузовикам будет не пройти. Придется бросить и идти пешком.
   – И куда выйдем? – спросил Спартак.
   – Дорога выведет к новым колхозам, то есть к деревням, в которых живут послевоенные переселенцы. Там передохнуть, набраться сил, запастись продуктами. А дальше брать за шкирку какого-нибудь местного Ивана Сусанина, и пусть ведет к границе лесными тропами.
   – А дорога налево, – теперь уже Спартак показал рукой, – ведет, соответственно, на заставу...
   – Именно так...
   Появившийся вчера вечером самолет авиаразведки развеял появившуюся было уверенность, что они крепко держат фарт за хвост, а бога за бороду. Впрочем, им и так довольно долго сказочно везло, грех жаловаться.
   Не представляло труда догадаться, что будет дальше. Теперь противнику известно, куда движется колонна и где она в данный момент находится. Короче, известно все, что нужно, чтобы окружить и уничтожить. И совершенно ясно, как противник станет окружать и уничтожать. Только вот поделать ничего нельзя.
   Отступление лишено всякого смысла. Во-первых, не для того прорывались, чтобы отступать, во-вторых, сзади нагоняют преследователи, аккурат на них и выйдешь, а пока с ними бьешься, в спину ударят те, кто встает сейчас заслоном перед советско-финской границей.
   Выход был один – разделиться и пробиваться разными колоннами. То есть одна группа идет, как шла, и выходит прямиком на заслон, через который пытается прорваться. Возможностей прорваться, откровенно говоря, негусто, но зато у второй группы есть все шансы в это время отойти подальше и, может, даже оторваться от преследователей. Только вот кто добровольно заявится в группу первую, в группу, называя вещи своими именами, смертников? Мало таких наберется, если вообще найдутся охотники. Не тот народ, чтобы своими жизнями выкладывать путь на свободу другим. Поэтому и говорить правды не следовало. Так решил Спартак. Просто сказать людям, что они делятся на две группы только ради того, дескать, чтобы легавым тяжелее их было выследить и настичь. И все, и достаточно.
   Ну, понятно, между своими тайн быть не могло. Вечером у костра (заночевали прямо в лесу, на лапнике) Спартак, Комсомолец и Марсель обо всем договорились. Куда как просто договариваться, когда все прекрасно понимают – ну нет иного выхода, просто-напросто нет.
   – Я пойду с первой колонной, – вдруг сказал Комсомолец, бросив в ночной костер докуренную папиросу. – Никакого жребия, так надо.
   – Надо? – переспросил Марсель, снимая с углей кружку с чаем. – Что значит надо? Я отправлю Ухо за главного, и хватит.
   – Надо, – твердо повторил Комсомолец. – Ну как тебе объяснить... Вроде карточного долга. Долг отдавать надо?
   – Спрашиваешь, что ли?
   – Спрашиваю.
   – Без вопросов, надо, – сказал Марсель, отхлебывая чифирь.
   – Вот я и хочу его отдать. Есть у меня такой должок. Судьбе проигрался. Все коны ставил не на те карты и проигрался в дым. Вот теперь хочу разом отыграться. Вытащу из колоды жизнь и свободу – будем считать, что отыгрался, помру – будем считать, что мы с судьбой квиты.
   – А ты ведь всерьез, – сказал Марсель, внимательно взглянув на давнего приятеля.
   – Поэтому и переубеждать лишнее. Дай лучше чаю хлебнуть...
   – А кто ты такой, чтобы на меня гнать! – донесся от соседнего костра истошный вопль. – Вошь фронтовая! Сучара болотная! Да я тебе, падла, кишки выпущу!
   Марсель мигом вскочил, рванул к месту набухающей ссоры. Подобные вспышки ему приходилось гасить по двести раз на дню.
   – Странно все это, – сказал Комсомолец, снова закуривая. – Мы посылаем на смерть людей, а люди верят нам. По-прежнему верят, что мы знаем, что делаем, что мы твердой поступью ведем их к свободе. Когда ты вчера выступил перед ними и сообщил, что мы рвем в Финляндию, что надо только границу перейти, а она рядом, что там их всех ждет амнуха, потому что за наши преступления мы можем сидеть только здесь, что больше их никто никуда не посадит – люди ж были по-настоящему счастливы, в полном смысле воспряли. И помирать сегодня, кому придется, будут радостно... Хотя, наверное, кто-то еще догадывается насчет Норвегии, но молчит. Тебе не кажется, что это все напоминает...
   Комсомолец вдруг замолчал, о чем-то задумавшись. Кружку с недопитым чаем он поставил прямо на снег, и сейчас же возле нее образовался круг растаявшего снега.
   – Я лучше так скажу, тебе это ничего не напоминает? Вожди ведут за собой, убеждают, что знают правду, люди умирают за их правду, а на самом деле...
   Комсомолец не смог договорить, а Спартак не успел ответить. К костру подсел Горький, потом Спартак вместе с Марселем вынужден был гасить конфликт между литовцами и ворами, потом надо было заставить себя хотя бы пару часов поспать. В общем, ночью не удалось больше поговорить. Ну а наутро и в дороге тем паче было не до бесед. И вот сейчас здесь, на развилке, на Спартака вдруг навалилось ощущение, что они с Комсомольцем не успели друг другу сказать нечто крайне важное. И теперь уже вряд ли когда-нибудь успеют.
   Комсомолец протянул Спартаку пачку. Спросил, невесело усмехнувшись:
   – По последней?
   – По последней.
   К ним от последнего грузовика примчался Марсель:
   – Перекурим напоследок, кореша!
   Дольше чем на одну папиросу им тут, на этой развилке, задерживаться нельзя. Не сказать, что счет пошел уже на минуты, но, вполне возможно, где-то тикают часы и отбивают они вот такое: одна минута – это чья-то одна жизнь.
   Все будет очень просто. Первые три грузовика свернут налево, другие три – направо. Кто-то окажется в первых трех грузовиках, кто-то – в трех последних. Никто никого специально не отбирал, кому как повезет.
   – Как ни странно, ночью я все же спал, – сказал Комсомолец, разминая папиросу. – Зато, пока ехали сегодня до этой развилки, припомнил всю житуху от и до.
   Спартак вжикнул зажигалкой. Прикурили.
   – Брось ты эти похоронные страдания, – сказал Марсель. – Никому ничего не известно наперед. Вон люди всю войну отшагали с первого дня до Победы, и ни одной царапины. А кто-то садится на два года по хулиганке, радуясь, что жить хорошо и что скоро откидываться, и на второй день загибается от несварения металла в кишках. Я знал человека, который пережил два расстрела. Сперва его стреляли фрицы – ему день пришлось проваляться во рву с трупами. Потом наши недострелили как дезертира, а расстреливать два раза, как известно, не положено, и его закатали в лагерь на десятку. И где тут видишь один на всех смысл, скажи? Это все мы можем полечь в снега, а ты будешь хохотать, гуляя по Парижам.
   – Зря успокаиваешь, я спокоен, – сказал Комсомолец. – Причем в кои-то веки по-настоящему спокоен. Я бы даже сказал, мне хорошо. Отличный зимний день – солнце и несильный мороз, а главное – все предельно ясно. Наконец-то. Я же говорю: вспоминал всю свою и нашу жизнь – так в ней никогда не было такой предельной, кристальной, звенящей ясности жизненной задачи. А сейчас есть – выжить. Просто выжить, и не надо ничего выдумывать, морочить голову себе и людям... – Голос Комсомольца внезапно дрогнул, подломился. – Ребята, а ведь как вчера было... Двор, в школу ходили, гоняли в футбол, голубятню строили. Пронеслось... как состав под гору. Я не чувствую этого времени, не чувствую, что оно прошло, что была война, что было все. Кажется, еще только вчера вечером заснул в своей кровати, прогуляв во дворе допоздна, напившись чаю с вареньем из крыжовника, которое мне твоя мамка подарила, а утром проснулся, и уже здесь...
   Комсомолец замолчал. Остальные тоже молчали. Только курили, глядя в стороны. Спартаку было горько и хреново. Он понимал, что Комсомолец уходит из его жизни навсегда, и не мог найти слов – еще и оттого, что обстановка вокруг мирная, вполне будничная, словно они сюда приехали на лыжах кататься или рыбачить на зимнем озере, а не ждет в скором времени одних бой, других марш-бросок с неизвестным финалом.
   – Ну вот и все, – сказал Комсомолец, выбрасывая выкуренную до мундштука папиросу. – Пора по машинам.
   Как-то само собой получилось, что они обнялись.
   – А ведь мы никогда не дружили раньше, – сказал Марсель.
   – Стареем, – усмехнулся Комсомолец.
   Вместе с ним ушли Голуб и еще несколько завсегдатаев «клуба».
* * *
   Более всего Спартака удивило равнодушие, с которым встретили люди в деревне их появление.
   Вот представьте себе, выходят из лесу вооруженные мужики не самой добродушной наружности, все, как один, небритые, с «сидорами» за плечами. Ну ладно, наколок на руках издали можно и не разглядеть, если специально не вглядываться, так ведь одеты кто во что! Словом, вылитые партизаны. А поскольку война уже полгода как закончилась (да и во время войны не водилось в этих краях партизан, если не считать таковыми вражеских финских лазутчиков), значит, любой местный житель, завидев эдакую процессию, должен немедленно бросаться в дом и закрываться на все замки. Или – ежели особо сознательный – бежать со всех ног в сельсовет. Ну, на худой конец, падать в обморок.
   Не происходило ни того, ни другого, ни третьего.
   Мало кто вообще попался по дороге к сельсовету, а кто попадался, лишь провожали взглядами и возвращались к своим занятиям. Да и после, когда повстанцы разбрелись по деревне, вселились в избы, когда стали, называя вещи своими именами, мародерничать, изымая самогон и еду – тоже все это воспринималось людьми с каким-то пугающим безразличием.
   Уже потом, вечером, почти перед самым сном, Спартак догадался, откуда такое безразличие. И удивился сам себе – как же раньше он не смог понять столь очевидную вещь. Видимо потому, что слишком очевидная.
   Деревня эта перемещенная, и в ней (впрочем, как почти во всех деревнях страны) почти нет мужиков. Да просто-напросто этим бабам так досталось за войну, и после войны досталось, да и сейчас живется тяжело, а слово «радость» забыто напрочь, что теперь такой ерундой, как вышедшие из лесу вооруженные небритые мужики, их не испугаешь. Какие-то другие страхи появились теперь у этих людей. А уж когда небритые лесные мужики с ходу не стали жечь избы, грабить и насиловать, то и последние страхи улеглись...
   Один же из немногих деревенских мужиков чуть было не учинил перестрелку. Деревенский милиционер. Когда в сельсовет, при котором ему была выделена комната для работы, ворвались люди с винтовками и автоматами, он машинально схватился за кобуру. Но тут же руку с кобуры убрал – наведенные на него автоматные стволы заставили одуматься.
   В этом же сельсовете нашелся и вовсе лихой мужик, которого вид оружия не напугал нисколько. Председатель колхоза, мужик лет шестидесяти, в солдатской гимнастерке и штанах, без одной ноги. Его уже держали двое за плечи, перед ним стояло пятеро с оружием, а он все вырывался, матерился на чем свет стоит и пытался заехать протезом. Успокоил ситуацию фронтовик с погонялом Лесовик:
   – А ну молчать, земеля! Ты где ногу оставил? Отвечать!
   – А твое какое дело? – продолжал ершиться председатель.
   – А никакого. Я протопал на своих двоих от Орла до Варшавы, может, ногу твою видел, подскажу, где валяется.
   Как ни странно, эта грубая с точки зрения любого штатского шутка вызвала у председателя улыбку.
   – А ты чего, все ноги разглядывал? Слышь, а чего ты столько протопал и целехонек?
   – Два легких и одна контузия. На месяц оглох. Теперь жалею, что снова слышать стал. Потому как слышу в основном чушь всякую. Ну чего, успокоился? Давай так договоримся, как фронтовик с фронтовиком. Мы ни колхозу твоему, ни тебе лично плохого не сделаем. А ты от себя не станешь нам вредить. Будешь тихо сидеть под замком. Это и для тебя отмазка на потом.
   – А кто вы такие, беглые, что ли? Дезертирами быть не можете, война вроде кончилась...
   – А тебе не все равно, драгоценный? Главное, как можно меньше друг другу навредить...
   В общем, успокоили председателя.
   Остаток дня для Спартака прошел в каком-то тумане. То ли усталость виновата, то ли вообще накопилось нечто, с чем сознание уже не могло справиться, и оно предпочло окутать себя туманом и тем спасаться. Вроде бы Спартак делал, что необходимо – расставлял караулы, назначал смены, ходил по домам, с кем-то говорил, на кого-то орал за дело, почистил свое оружие, заставил других чистить, распорядился насчет кормежки, но – все на автомате.
   Спартак не пошел на богослужение, которое в местной церквушке служил их лагерный поп – за упокой погибших и во здравие оставшихся в живых. Он знал, что позже пожалеет об этом, но также и знал, что не сможет выстоять эту службу. Устал он.
   Как же он все-таки устал, как он смертельно устал, Спартак понял только тогда, когда опустился на застеленную для него какой-то бабушкой в какой-то избе постель на сдвинутых деревянных лавках.
   Перед самым уходом в сон, на грани яви и забытья Спартаку вдруг подумалось: «А название у деревни неблагозвучное: Кривые Кресты»...
* * *
   ...Спартака сильно, настойчиво трясли за плечо. Он подскочил на лавке, тряхнул головой, отгоняя сонливость.
   – Плохо дело, – разбудивший его Геолог сел на стул, свесил руки между колен. С его валенок на крашеные половые доски натекала лужа от быстро тающего в натопленной избе снега. – Влипли по самое не могу.
   Нетвердой походкой Спартак подошел к столу, залпом допил оставшийся со вчерашнего холодный смородиновый чай.
   – Рассказывай, не тяни.
   – Ухо, падла вонючая, ночью свинтил. Сгоношил с собой пятерых блатных, они угнали одну машину из колхозного стойла и на ней умотали.
   – А как же...
   – Часовых, что были на выезде из деревни, перебили. Еще Ухо завалил Лупеня, тот, видимо, что-то заподозрил и хотел помешать. Ну, это еще полбеды...
   Да, это было полбеды. А то и всего лишь четверть с небольшим от той большой непрухи, что обрушилась на них из-за предательства Уха. Когда Геолог рано утром обнаружил убитых часовых, заметил пропажу машины и Уха, он послал двух хлопцев прогуляться на всякий случай по дороге – обстановку разведать. Через километр хлопцы увидели едущие по дороге к деревне грузовики, битком набитые солдатами. Солдаты тоже заметили их, открыли огонь, но хлопцы успели нырнуть в лес и по лесу вернулись в деревню. Грузовики на въезде в деревню так и не показались. Видимо, солдат выгрузили и рассредоточили по лесу, чтобы взять населенный пункт в кольцо.
   В бинокль, отобранный у деревенского мента, Геолог разглядел на той стороне реки перемещающиеся фигуры в шинелях, с автоматами. Для окончательной проверки он послал людей проверить другие направления, а сам метнулся будить Спартака. Раньше это сделать было некогда. Да, собственно говоря, проверка других направлений – просто для очистки совести. Шансы, что где-то оставлена лазейка, нулевые.
   – Ухо их сюда привел. Другого объяснения не вижу, почему так быстро на нас вышли и так уверенно окружают деревню.
   – Наверное, так и есть, – согласился Спартак. И устало потер лоб. – Может, они и рассчитывали взять нас тепленькими, решить дело удалым наскоком, но твои парни спутали им планы. Когда они поняли, что обнаружены, то планы поменяли. Их командиры решили прибегнуть к тактике позиционной войны. Так я себе это все объясняю.
   – Ну и чего нам ждать?
   – Ждать будут они. Подкрепления. Окружили – теперь ждут подхода основных сил, – Спартак мерил шагами горницу. – Ждать, когда подвезут пулеметы, минометы, чтобы под прикрытием шквального огня войти в деревню и занимать дом за домом. Не хотелось бы думать, но не исключаю, что могут подойти и танки.
   – Твою мать! – Геолог уронил голову в огромные ладони.
   – Уж от тебя панических настроений я никак не ждал, – поморщился Спартак. – Значит, о танках больше никому ни слова. Если нас уже здесь не будет, то пусть подходит хоть танковая дивизия.
   – Ты намерен прорываться?
   – Об этом после. Сейчас меня больше интересуют намерения противника. Наверное, до подхода подкрепления они попытаются нас пощупать. Будут предпринимать вылазки то там то сям. А вдруг найдут брешь, а вдруг удастся в эту брешь просочиться и самим покончить с мятежниками... или как они нас там про себя называют.
   – А нам что делать?
   – Дел у нас будет полно. Сперва пошли еще людей в караулы и позови сюда всех наших... – Спартак невесело усмехнулся, – ротных и взводных. В общем, сам знаешь, кого звать...
   Спартаку было чем заняться до прихода «ротных и взводных». Так, где же он вчера заметил тетрадь? А, вот она, на полке со слониками. Так, а карандаши вроде он видел на комоде, в стаканчике. Ага, точно.
   Спартак сел за стол, открыл тетрадь и принялся набрасывать план селения. Он правильно сделал, что вчера, превозмогая дикую усталость, обошел всю деревню, запоминая, где тут что, и прогулялся по окрестностям. Даже не поленился забраться на холм, которые местные жители именуют Матвейкиной горкой, и оттуда внимательно осмотреться. Так что, граждане начальники, мы еще повоюем, нас за рупь за двадцать не возьмешь...
   Спартак успел закончить свою нехитрую работу до того, как в горницу набились все те, кого он ждал. Они уже знали, что произошло.
   – Не это ли зовется точным русским словом «звиздец»? – сказал Марсель.
   – Хреново, конечно, но не фатально, – Спартак закурил первую за сегодня папиросу.
   – Не чего? – не понял Литовец.
   – Еще побарахтаемся, значит, – сказал Спартак.
   – Барахтаться мы, конечно, будем, деваться-то нам некуда, – медленно проговорил Марсель. – Для нас же будет лучше барахтаться до самого упора. В лапки к НКВД нам лучше не попадать. Это я вам авторитетно заявляю. Ну ежели, конечно, никто из вас не желает пройти все круги ада еще на этой грешной земле.
   – Амба, приехали, – Одессит отбил чечетку. – Всю жизнь я мотылялся по стране и всю жизнь гадал, где будут гнить мои косточки. На Одессу-маму я из скромности не рассчитывал ввиду перелетной профессии и ярой нелюбви ко мне одесской милиции. Рассчитывал на Ташкент или хотя бы на Саратов. А вот где, значит! Ну боже ж мой, какое место! И зашатаются над нами кривые кресты. А скорее всего, ничего не зашатается, ну разве лопухи. Свалят нас в ров и лопатами зароют.
   – Все, поскулили и хватит, – Спартак обвел взглядом обступивших его людей. Ну чистое заседание Генштаба, право слово. Ухмыльнулся: – Читаю в глазах немой вопрос: «Есть ли у нас какие-то шансы?»
   – Есть такой вопрос, – сказал Танкист. – И есть еще другой: не лучше ли всей оравой попереть на легашей? По-матросски, ревя, попрем на пули. Если легашей пригнали из тех, кто фронта не нюхал, может, и дрогнут. Прорвем кольцо... Ну, или помрем как люди.
   – Во-первых, не лучше, – сказал Спартак. – Во-вторых, шансы есть. И даже не скажу, чтобы очень дохлые. Наш шанс – это ночь. Ночью мы можем выскользнуть из окружения. Днем прорываться бессмысленно. Днем придется держать оборону... Словом, орлы, боевая задача проста, как собачий хвост, – продержаться до ночи. Плохо то, что еще только утро. Зато хорошо то, что дни сейчас короткие.
   – Они ж тоже не дурные, – с сомнением покачал головой Танкист. – Ночью плотнее сомкнут кольцо, выставят такие дозоры, сквозь которые и одному не просочиться, а уж отрядом...
   Он махнул рукой.
   – Есть кое-какие идеи и на этот счет, – сказал Спартак. – Одессит, тебе первому ставлю боевое задание. (Одессит шуточным макаром отдал честь.) Марш бегом по хатам. Экспроприируешь у крестьянского элемента все простыни, пододеяльники, наволочки и все белое белье. И волоки его сюда.
   – Саваны шить? – скроив серьезную рожу, спросил Одессит.
   – Шить будем, это я тебе обещаю. Только не саваны...
   – Маскхалаты,– догадался Горький. И вдруг расплылся в улыбке: – Просто и гениально! Этого, думаю, они никак не ждут. А ведь и вправду это дает нам хороший шанс. Особенно по темноте. Если еще затеять ложный, отвлекающий прорыв...
   – Затеем, – Спартак постучал карандашом по столу. – И еще кое-что затеем. Мы не первые на этой земле, кого окружают в населенном пункте превосходящие силы противника. На той же Финской подобное сплошь и рядом случалось, причем, что характерно, тоже в студеную зимнюю пору. Чаще белофинны окружали наших, но бывало и наоборот. Некоторым удавалось вырываться из, казалось бы, совершенно гиблого «котла». А я, позволю себе напомнить, прошел две войны, среди которых была и Финская. Так что кое-чему учен. И это кое-что мы обязательно применим. Достанем из загашника. Но об этом потом. Танкист! Возьми кого-нибудь, пошарьте в колхозных закромах. Нужен бензин, керосин, прочие горючие жидкости и все какие есть бутылки. Тряпья кругом навалом. Сможешь из этого приготовить зажигательные гостинцы?
   – А то! – хмыкнул Танкист.
   – Теперь вот что, хлопцы и орелики, – Спартак раскрыл тетрадь на страничке с наспех нарисованным планом деревни. – Слушайте и запоминайте с превеликим тщанием. Потому как от безукоризненного исполнения и полной согласованности действий зависит, продержимся ли мы до ночи. Короче, от этого зависят наши жизни. – Спартак помуслил карандаш. – Двое твоих, Горький, и двое твоих, Марсель, идут к речке. Они займут позиции здесь и здесь, – Спартак поставил на карте крестики. – Здесь укроются за деревьями, а тут залягут за коровьей изгородью. Место открытое, просматривается хорошо, в случае если они пойдут там, до нашего подхода вчетвером вполне их можно задержать. Только думаю, через реку штурмовать они не станут. Понести гигантские потери в их планы никак не входит. Самые опасные направления – со стороны дороги и со стороны колхозного коровника, где лес вплотную подступает к деревне. Здесь поступим вот как...
   Вскоре тетрадный лист оказался изрисован крестиками и стрелками. Спартак скрупулезно разъяснил каждому его задачу, часто и совершенно сознательно повторяя одно и то же – все-таки сейчас рядом с ним были люди в большинстве невоенные.
   – ...Диспозиция диспозицией, а боевой дух – это, пожалуй, поважнее будет, – закончил Спартак инструктаж. – Втолкуйте каждому из своих парней, что наше положение не просто не пропащее, а еще вполне сносное. У нас есть оружие, у нас есть боеприпасы. И не по одному патрону на ствол, как зачастую бывало в начале войны с фрицем, а вполне приличный запас, который, даст бог, еще и пополним. У нас есть еда, вода. Мы встречаем врага не в чистом поле – у нас стены, за которыми можно укрыться и согреться. Если уж на то пошло...
   В избу влетел один из блатных.
   – Шухер, бродяги! Там на дороге... Фу-у... – он замолчал, пытаясь отдышаться.
   – Что там? – шагнул к нему Марсель.
   – Там Ухо с легавыми, – сказал вбежавший...
   Энкавэдэшники подогнали грузовик к выходу дороги из леса на открытое пространство, разделявшее лес и деревню. Задом подогнали. В кузове с пола поднялся человек, предъявил себя в полный рост и тут же вновь рухнул на доски, чтобы не сняли очередью или метким одиночным выстрелом. У этого человека были серьезные основания опасаться за свою жизнь. На такую сволочь, как Ухо, никто из товарищей Спартака, да и сам Спартак, пули бы не пожалел. Потом над задним бортом показалась башка. Ухо приложил ко рту жестяной рупор.
   – Братья! Братья-повстанцы! Люди! Нам дают амнуху!
   Спартаку и находившимся с ним людям – они засели внутри самого крайнего деревенского дома, распахнув окна, – прекрасно было слышно, что выкрикивает парламентер. Хотя, конечно, благородное слово «парламентер» к такой гниде никак не годилось.
   – Братва! Смертная казнь отменена! Уже давно отменена, а вертухаи от нас скрывали! Расстрелов не будет! Слышите! Кто сам выйдет и сдастся, дела тех будут пересмотрены! Сукой буду!