Страница:
Спартак ревниво покосился на однополчанина, с которым сошелся только во время этой львовской командировки. И в самом деле: кривоногий, низенький, с вывернутыми ступнями – однако ж у прекрасного пола пользующийся неизменным успехом, что есть подтвержденный и доказанный факт, Жорка считал себя в вопросах сближения с девчонками непревзойденным асом и утверждал, что в его арсенале имеется сто один верный метод знакомства с очаровательными созданиями. Сто не сто, но барышни так и вились вокруг него, так и вились. Парадокс! Среди сего джентльменского набора были методы весьма, так сказать, неординарные. Например, по уверениям Жорки, все женщины весьма чувствительны в вопросах, связанных с судьбой, предсказаниями, вообще со всем туманным и таинственным. Поэтому, если увидишь симпатичную девушку, а поблизости будет находиться уличный шарманщик, то подойди к ней и попроси купить для вас билетик, сопровождая просьбу, допустим, так: «Я по глазам вижу, что у вас рука счастливая». Попугай вытащит билет, а ты вручаешь девушке деньги, чтобы она купила билет для себя. Оба разворачиваете билетики и читаете. Все предсказания на свернутых трубкой листах настолько расплывчатые, что истолковать их можно как угодно. Вот и толкуешь девушкам примерно так: «Видите, сама судьба указывает, что мы предназначены друг для друга».
Короче, сегодня был их, Спартака и Жорки, последний день во Львове и первый – совершенно свободный. Свободный вплоть до завтрашних шестнадцати ноль-ноль. А в восемнадцать ноль-ноль – поезд до Ленинграда, а оттуда – на попутке в полк... И все, командировке конец.
Между прочим, вот вам еще одно преимущество лейтенантской молодости. Кого первым делом отправляют в командировки? Молодых и неженатых, конечно. Так, глядишь, везде и побываешь, куда раньше только собирался. Весь Союз можно посмотреть. Здорово!
Набродившись по Львову, они присели за столик уличного кафе. Заведение располагалось на краю какой-то старинной площади, точно напротив старинной часовни, и они с Жоркой от нечего делать (то есть когда в обозримой близости не проплывает легкой походкой стройненькая чаровница) разглядывали рельефы на ее стенах – святые, библейские сцены, львиные морды, горгульи. «А из круглого чердачного окна, обрамленного каменным венком, пулеметным огнем можно накрыть всю площадь», – отчего-то пришло на ум Спартаку.
Хотелось дернуть холодного пивка – вон как соблазнительно тянут за соседним столиком. Но на улице этим заниматься не стоило, патрулей по Львову разгуливает превеликое множество, у них сегодня уже трижды проверяли документы, кои, разумеется, находятся в полнейшем порядке. Посему они тихо-мирно потягивали газировку с сиропом.
– Симпатичный городишко, – сказал Жорка Игошев.
Спартак авторитетно кивнул и напомнил, закинув руки за голову:
– Ну и что там у тебя с аэроклубом?
– А, ну да, – спохватился Жорка. – Короче, однажды просят меня залить масло в еропланпод названием «Р-5». А я что? Не впервой. Беру ведро, беру воронку с капота ероплана, подкатываю бочку. Заливаю. Докладываю: мол, все в ажуре, не извольте беспокоиться. Молодец, говорят. А наутро... Прихожу в ангар, а там техник стоит, воронку мою, черную изнутри почему-то, нюхает и очень нехорошо глаза выпучивает. Ты, говорит, паршивец, что залил? Как что, говорю, масло, как приказывали! А он: ты, сволочь вредительская, откуда масло брал? И прямо-таки закипает, как чайник. Что значит – откуда, говорю, вон из той бочки. И очухиваюсь уже на полу ангара, в затылке трещит, круги перед глазами... Это он меня, оказывается, по черепу треснул в сердцах... Потому что я, оказывается, отработку залил.
Спартак усмехнулся. Ну да, залить отработанное масло в мотор – это сильно.
Жорка на его усмешку посмотрел косо – мол, не фиг ржать, ничего смешного я не говорю... а потом и сам растянул губы в ухмылке.
– Да и это еще не все, – продолжал он. – Очухался я, а вокруг уже инженер, механик, еще какие-то люди... Спрашивают хором: и куда ж, мил-человек, ты масло залил-то? Сюда вот, честно отвечаю, в желтую трубку. А мне опять – бац! – по затылку. Потому что желтый – это цвет бензосистемы.
Спартак уже откровенно хохотнул. За соседними столиками стали на них оглядываться.
– Ну и что?
– Ну и ничего. Мотор теперь дней пять перебирать придется. И ведут меня чуть ли не под конвоем к начальнику аэроклуба... А начальником у нас, надо сказать, был некто Кучин Илья Михайлович. А я, когда только в этот аэроклуб пришел, отыскал его брошюрку в библиотеке – что-то там про особенности парашютных прыжков в условиях ограниченной видимости. Прочитал – думаю, познакомлюсь с ним лично, так и блесну интеллектом. Но, вишь ты, до сих пор познакомиться не удавалось: где я – а где он... И надо же, приводят меня к нему под белы ручки: вот, дескать, вредитель и аглицкий шпион, машины портит только так, гаденыш, ставленник мирового империализьма. Кучин начинает наливаться багрянцем, а я ему так несмело: «А ведь мы знакомы, Илья Михалыч...» Он оторопевает: как так? А вот так, говорю, книгу вашу читал-перечитывал-зачитывался, очен-но мудрый и полезный для Советской страны труд получился. И вижу, товарищ Кучин прям расцветает. Тает прям на глазах и плывет. А ну-ка, говорит, расскажи мне про особенности парашютирования ночью, да в тумане, да с предельно низких высот. И я ему по полной, как по писаному: глава третья, раздел четвертый: то-то, так-то и эдак-то. И смотрю на него с обожанием. Прогнал, значит, он конвоиров моих, за стол усадил, расспрашивать начал. Хочешь, говорит, летчиком быть? Я ему: больше жизни хочу. А что, и вправду хотел... Ладно, грит, пособлю. И тут же при мне звонит в Ейск, в Школу морских летчиков: есть, мол, для тебя, Петр Семеныч, кандидатура весьма подходящая, слово красного командира, не подведет... Во. Так я, собственно, и попал в летуны...
Спартак уважительно покивал. Бывает и не такое.
Отчего-то самому вспомнилась медкомиссия, которую он проходил перед поступлением в курсанты.
Военврач Шаталов, конечно, помог своей рекомендацией – но завалить Спартака хмурые коновалы могли ничуть не хуже, чем ежели бы он пришел с улицы. И ведь заваливали! Вместе с ним в приемной медкомиссии толпились десятки парней – не в пример Спартаку мускулистее, подтянутее и, чего уж греха таить, симпатичнее. Совсем как на плакатах ОСОАВИАХИМ. И Спартак с тоской подумал, что ему ничего не светит рядом с этими покорителями небес. Однако один за другим красавцы отсеивались то у одного, то у другого врача и сходили с дистанции, а Котляревский пока шел ровно, без штрафных очков и сам тому факту поражался. У самого финиша, перед самой мандатной комиссией, ждало последнее айболитское испытание: кабинет психотехники, где ломались и не такие богатыри. Какие-то приборы с мигающими лампочками, темные комнаты с неожиданно вспыхивающими ослепительными фонарями, ручки, за которые надо было дергать, если на левом, скажем, экране появлялось изображение кошки, а на правом, допустим, – изображение яблока, но только в том случае, если не сработает звуковой зуммер, а красная лампочка, напротив, загорится...
Казалось бы, ничего сложного, но Спартак вышел из пыточной камеры мокрый как мышь, с учащенно бьющимся сердцем и полной уверенностью, что испытание он завалил.
Однако в медкарте появилась надпись: «Годен к полетам без ограничений», – и он не знал, кого благодарить – судьбу, удачу, собственный организм или военврача Шаталова...
– Пошли пройдемся, – предложил Жорка Игошев. – Скоро вечер, а я, например, проголодался. Остатка наших командировочных вполне хватит на ужин в ресторане. Осталось этот ресторан найти.
– Чего его искать! Пойдем в один из тех, мимо которых проходили.
– Не то. Надо бы найти какой-то ресторан в местном духе. Хочется чего-то особенного, чего у нас нет и быть не может. Эдакого, короче говоря. В общем, сам не знаю, чего именно.
– Это называется ясное виденье цели, – сказал Спартак. – Думаю, из тебя получится отличный командир звена. Ладно, пошли. Часок еще погуляем, а там видно будет...
Они встали из-за столика, вышли на брусчатку и двинулись через площадь, на которой было разрешено автомобильное движение, но автомобилей было настолько мало, что пешеходам они ничуть не мешали...
Пять лет ему пришлось просидеть в австрийской тюрьме. Потом он снова сел на два года, уже в польскую тюрьму. (Хотя тюрьма была на самом деле все той же, просто власть переменилась [14].)
По окончании последней отсидки Ференц, поддавшись на уговоры жены, завязал и на скопленные средства купил ресторанчик в Подзамче. И все бы хорошо, да вот случилась советская власть, отменившая частный капитал. Ференц Дякун, привыкший получать от судьбы по загривку и выпутываться из самых нелегких положений, нашел выход и на этот раз. Он вовремя и активно поддержал новую власть и, главное, добровольно отдал свое заведение государству, не дожидаясь, когда придут национализировать. И даже попал уже в новые газеты как пример хорошего и нового веяния.
Ференц Дякун рассчитал все правильно. Даже государственному заведению нужен управляющий. Кого-то же надо назначать! А поскольку на один только расчет Ференц никогда не полагался, то он еще и подсуетился немного, благо связей у Ференца Дякуна хватало и главным образом в тех кругах, что меньше других страдают от перемены власти. В результате он и стал директором своего же собственного ресторана. «Красным директором», так сказать...
Своим поступком Ференц не на шутку разозлил ОУН. Те в своих листовках объявили его предателем и пообещали сурово наказать. Но... не то что не наказали, а как бы вскоре и вовсе позабыли о существовании такого человека. Просто при всей своей непримиримости и поддержке из-за границы ОУН предпочитала с тайной, то есть с воровской властью Львова, не ссориться. А Ференц Дякун пользовался у той власти нешуточным уважением.
Сегодня в ресторане Ференца Дякуна, носившем внеполитическое название «Приют странников», принимали гостей из Советской России. Разумеется, принимали не в общем зале для обыкновенных посетителей, а в той части ресторана, куда попасть мог не всякий, а если и попал, то не факт, что выйдет оттуда живым. Эта скрытая не столько от глаз посетителей, сколько от глаз милиции часть ресторана располагалась в подвале, где, согласно предоставленному органам новой власти Ференцом Дякуном плану помещения, находился обширный винный погреб и ледник для продуктов.
Сам Ференц с женой, приготовив все для стола, отправились наверх, дабы не мешать гостям и не слышать их разговоров. Чем меньше знаешь, тем спокойнее спишь, не правда ли?
Русских гостей было двое. Одного звали Колун, другого Марсель. Первый был битым, видавшим виды волком, второй был совсем молод.
(Советизация Львова и прочих мест, называемых Западной Украиной, то есть включение этой территории в налаженную советскую жизнь, проходила на всех уровнях, в том числе и на уровне блатном. Ворам, так сказать, советским приходилось находить общий язык и договариваться с польскими ворами, то есть с ворами новоприсоединенных территорий. Не всегда стороны понимали друг друга, поскольку у польских воров законы были несколько иные. Несколько мягче. Например, польскому вору разрешалось иметь дом и семью...)
Пустяковые проблемы сегодня уже решили. Остался всего один вопрос, главный, ради которого, собственно, и приехали во Львов Колун и Марсель.
– Вы, может, чего-то не догоняете, – говорил Колун, ковыряя вилкой домашнюю колбасу. – Но по-другому жить у нас не получится. Куда ваших, как ты их называешь, братьев сажать будут, а? В наши советские лагеря их посадят. Специально для врагов народа лагеря в Советском Союзе не строят. А лагеря кто держит? Воры держат. Мы то есть. – Колун ткнул себя в грудь тупым концом вилки. – Хотите, чтоб ваших братьев там не забижали до невозможности, так и не надо с нами ссориться.
– Мы живем в мире вот с ними, – представитель принимающей стороны подбородком показал на тот край стола, где сидели польские (в данном случае – львовские) воры во главе с вором Янеком. – Вас мы не знаем и сюда не звали. Все, кто приходит из Красной Жидовии, для нас враги. Не надо нас запугивать. Ни лагерей, ни смерти мы не боимся.
Представителей принимающей стороны тоже было двое: Кемень и Микола. С самого начала беседы оба сидели с каменными лицами. Разница была лишь в том, что Микола все время молчал, как немой, а Кемень говорил. Вряд ли Микола не понимал по-русски, иначе зачем такого посылать на толковище? Скорее просто не желал без большой нужды ботать по москальской мове. Оба были оуновцами, то есть принадлежали к Организации украинских националистов. Их уговорили прийти на встречу с ворами московскими воры польские. Повод для такого толковища назревал давно, собственно, с самого первого дня присоединения Западной Украины к СССР – или оккупации, как это называли всяческие борцы за самостийность. Воров, что московских, что польских, не шибко трогала политика. Раз власть поменялась, значит, надо приспосабливаться к новой власти. И очень нехорошо, когда между властью и ворами вмешивается некая третья сила, играющая по своим правилам и то и дело вставляющая палки в колеса.
Одни бесконечные облавы чего стоили. Совсем недавно, как раз во Львове, попал в облаву, устроенную на оуновцев, и по-идиотски загремел на нары знаменитый медвежатник Губа, который в тот момент позарез как нужен был людям именно на свободе. Много серьезных дел намечалось, и теперь эти дела срывались. (Кстати, в том же Львове из-за непрекращающихся вылазок националистов власти вынуждены были держать два дополнительных полка НКВД. А еще все эти недоразумения с националистическим подпольем, в первую очередь – с ОУН как с самой авторитетной и массовой организацией, очень мешали наладить контрабандные тропы в сопредельную Польшу.) Надо сказать, что благостная картина дружбы польских воров и оуновцев, нарисованная Кеменем, была в корне неверна. Польские воры сами попросили московских коллег помочь им отстроить новые отношения с опостылевшими оуновцами. Потому что прежде всего полякам никак не нравилось, что на их территории действует террористическое подполье. Ведь не дай бог проведут какой-нибудь серьезный теракт – житья после этого не станет никому.
Но беседа не складывалась. И вор Колун начинал злиться – возвращаться с неудачей ему никак не хотелось.
– Вот послушайте сюда, – попробовал он еще один заход. – Ты говоришь, что ничего не боишься и никто у вас ничего не боится. Ну, пусть так. А зачем вам надо, чтобы еще и мы начали с вами войну? Вот станем вас вырезать, и что тогда делать будете, где спрячетесь?
– Везде спрячемся! – разгорячился и Кемень. – В каждом доме нас укроют. Мы здесь у себя дома, люди здесь за нас. А вы для нас москали, и геть отсюда!
Кемень поднялся, Колун вскочил со своего места, непроизвольно сжимая вилку, как нож.
– Подождите, уважаемые, подождите, – попытался успокоить их Марсель. – Поссориться мы всегда успеем. Давайте не будем похожи на тех баранов, которые сталкиваются рогами на узкой дороге, не желая уступить. Может, начнем с того, что вместе выпьем горилки, слегка остынем? – Марсель взял полуторалитровую бутыль с хозяйской самодельной горилкой. – Мы поняли, что вас не запугаешь. Не прошло, как говорится. Теперь будем уступать друг другу дорогу, ведь как-то это можно сделать...
Не сразу Спартак сообразил, что обращаются к ним. Уж больно несовместимы были эти слова: «господа» и «летчики».
Женщина вышла из темной ниши, заступила им дорогу. Чуть подальше электрические лампочки подсвечивали вывеску «Приют странников».
– Господа летчики, можно даме спичку?
– Ну зачем же спичку, можно кое-что и получше, – Жорка достал бензиновую зажигалку, поднес прикурить.
– Устали, наверное, от службы?
– Не без того, – хмыкнул Жорка.
– С хорошими девчатами желаете познакомиться? Мигом вас развеселят. Видите вывеску? Там много веселых девчат!
– Ах вот оно что! – понимающе протянул Жорка. Обернулся к Спартаку и подмигнул. – Это такие девчата, на которых много денег уходит, да?
– Тю, да там какие хошь девчата найдутся, и повеселее, и посерьезнее. Сумеешь за так понравиться, будет тебе и за так, – она наклонилась к Жорке, игриво толкнула плечом. – Я б такому гарному господину ни за что не отказала.
– Ну что, пошли? – повернувшись к Спартаку, прошептал Жорка.
– Это то, что ты искал весь вечер? Бордель?
– Слушай, у нас ведь такого нет! Где еще сходим?
– Да пошли, я чего, – пожал плечами Спартак. – Борделем летчика не напугаешь. К тому же заведение-то не подпольное, в конце концов...
В гардеробе было тихо и пусто, если не считать дремлющего за загородкой швейцара. Но едва они шагнули в коридор, как путь им преградил высоченный субъект.
– Здоровеньки булы, хлопчики, – он вроде бы улыбался и слова выговаривал ласково, но глазами сверлил, что твой бур, и в глазах тех было что угодно, но только не доброта и приветливость. – Вы покушать зашли или...
Эдакая значительная недоговоренность.
– Вообще-то, покушать, – сказал Спартак.
– А там уж поглядим, – добавил Жорка.
– Милостиво просимо, – после некоторой паузы сказал верзила, отступая в сторону.
Внутри было не так уж просторно, как предполагал Спартак, но и не тесно. Они вошли в зал, к ним тут же подскочил метрдотель при бабочке, проводил к свободному столику. Незамедлительно из-под земли вырос официант в белом переднике, поклонился, положил на стол перед каждым по прейскуранту в кожаном переплете и тут же отошел, дабы не мешать раздумьям. Над душой, как поступали его коллеги в большинстве советских ресторанов, не стоял.
– Мелкобуржуазные штучки, – сказал Жорка, водя пальцем по строчкам. – Улыбочки эти не от сердца, заискиванья эти. Не отучились еще лебезить перед мировой буржуазией. И эти свечечки! И эти мещанские бусы при входе!
– И на бордель ничуть не похоже, – сказал Спартак. – Во всяком случае, как его описывают писатели вроде того же Куприна. Как-то не вижу я оголтелого разврата.
– Более того, я тебе скажу совсем несоветскую вещь. – Жорка навалился на стол и перешел на страшный шепот: – Мне здесь нравится. Одно плохо – мы оставим здесь все наши комадировочные и, боюсь, толком не наедимся.
– В части наедимся от пуза. Первыми будем за добавками...
В воздухе был разлит полумрак, зал освещали лишь свечи на каждом столике и несколько электрических ламп под абажурами над небольшой сценой. На сцене стоял рояль, и пианист наигрывал что-то ненавязчивое, легкое, джазовое. Публика в ресторане была самая разная, большинство составляли пары, чуть меньшим числом – мужчины по двое и компаниями. Женских компаний было всего две, но обе многочисленные и... весьма молчаливые для дамских сборищ, да и столы у них почти пустые. Ясно. Девчата ждут, когда их пригласят к себе за стол посетители мужского пола. А с командировочными, даже если добавить все остальные деньги, думается, не очень-то наприглашаешься...
– Как бы невзначай посмотри налево, – опять наклонился к столу Игошев, – только не верти головой, как аэродромный прожектор. Какие колоритные дядечки, да?
Спартак, притворяясь, будто рассеянно озирает зал, повернулся в ту сторону. Да, дядечки и впрямь были колоритные. В вышитых сорочках под европейского покроя пиджаками, при холеных усах и бородах, главное – лбы у всех прямо-таки испещрены морщинами, а на всех без исключения лицах выражение причастности к великим тайнам бытия. Спартак вдруг припомнил портрет Тараса Шевченко в школьном кабинете литературы. Полное впечатление, что дядечки сошли как раз с таких портретов.
Эх, знали бы лейтенанты, кого им довелось лицезреть, по-другому бы реагировали! Прониклись бы, так сказать, исторической значимостью момента. А довелось им видеть самого Кост-Левицкого [15], нынешнего властителя умов западноукраинской интеллигенции. А «дядечки», что окружали его в данный момент, были не кто иные, как только что избранные тайным голосованием в здании Оперного театра представители львовской интеллигенции, которые должны отправиться в Москву – обсуждать, как им обещали, с самим товарищем Сталиным вопрос о предоставлении Галиции особого статуса. Завершение выборов и отмечали. И в то время как Спартак делал заказ официанту, за столом Кост-Левицкого пламенно говорил сорокалетний историк, автор незаконченного многотомного труда «История государства украинского». Он носил вышитую национальную сорочку с приколотым к ней значком с изображением Сталина. Что означало лояльность к власти и незабвение корней.
– ...И Львов будет считаться столицей. Пусть столицей Галиции. Дело в статусе. Не может великий город Львов зваться просто городом, не заслужил он этого! Только имея статус столицы автономии, он сможет высоко нести знамя культуры, объединять умы, таланты, питать их, вдохновлять!
Властитель умов Кост-Левицкий с благосклонностью патриарха, чуть кивая, взирал с председательского кресла и с вершины своего возраста, отсчитывающего девятый десяток, на старания молодых. А молодые старались понравиться, быть замеченными, приближенными.
А сейчас Кемень и Микола внимательно слушали молодого московского вора по прозвищу Марсель.
– ...Вот наши воровские законы начисто не совпадают с ментовскими законами. Но уживаемся ведь как-то. А особенно не любим, что мы, что менты, как раз тех, кто отступает от законов. Договорились же с вашими ворами, верно, Колун? Тоже было нелегко...
– Я понимаю, зачем вам нужна договоренность. Я не очень понимаю, зачем она нужна нам? – раздумчиво спросил Кемень.
– Наши возможности, – сказал Марсель. – Про зоны уже было сказано. Помимо того, у нас кругом тысячи глаз. На каждой улице глаза, на каждом вокзале, в каждом поезде – везде. Надо отыскать человека – пожалуйста. Надо вовремя разглядеть легавого – пожалуйста. Или, допустим, ваш схрон с оружием эти глаза углядят. Понятно, сами не тронут, а пойдет по цепочке, что с этим делать? А делать можно разное: себе прибрать, сдать властям от греха, а можно оставить все как есть. Все зависит от того, как люди заранее договорились. Или же они не договаривались ни о чем. Кроме того, каналы через границу. Мы можем мешать друг другу и тем самым помогать погранцам, а можем наоборот – помогать друг другу и жить спокойно...
Микола наклонился к Кеменю, прошептал в ухо:
– Толковый парень этот Марсель. Вот с ним можно иметь дело, если он достаточно влиятелен у своих. А второй мне не нравится...
Как назывался этот музыкальный жанр, Спартак не знал, невеликий был в этом специалист. Может быть, джаз, только совсем не похожий на Утесовский или на тот, который любил насвистывать капитан Лазарев – первый учитель летного дела для Спартака в училище. Маленький, тщедушный, плешивый – но в воздухе он вытворял такое, что не только у курсантов, у бывших летчиков дух захватывало.
Спартак вспомнил первую свою встречу с капитаном. Их тогда, зеленых пацанов, едва обустроившихся в казарме Ворошиловградского летного училища, вызвали на поле, построили. Механик в промасленной робе подкатил к одиноко стоящему истребителю тележку, на которой лежал пузатый, с тремя красными полосками на верхнем торце баллон (сжатый воздух), установил на откидной опоре. Открыл лючок в передней части фюзеляжа, вставил в него шипящий змеей шланг от баллона, накрутил на переходник, проверил маховичок у горловины.
Капитан Лазарев (тогда Спартак понятия не имел, кто таков этот сморчок) с трудом полез в кабину – ступеньки были ему высоковаты. Среди курсантов послышались смешки. Потом другой механик провернул винт, мотор булькнул, закудахтал, взревел, и лопасти слились в полупрозрачный круг. Поднялся пыльный ветер, пилотки приходилось держать обеими руками, чтоб не сдуло. Тем временем Лазарев покачал элеронами, оперением киля. Показал большой палец. И, подталкиваемая двумя техниками, машина выкатилась на полосу, прошла метров восемь, некоторое время мотор гремел, набирая обороты, Лазарев отпустил тормоз, и самолет рванулся вперед.
Короче, сегодня был их, Спартака и Жорки, последний день во Львове и первый – совершенно свободный. Свободный вплоть до завтрашних шестнадцати ноль-ноль. А в восемнадцать ноль-ноль – поезд до Ленинграда, а оттуда – на попутке в полк... И все, командировке конец.
Между прочим, вот вам еще одно преимущество лейтенантской молодости. Кого первым делом отправляют в командировки? Молодых и неженатых, конечно. Так, глядишь, везде и побываешь, куда раньше только собирался. Весь Союз можно посмотреть. Здорово!
Набродившись по Львову, они присели за столик уличного кафе. Заведение располагалось на краю какой-то старинной площади, точно напротив старинной часовни, и они с Жоркой от нечего делать (то есть когда в обозримой близости не проплывает легкой походкой стройненькая чаровница) разглядывали рельефы на ее стенах – святые, библейские сцены, львиные морды, горгульи. «А из круглого чердачного окна, обрамленного каменным венком, пулеметным огнем можно накрыть всю площадь», – отчего-то пришло на ум Спартаку.
Хотелось дернуть холодного пивка – вон как соблазнительно тянут за соседним столиком. Но на улице этим заниматься не стоило, патрулей по Львову разгуливает превеликое множество, у них сегодня уже трижды проверяли документы, кои, разумеется, находятся в полнейшем порядке. Посему они тихо-мирно потягивали газировку с сиропом.
– Симпатичный городишко, – сказал Жорка Игошев.
Спартак авторитетно кивнул и напомнил, закинув руки за голову:
– Ну и что там у тебя с аэроклубом?
– А, ну да, – спохватился Жорка. – Короче, однажды просят меня залить масло в еропланпод названием «Р-5». А я что? Не впервой. Беру ведро, беру воронку с капота ероплана, подкатываю бочку. Заливаю. Докладываю: мол, все в ажуре, не извольте беспокоиться. Молодец, говорят. А наутро... Прихожу в ангар, а там техник стоит, воронку мою, черную изнутри почему-то, нюхает и очень нехорошо глаза выпучивает. Ты, говорит, паршивец, что залил? Как что, говорю, масло, как приказывали! А он: ты, сволочь вредительская, откуда масло брал? И прямо-таки закипает, как чайник. Что значит – откуда, говорю, вон из той бочки. И очухиваюсь уже на полу ангара, в затылке трещит, круги перед глазами... Это он меня, оказывается, по черепу треснул в сердцах... Потому что я, оказывается, отработку залил.
Спартак усмехнулся. Ну да, залить отработанное масло в мотор – это сильно.
Жорка на его усмешку посмотрел косо – мол, не фиг ржать, ничего смешного я не говорю... а потом и сам растянул губы в ухмылке.
– Да и это еще не все, – продолжал он. – Очухался я, а вокруг уже инженер, механик, еще какие-то люди... Спрашивают хором: и куда ж, мил-человек, ты масло залил-то? Сюда вот, честно отвечаю, в желтую трубку. А мне опять – бац! – по затылку. Потому что желтый – это цвет бензосистемы.
Спартак уже откровенно хохотнул. За соседними столиками стали на них оглядываться.
– Ну и что?
– Ну и ничего. Мотор теперь дней пять перебирать придется. И ведут меня чуть ли не под конвоем к начальнику аэроклуба... А начальником у нас, надо сказать, был некто Кучин Илья Михайлович. А я, когда только в этот аэроклуб пришел, отыскал его брошюрку в библиотеке – что-то там про особенности парашютных прыжков в условиях ограниченной видимости. Прочитал – думаю, познакомлюсь с ним лично, так и блесну интеллектом. Но, вишь ты, до сих пор познакомиться не удавалось: где я – а где он... И надо же, приводят меня к нему под белы ручки: вот, дескать, вредитель и аглицкий шпион, машины портит только так, гаденыш, ставленник мирового империализьма. Кучин начинает наливаться багрянцем, а я ему так несмело: «А ведь мы знакомы, Илья Михалыч...» Он оторопевает: как так? А вот так, говорю, книгу вашу читал-перечитывал-зачитывался, очен-но мудрый и полезный для Советской страны труд получился. И вижу, товарищ Кучин прям расцветает. Тает прям на глазах и плывет. А ну-ка, говорит, расскажи мне про особенности парашютирования ночью, да в тумане, да с предельно низких высот. И я ему по полной, как по писаному: глава третья, раздел четвертый: то-то, так-то и эдак-то. И смотрю на него с обожанием. Прогнал, значит, он конвоиров моих, за стол усадил, расспрашивать начал. Хочешь, говорит, летчиком быть? Я ему: больше жизни хочу. А что, и вправду хотел... Ладно, грит, пособлю. И тут же при мне звонит в Ейск, в Школу морских летчиков: есть, мол, для тебя, Петр Семеныч, кандидатура весьма подходящая, слово красного командира, не подведет... Во. Так я, собственно, и попал в летуны...
Спартак уважительно покивал. Бывает и не такое.
Отчего-то самому вспомнилась медкомиссия, которую он проходил перед поступлением в курсанты.
Военврач Шаталов, конечно, помог своей рекомендацией – но завалить Спартака хмурые коновалы могли ничуть не хуже, чем ежели бы он пришел с улицы. И ведь заваливали! Вместе с ним в приемной медкомиссии толпились десятки парней – не в пример Спартаку мускулистее, подтянутее и, чего уж греха таить, симпатичнее. Совсем как на плакатах ОСОАВИАХИМ. И Спартак с тоской подумал, что ему ничего не светит рядом с этими покорителями небес. Однако один за другим красавцы отсеивались то у одного, то у другого врача и сходили с дистанции, а Котляревский пока шел ровно, без штрафных очков и сам тому факту поражался. У самого финиша, перед самой мандатной комиссией, ждало последнее айболитское испытание: кабинет психотехники, где ломались и не такие богатыри. Какие-то приборы с мигающими лампочками, темные комнаты с неожиданно вспыхивающими ослепительными фонарями, ручки, за которые надо было дергать, если на левом, скажем, экране появлялось изображение кошки, а на правом, допустим, – изображение яблока, но только в том случае, если не сработает звуковой зуммер, а красная лампочка, напротив, загорится...
Казалось бы, ничего сложного, но Спартак вышел из пыточной камеры мокрый как мышь, с учащенно бьющимся сердцем и полной уверенностью, что испытание он завалил.
Однако в медкарте появилась надпись: «Годен к полетам без ограничений», – и он не знал, кого благодарить – судьбу, удачу, собственный организм или военврача Шаталова...
– Пошли пройдемся, – предложил Жорка Игошев. – Скоро вечер, а я, например, проголодался. Остатка наших командировочных вполне хватит на ужин в ресторане. Осталось этот ресторан найти.
– Чего его искать! Пойдем в один из тех, мимо которых проходили.
– Не то. Надо бы найти какой-то ресторан в местном духе. Хочется чего-то особенного, чего у нас нет и быть не может. Эдакого, короче говоря. В общем, сам не знаю, чего именно.
– Это называется ясное виденье цели, – сказал Спартак. – Думаю, из тебя получится отличный командир звена. Ладно, пошли. Часок еще погуляем, а там видно будет...
Они встали из-за столика, вышли на брусчатку и двинулись через площадь, на которой было разрешено автомобильное движение, но автомобилей было настолько мало, что пешеходам они ничуть не мешали...
* * *
Ференц Дякун долгое время зарабатывал себе на жизнь перепродажей краденого рыжья. В теневых кругах Лемберга [13]он пользовался уважением, хорошую цену давал, золотишко несли ему охотно.Пять лет ему пришлось просидеть в австрийской тюрьме. Потом он снова сел на два года, уже в польскую тюрьму. (Хотя тюрьма была на самом деле все той же, просто власть переменилась [14].)
По окончании последней отсидки Ференц, поддавшись на уговоры жены, завязал и на скопленные средства купил ресторанчик в Подзамче. И все бы хорошо, да вот случилась советская власть, отменившая частный капитал. Ференц Дякун, привыкший получать от судьбы по загривку и выпутываться из самых нелегких положений, нашел выход и на этот раз. Он вовремя и активно поддержал новую власть и, главное, добровольно отдал свое заведение государству, не дожидаясь, когда придут национализировать. И даже попал уже в новые газеты как пример хорошего и нового веяния.
Ференц Дякун рассчитал все правильно. Даже государственному заведению нужен управляющий. Кого-то же надо назначать! А поскольку на один только расчет Ференц никогда не полагался, то он еще и подсуетился немного, благо связей у Ференца Дякуна хватало и главным образом в тех кругах, что меньше других страдают от перемены власти. В результате он и стал директором своего же собственного ресторана. «Красным директором», так сказать...
Своим поступком Ференц не на шутку разозлил ОУН. Те в своих листовках объявили его предателем и пообещали сурово наказать. Но... не то что не наказали, а как бы вскоре и вовсе позабыли о существовании такого человека. Просто при всей своей непримиримости и поддержке из-за границы ОУН предпочитала с тайной, то есть с воровской властью Львова, не ссориться. А Ференц Дякун пользовался у той власти нешуточным уважением.
Сегодня в ресторане Ференца Дякуна, носившем внеполитическое название «Приют странников», принимали гостей из Советской России. Разумеется, принимали не в общем зале для обыкновенных посетителей, а в той части ресторана, куда попасть мог не всякий, а если и попал, то не факт, что выйдет оттуда живым. Эта скрытая не столько от глаз посетителей, сколько от глаз милиции часть ресторана располагалась в подвале, где, согласно предоставленному органам новой власти Ференцом Дякуном плану помещения, находился обширный винный погреб и ледник для продуктов.
Сам Ференц с женой, приготовив все для стола, отправились наверх, дабы не мешать гостям и не слышать их разговоров. Чем меньше знаешь, тем спокойнее спишь, не правда ли?
Русских гостей было двое. Одного звали Колун, другого Марсель. Первый был битым, видавшим виды волком, второй был совсем молод.
(Советизация Львова и прочих мест, называемых Западной Украиной, то есть включение этой территории в налаженную советскую жизнь, проходила на всех уровнях, в том числе и на уровне блатном. Ворам, так сказать, советским приходилось находить общий язык и договариваться с польскими ворами, то есть с ворами новоприсоединенных территорий. Не всегда стороны понимали друг друга, поскольку у польских воров законы были несколько иные. Несколько мягче. Например, польскому вору разрешалось иметь дом и семью...)
Пустяковые проблемы сегодня уже решили. Остался всего один вопрос, главный, ради которого, собственно, и приехали во Львов Колун и Марсель.
– Вы, может, чего-то не догоняете, – говорил Колун, ковыряя вилкой домашнюю колбасу. – Но по-другому жить у нас не получится. Куда ваших, как ты их называешь, братьев сажать будут, а? В наши советские лагеря их посадят. Специально для врагов народа лагеря в Советском Союзе не строят. А лагеря кто держит? Воры держат. Мы то есть. – Колун ткнул себя в грудь тупым концом вилки. – Хотите, чтоб ваших братьев там не забижали до невозможности, так и не надо с нами ссориться.
– Мы живем в мире вот с ними, – представитель принимающей стороны подбородком показал на тот край стола, где сидели польские (в данном случае – львовские) воры во главе с вором Янеком. – Вас мы не знаем и сюда не звали. Все, кто приходит из Красной Жидовии, для нас враги. Не надо нас запугивать. Ни лагерей, ни смерти мы не боимся.
Представителей принимающей стороны тоже было двое: Кемень и Микола. С самого начала беседы оба сидели с каменными лицами. Разница была лишь в том, что Микола все время молчал, как немой, а Кемень говорил. Вряд ли Микола не понимал по-русски, иначе зачем такого посылать на толковище? Скорее просто не желал без большой нужды ботать по москальской мове. Оба были оуновцами, то есть принадлежали к Организации украинских националистов. Их уговорили прийти на встречу с ворами московскими воры польские. Повод для такого толковища назревал давно, собственно, с самого первого дня присоединения Западной Украины к СССР – или оккупации, как это называли всяческие борцы за самостийность. Воров, что московских, что польских, не шибко трогала политика. Раз власть поменялась, значит, надо приспосабливаться к новой власти. И очень нехорошо, когда между властью и ворами вмешивается некая третья сила, играющая по своим правилам и то и дело вставляющая палки в колеса.
Одни бесконечные облавы чего стоили. Совсем недавно, как раз во Львове, попал в облаву, устроенную на оуновцев, и по-идиотски загремел на нары знаменитый медвежатник Губа, который в тот момент позарез как нужен был людям именно на свободе. Много серьезных дел намечалось, и теперь эти дела срывались. (Кстати, в том же Львове из-за непрекращающихся вылазок националистов власти вынуждены были держать два дополнительных полка НКВД. А еще все эти недоразумения с националистическим подпольем, в первую очередь – с ОУН как с самой авторитетной и массовой организацией, очень мешали наладить контрабандные тропы в сопредельную Польшу.) Надо сказать, что благостная картина дружбы польских воров и оуновцев, нарисованная Кеменем, была в корне неверна. Польские воры сами попросили московских коллег помочь им отстроить новые отношения с опостылевшими оуновцами. Потому что прежде всего полякам никак не нравилось, что на их территории действует террористическое подполье. Ведь не дай бог проведут какой-нибудь серьезный теракт – житья после этого не станет никому.
Но беседа не складывалась. И вор Колун начинал злиться – возвращаться с неудачей ему никак не хотелось.
– Вот послушайте сюда, – попробовал он еще один заход. – Ты говоришь, что ничего не боишься и никто у вас ничего не боится. Ну, пусть так. А зачем вам надо, чтобы еще и мы начали с вами войну? Вот станем вас вырезать, и что тогда делать будете, где спрячетесь?
– Везде спрячемся! – разгорячился и Кемень. – В каждом доме нас укроют. Мы здесь у себя дома, люди здесь за нас. А вы для нас москали, и геть отсюда!
Кемень поднялся, Колун вскочил со своего места, непроизвольно сжимая вилку, как нож.
– Подождите, уважаемые, подождите, – попытался успокоить их Марсель. – Поссориться мы всегда успеем. Давайте не будем похожи на тех баранов, которые сталкиваются рогами на узкой дороге, не желая уступить. Может, начнем с того, что вместе выпьем горилки, слегка остынем? – Марсель взял полуторалитровую бутыль с хозяйской самодельной горилкой. – Мы поняли, что вас не запугаешь. Не прошло, как говорится. Теперь будем уступать друг другу дорогу, ведь как-то это можно сделать...
* * *
– Господа летчики!Не сразу Спартак сообразил, что обращаются к ним. Уж больно несовместимы были эти слова: «господа» и «летчики».
Женщина вышла из темной ниши, заступила им дорогу. Чуть подальше электрические лампочки подсвечивали вывеску «Приют странников».
– Господа летчики, можно даме спичку?
– Ну зачем же спичку, можно кое-что и получше, – Жорка достал бензиновую зажигалку, поднес прикурить.
– Устали, наверное, от службы?
– Не без того, – хмыкнул Жорка.
– С хорошими девчатами желаете познакомиться? Мигом вас развеселят. Видите вывеску? Там много веселых девчат!
– Ах вот оно что! – понимающе протянул Жорка. Обернулся к Спартаку и подмигнул. – Это такие девчата, на которых много денег уходит, да?
– Тю, да там какие хошь девчата найдутся, и повеселее, и посерьезнее. Сумеешь за так понравиться, будет тебе и за так, – она наклонилась к Жорке, игриво толкнула плечом. – Я б такому гарному господину ни за что не отказала.
– Ну что, пошли? – повернувшись к Спартаку, прошептал Жорка.
– Это то, что ты искал весь вечер? Бордель?
– Слушай, у нас ведь такого нет! Где еще сходим?
– Да пошли, я чего, – пожал плечами Спартак. – Борделем летчика не напугаешь. К тому же заведение-то не подпольное, в конце концов...
В гардеробе было тихо и пусто, если не считать дремлющего за загородкой швейцара. Но едва они шагнули в коридор, как путь им преградил высоченный субъект.
– Здоровеньки булы, хлопчики, – он вроде бы улыбался и слова выговаривал ласково, но глазами сверлил, что твой бур, и в глазах тех было что угодно, но только не доброта и приветливость. – Вы покушать зашли или...
Эдакая значительная недоговоренность.
– Вообще-то, покушать, – сказал Спартак.
– А там уж поглядим, – добавил Жорка.
– Милостиво просимо, – после некоторой паузы сказал верзила, отступая в сторону.
Внутри было не так уж просторно, как предполагал Спартак, но и не тесно. Они вошли в зал, к ним тут же подскочил метрдотель при бабочке, проводил к свободному столику. Незамедлительно из-под земли вырос официант в белом переднике, поклонился, положил на стол перед каждым по прейскуранту в кожаном переплете и тут же отошел, дабы не мешать раздумьям. Над душой, как поступали его коллеги в большинстве советских ресторанов, не стоял.
– Мелкобуржуазные штучки, – сказал Жорка, водя пальцем по строчкам. – Улыбочки эти не от сердца, заискиванья эти. Не отучились еще лебезить перед мировой буржуазией. И эти свечечки! И эти мещанские бусы при входе!
– И на бордель ничуть не похоже, – сказал Спартак. – Во всяком случае, как его описывают писатели вроде того же Куприна. Как-то не вижу я оголтелого разврата.
– Более того, я тебе скажу совсем несоветскую вещь. – Жорка навалился на стол и перешел на страшный шепот: – Мне здесь нравится. Одно плохо – мы оставим здесь все наши комадировочные и, боюсь, толком не наедимся.
– В части наедимся от пуза. Первыми будем за добавками...
В воздухе был разлит полумрак, зал освещали лишь свечи на каждом столике и несколько электрических ламп под абажурами над небольшой сценой. На сцене стоял рояль, и пианист наигрывал что-то ненавязчивое, легкое, джазовое. Публика в ресторане была самая разная, большинство составляли пары, чуть меньшим числом – мужчины по двое и компаниями. Женских компаний было всего две, но обе многочисленные и... весьма молчаливые для дамских сборищ, да и столы у них почти пустые. Ясно. Девчата ждут, когда их пригласят к себе за стол посетители мужского пола. А с командировочными, даже если добавить все остальные деньги, думается, не очень-то наприглашаешься...
– Как бы невзначай посмотри налево, – опять наклонился к столу Игошев, – только не верти головой, как аэродромный прожектор. Какие колоритные дядечки, да?
Спартак, притворяясь, будто рассеянно озирает зал, повернулся в ту сторону. Да, дядечки и впрямь были колоритные. В вышитых сорочках под европейского покроя пиджаками, при холеных усах и бородах, главное – лбы у всех прямо-таки испещрены морщинами, а на всех без исключения лицах выражение причастности к великим тайнам бытия. Спартак вдруг припомнил портрет Тараса Шевченко в школьном кабинете литературы. Полное впечатление, что дядечки сошли как раз с таких портретов.
Эх, знали бы лейтенанты, кого им довелось лицезреть, по-другому бы реагировали! Прониклись бы, так сказать, исторической значимостью момента. А довелось им видеть самого Кост-Левицкого [15], нынешнего властителя умов западноукраинской интеллигенции. А «дядечки», что окружали его в данный момент, были не кто иные, как только что избранные тайным голосованием в здании Оперного театра представители львовской интеллигенции, которые должны отправиться в Москву – обсуждать, как им обещали, с самим товарищем Сталиным вопрос о предоставлении Галиции особого статуса. Завершение выборов и отмечали. И в то время как Спартак делал заказ официанту, за столом Кост-Левицкого пламенно говорил сорокалетний историк, автор незаконченного многотомного труда «История государства украинского». Он носил вышитую национальную сорочку с приколотым к ней значком с изображением Сталина. Что означало лояльность к власти и незабвение корней.
– ...И Львов будет считаться столицей. Пусть столицей Галиции. Дело в статусе. Не может великий город Львов зваться просто городом, не заслужил он этого! Только имея статус столицы автономии, он сможет высоко нести знамя культуры, объединять умы, таланты, питать их, вдохновлять!
Властитель умов Кост-Левицкий с благосклонностью патриарха, чуть кивая, взирал с председательского кресла и с вершины своего возраста, отсчитывающего девятый десяток, на старания молодых. А молодые старались понравиться, быть замеченными, приближенными.
* * *
Жизнь – штука затейливая. Порой причудливо переплетаются линии судеб. Наверное, кто-то там наверху от души веселится, взбивая судьбы, как кости в стакане, и выбрасывая их на стол. Скажем, отменной шуткой судьбы можно признать тот факт, что в непосредственной близости друг от друга оказались Кост-Левицкий и люто ненавидевшие его оуновцы. Только жидов и коммунистов они ненавидели больше, чем вот таких вот сытых и лощеных предателей украинской нации. Собственно, от расправы Кост-Левицкого всегда спасал только его почтенный возраст. Но узнай Кемень и Микола, что в соседнем зале находится не кто иной, как... В общем, кто его знает, может, оуновцы и усмотрели бы в этом некий знак судьбы...А сейчас Кемень и Микола внимательно слушали молодого московского вора по прозвищу Марсель.
– ...Вот наши воровские законы начисто не совпадают с ментовскими законами. Но уживаемся ведь как-то. А особенно не любим, что мы, что менты, как раз тех, кто отступает от законов. Договорились же с вашими ворами, верно, Колун? Тоже было нелегко...
– Я понимаю, зачем вам нужна договоренность. Я не очень понимаю, зачем она нужна нам? – раздумчиво спросил Кемень.
– Наши возможности, – сказал Марсель. – Про зоны уже было сказано. Помимо того, у нас кругом тысячи глаз. На каждой улице глаза, на каждом вокзале, в каждом поезде – везде. Надо отыскать человека – пожалуйста. Надо вовремя разглядеть легавого – пожалуйста. Или, допустим, ваш схрон с оружием эти глаза углядят. Понятно, сами не тронут, а пойдет по цепочке, что с этим делать? А делать можно разное: себе прибрать, сдать властям от греха, а можно оставить все как есть. Все зависит от того, как люди заранее договорились. Или же они не договаривались ни о чем. Кроме того, каналы через границу. Мы можем мешать друг другу и тем самым помогать погранцам, а можем наоборот – помогать друг другу и жить спокойно...
Микола наклонился к Кеменю, прошептал в ухо:
– Толковый парень этот Марсель. Вот с ним можно иметь дело, если он достаточно влиятелен у своих. А второй мне не нравится...
* * *
На сцену вышла немолодая женщина, одетая в черное с блестками платье до пола. При ее появлении моментально умолкли звякавшие вилки и ножи, наступила тишина. Пианист сыграл музыкальное вступление, и женщина запела.Как назывался этот музыкальный жанр, Спартак не знал, невеликий был в этом специалист. Может быть, джаз, только совсем не похожий на Утесовский или на тот, который любил насвистывать капитан Лазарев – первый учитель летного дела для Спартака в училище. Маленький, тщедушный, плешивый – но в воздухе он вытворял такое, что не только у курсантов, у бывших летчиков дух захватывало.
Спартак вспомнил первую свою встречу с капитаном. Их тогда, зеленых пацанов, едва обустроившихся в казарме Ворошиловградского летного училища, вызвали на поле, построили. Механик в промасленной робе подкатил к одиноко стоящему истребителю тележку, на которой лежал пузатый, с тремя красными полосками на верхнем торце баллон (сжатый воздух), установил на откидной опоре. Открыл лючок в передней части фюзеляжа, вставил в него шипящий змеей шланг от баллона, накрутил на переходник, проверил маховичок у горловины.
Капитан Лазарев (тогда Спартак понятия не имел, кто таков этот сморчок) с трудом полез в кабину – ступеньки были ему высоковаты. Среди курсантов послышались смешки. Потом другой механик провернул винт, мотор булькнул, закудахтал, взревел, и лопасти слились в полупрозрачный круг. Поднялся пыльный ветер, пилотки приходилось держать обеими руками, чтоб не сдуло. Тем временем Лазарев покачал элеронами, оперением киля. Показал большой палец. И, подталкиваемая двумя техниками, машина выкатилась на полосу, прошла метров восемь, некоторое время мотор гремел, набирая обороты, Лазарев отпустил тормоз, и самолет рванулся вперед.