Страница:
Чарный вытащил из кармана пачку «Норда». Подумав секунду, достал папиросу себе. Прикурил от бензиновой зажигалки...
Спартак осознал, что вплотную подошел, говоря летчицким языком, к «точке невозврата» – когда уже нет возможности переиграть принятое решение и остается только действовать. На выбор Спартаку оставались считанные секунды. Или – или. Если все всерьез, если Чарный не ломает комедию, то лучшего шанса, скорее всего, не подвернется. Только как определишь, всерьез или придуривается? Могли сверху спустить приказ расстрелять бывшего летчика Котляревского с прибавочкой «сделать это по-тихому»? Да как нечего делать. И Комсомолец, мимо которого подобный приказ никак пройти не мог, не стал бы вмешиваться и спасать Спартака. Самого шлепнут, попробуй он вмешаться...
Все, Спартак принял решение.
Класть придется всех. И водителя Приходько. Тут не до жалости. Если все выгорит, в его руках окажется грузовик. Это немало. Разумеется, надо будет переодеться в энкавэдэшную форму. Жаль, лейтехина форма мала, а вот сержантский клифт как раз в десятку, его и надо будет напялить. На грузовике он постарается успеть, до того как разразится всеобщий кипеж, добраться до больнички, где лежит мать. Ну а дальше будь что будет, это уже не так важно...
Чарный затянулся, убрал зажигалку в карман, шагнул вперед, чтобы протянуть пачку Спартаку...
Вернее, собрался шагнуть... Чарного к месту пригвоздил зычный окрик сержанта:
– Стоять на месте!
Чарный в недоумении повернулся к подчиненному.
Сержант, чтобы смягчить прозвучавшую резкость, принялся торопливо объяснять:
– Опасно это, товарищ лейтенант. Не надо близко подходить. Схватит за руку, прикроется вами, придушит за горло... И чего делать?
«Вот сволочь! – со злостью подумал Спартак. – Как мысли читает». Теперь Спартаку ничего другого не оставалось, как ждать. Сейчас бросаться – чистой воды безумие, сержант наверняка срежет очередью во время броска.
– Неужто ты за меня боишься, Степанов? – Чарный с нехорошим прищуром посмотрел на подчиненного, посмевшего рявкнуть на своего начальника, и в голосе его явственно присутствовала угроза. Однако после небольшой паузы он добавил довольно миролюбиво: – Впрочем, ты прав, от этихможно ждать чего угодно.
Чарный сделал пару шажков назад, оказался даже дальше, чем был до этого, сказал, обращаясь уже к Спартаку:
– А ты ведь задумал накинуться? Признайся? Прав Степанов?
– Нет, не прав Степанов.
– Но в расход-то неохота? – продолжал допытываться Чарный.
– А кому охота, – на этот раз Спартак ответил вполне искренне.
– Страшно?
Спартак по глазам Чарного видел, какого ответа он ждет. Такой и дал:
– Страшно, конечно. Хоть и все там будем раньше или позже.
Чарный к чему-то прислушался. «А ведь верно, что-то тарахтит вдали», – услышал далекие звуки и Спартак.
– Не дрожи, Котляревский, поживешь пока, – сказал Чарный. – Не бойся, пошутил я. По другому поводу остановка, показать кое-что хочу. – Лейтенант демонстративно застегнул кобуру. Командным голосом обратился к подчиненным: – А для вас, бойцы, это была проверка готовности во внештатной ситуации. Чтоб, как говорится, были всегда готовы и бдительности не теряли, ферштейн? Будем считать, что справились. А теперь, Степанов, веди его к кабине.
Разумеется, Спартак не расслабился облегченно, услышав такие речи. Речи могли оказаться ловким ходом. На этот раз, надо сказать, весьма разумным – успокоить заключенного и шлепнуть, выбрав подходящий момент. Тем более «кое-что показать хочу» звучало весьма неубедительно. Какого черта начальнику конвоя что-то там показывать конвоируемому, простому зеку? Бред, в общем-то. «Ладно, посмотрим, ребятки, – решил Спартак. – Но пристрелить, как куропатку, я вам себя не дам, это уж не надейтесь».
Сопровождали его до кабины обычным порядком: один конвоир сзади, другой сбоку, лейтеха топает последним.
– Веди его к краю, – услышал Спартак команду Чарного.
Имелся в виду край холма, на котором они застряли. Кстати, очень удобное место, если кого задумал пустить в расход.
Прыгать вниз, катиться по склону. От подножия склона до первых деревьев всего метров пятьдесят. Какой-то шансик, что не заденут или заденут, но не насмерть, все же есть. А других вариантов не просматривается. Пока не просматривается.
Спартак оглянулся.
– Что за представление, начальник? Чего гуляем по ветру, нам в лагерь не надо?
– Ты поговори у меня! – прикрикнул Чарный. Усмехнулся: – Боишься, что шлепнем?
Ну пусть услышит, что хочет.
– Боюсь.
– Не боись, хватит уж бояться. Экий ты трусливый. А ну-ка оглянись и посмотри вниз, Котляревский! На нижнюю дорогу смотри! Сейчас появится. Ага, видишь! В оба гляди, тебе это надо обязательно увидеть!
С пригорка, на котором они находились, прекрасно просматривалась ведущая к лагерю дорога. И на ней, вырулив из-за поворота, показался грузовик – точь-в-точь такая же полуторка, на которой везли Спартака, только без брезентового верха. В кузове, широко раскинув руки и ноги, лежал совершенно голый человек. Человек был еще жив – это было заметно даже издалека. Он ерзал, выгибался дугой, одним словом, бился. По тому, какэто выглядело, по окровавленным ступням и ладоням Спартак догадался – человек прибит гвоздями к доскам кузова. Происходящее выглядело хоть и понятной, но все же сценой из какой-то иной жизни. Что-то средневековое угадывалось в этом зрелище.
– Я хотел, чтоб ты это увидел, коли уж мы так удачно пересеклись на развилке, – раздался позади Спартака изрядно надоевший голос лейтенанта Чарного. – Специально для тебя сделал остановку. Хочу, чтоб врезалось тебе в мозги.
– Что это? – выдавил из себя Спартак. Любопытство пересилило лютую ненависть к мелкому сучонку в лейтенантской форме.
– Не что, а кто. Хотя уже, наверное, именно «что»... Это Микола Кривчук, знаешь такого? Бандеровец, вражина и паскуда. Таких следовало бы расстреливать на месте, а не цацкаться с ними. Их только пуля исправит. Этой сволочи страна подарила жизнь, но он оценить не смог. Организовал массовый рывок, подбив на побег своих бандеровских дружков. Недалеко, правда, учапали. Догнали. Еще сегодня утром. Правда, эта гнида сумела удрать дальше всех. Если доживет, будет иметь приятный разговор с Кумом. Но на его месте я бы постарался издохнуть побыстрее. А ты, Котляревский, если не хочешь оказаться на его месте, запомни эту картину, на всю жизнь запомни. Пусть она тебе по ночам снится. Пусть сразу приходит на ум, когда чего гнилое удумаешь.
– А с остальными беглыми что? – спросил Спартак, с трудом удерживаясь от сжигающего желания рвануть назад, наплевав на автоматные очереди, и резким движением свернуть этому мелкому сучонку его цыплячью шею. И непременно голыми руками. Чтобы в последний свой миг кожей почувствовать, как отлетает его мерзкая душонка, отправляясь в путь-дорогу к адским котлам. От такой пакости землю избавить – это, пожалуй, зачтется при окончательном подсчете земных деяний.
– Узнaешь, – сказал Чарный. Было заметно, что он потерял всяческий интерес к происходящему и его начинает одолевать скука. – Про остальное и остальных кореша твои расскажут. Все, абгемахт. Полюбовались и хватит. В машину, и едем дальше...
В машине сержант, едва сели на лавки, длинно, смачно, зло выругался. Отвел душу матом. Рядовой взглянул на него удивленно – не понял, чего это вдруг старшой разошелся и, главное, по какому поводу. А Спартак понял – когда командир мудак по жизни, то подчиненным не приходится ждать ничего хорошего, рано или поздно такой гражданин начальник подведет под цугундер. Спартак голову готов был прозакладывать, что у сержанта проскочила такого рода мыслишка: вот ежели бы товарища Чарного случайно бревнышком, скажем, придавило или он бы отравился, покушав не те грибочки, то многим стало бы легче дышать и не пришлось бы опасаться всяческих сюрпризов. И, между прочим, жалеть о невосполнимой утрате тоже никто бы не стал.
Спартак принялся скручивать «козью ножку».
– А если бы я дернулся, начальник, что б тогда? – спросил Котляревский, подняв глаза на сержанта.
– Не разговаривать! – прикрикнул рядовой.
– Ты, никак, Никаноров, тут самым главным стал. Ишь, разорался, – сержант произнес это лениво, ни на йоту не повысив голос, но сказано было столь весомо, что рядовой вмиг заткнулся. И можно было не сомневаться – в дальнейшем, как хорошо выдрессированная собака, без команды голос не подаст.
– А ты как думаешь? – вздохнул Степанов, доставая папиросы. – Или тебе одному жить охота? Ты же готов был... сорваться, или я ошибся?
– Да не больно ты ошибся, – признал Спартак. – Особенно в том, что жить охота всем.
Спартак понял, что благодаря идиоту-лейтехе между ним и сержантом исчезла некая разделительная черта. Понятно, что это ненадолго, но сейчас с сержантом можно поговорить, кое о чем поспрашивать.
– Что за побег, начальник? Да еще массовый?
– Побег такой, что не скоро забудется. Я где-то понимаю Чарного. Тут долго еще все на нервах ходить будут...
Как и рассчитывал Спартак, сержант не стал качать начальника, а очень даже охотно вступил в разговор.
– Бандеровцы толпой ушли в рывок. Не примкнули только те из них, кто был освобожден от работ или сидел в карцере.
– С работ рванули?
– Ага. С лесосеки. Сперва устроили рубку... Рубку, конечно, громко сказано. Но троих своих все же замочили, которые подвернулись под руку. И в леса.
Спартак знал, о чем говорит Степанов. О рубках, слава богу, был наслышан. Это когда в одночасье вырезали всех, кто подозревался в стукачестве. Подобное случалось нечасто, но рассказы об этом мигом облетали тюрьмы и зоны.
– С лесосеки, по снегу, по целине, – Спартак не спрашивал, он задумчиво перечислял.
Подобное могло означать только одно: рывок был отчаянный, неподготовленный и, стало быть, порожден какими-то не просто чрезвычайными, а из ряда вон выходящими обстоятельствами. Что же происходит в лагере?
– По снегу, конечно, как же еще, – сказал сержант, потягивая папироску. – Ломанули в сторону города и железки. Направление, надо сказать, держали четко до самого... конца. Только одолеть им удалось всего полпути.
– Лейтенант сказал, что беглецов взяли утром. А ушли, я так понимаю, вчера.
– Ага, так и было. Пока то, пока се. Пока обнаружилось, пока доложили, пока остальных отвели с работ в зону. Пока вернулись на грузовиках с собаками и пошли по следу. Там уже и вечер. Но солдат вызывать не стали. Поняли, что справимся своими силами.
«Еще бы не справиться, – отрывисто подумал Спартак. – Зимой по следам и без собак... а уж с собаками...»
– Выставили посты на дорогах, перекантовались ночью у костров, а утром на лыжах быстро настигли всю эту кодлу. Только главному ихнему, Миколе Кривчуку, удалось еще малость побегать. Он хитрым оказался. Как-то оторвался от дружков, пошел в другую сторону. Видимо, надеялся сбить погоню со следа. А может, и вовсе надеялся, что, переловив всех остальных, на одного махнут рукой. Ну не тут-то было.
– Давно я в лагере не был, – сказал Спартак. – Что там новенького, чего я не знаю? Например, отчего бандеровцам так сильно вдруг разонравилось срок мотать?
Сержант бросил окурок на пол, затоптал носком валенка.
– Про все другое-прочее тебе в бараках распишут подробно и в ярких красках, в этом прав товарищ лейтенант...
Сочетание «товарищ лейтенант» сержант сумел произнести с особой интонацией. Слово «дерьмо» и то, наверное, произносят ласковее.
Спартак не стал задавать новые вопросы – Степанов четко дал понять последней фразой, что душевный разговор между псом и волком окончен, мимолетная идиллия растаяла в воздухе, и все снова становится таким, каким и должно быть: зек вертухаю не кум, не брат, а враг первейший...
...О том, что стало с остальными беглецами, Спартаку не пришлось никого расспрашивать – увидел своими глазами. За лагерными воротами, перед вахтой, грудой лежали трупы в окровавленных одеждах. Ясно, что их как привезли на грузовике, как поскидывали, так и оставили – в назидание остальным. Чтобы по дороге на работу и с работы зеки смотрели и проникались. Два, а то и три десятка человек, поди тут пересчитай точно... Кстати, Спартак даже узнал кое-кого из бандеровцев. Неужели и Стась побежал вместе с ними?..
Совершенно очевидно, живьем никого и не пытались брать, иначе бы взяли, вряд ли беглецы, увидев, что их настигает погоня, все как один поперли грудью на пули. Ну а чуть позже пойманному Кривчуку, как зачинщику и вдохновителю, решили воздать особые «почести». Кстати, почему все так уверены, что зачинщиком был именно он? Верно, кто-то из небеглыхи небандеровцеввидел, как это было, и рассказал, кто кого подбивал.
«Что же здесь происходит, мать-перемать? – продолжал недоумевать Спартак, конвоируемый через шлюз в жилую зону. – Вертухаи, похоже, тоже потеряли контроль над собой. Эта гора трупов, какие-то прямо средневековые изуверства»... Так уж вышло, что в межлагерную больничку во время пребывания там Спартака не доставляли никого из их лагеря. Даже Рожков удивлялся, что все у них здоровы. Думается, не в здоровье тут дело...
Глава двенадцатая
Спартак осознал, что вплотную подошел, говоря летчицким языком, к «точке невозврата» – когда уже нет возможности переиграть принятое решение и остается только действовать. На выбор Спартаку оставались считанные секунды. Или – или. Если все всерьез, если Чарный не ломает комедию, то лучшего шанса, скорее всего, не подвернется. Только как определишь, всерьез или придуривается? Могли сверху спустить приказ расстрелять бывшего летчика Котляревского с прибавочкой «сделать это по-тихому»? Да как нечего делать. И Комсомолец, мимо которого подобный приказ никак пройти не мог, не стал бы вмешиваться и спасать Спартака. Самого шлепнут, попробуй он вмешаться...
Все, Спартак принял решение.
Класть придется всех. И водителя Приходько. Тут не до жалости. Если все выгорит, в его руках окажется грузовик. Это немало. Разумеется, надо будет переодеться в энкавэдэшную форму. Жаль, лейтехина форма мала, а вот сержантский клифт как раз в десятку, его и надо будет напялить. На грузовике он постарается успеть, до того как разразится всеобщий кипеж, добраться до больнички, где лежит мать. Ну а дальше будь что будет, это уже не так важно...
Чарный затянулся, убрал зажигалку в карман, шагнул вперед, чтобы протянуть пачку Спартаку...
Вернее, собрался шагнуть... Чарного к месту пригвоздил зычный окрик сержанта:
– Стоять на месте!
Чарный в недоумении повернулся к подчиненному.
Сержант, чтобы смягчить прозвучавшую резкость, принялся торопливо объяснять:
– Опасно это, товарищ лейтенант. Не надо близко подходить. Схватит за руку, прикроется вами, придушит за горло... И чего делать?
«Вот сволочь! – со злостью подумал Спартак. – Как мысли читает». Теперь Спартаку ничего другого не оставалось, как ждать. Сейчас бросаться – чистой воды безумие, сержант наверняка срежет очередью во время броска.
– Неужто ты за меня боишься, Степанов? – Чарный с нехорошим прищуром посмотрел на подчиненного, посмевшего рявкнуть на своего начальника, и в голосе его явственно присутствовала угроза. Однако после небольшой паузы он добавил довольно миролюбиво: – Впрочем, ты прав, от этихможно ждать чего угодно.
Чарный сделал пару шажков назад, оказался даже дальше, чем был до этого, сказал, обращаясь уже к Спартаку:
– А ты ведь задумал накинуться? Признайся? Прав Степанов?
– Нет, не прав Степанов.
– Но в расход-то неохота? – продолжал допытываться Чарный.
– А кому охота, – на этот раз Спартак ответил вполне искренне.
– Страшно?
Спартак по глазам Чарного видел, какого ответа он ждет. Такой и дал:
– Страшно, конечно. Хоть и все там будем раньше или позже.
Чарный к чему-то прислушался. «А ведь верно, что-то тарахтит вдали», – услышал далекие звуки и Спартак.
– Не дрожи, Котляревский, поживешь пока, – сказал Чарный. – Не бойся, пошутил я. По другому поводу остановка, показать кое-что хочу. – Лейтенант демонстративно застегнул кобуру. Командным голосом обратился к подчиненным: – А для вас, бойцы, это была проверка готовности во внештатной ситуации. Чтоб, как говорится, были всегда готовы и бдительности не теряли, ферштейн? Будем считать, что справились. А теперь, Степанов, веди его к кабине.
Разумеется, Спартак не расслабился облегченно, услышав такие речи. Речи могли оказаться ловким ходом. На этот раз, надо сказать, весьма разумным – успокоить заключенного и шлепнуть, выбрав подходящий момент. Тем более «кое-что показать хочу» звучало весьма неубедительно. Какого черта начальнику конвоя что-то там показывать конвоируемому, простому зеку? Бред, в общем-то. «Ладно, посмотрим, ребятки, – решил Спартак. – Но пристрелить, как куропатку, я вам себя не дам, это уж не надейтесь».
Сопровождали его до кабины обычным порядком: один конвоир сзади, другой сбоку, лейтеха топает последним.
– Веди его к краю, – услышал Спартак команду Чарного.
Имелся в виду край холма, на котором они застряли. Кстати, очень удобное место, если кого задумал пустить в расход.
Прыгать вниз, катиться по склону. От подножия склона до первых деревьев всего метров пятьдесят. Какой-то шансик, что не заденут или заденут, но не насмерть, все же есть. А других вариантов не просматривается. Пока не просматривается.
Спартак оглянулся.
– Что за представление, начальник? Чего гуляем по ветру, нам в лагерь не надо?
– Ты поговори у меня! – прикрикнул Чарный. Усмехнулся: – Боишься, что шлепнем?
Ну пусть услышит, что хочет.
– Боюсь.
– Не боись, хватит уж бояться. Экий ты трусливый. А ну-ка оглянись и посмотри вниз, Котляревский! На нижнюю дорогу смотри! Сейчас появится. Ага, видишь! В оба гляди, тебе это надо обязательно увидеть!
С пригорка, на котором они находились, прекрасно просматривалась ведущая к лагерю дорога. И на ней, вырулив из-за поворота, показался грузовик – точь-в-точь такая же полуторка, на которой везли Спартака, только без брезентового верха. В кузове, широко раскинув руки и ноги, лежал совершенно голый человек. Человек был еще жив – это было заметно даже издалека. Он ерзал, выгибался дугой, одним словом, бился. По тому, какэто выглядело, по окровавленным ступням и ладоням Спартак догадался – человек прибит гвоздями к доскам кузова. Происходящее выглядело хоть и понятной, но все же сценой из какой-то иной жизни. Что-то средневековое угадывалось в этом зрелище.
– Я хотел, чтоб ты это увидел, коли уж мы так удачно пересеклись на развилке, – раздался позади Спартака изрядно надоевший голос лейтенанта Чарного. – Специально для тебя сделал остановку. Хочу, чтоб врезалось тебе в мозги.
– Что это? – выдавил из себя Спартак. Любопытство пересилило лютую ненависть к мелкому сучонку в лейтенантской форме.
– Не что, а кто. Хотя уже, наверное, именно «что»... Это Микола Кривчук, знаешь такого? Бандеровец, вражина и паскуда. Таких следовало бы расстреливать на месте, а не цацкаться с ними. Их только пуля исправит. Этой сволочи страна подарила жизнь, но он оценить не смог. Организовал массовый рывок, подбив на побег своих бандеровских дружков. Недалеко, правда, учапали. Догнали. Еще сегодня утром. Правда, эта гнида сумела удрать дальше всех. Если доживет, будет иметь приятный разговор с Кумом. Но на его месте я бы постарался издохнуть побыстрее. А ты, Котляревский, если не хочешь оказаться на его месте, запомни эту картину, на всю жизнь запомни. Пусть она тебе по ночам снится. Пусть сразу приходит на ум, когда чего гнилое удумаешь.
– А с остальными беглыми что? – спросил Спартак, с трудом удерживаясь от сжигающего желания рвануть назад, наплевав на автоматные очереди, и резким движением свернуть этому мелкому сучонку его цыплячью шею. И непременно голыми руками. Чтобы в последний свой миг кожей почувствовать, как отлетает его мерзкая душонка, отправляясь в путь-дорогу к адским котлам. От такой пакости землю избавить – это, пожалуй, зачтется при окончательном подсчете земных деяний.
– Узнaешь, – сказал Чарный. Было заметно, что он потерял всяческий интерес к происходящему и его начинает одолевать скука. – Про остальное и остальных кореша твои расскажут. Все, абгемахт. Полюбовались и хватит. В машину, и едем дальше...
В машине сержант, едва сели на лавки, длинно, смачно, зло выругался. Отвел душу матом. Рядовой взглянул на него удивленно – не понял, чего это вдруг старшой разошелся и, главное, по какому поводу. А Спартак понял – когда командир мудак по жизни, то подчиненным не приходится ждать ничего хорошего, рано или поздно такой гражданин начальник подведет под цугундер. Спартак голову готов был прозакладывать, что у сержанта проскочила такого рода мыслишка: вот ежели бы товарища Чарного случайно бревнышком, скажем, придавило или он бы отравился, покушав не те грибочки, то многим стало бы легче дышать и не пришлось бы опасаться всяческих сюрпризов. И, между прочим, жалеть о невосполнимой утрате тоже никто бы не стал.
Спартак принялся скручивать «козью ножку».
– А если бы я дернулся, начальник, что б тогда? – спросил Котляревский, подняв глаза на сержанта.
– Не разговаривать! – прикрикнул рядовой.
– Ты, никак, Никаноров, тут самым главным стал. Ишь, разорался, – сержант произнес это лениво, ни на йоту не повысив голос, но сказано было столь весомо, что рядовой вмиг заткнулся. И можно было не сомневаться – в дальнейшем, как хорошо выдрессированная собака, без команды голос не подаст.
– А ты как думаешь? – вздохнул Степанов, доставая папиросы. – Или тебе одному жить охота? Ты же готов был... сорваться, или я ошибся?
– Да не больно ты ошибся, – признал Спартак. – Особенно в том, что жить охота всем.
Спартак понял, что благодаря идиоту-лейтехе между ним и сержантом исчезла некая разделительная черта. Понятно, что это ненадолго, но сейчас с сержантом можно поговорить, кое о чем поспрашивать.
– Что за побег, начальник? Да еще массовый?
– Побег такой, что не скоро забудется. Я где-то понимаю Чарного. Тут долго еще все на нервах ходить будут...
Как и рассчитывал Спартак, сержант не стал качать начальника, а очень даже охотно вступил в разговор.
– Бандеровцы толпой ушли в рывок. Не примкнули только те из них, кто был освобожден от работ или сидел в карцере.
– С работ рванули?
– Ага. С лесосеки. Сперва устроили рубку... Рубку, конечно, громко сказано. Но троих своих все же замочили, которые подвернулись под руку. И в леса.
Спартак знал, о чем говорит Степанов. О рубках, слава богу, был наслышан. Это когда в одночасье вырезали всех, кто подозревался в стукачестве. Подобное случалось нечасто, но рассказы об этом мигом облетали тюрьмы и зоны.
– С лесосеки, по снегу, по целине, – Спартак не спрашивал, он задумчиво перечислял.
Подобное могло означать только одно: рывок был отчаянный, неподготовленный и, стало быть, порожден какими-то не просто чрезвычайными, а из ряда вон выходящими обстоятельствами. Что же происходит в лагере?
– По снегу, конечно, как же еще, – сказал сержант, потягивая папироску. – Ломанули в сторону города и железки. Направление, надо сказать, держали четко до самого... конца. Только одолеть им удалось всего полпути.
– Лейтенант сказал, что беглецов взяли утром. А ушли, я так понимаю, вчера.
– Ага, так и было. Пока то, пока се. Пока обнаружилось, пока доложили, пока остальных отвели с работ в зону. Пока вернулись на грузовиках с собаками и пошли по следу. Там уже и вечер. Но солдат вызывать не стали. Поняли, что справимся своими силами.
«Еще бы не справиться, – отрывисто подумал Спартак. – Зимой по следам и без собак... а уж с собаками...»
– Выставили посты на дорогах, перекантовались ночью у костров, а утром на лыжах быстро настигли всю эту кодлу. Только главному ихнему, Миколе Кривчуку, удалось еще малость побегать. Он хитрым оказался. Как-то оторвался от дружков, пошел в другую сторону. Видимо, надеялся сбить погоню со следа. А может, и вовсе надеялся, что, переловив всех остальных, на одного махнут рукой. Ну не тут-то было.
– Давно я в лагере не был, – сказал Спартак. – Что там новенького, чего я не знаю? Например, отчего бандеровцам так сильно вдруг разонравилось срок мотать?
Сержант бросил окурок на пол, затоптал носком валенка.
– Про все другое-прочее тебе в бараках распишут подробно и в ярких красках, в этом прав товарищ лейтенант...
Сочетание «товарищ лейтенант» сержант сумел произнести с особой интонацией. Слово «дерьмо» и то, наверное, произносят ласковее.
Спартак не стал задавать новые вопросы – Степанов четко дал понять последней фразой, что душевный разговор между псом и волком окончен, мимолетная идиллия растаяла в воздухе, и все снова становится таким, каким и должно быть: зек вертухаю не кум, не брат, а враг первейший...
...О том, что стало с остальными беглецами, Спартаку не пришлось никого расспрашивать – увидел своими глазами. За лагерными воротами, перед вахтой, грудой лежали трупы в окровавленных одеждах. Ясно, что их как привезли на грузовике, как поскидывали, так и оставили – в назидание остальным. Чтобы по дороге на работу и с работы зеки смотрели и проникались. Два, а то и три десятка человек, поди тут пересчитай точно... Кстати, Спартак даже узнал кое-кого из бандеровцев. Неужели и Стась побежал вместе с ними?..
Совершенно очевидно, живьем никого и не пытались брать, иначе бы взяли, вряд ли беглецы, увидев, что их настигает погоня, все как один поперли грудью на пули. Ну а чуть позже пойманному Кривчуку, как зачинщику и вдохновителю, решили воздать особые «почести». Кстати, почему все так уверены, что зачинщиком был именно он? Верно, кто-то из небеглыхи небандеровцеввидел, как это было, и рассказал, кто кого подбивал.
«Что же здесь происходит, мать-перемать? – продолжал недоумевать Спартак, конвоируемый через шлюз в жилую зону. – Вертухаи, похоже, тоже потеряли контроль над собой. Эта гора трупов, какие-то прямо средневековые изуверства»... Так уж вышло, что в межлагерную больничку во время пребывания там Спартака не доставляли никого из их лагеря. Даже Рожков удивлялся, что все у них здоровы. Думается, не в здоровье тут дело...
Глава двенадцатая
Как голодают на зоне
– ...Перед баржой это был еще не голод. Тогда мы, считай, жрали от пуза. Настоящая голодуха началась потом, – рассказывал, прихлебывая чаек, Клык.
Спартак прихватил с собой из больнички небольшой кулек с чаем. Заварки там было граммов на пятьдесят, не больше, поэтому, чтобы отведать начисто забытый напиток смогли как можно больше сидельцев из числа своих, чаек приходилось хлебать жидкий.
– Напиток богов! Эх, жисть наша – сучья доля! – сказал Клык, ставя опустевшую кружку на стол.
Дело происходило в «сауне».
Клык, как и все без исключения лагерные постояльцы, сильно исхудал. Хотя и прежде никто из зеков не страдал от полноты и уж тем паче от ожирения, уже, казалось бы, и так худеть некуда, ан нет, значит, есть куда – сейчас они выглядели сущими доходягами. Даже воры-законники, бондари и гувернеры, которые, понятное дело, всегда имели пайку пожирнее, чем у остальных, и те смотрелись доходягами. Спартаку даже как-то неудобно было светить тут своей откормленной на больничных харчах ряхой.
– От недоеда косяком пошли вольтанутые, – продолжал рассказывать Клык. – Ведь с той баржи больше ничего и не достали, зажмурилась наша хавка на дне реки. А сейчас, после бандеровского забега всем гуртом, абверовцы наверняка зачешутся, из ливера вывернутся, а чего-то надыбают, хоть балагас, хоть тарочки, ведь не на острове же, бля, живем. Иначе такая Курская дуга может выгнуться, что я не знаю. И без того уже много чего было... Я те обрисую. Суки резали воров. Воры резали сук. Ну это, как выяснилось, были еще цветочки-лютики. Потом вовсе уж полный локш начался. Во, слушай, с чего началось. Как-то на вечерней поверке оказалось, что нема одного заключенного. Скулы, если помнишь такого...
– Не помню, – сказал Спартак.
– Западэнец, бандеровец. Паспортное погоняло не помню. Скула и Скула. Короче, на перекличке выясняется, что нет его. В отряде тоже не знают, где и чего. Всех, понятно, оставляют торчать на плацу. Вертухаи бегут сперва к своим баракам, поднимают на ноги своих, которые не при делах. Всякие там спящие, бдящие и бздящие смены. Почти вся шобла примчалась в жилую, ну и давай шмонать. Перевернули кичу вверх дном. Я те доложу, шухер был козырный! Ну а мы мерзнем на плацу, как цуцики, ждем, чем кончится. Вертухаи больше думали на подкоп, ведь Скула из жилой зоны исчез. С работы вернулся, на ужине был, в бараке маячил, все это много людей видело. А потом исчез, как провалился. Вот легавые и думали, что он в самом деле провалился в какой-нибудь заранее отрытый кабур. Я те доложу, ход они искали со всем старанием, как твой пьянчуга провалившийся за подкладку чирик. Кое-где доски отрывали, все избегали за запреткой – искали выход наружу. Все мимо. Нету хохла.
Клык сделал театральную паузу.
– Это, я тебе доложу, просто маза, что пропал западэнец, а не кто-нибудь другой. Лесные братья ни с кем из чужих не корешились, только сами с собой. Поэтому кто и мог знать про Скулу, так только свои, лесные, мать их, братья, бандеровцы. Нас, слава те, распустили по баракам, а этих давили всю ночь, как масло из семечек. Но все без фарта. Наутро в карцер засадили пятерых бандеровцев, пригрозив, что шлепнут, если западэнцы не сдадут Скулу. Потом по тому же пути пойдет следующая пятерка. И так, дескать, до последнего западэнца. Не знаю, брали мусора на понт или всерьез собирались мочить хохлов, до этого не дошло. Все выяснилось, и довольно быстро. Причем совершенно случайно. Михайлов по кликухе Карась, не помнишь такого? Мужик, колхозник с Рязанщины, из колосочников. Ясно, что не помнишь. Гумозник, молчун, ни с кем не корешился. Чугун засек, что тот шныряет к кочегарке. Он подумал сперва, что стукачит, на свиданку с опером туда ходит. Ну, Чугун проверхонил за ним и узырил, как тот достает из захоронки под стеной котелок, потом чего-то выкапывает из снега. Потом колхозник сварганил костерок и что-то принялся варить в котелке. И тут Чугун чует – мяском потянуло. А Чугун, слава те, не дурнее нашего с вами, прикинул два и полтора и не стал рисоваться, дескать, здрасьте, чего это вы тут делаете? А то бы вряд ли он свинтил оттуда. Не, он по-тихому отполз и почапал в бараки рассказывать людям, чего видел. Воры решили сами Карася не править, а сдать легавым. Те искали Скулу – вот пусть его получают и кончают шухер... Короче, оказалось, что этот рязанский колхозный Карась, совсем тронувшись с голодухи, посадил Скулу на пику, прикопал в сугробе возле кочегарки, бегал туда, отрезал по кускам, варил и жрал. Людоедствовал, словом. Заходил со стороны угольных сараев, поэтому кочегары его никогда не видели, а пировал между сараями, куда лишний раз никто хрен не сунет. Короче, проявил с-сучара колхозную смекалку. Легавые тоже не стали отдавать людоеда под суд. На фига нужна такая слава про наш веселый кичман? Просто шлепнули придурка по-тихому и списали на тубер. Шепчутся, что грохнул его лично Кум. Вывел за запретку и маслинами нафаршировал по самые помидоры...
– Как я понимаю, после этого бандеровцам жить враз стало легче, – глухо сказал Спартак. – Давить их перестали. Тогда чего ж они сдернули толпой не допоимки людоеда, а после?
– Это верно, трюмить их и вправду стали меньше... Да вот только это давилово и что сожрали их кента нервы им на кулак намотало. Вольтанулись все, как ибанашки! А тут еще со жратвой стало совсем кирдык. Не только среди хохлов. Вопили как один: «Все подохнем, а не подохнем, так сожрут!» А добил западэнцев слушок, что их бандеровский отряд готовят в полном составе отправить в расход, чтобы, дескать, уменьшить количество едоков и за их счет увеличить пайки другим сидельцам. Ну и сорвались лесные браться с катушек. Дозрели. Видимо, кто-то из ихних авторитетов надорвал струну, повел за собой. И они ломанулись. Эх, жизнь наша сучья, теперь кто знает, что на киче начнется. Легавые сейчас, думаю, террор устроят почище красного и белого. А ежели еще с хавкой не поправят...
Клык обреченно махнул рукой.
– И сам побежишь, как бендера, куда глаза глядят, в леса и по снегу.
– Побег шансов не имеет, – сказал Спартак. – Даже самый что ни на есть массовый.
– А что имеет?
– Восстание. Только восстание. Ну или чалиться до звонка...
Эта тесная каморка без окон, примыкающая к жилой комнате барака, была задумана как сушилка для рабочей одежды и обуви. Надо сказать, что по прямому назначению комнатенка все же использовалась – одежда избранной группы лиц, которые сами себя называли фартовыми, сушилась именно здесь. Вот и сейчас в углу висели бушлаты, над ними на полке лежали ушанки, а на полу стояли кирзачи. В другом углу пылились наваленные грудой соломенные матрасы. Вполне уютная комната и уж точно самая теплая в бараке. Вот только с вентиляцией обстояло неважно, и потому от табачного дыма всегда было не продохнуть.
Марсель сидел за столом, он был в рваном на плече свитере с закатанными по локти рукавами. Cидел в торце, у стены, на самом почетном месте – на стенку можно было откинуться, получалось почти как в кресле. С ним за столом на менее почетных местах, по бокам, на табуретках, сидели Гога и Магога – ближайшие его подручные.
С известными натяжками и поправками можно было сказать, что накрыт праздничный стол. Котелок с вареной картошкой, кучка сухарей, заварка из сухих прутьев малины – по нынешним лагерным временам деликатесы из деликатесов! Понятно, расстарались не по случаю визита Спартака – просто воры сели поужинать.
Марсель жестом показал: присаживайся, мол, чего торчишь как неродной. Спартак выдвинул табурет, сел в другой торец стола, напротив Марселя. Его кенты окинули Спартака нехорошими взглядами – за своегоони его никогда не принимали и принять не могли. Их заметно коробило, что приходится сидеть за одним столом с неравным. Но приходилось терпеть, раз пахан признаетземляка. Спартак понимал – случись что с Марселем, этиесли не разорвут его, то уж точно прикрывать не станут. Ну и ладно, и глубоко плевать...
Кстати, Спартак тоже не с пустыми руками пришел в гости. Он положил на стол кисет с махрой, кулек с остатками чая (на кружку довольно сносной заварки хватит) и кусок сахара размером со спичечный коробок.
– Ого, сегодня поштевкаем, босота! – отреагировал на вываливание даров Марсель и кивнул на чай: – А это, никак, настоящий чехнар?
– Неподдельный, смею заверить, – сказал Спартак, насыпая на обрывок газеты махру. – У вас тоже, смотрю, не пусто на столе.
– Не ресторан «Астория», конечно, и даже не тошниловка на Рубинштейна, – Марсель взял из котелка картофелину, принялся неторопливо очищать ее от кожуры. – А помнишь, Спартак, «Красную Баварию»! Какое место, век князем не жить! Ледяное пиво, раки. Всегда была осетринка, не для всех, понятно, но подзовешь Семена, сунешь червонец в карман фартука, и он тащит поднос с железной латкой, а на ней нарезанная ломтиками, посыпанная укропчиком...
– Харэ уж, а! – не выдержал Гога. – Че душу рвешь? Ливер уже урчит, как падло. Я те тоже могут натрекать, как гуляли в Ялте. Весь стол в шашлыках, вино рекой... А какие биксы рядом изнывали...
– Ша, про баб ни слова! – вскинул руки Магога. – Про жратву я еще вынесу, а про баб не пережить!
– Ну это понятно, – хмыкнул Гога. – Ты ж на бабах и погорел.
– Не он один. Какие люди из-за этих сучек накрывались, весь вечер можно вспоминать, – Марсель бросал тонкие лоскутья картофельной кожуры в пепельницу. Спартак невольно подумал о том, что люди за стенкой, вывали кто перед ними такое богатство, как вареная картошка, жрали бы ее непременно с кожурой. Им бы даже в голову не пришло ее чистить.
– Угощайся, пилот, не сиди как сосватанный, – Марсель показал картофелиной на котелок. Потом ткнул картошку в насыпанную на газету соль. И продолжил с набитым ртом: – Ты как грамотный человек обязан знать, что еда снимает нервное напряжение. А снять его для нас – сейчас первейшее дело. Все ходим в этом напряжении. Прям не люди, а Волховские ГЭС. Эх, сейчас бы беленькой графин, выпили б за свиданку после долгой разлуки... Не, графина для счастья мало, каждому бы по графинцу, и уплыло бы напряжение кораблем по бурным водам. Но какая там водочка, когда даже за эту бульбу пришлось повоевать, как под Берлином...
– Повоевать?
– Суки щас раны зализывают, – сказал Гога, – можешь пойти позырить.
– Суки зазектонили, что нам должны приволочь мешок бульбы, и решили перехватить. Но не вышло...
– Дознаться надо, как они вызнали. Кто-то из наших, гадом буду, сукам продался! – Магога вызывающе посмотрел на Спартака.
– Дознаемся, Магогушка, – Марсель отряхнул руки, откинулся на стену. – Обязательно дознаемся.
Спартак знал, что летом ворам время от времени приносили дачки прямо на лесоповал. Однажды в июле даже бабу какую-то отчаянную приводили, и воры бегали по очереди к ней в ельник. Летом провернуть подобное было не сложно – лишь бы кто-то захотел тащиться за тридевять земель и не побоялся бы случая. Случай, конечно, на то и случай, чтобы застать врасплох, но обычно во время работ вертухаи сиднем сидели у костра и лишь изредка обходили делянки посмотреть, как вкалывает отряд. Зачем им рисковать, вдруг как раз на их головы и повалят очередное дерево? Те же из блатных, что выходили на работы, но по своему положению работать не могли, тоже сидели в сторонке на пеньках. И что тут сложного отлучиться ненадолго в соседнюю рощицу и что-то от кого-то получить? Ведь вертухаям что главное – чтобы сошлось число выведенных на работы и число построенных для конвоирования обратно в лагерь. Зимой, конечно, все многократно усложнялось. Совершать многокилометровые прогулки по зимнему лесу, по снежной целине охотников найдется немного, да и лес зимой просматривается намного лучше, чем летом. Но, видимо, нашелся такой охотник...
– Чего не лопаешь? – спросил Магога. – Брезгуешь нашим столом?
– Он не брезгует, он за всеобщую справедливость, – со всей серьезностью произнес Марсель. – Я его знаю, он думает, что бульбу надо было раздать на всех, каждому вышло бы по кусманчику и все были бы счастливы.
Спартак прихватил с собой из больнички небольшой кулек с чаем. Заварки там было граммов на пятьдесят, не больше, поэтому, чтобы отведать начисто забытый напиток смогли как можно больше сидельцев из числа своих, чаек приходилось хлебать жидкий.
– Напиток богов! Эх, жисть наша – сучья доля! – сказал Клык, ставя опустевшую кружку на стол.
Дело происходило в «сауне».
Клык, как и все без исключения лагерные постояльцы, сильно исхудал. Хотя и прежде никто из зеков не страдал от полноты и уж тем паче от ожирения, уже, казалось бы, и так худеть некуда, ан нет, значит, есть куда – сейчас они выглядели сущими доходягами. Даже воры-законники, бондари и гувернеры, которые, понятное дело, всегда имели пайку пожирнее, чем у остальных, и те смотрелись доходягами. Спартаку даже как-то неудобно было светить тут своей откормленной на больничных харчах ряхой.
– От недоеда косяком пошли вольтанутые, – продолжал рассказывать Клык. – Ведь с той баржи больше ничего и не достали, зажмурилась наша хавка на дне реки. А сейчас, после бандеровского забега всем гуртом, абверовцы наверняка зачешутся, из ливера вывернутся, а чего-то надыбают, хоть балагас, хоть тарочки, ведь не на острове же, бля, живем. Иначе такая Курская дуга может выгнуться, что я не знаю. И без того уже много чего было... Я те обрисую. Суки резали воров. Воры резали сук. Ну это, как выяснилось, были еще цветочки-лютики. Потом вовсе уж полный локш начался. Во, слушай, с чего началось. Как-то на вечерней поверке оказалось, что нема одного заключенного. Скулы, если помнишь такого...
– Не помню, – сказал Спартак.
– Западэнец, бандеровец. Паспортное погоняло не помню. Скула и Скула. Короче, на перекличке выясняется, что нет его. В отряде тоже не знают, где и чего. Всех, понятно, оставляют торчать на плацу. Вертухаи бегут сперва к своим баракам, поднимают на ноги своих, которые не при делах. Всякие там спящие, бдящие и бздящие смены. Почти вся шобла примчалась в жилую, ну и давай шмонать. Перевернули кичу вверх дном. Я те доложу, шухер был козырный! Ну а мы мерзнем на плацу, как цуцики, ждем, чем кончится. Вертухаи больше думали на подкоп, ведь Скула из жилой зоны исчез. С работы вернулся, на ужине был, в бараке маячил, все это много людей видело. А потом исчез, как провалился. Вот легавые и думали, что он в самом деле провалился в какой-нибудь заранее отрытый кабур. Я те доложу, ход они искали со всем старанием, как твой пьянчуга провалившийся за подкладку чирик. Кое-где доски отрывали, все избегали за запреткой – искали выход наружу. Все мимо. Нету хохла.
Клык сделал театральную паузу.
– Это, я тебе доложу, просто маза, что пропал западэнец, а не кто-нибудь другой. Лесные братья ни с кем из чужих не корешились, только сами с собой. Поэтому кто и мог знать про Скулу, так только свои, лесные, мать их, братья, бандеровцы. Нас, слава те, распустили по баракам, а этих давили всю ночь, как масло из семечек. Но все без фарта. Наутро в карцер засадили пятерых бандеровцев, пригрозив, что шлепнут, если западэнцы не сдадут Скулу. Потом по тому же пути пойдет следующая пятерка. И так, дескать, до последнего западэнца. Не знаю, брали мусора на понт или всерьез собирались мочить хохлов, до этого не дошло. Все выяснилось, и довольно быстро. Причем совершенно случайно. Михайлов по кликухе Карась, не помнишь такого? Мужик, колхозник с Рязанщины, из колосочников. Ясно, что не помнишь. Гумозник, молчун, ни с кем не корешился. Чугун засек, что тот шныряет к кочегарке. Он подумал сперва, что стукачит, на свиданку с опером туда ходит. Ну, Чугун проверхонил за ним и узырил, как тот достает из захоронки под стеной котелок, потом чего-то выкапывает из снега. Потом колхозник сварганил костерок и что-то принялся варить в котелке. И тут Чугун чует – мяском потянуло. А Чугун, слава те, не дурнее нашего с вами, прикинул два и полтора и не стал рисоваться, дескать, здрасьте, чего это вы тут делаете? А то бы вряд ли он свинтил оттуда. Не, он по-тихому отполз и почапал в бараки рассказывать людям, чего видел. Воры решили сами Карася не править, а сдать легавым. Те искали Скулу – вот пусть его получают и кончают шухер... Короче, оказалось, что этот рязанский колхозный Карась, совсем тронувшись с голодухи, посадил Скулу на пику, прикопал в сугробе возле кочегарки, бегал туда, отрезал по кускам, варил и жрал. Людоедствовал, словом. Заходил со стороны угольных сараев, поэтому кочегары его никогда не видели, а пировал между сараями, куда лишний раз никто хрен не сунет. Короче, проявил с-сучара колхозную смекалку. Легавые тоже не стали отдавать людоеда под суд. На фига нужна такая слава про наш веселый кичман? Просто шлепнули придурка по-тихому и списали на тубер. Шепчутся, что грохнул его лично Кум. Вывел за запретку и маслинами нафаршировал по самые помидоры...
– Как я понимаю, после этого бандеровцам жить враз стало легче, – глухо сказал Спартак. – Давить их перестали. Тогда чего ж они сдернули толпой не допоимки людоеда, а после?
– Это верно, трюмить их и вправду стали меньше... Да вот только это давилово и что сожрали их кента нервы им на кулак намотало. Вольтанулись все, как ибанашки! А тут еще со жратвой стало совсем кирдык. Не только среди хохлов. Вопили как один: «Все подохнем, а не подохнем, так сожрут!» А добил западэнцев слушок, что их бандеровский отряд готовят в полном составе отправить в расход, чтобы, дескать, уменьшить количество едоков и за их счет увеличить пайки другим сидельцам. Ну и сорвались лесные браться с катушек. Дозрели. Видимо, кто-то из ихних авторитетов надорвал струну, повел за собой. И они ломанулись. Эх, жизнь наша сучья, теперь кто знает, что на киче начнется. Легавые сейчас, думаю, террор устроят почище красного и белого. А ежели еще с хавкой не поправят...
Клык обреченно махнул рукой.
– И сам побежишь, как бендера, куда глаза глядят, в леса и по снегу.
– Побег шансов не имеет, – сказал Спартак. – Даже самый что ни на есть массовый.
– А что имеет?
– Восстание. Только восстание. Ну или чалиться до звонка...
* * *
Спартак вошел в воровской закуток.Эта тесная каморка без окон, примыкающая к жилой комнате барака, была задумана как сушилка для рабочей одежды и обуви. Надо сказать, что по прямому назначению комнатенка все же использовалась – одежда избранной группы лиц, которые сами себя называли фартовыми, сушилась именно здесь. Вот и сейчас в углу висели бушлаты, над ними на полке лежали ушанки, а на полу стояли кирзачи. В другом углу пылились наваленные грудой соломенные матрасы. Вполне уютная комната и уж точно самая теплая в бараке. Вот только с вентиляцией обстояло неважно, и потому от табачного дыма всегда было не продохнуть.
Марсель сидел за столом, он был в рваном на плече свитере с закатанными по локти рукавами. Cидел в торце, у стены, на самом почетном месте – на стенку можно было откинуться, получалось почти как в кресле. С ним за столом на менее почетных местах, по бокам, на табуретках, сидели Гога и Магога – ближайшие его подручные.
С известными натяжками и поправками можно было сказать, что накрыт праздничный стол. Котелок с вареной картошкой, кучка сухарей, заварка из сухих прутьев малины – по нынешним лагерным временам деликатесы из деликатесов! Понятно, расстарались не по случаю визита Спартака – просто воры сели поужинать.
Марсель жестом показал: присаживайся, мол, чего торчишь как неродной. Спартак выдвинул табурет, сел в другой торец стола, напротив Марселя. Его кенты окинули Спартака нехорошими взглядами – за своегоони его никогда не принимали и принять не могли. Их заметно коробило, что приходится сидеть за одним столом с неравным. Но приходилось терпеть, раз пахан признаетземляка. Спартак понимал – случись что с Марселем, этиесли не разорвут его, то уж точно прикрывать не станут. Ну и ладно, и глубоко плевать...
Кстати, Спартак тоже не с пустыми руками пришел в гости. Он положил на стол кисет с махрой, кулек с остатками чая (на кружку довольно сносной заварки хватит) и кусок сахара размером со спичечный коробок.
– Ого, сегодня поштевкаем, босота! – отреагировал на вываливание даров Марсель и кивнул на чай: – А это, никак, настоящий чехнар?
– Неподдельный, смею заверить, – сказал Спартак, насыпая на обрывок газеты махру. – У вас тоже, смотрю, не пусто на столе.
– Не ресторан «Астория», конечно, и даже не тошниловка на Рубинштейна, – Марсель взял из котелка картофелину, принялся неторопливо очищать ее от кожуры. – А помнишь, Спартак, «Красную Баварию»! Какое место, век князем не жить! Ледяное пиво, раки. Всегда была осетринка, не для всех, понятно, но подзовешь Семена, сунешь червонец в карман фартука, и он тащит поднос с железной латкой, а на ней нарезанная ломтиками, посыпанная укропчиком...
– Харэ уж, а! – не выдержал Гога. – Че душу рвешь? Ливер уже урчит, как падло. Я те тоже могут натрекать, как гуляли в Ялте. Весь стол в шашлыках, вино рекой... А какие биксы рядом изнывали...
– Ша, про баб ни слова! – вскинул руки Магога. – Про жратву я еще вынесу, а про баб не пережить!
– Ну это понятно, – хмыкнул Гога. – Ты ж на бабах и погорел.
– Не он один. Какие люди из-за этих сучек накрывались, весь вечер можно вспоминать, – Марсель бросал тонкие лоскутья картофельной кожуры в пепельницу. Спартак невольно подумал о том, что люди за стенкой, вывали кто перед ними такое богатство, как вареная картошка, жрали бы ее непременно с кожурой. Им бы даже в голову не пришло ее чистить.
– Угощайся, пилот, не сиди как сосватанный, – Марсель показал картофелиной на котелок. Потом ткнул картошку в насыпанную на газету соль. И продолжил с набитым ртом: – Ты как грамотный человек обязан знать, что еда снимает нервное напряжение. А снять его для нас – сейчас первейшее дело. Все ходим в этом напряжении. Прям не люди, а Волховские ГЭС. Эх, сейчас бы беленькой графин, выпили б за свиданку после долгой разлуки... Не, графина для счастья мало, каждому бы по графинцу, и уплыло бы напряжение кораблем по бурным водам. Но какая там водочка, когда даже за эту бульбу пришлось повоевать, как под Берлином...
– Повоевать?
– Суки щас раны зализывают, – сказал Гога, – можешь пойти позырить.
– Суки зазектонили, что нам должны приволочь мешок бульбы, и решили перехватить. Но не вышло...
– Дознаться надо, как они вызнали. Кто-то из наших, гадом буду, сукам продался! – Магога вызывающе посмотрел на Спартака.
– Дознаемся, Магогушка, – Марсель отряхнул руки, откинулся на стену. – Обязательно дознаемся.
Спартак знал, что летом ворам время от времени приносили дачки прямо на лесоповал. Однажды в июле даже бабу какую-то отчаянную приводили, и воры бегали по очереди к ней в ельник. Летом провернуть подобное было не сложно – лишь бы кто-то захотел тащиться за тридевять земель и не побоялся бы случая. Случай, конечно, на то и случай, чтобы застать врасплох, но обычно во время работ вертухаи сиднем сидели у костра и лишь изредка обходили делянки посмотреть, как вкалывает отряд. Зачем им рисковать, вдруг как раз на их головы и повалят очередное дерево? Те же из блатных, что выходили на работы, но по своему положению работать не могли, тоже сидели в сторонке на пеньках. И что тут сложного отлучиться ненадолго в соседнюю рощицу и что-то от кого-то получить? Ведь вертухаям что главное – чтобы сошлось число выведенных на работы и число построенных для конвоирования обратно в лагерь. Зимой, конечно, все многократно усложнялось. Совершать многокилометровые прогулки по зимнему лесу, по снежной целине охотников найдется немного, да и лес зимой просматривается намного лучше, чем летом. Но, видимо, нашелся такой охотник...
– Чего не лопаешь? – спросил Магога. – Брезгуешь нашим столом?
– Он не брезгует, он за всеобщую справедливость, – со всей серьезностью произнес Марсель. – Я его знаю, он думает, что бульбу надо было раздать на всех, каждому вышло бы по кусманчику и все были бы счастливы.