— Четыре! — говорит он. Его пуля пробила череп солдата. Зуав встает и бросается вперед со штыком наголо. Солдаты окружают его, но один получает сильный удар между плеч, а другой в затылок. Кровь льет ручьем.
Два оставшихся солдата стоят неподвижно, потом крестятся, принимая зуава за самого дьявола.
Сорви-голова жестом приказывает им бросить оружие. Солдаты повинуются и убегают со всех ног. Сорви-голова — один. Живо! Нельзя бежать в этой форме. С лихорадочной поспешностью он снимает с убитого унтер-офицера шинель и надевает ее.
— Теперь саблю, сумку… шапку, — бормочет он, — в путь скорее!
Переодевшись, Сорви-голова поднимает ружье и идет размеренным шагом русского солдата. Бомбы и гранаты летят тучей. Но он верит в свою звезду. Что такое жизнь, когда речь идет о свободе?! Навстречу ему — никого. С бьющимся сердцем идет он вперед. Французские укрепления — близко… Проклятье!
Появляется отряд русских под командой офицера. Шестьдесят человек с габионами и разными инструментами в руках! Сорви-голова останавливается и отдает честь. Но одна деталь привлекает внимание офицера. Он удивлен, что русский военный носит гетры.
Сорви-голова не подумал об этом.
Офицер спрашивает его. Он не понимает ни слова, но сознает, что погиб. Бросив ружье, зуав бросается бежать, надеясь на свои ноги.
Увы! Столько храбрости, хладнокровия и все это — напрасно!
Один из солдат бросает ему в ноги габион. Сорви-голова спотыкается и падает. Двадцать пять человек окружают его. Он встает, сбрасывает шинель и появляется в своей форме перед глазами пораженных солдат.
— Сорви-голова! — восклицает молодой офицер.
— Да, это я, капитан, — спокойно отвечает зуав, выпрямляясь, — я сдаюсь и знаю, что меня ожидает!
— Бедный товарищ! Бегство… насилие, убийство солдат…
— Да, знаю, я проиграл игру. Я хотел быть свободным или умереть. Меня расстреляют. Это будет лучше, чем гнить в вашем каземате!
— Добрый француз!
— Добрый русский! — отвечает зуав.
Другой солдат пытается жестами завязать разговор. Он считает на пальцах до двенадцати и делает вид, что заряжает ружье и целится.
— Я понимаю! — говорит Сорви-голова. — Двенадцать человек расстреляют меня! Увидим!
Часы идут. Наступает ночь… Сорви-голова бросается на свою кровать и засыпает сном праведника. На заре часовые меняются. Сорви-голова просыпается, зевает, потягивается.
— Хороший француз! — говорят солдаты.
— Хорошие русские! — отвечает зуав.
Солдаты принесли с собой кварту водки, кусок черного хлеба и по-товарищески делят все это с пленником. Сорви-голова пьет водку, с аппетитом ест хлеб и пожимает руки солдатам. В восемь часов раздается звук шагов, и тяжелая дверь отворяется. Зуав замечает за дверью взвод солдат под командой унтер-офицера. Он чувствует легкую дрожь.
— Неужели меня расстреляют так вдруг, без суда? — думает он. — Ну, все равно, надо идти!
Унтер-офицер делает ему знак идти. Он спокойно и с достоинством идет.
Зуава приводят к зданию позади собора, на фронтоне которого развевается русский флаг, вводят в большую залу, в глубине которой сидят члены военного суда.
С болезненным чувством Сорви-голова узнает в председателе своего друга майора.
Долг — прежде всего. По бледности, покрывающей лицо майора, зуав понимает, как страдает его друг.
Сорви-голова отдает военный поклон и стоит, подняв голову, спокойный и твердый.
Слегка изменившимся голосом председатель говорит:
— Ваши имя, лета и место рождения!
— Меня зовут Сорви-голова, сержант второго полка зуавов, мне двадцать три года. Что касается моего настоящего имени, позвольте мне скрыть его. Я знаю, что буду казнен… И вот ради моей семьи, ради чести моего имени я хочу быть расстрелянным под именем Сорви-голова. В полку решат, что я умер в плену. Никто во Франции не узнает, что я был казнен как преступник.
— Я ценю и понимаю это! Признаете ли вы себя виновным в том, что напали на шестерых солдат Его Величества и убили их?
— Да, господин комендант, но я убил их, защищаясь, лицом к лицу!
— Конечно, но это не прощает вас!..
— Я пленник, хотел быть свободным и действовал в полном рассудке!
— Солдаты не вызвали вас на это?
— Нет, господин комендант… они противились моему бегству, исполняя свой долг!
— Вы не сожалеете об этом?
— Нет, не сожалею. Идет война, а я солдат — солдат должен драться до последнего вздоха! Наконец, я не давал слова, что откажусь от свободы!
— Я знаю это. Ничего не имеете сказать еще в свою защиту?
— Ничего!
Через десять минут совещание судей окончено. Офицеры входят. Председатель, бледный как смерть, громко произносит:
— Сержант Сорви-голова! Мне очень тяжело сообщить вам, что совет единодушно присудил вас к смерти. Регламент не допускает смягчения. Вы будете расстреляны через двадцать четыре часа!
Зуав спокойно отдает честь.
Офицеры встают и печально уходят.
Майор остается с пленником, протягивает ему обе руки и восклицает:
— Сорви-голова! Друг мой! Я в отчаянии! Что-то говорит мне, что, посылая вас на смерть, я совершаю преступление, убиваю брата… все мое существо возмущается… сердце болит! Между тем вы — враг, опасный враг… я судил вас по совести, по закону… Будь проклята война!
При этих теплых, полных симпатии словах взгляд Сорви-головы смягчился. Его руки энергично отвечают на пожатие майора, и он бормочет:
— Я тоже испытываю к вам глубокое, почти братское чувство. Как будто я знал вас раньше… всегда… я чувствую, что между нами есть таинственная связь… Будь проклята война, которая сеет повсюду скорбь и слезы!
Оба солдата долго смотрят друг на друга, растроганные, с влажными глазами, неспособные вымолвить слово.
— Господин комендант! — говорит Сорви-голова.
— Милый Сорви-голова!
— Окажите мне последнюю услугу… Завтра в девять часов будьте около меня на месте казни, помогите мне умереть спокойно! Я умру не один, покинутый всеми…
— Я обещаю вам это!
— Спасибо! Сегодня ночью я напишу последнее письмо другу нашей семьи, чтобы он приготовил моих стариков, отца и мать… Вы найдете это письмо на моем столе… Когда все будет кончено… снимите крест с моей груди… положите его в письмо и отправьте во Францию… Обещайте мне это.
— Клянусь вам, Сорви-голова! Ваше желание для меня священно!
— Обещайте мне еще, что никто из моего полка не узнает, что я расстрелян!
— Обещаю от чистого сердца!
— Спасибо, спасибо вам!
Оба обмениваются рукопожатием, и осужденного уводят в каземат.
Сорви-голова снова надевает на себя маску беспечности. Ему приносят обильный завтрак, который он с аппетитом поедает: сыр, холодная говядина, бутылка вина, кофе, сигары…
— Настоящий пир для осужденного на смерть! — думает зуав, давно не видавший такого обилия еды. Он закуривает сигару и ходит взад и вперед по каземату. Ничто не нарушит спокойствия этого последнего дня в его жизни, хотя бомбардировка продолжается. Но к этому так привыкли, что никто не обращает внимания.
Наступает ночь. Сорви-голова получает роскошный ужин, бумагу, конверты, сургуч, чернила и перья.
В каземате зажжены лампы, светло как днем.
Солидно закусив, Сорви-голова задумывается, потом берет бумагу, перо и начинает писать…
«Дорогие родители!»…
Вдруг перо выпадает из его руки, сердце начинает биться, рука дрожит, и раздирающее рыдание вырывается из груди… Железная энергия его сломлена. Но русские солдаты смотрят на него. Надо скрыть от них всю эту муку, это страдание. Сорви-голова глотает слезы, вздыхает, раскуривает сигару и пишет.
Долго пишет он, потом останавливается, перечитывает и подписывается. Затем, забывая о русских, он подносит письмо к губам и целует его. На конверте он пишет: «Г. Мишелю Бургейлю, отставному начальнику эскадрона в Нуартерре. Франция».
С минуту Сорви-голова сидит неподвижно.
— А Роза? — бормочет он. — Зачем писать ей? Уже шесть недель, как я исчез… Меня, конечно, считают мертвым. Милая Роза! Она уже оплакала меня, не надеясь на мое возвращение. Зачем усиливать ее скорбь? Бедная моя Роза. Прощай навеки! Прекрасные мечты! Смерть все уничтожит! Надо покоряться!
Он сидит у стола, поддерживая голову рукой и глубоко задумавшись. Светает. Через решетки каземата проникает луч зари.
—Уже день! Я не буду спать эту последнюю ночь. Скоро усну навеки!
Сорви-голова замечает, что его форма загрязнена, запылена. Он хочет идти на смерть в полном порядке, как на парад.
Знаками зуав просит сторожей принести ему мыло, воду, щетку. Они сейчас же доставляют ему все требуемое. Он моет руки, шею, лицо, чистит все платье и снова становится красивым молодцом-зуавом.
Русские с удивлением смотрят на этого солдата, собирающегося идти на смерть, как на праздник. Часы идут, а майора нет. Что могло задержать его? Почему он не исполняет обещания? На колокольне бьет девять часов. Роковой момент наступил. Унтер-офицер входит в каземат и приглашает Сорви-голову следовать за ним.
Сорви-голова встает, кладет письмо на стол и идет за унтер-офицером. У двери взвод солдат. Короткая Команда-Солдаты окружают зуава и пускаются в путь. Снаряды падают безостановочно. Для казни выбрали уголок дороги позади третьей линии укреплений.
Сорви-голова идет вперед, бросая тоскливые взгляды вокруг. «Майор не идет! — думает он. — Почему? Что с ним случилось?»
Через пять минут приходят на место казни. Унтер-офицер объявляет зуаву, что ему не свяжут руки и не завяжут глаза.
Это выражение симпатии врага глубоко трогает Сорви-голову.
Спокойно, без театральных поз, он встает лицом к солнцу, не надеясь более, ожидая смерти.
Раздается короткая команда и теряется в шуме выстрелов и грохоте пушек. Солдаты заряжают ружья и целятся…
Сорви-голова стоит спокойный и смелый.
— Прощай, отец! Прощай, мать! Прощай, Буффарик, Соленый Клюв, прощайте товарищи, полк, Роза… все, кого я любил!
Унтер-офицер открывает рот, чтобы произнести последнюю команду, как вдруг раздается ужасный крик, отчаянный вопль, от которого вздрагивают солдаты и Сорви-голова. Солдаты опускают ружья, сбитые с толку.
К ним, задыхаясь, подбегает бледный окровавленный человек огромного роста. Лицо его покрыто кровью, форма порвана.
— Стойте! Стойте! Слава Богу… я пришел вовремя!
Двумя прыжками он бросается к зуаву, закрывает его своим телом и кричит:
— Сорви-голова! Это письмо… Мишель Бургейль… я хочу знать правду… Кто ты, Сорви-голова?
— Я вас обманул, — тихо отвечает зуав. — Мишель Бургейль — мой отец, я — Жан Бургейль!
— Я знал это… если б я не поспел вовремя! Ты будешь жить… я твой брат! Слышишь, Жан Бургейль, я твой брат!
В тот момент, когда майор с криком «я твой брат!» прикрывает собой и спасает Сорви-голову, дама в черном случайно узнает о существовании цветника перед фортом Вобан.
Она сильно взволнована. Конвульсии потрясают все ее тело. Кровь с силой приливает к голове. Несчастная женщина кричит и лепечет несвязные слова. Бегут за доктором. Доктор Фельц делает кровопускание и хлопочет около больной. Наконец все облегченно вздыхают. Княгиня приходит в себя, спазмы утихают, она спасена! Теперь она говорит, говорит без умолку, спокойно, тихо. Доктор скромно удаляется. Роза, ее мать и сержант подходят к больной.
— Да, — говорит больная монотонным голосом, — я покинула Россию и приехала во Францию… Быстрое путешествие… мы спешили… отчего? Да, да… мой муж был секретарем русского посольства в Париже, и я ехала к нему… О, как давно это было! Восемнадцать лет, как я оплакиваю мое счастье… свою скучную, безрадостную жизнь! Восемнадцать лет! Это было в 1835 году.
— В 1835 году, слышишь, Кэт? — говорит Буффарик,
— Слышу, слышу… Бедная женщина!
— Две кареты следовали одна за другой, — продолжает больная, — в первой находился багаж и слуги, во второй сидела я с моей дочкой, моей радостью, малюткой Ольгой. Ей было шесть месяцев… я кормила ее сама, обожала и жила только ей. Долго ехали мы, проехали герцогство Баденское, оставалось перебраться через Рейн, и — Франция! Цыгане, негодяи, украли мою дочку! Понимаете, украли! Мою дочь, мою любовь! Я не знаю, как это случилось… Вероятно, пытались захватить наш багаж, деньги…
Первая карета проехала благополучно, наша перевернулась на бок… Я думала только об одном — сберечь мою дочку, охранить ее от ушибов… я сжимала ее в объятиях… мою Ольгу! Потом я потеряла сознание и когда очнулась на свое несчастье, ребенка не было со мной… она исчезла… Я звала, кричала, как сумасшедшая… Никто ничего не знал, никто не мог сказать, меня сочли за сумасшедшую!
Роза, с глазами, полными слез, слушает печальный рассказ.
— Сударыня, не говорите более, — произносит она, наклоняясь к больной, — эти воспоминания тяжелы для вас. Вам будет дурно…
— Не бойся, дитя мое, — прерывает ее больная, — я должна говорить, высказать мое горе. Что-то неумолимое заставляет меня рассказывать вам. Мне лучше теперь! Слушайте, добрые, верные друзья мои!
Я узнала только одно, что в момент катастрофы около кареты толпились оборванные подозрительные люди. Несомненно, они украли мою дочку и убежали с ней. Гнаться за ними — поздно!
Что делать? «Вперед, живее, без остановок!» — кричу я кучеру. Лошади понеслись. Мы приезжаем на берег Рейна. Таможенные чиновники останавливают кареты, хотят осмотреть багаж, чемоданы… Я прихожу в отчаяние, думаю только об одном — отыскать мое дитя! Кричу, подгоняю кучера… Лошади несутся, но таможенники снова останавливают нас, задерживают, рассматривают сундуки и пакеты… Время идет! Я кричу, плачу, проклинаю их! Эти люди безжалостны… Они пропустили негодяев, укравших мою дочь, и остановили меня, чтобы взять с меня деньги. Я бросаю им кошелек, прошу поскорее отпустить меня. Меня обвиняют в сопротивлении, в насилии, в оскорблении, везут в Страсбург и сажают в тюрьму. Боже мой!
Мой русский паспорт кажется им подозрительным, они кончают тем, что подозревают меня в шпионстве. Шпионка! Я, княгиня Милонова, подруга царицы, жена известного дипломата!
Три дня и три ночи тянулась эта история, пока не выяснилась вся нелепость обвинения. Чиновники явились ко мне с извинениями. За меня вступилось русское посольство. Министр иностранных дел и министр юстиции приказали найти ребенка, и полиция усердно исполняла свой долг. Обыскали города, местечки, деревни, фермы, пока я сама бегала по всем дорогам и звала мою дочь.
Дни проходили в тоске и унынии. Один раз у меня мелькнул луч надежды. Лесники напали на след цыган, которые торопились добраться до Бадена, и успели захватить старуху-цыганку.
Испугавшись угроз и надеясь на награду, она рассказала многое. Цыгане действительно украли дитя, но, испуганные преследованием и грозящей им тюрьмой, бросили дитя по дороге, положили его перед дверью маленькой крепости, находившейся неподалеку от дороги в Кельн. «Когда это было?» — спрашиваю я. «Сутки тому назад», — отвечает старуха. «Веди меня туда!»
Мы идем, спешим. Вот и крепость, называемая форт Вобан. Перед ней целый цветник рождественских роз. «Вот тут положили ребенка!» — говорит цыганка.
Я бросаюсь в крепость и встречаю сторожа, старого солдата.
«Дочь моя! Где дочь моя? — кричу я. — Вы слышали, видели, должны были видеть… найти ее!.. Отдайте мне мою дочь, ради Бога, и я отдам вам целое состояние!»
Сторож не понимает меня! Он ничего не видел… не знает. Никакого следа моей дочери… ничего… Всякая надежда потеряна… дочь моя исчезла, я никогда не увижу ее!
Удар слишком жесток… Мозг мой не выдерживает, сердце перестает биться… Я падаю и теряю сознание. Долго боролась я со смертью, много дней и ночей лежала без сознания. Я звала мою дочь… мое потерянное дитя! Смерть не взяла меня, я осталась жить и проклинать Францию, где потеряла свое счастье. С того дня я не переставала оплакивать моего ребенка, не снимала траура!
Тяжелое молчание воцаряется по окончании этого трагического рассказа. Тетка Буффарик отчаянно рыдает. Сержант, бывавший во многих битвах, видавший смерть лицом к лицу, плачет как ребенок.
Он спрашивает свою жену взглядом.
— Говори! Все говори! — отвечает она. — Боже мой! Бедная дама!
— Да, сударыня, вы жестоко страдали, — говорит Буффарик. — но вы были неустрашимы в скорби. Будете ли вы сильны перед большой неожиданной радостью?
Княгиня вздрагивает всем телом.
— Говорите, друг мой, говорите… я не надеюсь более… я так страдала…
— Ваши страдания кончаются, сударыня, честное слово солдата! Но не пугайтесь!
— Умоляю вас, говорите!
— Позвольте мне окончить в нескольких словах историю бедной покинутой малютки!
Княгиня делает нетерпеливый жест.
— Старая цыганка сказала вам правду, — продолжает сержант, — цыгане положили малютку в цветник и убежали. Была ночь. Бедное создание отчаянно кричало. В это время три человека вышли из форта Вобан: старик, молодая женщина и молодой человек; последние повенчались только накануне. Он, солдат, должен был присоединиться к своему полку. Жена со своим отцом сопровождали его. Молодая женщина слышит крик ребенка, поднимает его и прижимает к груди:
— Покинутое дитя! Маленькое бедное создание! Возьмем его с собой… воспитаем, вырастим!
— Я буду ему дедушкой, — добавляет старик, — вы усыновите ребенка?
— Откуда вы знаете все это? — прерывает княгиня сержанта.
— Минутку терпения! Это покинутое дитя — ваша дочка!
— Ну, дальше, говорите же! Умоляю!
— Старый солдат был сторожем крепости Вобан и направлялся вместе со своими детьми в отпуск. Вместо него сторожем назначен был другой солдат, прибывший в крепость накануне вечером. Вы спрашивали именно его о ребенке; понятно, он ровно ничего не знал. К довершению несчастья, в ту эпоху не было ни железных дорог, ни телеграфа, ни газет! Никто из нас ничего не знал о вашем несчастье!
— Но кто эти честные люди, эти золотые сердца?
— Старик, — отвечает сержант Буффарик с влажными от слез глазами — это дед Стапфер! Молодая женщина — это моя жена Кэт, мужчина — я, сержант Буффарик!
— А дитя? Где дитя? — спрашивает хриплым нечеловеческим голосом княгиня. — Где моя дочь?
— Мы не знаем ее имени, мы назвали ее Розой… в память цветника с розами, где мы ее нашли! Роза — наше приемное дитя… Она — ваша дочь, сударыня!
Буффарик рассказывает медленно, действует с таким тактом, что по мере его рассказа княгиня понемногу узнает, что ее дочь жива, что она увидит ее, что ее маленькая Ольга превратилась в прелестную девушку Розу, которая спасла ее от смерти. Таким образом, радость не сразу нахлынула на измученное сердце матери.
Что-то безумное на минуту мелькает в глазах княгини, потом слезы текут ручьем и гасят старую скорбь.
— Ольга! Дорогой мой ангел! Любовь, жизнь моя! Любимая моя Роза! Моя гордость! Моя радость! Красавица, добрая, великодушная! — лепечет счастливая мать.
Молодая девушка стоит на коленях перед постелью.
— Вы моя мать! Как я люблю вас… давно, давно… Знаете… в первый раз. когда я увидела вас на Альме, я почувствовала словно удар в сердце! — говорит она нежно, целуя руку княгини.
Сержант и его жена, совсем растроганные, тихонько встают и хотят удалиться…
— Останьтесь, друзья мои! — говорит княгиня. — Вы никогда не будете лишними, мое счастье лишено эгоизма, я хочу делить его с вами. Роза — моя дочь, но и ваша!
— Как вы добры, сударыня! — восклицает тетка Буффарик. — Нам очень тяжело при мысли, что мы можем потерять нашу любимую Розу!
— Да, сударыня, — с достоинством отвечает сержант, — мы очень счастливы, видя вашу радость, но мы очень любим Розу…
Роза тихо обнимает маркитантку и сержанта и говорит им:
— Вы оба останетесь для меня папой и мамой Буффарик! Я всегда буду любить вас всем сердцем! Благодаря вам я нашла свою мать… Не сердитесь, я хочу своей любовью и нежностью вознаградить ее за все страдания!
— Ах, Розочка, маленький соловей! — отвечает сержант. — Люби свою мать, люби горячо, она так много страдала!
Княгиня нежно улыбается.
— Поверьте, я не отниму у вас Розу… Когда кончится эта ужасная война, мы не расстанемся более… Но когда это кончится?
Словно в ответ на слова княгини вдали слышится грохот пушек. Пока они упиваются своим счастьем, французы и русские продолжают убивать друг друга.
— Когда? — говорит, тяжело вздыхая, княгиня.
— Скоро, сударыня, надо надеяться, — отвечает Буффарик, — война унесла много жизней, не считаю нашего Жана, и мы очень беспокоимся о нем. Милый Жан! По нем кое-кто очень скучает, не правда ли, Роза?
— Бедный Жан! — вздыхает Роза, краснея.
— А, Роза! Ты интересуешься каким-то Жаном? — спрашивает княгиня улыбаясь.
— Простите, сударыня, — наивно прерывает ее Буффарик, — наш Жан — простой солдат, первый зуав Франции! Красив, как сказочный принц, силен, как Самсон, храбр, как Боске… вся армия обожает его…
— Значит, настоящий герой, — улыбается княгиня. — Ты очень любишь этого солдата, Роза?
— Очень!
— Как его зовут?
— Сорви-голова!
— Мой враг! — восклицает княгиня, нахмурив брови.
— Но какой великодушный враг, сударыня! Сколько раз рисковали вы погибнуть от его пули! Но он удивлялся вашей храбрости и приказывал щадить вас.
— Хорошо, но Сорви-голова — это прозвище, каково же его настоящее имя?
— Жан Бургейль, — отвечает Роза.
— Бургейль! — восклицает княгиня. — Не родственник ли он старому гвардейскому офицеру из армии великого Наполеона?
— Да, сударыня, Жан — сын командира конных гренадер, старого Бургейля!
— О Роза, Роза! — восклицает княгиня. — Новая радость! Ты не могла сделать лучшего выбора, как полюбив Жана Бургейля!
На одну минуту герой испытывает слабость, сердце его бьется, на глазах слезы…
Он жив, и человек, который спас его, неприятель, русский офицер, называет его братом, душит в объятиях!
— Жан! Брат мой! Тебя не убьют, не тронут! Нет! — бормочет майор.
— Вы — мой брат! Мой спаситель! Но как же? Я сойду с ума от радости! Какое счастье! Мой брат — храбрейший солдат русской армии… благороднейшее сердце!
— Жан! Я горжусь еще более. Ты — герой французской армии!
Между тем унтер-офицер и солдаты, разиня рот, созерцают эту трогательную сцену, и, не зная, что делать, стоят неподвижно.
— Казнь отменяется! — кричит им майор. — У меня приказ. Ступайте! Я отвечаю за пленника!
Солдаты мгновенно исчезают.
Офицер и сержант, братья-друзья, идут под руку.
— Но, брат мой, — говорит Жан, — ваше русское происхождение… ваше имя…
— Жан, прежде всего говори мне «ты» как брату. Это моя просьба!
— Хорошо, постараюсь!
Огромная бомба падает в десяти шагах от братьев и осыпает их ливнем осколков.
— К вашим услугам! — кричит Жан, смеясь. — Правда, я должен сознаться, что схожу с ума, вернувшись издалека… ощущая в себе жизнь, обязанный всем моему брату Павлу Михайловичу! Все же тут тайна, и я ничего не понимаю!
— Ты скоро поймешь, Жан! В России называют по отчеству… Нашего отца зовут Мишель. Значит, я — Павел Михайлович. Фамилия моя Бургейль! Все это просто и в то же время необыкновенно. Но знаешь, Жан, с первого взгляда ты удивительно походишь на отца. У тебя — его взгляд, его голос, улыбка, его рост и жесты. Постой, мы пришли!
Братья останавливаются перед низеньким домиком с разбитыми окнами.
— Я живу здесь! — говорит майор. — Пойдем, у нас остается два часа… времени…
— Только два часа!?
— Ведь если я спас тебя от смерти, Жан, все же ты осужден на смерть! Надо выиграть время, получить помилование… У нас законы беспощадны!
— Хорошо! Подождем, — беспечно отвечает Жан, — а пока поболтаем! Расскажи мне, дорогой Поль, каким образом ты — мой спаситель — оказался моим братом?
Два оставшихся солдата стоят неподвижно, потом крестятся, принимая зуава за самого дьявола.
Сорви-голова жестом приказывает им бросить оружие. Солдаты повинуются и убегают со всех ног. Сорви-голова — один. Живо! Нельзя бежать в этой форме. С лихорадочной поспешностью он снимает с убитого унтер-офицера шинель и надевает ее.
— Теперь саблю, сумку… шапку, — бормочет он, — в путь скорее!
Переодевшись, Сорви-голова поднимает ружье и идет размеренным шагом русского солдата. Бомбы и гранаты летят тучей. Но он верит в свою звезду. Что такое жизнь, когда речь идет о свободе?! Навстречу ему — никого. С бьющимся сердцем идет он вперед. Французские укрепления — близко… Проклятье!
Появляется отряд русских под командой офицера. Шестьдесят человек с габионами и разными инструментами в руках! Сорви-голова останавливается и отдает честь. Но одна деталь привлекает внимание офицера. Он удивлен, что русский военный носит гетры.
Сорви-голова не подумал об этом.
Офицер спрашивает его. Он не понимает ни слова, но сознает, что погиб. Бросив ружье, зуав бросается бежать, надеясь на свои ноги.
Увы! Столько храбрости, хладнокровия и все это — напрасно!
Один из солдат бросает ему в ноги габион. Сорви-голова спотыкается и падает. Двадцать пять человек окружают его. Он встает, сбрасывает шинель и появляется в своей форме перед глазами пораженных солдат.
— Сорви-голова! — восклицает молодой офицер.
— Да, это я, капитан, — спокойно отвечает зуав, выпрямляясь, — я сдаюсь и знаю, что меня ожидает!
— Бедный товарищ! Бегство… насилие, убийство солдат…
— Да, знаю, я проиграл игру. Я хотел быть свободным или умереть. Меня расстреляют. Это будет лучше, чем гнить в вашем каземате!
ГЛАВА VII
Часовые и пленник. — Военный суд — Долг. — На смерть. — Взаимная симпатия. — Прости! — Письмо. — Роза. — Последний туалет. — Целься! — Братья.
Бедного Сорви-голову повели в другой каземат. Новая тюрьма защищена от бомб и отнимает всякую возможность побега. Походная кровать, стол и три табурета потому что двое часовых находятся при нем неотлучно, им позволено сидеть. Сорви-голова желал бы поболтать с ними стряхнуть с себя тяжелый кошмар, но никто не понимает его. Все трое поглядывают друг на друга добродушно, с нескрываемой симпатией. Желая выразить свое уважение, один из солдат произносит два классических слова:— Добрый француз!
— Добрый русский! — отвечает зуав.
Другой солдат пытается жестами завязать разговор. Он считает на пальцах до двенадцати и делает вид, что заряжает ружье и целится.
— Я понимаю! — говорит Сорви-голова. — Двенадцать человек расстреляют меня! Увидим!
Часы идут. Наступает ночь… Сорви-голова бросается на свою кровать и засыпает сном праведника. На заре часовые меняются. Сорви-голова просыпается, зевает, потягивается.
— Хороший француз! — говорят солдаты.
— Хорошие русские! — отвечает зуав.
Солдаты принесли с собой кварту водки, кусок черного хлеба и по-товарищески делят все это с пленником. Сорви-голова пьет водку, с аппетитом ест хлеб и пожимает руки солдатам. В восемь часов раздается звук шагов, и тяжелая дверь отворяется. Зуав замечает за дверью взвод солдат под командой унтер-офицера. Он чувствует легкую дрожь.
— Неужели меня расстреляют так вдруг, без суда? — думает он. — Ну, все равно, надо идти!
Унтер-офицер делает ему знак идти. Он спокойно и с достоинством идет.
Зуава приводят к зданию позади собора, на фронтоне которого развевается русский флаг, вводят в большую залу, в глубине которой сидят члены военного суда.
С болезненным чувством Сорви-голова узнает в председателе своего друга майора.
Долг — прежде всего. По бледности, покрывающей лицо майора, зуав понимает, как страдает его друг.
Сорви-голова отдает военный поклон и стоит, подняв голову, спокойный и твердый.
Слегка изменившимся голосом председатель говорит:
— Ваши имя, лета и место рождения!
— Меня зовут Сорви-голова, сержант второго полка зуавов, мне двадцать три года. Что касается моего настоящего имени, позвольте мне скрыть его. Я знаю, что буду казнен… И вот ради моей семьи, ради чести моего имени я хочу быть расстрелянным под именем Сорви-голова. В полку решат, что я умер в плену. Никто во Франции не узнает, что я был казнен как преступник.
— Я ценю и понимаю это! Признаете ли вы себя виновным в том, что напали на шестерых солдат Его Величества и убили их?
— Да, господин комендант, но я убил их, защищаясь, лицом к лицу!
— Конечно, но это не прощает вас!..
— Я пленник, хотел быть свободным и действовал в полном рассудке!
— Солдаты не вызвали вас на это?
— Нет, господин комендант… они противились моему бегству, исполняя свой долг!
— Вы не сожалеете об этом?
— Нет, не сожалею. Идет война, а я солдат — солдат должен драться до последнего вздоха! Наконец, я не давал слова, что откажусь от свободы!
— Я знаю это. Ничего не имеете сказать еще в свою защиту?
— Ничего!
Через десять минут совещание судей окончено. Офицеры входят. Председатель, бледный как смерть, громко произносит:
— Сержант Сорви-голова! Мне очень тяжело сообщить вам, что совет единодушно присудил вас к смерти. Регламент не допускает смягчения. Вы будете расстреляны через двадцать четыре часа!
Зуав спокойно отдает честь.
Офицеры встают и печально уходят.
Майор остается с пленником, протягивает ему обе руки и восклицает:
— Сорви-голова! Друг мой! Я в отчаянии! Что-то говорит мне, что, посылая вас на смерть, я совершаю преступление, убиваю брата… все мое существо возмущается… сердце болит! Между тем вы — враг, опасный враг… я судил вас по совести, по закону… Будь проклята война!
При этих теплых, полных симпатии словах взгляд Сорви-головы смягчился. Его руки энергично отвечают на пожатие майора, и он бормочет:
— Я тоже испытываю к вам глубокое, почти братское чувство. Как будто я знал вас раньше… всегда… я чувствую, что между нами есть таинственная связь… Будь проклята война, которая сеет повсюду скорбь и слезы!
Оба солдата долго смотрят друг на друга, растроганные, с влажными глазами, неспособные вымолвить слово.
— Господин комендант! — говорит Сорви-голова.
— Милый Сорви-голова!
— Окажите мне последнюю услугу… Завтра в девять часов будьте около меня на месте казни, помогите мне умереть спокойно! Я умру не один, покинутый всеми…
— Я обещаю вам это!
— Спасибо! Сегодня ночью я напишу последнее письмо другу нашей семьи, чтобы он приготовил моих стариков, отца и мать… Вы найдете это письмо на моем столе… Когда все будет кончено… снимите крест с моей груди… положите его в письмо и отправьте во Францию… Обещайте мне это.
— Клянусь вам, Сорви-голова! Ваше желание для меня священно!
— Обещайте мне еще, что никто из моего полка не узнает, что я расстрелян!
— Обещаю от чистого сердца!
— Спасибо, спасибо вам!
Оба обмениваются рукопожатием, и осужденного уводят в каземат.
Сорви-голова снова надевает на себя маску беспечности. Ему приносят обильный завтрак, который он с аппетитом поедает: сыр, холодная говядина, бутылка вина, кофе, сигары…
— Настоящий пир для осужденного на смерть! — думает зуав, давно не видавший такого обилия еды. Он закуривает сигару и ходит взад и вперед по каземату. Ничто не нарушит спокойствия этого последнего дня в его жизни, хотя бомбардировка продолжается. Но к этому так привыкли, что никто не обращает внимания.
Наступает ночь. Сорви-голова получает роскошный ужин, бумагу, конверты, сургуч, чернила и перья.
В каземате зажжены лампы, светло как днем.
Солидно закусив, Сорви-голова задумывается, потом берет бумагу, перо и начинает писать…
«Дорогие родители!»…
Вдруг перо выпадает из его руки, сердце начинает биться, рука дрожит, и раздирающее рыдание вырывается из груди… Железная энергия его сломлена. Но русские солдаты смотрят на него. Надо скрыть от них всю эту муку, это страдание. Сорви-голова глотает слезы, вздыхает, раскуривает сигару и пишет.
Долго пишет он, потом останавливается, перечитывает и подписывается. Затем, забывая о русских, он подносит письмо к губам и целует его. На конверте он пишет: «Г. Мишелю Бургейлю, отставному начальнику эскадрона в Нуартерре. Франция».
С минуту Сорви-голова сидит неподвижно.
— А Роза? — бормочет он. — Зачем писать ей? Уже шесть недель, как я исчез… Меня, конечно, считают мертвым. Милая Роза! Она уже оплакала меня, не надеясь на мое возвращение. Зачем усиливать ее скорбь? Бедная моя Роза. Прощай навеки! Прекрасные мечты! Смерть все уничтожит! Надо покоряться!
Он сидит у стола, поддерживая голову рукой и глубоко задумавшись. Светает. Через решетки каземата проникает луч зари.
—Уже день! Я не буду спать эту последнюю ночь. Скоро усну навеки!
Сорви-голова замечает, что его форма загрязнена, запылена. Он хочет идти на смерть в полном порядке, как на парад.
Знаками зуав просит сторожей принести ему мыло, воду, щетку. Они сейчас же доставляют ему все требуемое. Он моет руки, шею, лицо, чистит все платье и снова становится красивым молодцом-зуавом.
Русские с удивлением смотрят на этого солдата, собирающегося идти на смерть, как на праздник. Часы идут, а майора нет. Что могло задержать его? Почему он не исполняет обещания? На колокольне бьет девять часов. Роковой момент наступил. Унтер-офицер входит в каземат и приглашает Сорви-голову следовать за ним.
Сорви-голова встает, кладет письмо на стол и идет за унтер-офицером. У двери взвод солдат. Короткая Команда-Солдаты окружают зуава и пускаются в путь. Снаряды падают безостановочно. Для казни выбрали уголок дороги позади третьей линии укреплений.
Сорви-голова идет вперед, бросая тоскливые взгляды вокруг. «Майор не идет! — думает он. — Почему? Что с ним случилось?»
Через пять минут приходят на место казни. Унтер-офицер объявляет зуаву, что ему не свяжут руки и не завяжут глаза.
Это выражение симпатии врага глубоко трогает Сорви-голову.
Спокойно, без театральных поз, он встает лицом к солнцу, не надеясь более, ожидая смерти.
Раздается короткая команда и теряется в шуме выстрелов и грохоте пушек. Солдаты заряжают ружья и целятся…
Сорви-голова стоит спокойный и смелый.
— Прощай, отец! Прощай, мать! Прощай, Буффарик, Соленый Клюв, прощайте товарищи, полк, Роза… все, кого я любил!
Унтер-офицер открывает рот, чтобы произнести последнюю команду, как вдруг раздается ужасный крик, отчаянный вопль, от которого вздрагивают солдаты и Сорви-голова. Солдаты опускают ружья, сбитые с толку.
К ним, задыхаясь, подбегает бледный окровавленный человек огромного роста. Лицо его покрыто кровью, форма порвана.
— Стойте! Стойте! Слава Богу… я пришел вовремя!
Двумя прыжками он бросается к зуаву, закрывает его своим телом и кричит:
— Сорви-голова! Это письмо… Мишель Бургейль… я хочу знать правду… Кто ты, Сорви-голова?
— Я вас обманул, — тихо отвечает зуав. — Мишель Бургейль — мой отец, я — Жан Бургейль!
— Я знал это… если б я не поспел вовремя! Ты будешь жить… я твой брат! Слышишь, Жан Бургейль, я твой брат!
ГЛАВА VIII
Мучения матери. — 18 лет. — В Эльзасе. — Похищение ребенка. — Цветник. — Нечеловеческая радость. — Мать и дочь. — Воспоминание о Сорви-голове.
Между тем в лазарете, окруженная заботами доктора Фельца, дама в черном медленно, каким-то чудом стала поправляться.В тот момент, когда майор с криком «я твой брат!» прикрывает собой и спасает Сорви-голову, дама в черном случайно узнает о существовании цветника перед фортом Вобан.
Она сильно взволнована. Конвульсии потрясают все ее тело. Кровь с силой приливает к голове. Несчастная женщина кричит и лепечет несвязные слова. Бегут за доктором. Доктор Фельц делает кровопускание и хлопочет около больной. Наконец все облегченно вздыхают. Княгиня приходит в себя, спазмы утихают, она спасена! Теперь она говорит, говорит без умолку, спокойно, тихо. Доктор скромно удаляется. Роза, ее мать и сержант подходят к больной.
— Да, — говорит больная монотонным голосом, — я покинула Россию и приехала во Францию… Быстрое путешествие… мы спешили… отчего? Да, да… мой муж был секретарем русского посольства в Париже, и я ехала к нему… О, как давно это было! Восемнадцать лет, как я оплакиваю мое счастье… свою скучную, безрадостную жизнь! Восемнадцать лет! Это было в 1835 году.
— В 1835 году, слышишь, Кэт? — говорит Буффарик,
— Слышу, слышу… Бедная женщина!
— Две кареты следовали одна за другой, — продолжает больная, — в первой находился багаж и слуги, во второй сидела я с моей дочкой, моей радостью, малюткой Ольгой. Ей было шесть месяцев… я кормила ее сама, обожала и жила только ей. Долго ехали мы, проехали герцогство Баденское, оставалось перебраться через Рейн, и — Франция! Цыгане, негодяи, украли мою дочку! Понимаете, украли! Мою дочь, мою любовь! Я не знаю, как это случилось… Вероятно, пытались захватить наш багаж, деньги…
Первая карета проехала благополучно, наша перевернулась на бок… Я думала только об одном — сберечь мою дочку, охранить ее от ушибов… я сжимала ее в объятиях… мою Ольгу! Потом я потеряла сознание и когда очнулась на свое несчастье, ребенка не было со мной… она исчезла… Я звала, кричала, как сумасшедшая… Никто ничего не знал, никто не мог сказать, меня сочли за сумасшедшую!
Роза, с глазами, полными слез, слушает печальный рассказ.
— Сударыня, не говорите более, — произносит она, наклоняясь к больной, — эти воспоминания тяжелы для вас. Вам будет дурно…
— Не бойся, дитя мое, — прерывает ее больная, — я должна говорить, высказать мое горе. Что-то неумолимое заставляет меня рассказывать вам. Мне лучше теперь! Слушайте, добрые, верные друзья мои!
Я узнала только одно, что в момент катастрофы около кареты толпились оборванные подозрительные люди. Несомненно, они украли мою дочку и убежали с ней. Гнаться за ними — поздно!
Что делать? «Вперед, живее, без остановок!» — кричу я кучеру. Лошади понеслись. Мы приезжаем на берег Рейна. Таможенные чиновники останавливают кареты, хотят осмотреть багаж, чемоданы… Я прихожу в отчаяние, думаю только об одном — отыскать мое дитя! Кричу, подгоняю кучера… Лошади несутся, но таможенники снова останавливают нас, задерживают, рассматривают сундуки и пакеты… Время идет! Я кричу, плачу, проклинаю их! Эти люди безжалостны… Они пропустили негодяев, укравших мою дочь, и остановили меня, чтобы взять с меня деньги. Я бросаю им кошелек, прошу поскорее отпустить меня. Меня обвиняют в сопротивлении, в насилии, в оскорблении, везут в Страсбург и сажают в тюрьму. Боже мой!
Мой русский паспорт кажется им подозрительным, они кончают тем, что подозревают меня в шпионстве. Шпионка! Я, княгиня Милонова, подруга царицы, жена известного дипломата!
Три дня и три ночи тянулась эта история, пока не выяснилась вся нелепость обвинения. Чиновники явились ко мне с извинениями. За меня вступилось русское посольство. Министр иностранных дел и министр юстиции приказали найти ребенка, и полиция усердно исполняла свой долг. Обыскали города, местечки, деревни, фермы, пока я сама бегала по всем дорогам и звала мою дочь.
Дни проходили в тоске и унынии. Один раз у меня мелькнул луч надежды. Лесники напали на след цыган, которые торопились добраться до Бадена, и успели захватить старуху-цыганку.
Испугавшись угроз и надеясь на награду, она рассказала многое. Цыгане действительно украли дитя, но, испуганные преследованием и грозящей им тюрьмой, бросили дитя по дороге, положили его перед дверью маленькой крепости, находившейся неподалеку от дороги в Кельн. «Когда это было?» — спрашиваю я. «Сутки тому назад», — отвечает старуха. «Веди меня туда!»
Мы идем, спешим. Вот и крепость, называемая форт Вобан. Перед ней целый цветник рождественских роз. «Вот тут положили ребенка!» — говорит цыганка.
Я бросаюсь в крепость и встречаю сторожа, старого солдата.
«Дочь моя! Где дочь моя? — кричу я. — Вы слышали, видели, должны были видеть… найти ее!.. Отдайте мне мою дочь, ради Бога, и я отдам вам целое состояние!»
Сторож не понимает меня! Он ничего не видел… не знает. Никакого следа моей дочери… ничего… Всякая надежда потеряна… дочь моя исчезла, я никогда не увижу ее!
Удар слишком жесток… Мозг мой не выдерживает, сердце перестает биться… Я падаю и теряю сознание. Долго боролась я со смертью, много дней и ночей лежала без сознания. Я звала мою дочь… мое потерянное дитя! Смерть не взяла меня, я осталась жить и проклинать Францию, где потеряла свое счастье. С того дня я не переставала оплакивать моего ребенка, не снимала траура!
Тяжелое молчание воцаряется по окончании этого трагического рассказа. Тетка Буффарик отчаянно рыдает. Сержант, бывавший во многих битвах, видавший смерть лицом к лицу, плачет как ребенок.
Он спрашивает свою жену взглядом.
— Говори! Все говори! — отвечает она. — Боже мой! Бедная дама!
— Да, сударыня, вы жестоко страдали, — говорит Буффарик. — но вы были неустрашимы в скорби. Будете ли вы сильны перед большой неожиданной радостью?
Княгиня вздрагивает всем телом.
— Говорите, друг мой, говорите… я не надеюсь более… я так страдала…
— Ваши страдания кончаются, сударыня, честное слово солдата! Но не пугайтесь!
— Умоляю вас, говорите!
— Позвольте мне окончить в нескольких словах историю бедной покинутой малютки!
Княгиня делает нетерпеливый жест.
— Старая цыганка сказала вам правду, — продолжает сержант, — цыгане положили малютку в цветник и убежали. Была ночь. Бедное создание отчаянно кричало. В это время три человека вышли из форта Вобан: старик, молодая женщина и молодой человек; последние повенчались только накануне. Он, солдат, должен был присоединиться к своему полку. Жена со своим отцом сопровождали его. Молодая женщина слышит крик ребенка, поднимает его и прижимает к груди:
— Покинутое дитя! Маленькое бедное создание! Возьмем его с собой… воспитаем, вырастим!
— Я буду ему дедушкой, — добавляет старик, — вы усыновите ребенка?
— Откуда вы знаете все это? — прерывает княгиня сержанта.
— Минутку терпения! Это покинутое дитя — ваша дочка!
— Ну, дальше, говорите же! Умоляю!
— Старый солдат был сторожем крепости Вобан и направлялся вместе со своими детьми в отпуск. Вместо него сторожем назначен был другой солдат, прибывший в крепость накануне вечером. Вы спрашивали именно его о ребенке; понятно, он ровно ничего не знал. К довершению несчастья, в ту эпоху не было ни железных дорог, ни телеграфа, ни газет! Никто из нас ничего не знал о вашем несчастье!
— Но кто эти честные люди, эти золотые сердца?
— Старик, — отвечает сержант Буффарик с влажными от слез глазами — это дед Стапфер! Молодая женщина — это моя жена Кэт, мужчина — я, сержант Буффарик!
— А дитя? Где дитя? — спрашивает хриплым нечеловеческим голосом княгиня. — Где моя дочь?
— Мы не знаем ее имени, мы назвали ее Розой… в память цветника с розами, где мы ее нашли! Роза — наше приемное дитя… Она — ваша дочь, сударыня!
Буффарик рассказывает медленно, действует с таким тактом, что по мере его рассказа княгиня понемногу узнает, что ее дочь жива, что она увидит ее, что ее маленькая Ольга превратилась в прелестную девушку Розу, которая спасла ее от смерти. Таким образом, радость не сразу нахлынула на измученное сердце матери.
Что-то безумное на минуту мелькает в глазах княгини, потом слезы текут ручьем и гасят старую скорбь.
— Ольга! Дорогой мой ангел! Любовь, жизнь моя! Любимая моя Роза! Моя гордость! Моя радость! Красавица, добрая, великодушная! — лепечет счастливая мать.
Молодая девушка стоит на коленях перед постелью.
— Вы моя мать! Как я люблю вас… давно, давно… Знаете… в первый раз. когда я увидела вас на Альме, я почувствовала словно удар в сердце! — говорит она нежно, целуя руку княгини.
Сержант и его жена, совсем растроганные, тихонько встают и хотят удалиться…
— Останьтесь, друзья мои! — говорит княгиня. — Вы никогда не будете лишними, мое счастье лишено эгоизма, я хочу делить его с вами. Роза — моя дочь, но и ваша!
— Как вы добры, сударыня! — восклицает тетка Буффарик. — Нам очень тяжело при мысли, что мы можем потерять нашу любимую Розу!
— Да, сударыня, — с достоинством отвечает сержант, — мы очень счастливы, видя вашу радость, но мы очень любим Розу…
Роза тихо обнимает маркитантку и сержанта и говорит им:
— Вы оба останетесь для меня папой и мамой Буффарик! Я всегда буду любить вас всем сердцем! Благодаря вам я нашла свою мать… Не сердитесь, я хочу своей любовью и нежностью вознаградить ее за все страдания!
— Ах, Розочка, маленький соловей! — отвечает сержант. — Люби свою мать, люби горячо, она так много страдала!
Княгиня нежно улыбается.
— Поверьте, я не отниму у вас Розу… Когда кончится эта ужасная война, мы не расстанемся более… Но когда это кончится?
Словно в ответ на слова княгини вдали слышится грохот пушек. Пока они упиваются своим счастьем, французы и русские продолжают убивать друг друга.
— Когда? — говорит, тяжело вздыхая, княгиня.
— Скоро, сударыня, надо надеяться, — отвечает Буффарик, — война унесла много жизней, не считаю нашего Жана, и мы очень беспокоимся о нем. Милый Жан! По нем кое-кто очень скучает, не правда ли, Роза?
— Бедный Жан! — вздыхает Роза, краснея.
— А, Роза! Ты интересуешься каким-то Жаном? — спрашивает княгиня улыбаясь.
— Простите, сударыня, — наивно прерывает ее Буффарик, — наш Жан — простой солдат, первый зуав Франции! Красив, как сказочный принц, силен, как Самсон, храбр, как Боске… вся армия обожает его…
— Значит, настоящий герой, — улыбается княгиня. — Ты очень любишь этого солдата, Роза?
— Очень!
— Как его зовут?
— Сорви-голова!
— Мой враг! — восклицает княгиня, нахмурив брови.
— Но какой великодушный враг, сударыня! Сколько раз рисковали вы погибнуть от его пули! Но он удивлялся вашей храбрости и приказывал щадить вас.
— Хорошо, но Сорви-голова — это прозвище, каково же его настоящее имя?
— Жан Бургейль, — отвечает Роза.
— Бургейль! — восклицает княгиня. — Не родственник ли он старому гвардейскому офицеру из армии великого Наполеона?
— Да, сударыня, Жан — сын командира конных гренадер, старого Бургейля!
— О Роза, Роза! — восклицает княгиня. — Новая радость! Ты не могла сделать лучшего выбора, как полюбив Жана Бургейля!
ГЛАВА IX
Братья-друзья. — Приключения офицера Великой армии. — Новая семья. — Неумолимый губернатор. — Перед Остен-Сакеном. — Та, которой не ждали. — Двоюродные братья княгини. — Последняя битва.
Вернемся в Севастополь. Сорви-голова, суровый солдат, едва может прийти в себя и испускает радостный крик. Как хорошо чувствовать себя живым, спасенным!На одну минуту герой испытывает слабость, сердце его бьется, на глазах слезы…
Он жив, и человек, который спас его, неприятель, русский офицер, называет его братом, душит в объятиях!
— Жан! Брат мой! Тебя не убьют, не тронут! Нет! — бормочет майор.
— Вы — мой брат! Мой спаситель! Но как же? Я сойду с ума от радости! Какое счастье! Мой брат — храбрейший солдат русской армии… благороднейшее сердце!
— Жан! Я горжусь еще более. Ты — герой французской армии!
Между тем унтер-офицер и солдаты, разиня рот, созерцают эту трогательную сцену, и, не зная, что делать, стоят неподвижно.
— Казнь отменяется! — кричит им майор. — У меня приказ. Ступайте! Я отвечаю за пленника!
Солдаты мгновенно исчезают.
Офицер и сержант, братья-друзья, идут под руку.
— Но, брат мой, — говорит Жан, — ваше русское происхождение… ваше имя…
— Жан, прежде всего говори мне «ты» как брату. Это моя просьба!
— Хорошо, постараюсь!
Огромная бомба падает в десяти шагах от братьев и осыпает их ливнем осколков.
— К вашим услугам! — кричит Жан, смеясь. — Правда, я должен сознаться, что схожу с ума, вернувшись издалека… ощущая в себе жизнь, обязанный всем моему брату Павлу Михайловичу! Все же тут тайна, и я ничего не понимаю!
— Ты скоро поймешь, Жан! В России называют по отчеству… Нашего отца зовут Мишель. Значит, я — Павел Михайлович. Фамилия моя Бургейль! Все это просто и в то же время необыкновенно. Но знаешь, Жан, с первого взгляда ты удивительно походишь на отца. У тебя — его взгляд, его голос, улыбка, его рост и жесты. Постой, мы пришли!
Братья останавливаются перед низеньким домиком с разбитыми окнами.
— Я живу здесь! — говорит майор. — Пойдем, у нас остается два часа… времени…
— Только два часа!?
— Ведь если я спас тебя от смерти, Жан, все же ты осужден на смерть! Надо выиграть время, получить помилование… У нас законы беспощадны!
— Хорошо! Подождем, — беспечно отвечает Жан, — а пока поболтаем! Расскажи мне, дорогой Поль, каким образом ты — мой спаситель — оказался моим братом?