Всех их встречает полковник генерального штаба Трошю и ведет к маршалу. Маршал, совершенно измученный болезнью, делает снова нечеловеческие усилия над собой, чтобы председательствовать на этом совете… последний раз!
Отдав военный поклон маршалу, офицеры садятся. В этот момент сильный толчок потрясает все здание сверху донизу и заставляет всех офицеров вскочить на ноги. Потом глухой удар, и из подвала вырываются столбы пламени.
— Наконец-то! О, они в моей власти!
Княгиня спускается. Полковник подает ей искрящийся конец фитиля, и, шутливо кланяясь, замечает:
— Пожалуйте, княгиня! От вашей руки это будет апофеозом!
— Да, — отвечает она с жестоким смехом, — они полетят к небу… на воздух, но в виде клочьев!
Дама холодно берет фитиль, подходит к бреши и зажигает пучок фитилей, другой конец которых находится в бочках с порохом.
Когда в темноте подвала заискрились красные точки, она уходит со словами:
— Я подожгла вулкан, и он взорвет негодяев! Им не избежать теперь моей мести!
Сорви-голова в своем углу слышит эти ужасные слова. В нем кипит гнев против коварной женщины — олицетворения гения зла.
— Я должен был бы броситься на нее и всадить штык ей в грудь. Живая она наделает нам много зла! Ну, а потом? Его убьют… Нет, он должен жить, чтобы предупредить катастрофу, и если ему суждено погибнуть, то он погибнет ради серьезного дела, ради отечества…
Рабочие бросаются к бреши, кладут доски, кирпичи и заливают все это гипсом. Через десять минут все это превращается в камень, и дама в черном командует своим металлическим голосом:
— Назад!
Люди проходят перед ней, за ними оба начальника, она идет последней, бледная, надменная, но довольная.
Сорви-голова слышит, как запирают дверь, слышит глухие удары и удаляющиеся шаги.
Черт возьми, они замуровывают вход, сейчас заткнут отдушину. Тогда я примусь за дело. Сорви-голова, мой милый, постарайся пробить стену и добраться до бочек с порохом!
Не теряя ни минуты, он хватает свой штык и втыкает его в гипс. Но стена не поддается, твердеет все более и образует камень. Сорви-голова ругается и ворчит:
— Как плотно… нужен бурав… мой штык — это игрушка!
Клак! Резкий звук… штык сломался!
— Проклятье! — сердится зуав, чувствуя себя обезоруженным против неодолимого препятствия, но не хочет при знать себя побежденным, берет обломок штыка, тычет им в стену и успевает только ободрать себе ладони и пальцы.
Мало-помалу воцаряется полная темнота. Слабый луч света, проникавший сверху, гаснет. Наступает ночь, ужасная ночь в подземелье. Отдушина заткнута. Сорви-голова решается продолжать борьбу, кажущуюся теперь верхом безумия.
Он садится на ступеньку лестницы и начинает размышлять.
— В моем распоряжении еще четыре часа, может быть, пять… я должен пробраться через стену… У меня нет ничего, кроме карманного ножа и обломка штыка… мало времени… Есть только мина… петарда… Если бы у меня был порох… Однако… Ах, Боже мой… это было бы чудесно… надо взглянуть…
Взглянуть! Конечно, это только манера говорить… риторическая фигура, потому что Сорви-голова погружен в непроницаемый мрак и не может видеть ничего. Он быстро встает и как человек, хорошо знакомый с топографией местности, ползет на четвереньках по подвалу. Поза, не имеющая ничего грациозного, но тем не менее она нисколько не унизительна для достоинства зуава, так как ведет его к намеченной цели. Это ползанье продолжается около десяти минут. Сорви-голова решил исследовать подвал. Вдруг он поднимается и кричит:
— Хорошо! Очень хорошо. Отлично! Я сплясал бы, если бы было время! Ого! Сударыня в черном! Мы посмеемся!
Что это значит? Не сошел ли с ума Сорви-голова? Чему он так обрадовался? Сорви-голова так же хитер, как и смел. Ему припомнилась первая бочка, которую он проткнул своим штыком, наполненная порохом. Когда зуав утолил свою жажду вином из другого бочонка, он заткнул отверстие и совсем забыл о первой бочке. А порох, подобно вину, наверное, высыпался на землю через широкое отверстие, сделанное штыком. В этом Сорви-голова не замедлил убедиться, ползая на четвереньках. На земле лежало до сорока фунтов пороху.
Русские, занятые своим делом, не заметили этого. Сорви-голова радостно подпрыгивает и бережно, на ощупь, собирает рассыпанный порох. Он торжествует, скачет, стоит на четвереньках, чтобы не наделать больших глупостей, и говорит себе вполголоса:
— Время летит… не надо глупостей… у меня есть порох… надо только смастерить сосиску!
Сосиску, т.е. оболочку снаряда, которая не имеет ничего общего с мясной сосиской.
Сорви-голова вспоминает о своих полотняных кальсонах. Прекрасная мысль! Он снимает их, завязывает узлом низ одной штанины, потом другой, разрывает их пополам и получает два мешка, длинных, узких и завязанных с одного конца. Ощупью, со всякими предосторожностями, он высыпает весь запас пороха в эти мешки и завязывает узлом открытый конец.
— Ну, — говорит он весело, — у меня две сосиски вместо одной… лишняя мне не помешает!
Все так же ощупью, бродя, как слепой, Сорви-голова переносит снаряды к верхушке лестницы, ставит их на землю один на другой и прислоняет к двери.
Эта возня, эти хлопоты отнимают у него много времени, и он с ужасом думает о том, что время идет, фитили горят и вулкан готов разрушиться. Во всяком случае, самое трудное и опасное — сделано. Теперь надо поджечь этот первобытный, но ужасный снаряд, и много шансов за то, что сам он, Жан, взлетит вместе с ним на воздух. И все-таки он усердно работает, чтобы воспламенить возможно скорее порох и вызвать взрыв.
С помощью ножа он прорезает петарду, высыпает горсть пороху и усыпает им дорожку до края площадки лестницы, потом спускается вниз за остальным запасом пороха, наполняет им феску, снова поднимается по лестнице и сыплет порох на ступени. В этот момент он слышит шум, различает топот лошадей, стук колес, размеренные шаги солдат, звуки барабана, труб.
Трубач играет марш его полка.
Сердце Сорви-головы готово разорваться, в ушах шумит, искры мелькают в глазах…
Это французская армия. Товарищи его и весь главный штаб попали в западню! Скорее, скорее! Сорви-голова, спеши! Время уходит, фитили горят, и жизнь всех тех, наверху, в опасности. Страшная смерть ожидает их всех, без различия лет, чинов и пола. Старые служаки, юноши, заслуженные генералы, простые солдаты и тетка Буффарик, и дорогая Роза…
— О, надо спешить! — ворчит Сорви-голова.
Он громоздит на петарду всякую дрянь, которая валяется в подвале, чтобы сконцентрировать извержение на верхней части двери.
Наконец все готово. Задыхаясь, покрытый потом, зуав тропится поджечь свою адскую машину. Чтобы несколько уменьшить для себя опасность, Жан решает поджечь порох у площадки лестницы и вместо спичек, довольно редких в эту эпоху, употребляет свое огниво. Живо! Он зажигает кусок трута, раздувает огонь, ощупывает ступень лестницы, порох и, без малейшего колебания, кладет на него трут.
Словно молния вырывается вверх с шумом и свистом, пробегает по ступеням лестницы, добирается до площадки… затем ослепительный свет и оглушительный треск. Пламя, дым наполняют подвал… Происходит ужасное извержение газа!
Сорви-голова не успел прыгнуть назад и только закрыл лицо руками. Подхваченный взрывом, словно циклоном, он завертелся и упал, обожженный, ушибленный, отброшенный в сторону.
Проходит минута. Зуав лежит неподвижно. Сверху есть еще боковой вход в подвал. Люди прибегают… несколько зуавов. Один из них держит факел. Это Буффарик. Старик всматривается в неподвижное тело и узнает своего друга. Громкое рыдание вырывается из его груди.
— Сорви-голова! Бедняга!
Он поднимает его, как ребенка, и кричит:
— Ты еще жив, голубчик! Ты не умер. Боже мой! Скажи мне…
— Под этим зданием… мина, — едва слышно говорит зуав, — двадцать бочек пороху… все взлетит… Спасайтесь! Я сделал, что мог! Прощай!
Несмотря на свою храбрость, вошедшую в поговорку, Буффарик вздрагивает при этих словах, прижимает к себе неподвижное тело друга и летит вверх по лестнице, крича:
— Живее! Спасайтесь! Замок взлетит!
Солдаты в неописуемой тревоге бегают по коридорам. Повсюду звучит тревожный крик: «Спасайтесь! Живее! Замок взлетит!»
Буффарик вытаскивает на свет Божий Жана, неподвижного, без голоса, без взгляда…
Руки его обожжены, борода опалена, лицо опухло, глаза закрыты опухшими веками. Сорви-голова неузнаваем. На крик Буффарика прибегают тетка Буффарик и Роза, предчувствуя несчастье. При виде Жана у молодой девушки вырывается раздирающий вопль:
— Жан! Мой бедный Жан! Вот как мы с вами увиделись!
— Он спас нас! Еще раз и ценой своей жизни! — говорит, захлебываясь рыданиями, старый сержант: — Пойдем, Роза, понесем его… под этот платан!
— Да, отец, да. Мы спасем его, не правда ли?
Как женщина энергичная и хладнокровная, тетка Буффарик тащит ведро с водой и тряпки, чтобы сделать первую перевязку. Роза поддерживает голову раненого, которого Буффарик кладет под дерево, среди толпы солдат, прибежавших со всех сторон.
Тревога распространяется с быстротой молнии и производит настоящую панику. Полуодетые, босые, прибегают зуавы, таща провизию, мешки, оружие. Котелки и кастрюльки бренчат, люди кричат, лошади ржут, шум усиливается…
Появляется доктор Фельц и кричит:
— Раненые! На помощь раненым! Скорее!
В самом деле! Раненые! О них забыли. Все бросаются спасать больных товарищей. Это — священное дело! Чтобы спасти раненых, солдаты бросятся в огонь, на штыки, куда угодно, презирая смерть.
Раненых выносят в одну минуту, заботливо, тихо, со всеми предосторожностями.
В это время главный штаб, генералы, полковники спокойно уходят из замка. Последним появляется маршал, которого четверо зуавов несут на носилках. До сих пор никто ничего не знает наверное, никто не может думать и рассуждать. Все слышали взрыв, видели, что сержант Буффарик нес какого-то мертвого зуава и кричал: «Спасайтесь!» И больше ничего.
Теперь и солдаты, и раненые, и коляски, и провизия, и амуниция — все в безопасности. Маршала положили в тени большого платана, неподалеку от безжизненного тела Сорви-головы.
Главнокомандующий смотрит на солдата, на жестикулирующего Буффарика, на женщин, хлопочущих около зуава, и говорить слабым, но надменным голосом:
— В конце концов, что все это значит? Объясни мне, сержант!
В этот момент земля дрожит, замок качается и вдруг раскрывается, как кратер. Из середины его поднимается столб пламени вместе с тучей дыма. Потом ужасный взрыв, сопровождаемый настоящим ураганом, который разносится далеко вокруг громовыми раскатами…
Когда туча дыма рассеялась, когда перестали падать разные осколки и обломки, на месте роскошного здания виднелась только почерневшая стена над зияющей ямой, откуда медленно тянулись столбы дыма.
Тогда Буффарик становится навытяжку и, отдавая честь, отвечает маршалу:
— Вот что это значит, господин маршал! Этот храбрый солдат, которого вы видите здесь умирающим, спас армию от великого несчастья. Настоящий герой, господин маршал!
— Его имя?
— Жан Бургейль, по прозвищу Сорви-голова!
—Я не в первый раз слышу это имя!
— Немудрено, господин маршал, — с гордостью отвечает Вуффарик, — его знает вся африканская армия! В полку Бургейля обожают, и сам кебир уважает его, в доказательство чего обнял и поцеловал его, когда он водрузил наше знамя на башне телеграфа!
— Почему же он не награжден… почему не было приказа по полку?
— Это потому, что он… как бы сказать… он был осужден на смерть!
— Ах, да, припоминаю… за оскорбление старшего чина.
— О, господин маршал, — возражает маркитант снисходительным тоном, — это была глупость… Вы поймете это потому что командовали полком зуавов!
Сент-Арно не отвечает и задумывается. Конечно, этот солдат позволил себе нарушение дисциплины и заслуживает наказания по всей строгости военного устава, но обстоятельства сложились так, что он избежал кары и благороднейшим образом исправил свою ошибку.
Его видели всюду… в разгаре битвы…
Осужденный на смерть, он искал ее…
Он, этот Бургейль, водрузил на высотах Альмы победоносные французские цвета, он спас несколько тысяч человек, спас главнокомандующих, жертвуя собой…
С одной стороны, нарушение дисциплины, с другой — героизм, заслуживающий блестящей награды.
Сент-Арно не колеблется более.
— Подойди, — говорит он Буффарику, — дай мне твой крест!
Старый сержант снимает орден и подает маршалу, слабая рука которого дрожит от лихорадки. Вдруг, как по мановению руки, мертвая тишина воцаряется кругом. Зуавы замирают на месте, стоя кучками, группами, в полном беспорядке.
По инстинкту, без всякой команды, они отдают честь, стоя лицом к главнокомандующему.
Маршал приподнимается и твердым голосом, смотря на Жана, поддерживаемого Розой и теткой Буффарик, говорит
— Жан Бургейль, именем Его Величества императора Франции за твое геройское поведение жалую тебя орденом Почетного Легиона! Генерал Боске, будьте добры, передайте новому кавалеру знаки его ордена и обнимите его за меня. Я не могу более… не в силах!
Сорви-голова, полумертвый, слышит эти слова. На минуту безумная радость и волнение словно наэлектризовали его. Он выпрямляется и стоит неподвижно, страшный, обожженный, ничего не видя, трагический под своими победоносными лохмотьями. Правой рукой, представляющей собой одну сплошную рану, он отдает честь.
Боске подходит к нему, поддерживает его, обнимает и говорит:
— Именем императора, именем главнокомандующего вручаю тебе крест Почетного Легиона и добавлю, что счастлив возможностью украсить им твою доблестную грудь!
Едва дыша, стоит Сорви-голова, не способный произнести слова.
Бодрость покидает его в тот момент, когда красная ленточка ордена прикреплена к лохмотьям его куртки. Он качается и падает на руки сияющего Буффарика, который кричит ему своим громовым голосом:
—Не бойся, голубчик… все пройдет… ты поправишься… Видишь ли, маршал наложил на твои раны пластырь, который живо залечит их.
Крым — это крепость южной России, а Севастополь — крепость Крыма.
В юго-западной части его находится узкая полоса земли, вдающаяся в море острым концом, где горит маяк. Это — мыс Херсонес, образующий вершину треугольника, омываемого с двух сторон морем, а с востока закрытого линией утесов.
Треугольник представляет собой возвышенность Херсонеса, простирающуюся на сто двадцать пять квадратных километров. В продолжение долгих месяцев здесь, на этих исторических высотах, четыре великие народности — русские, турки, англичане и французы вели отчаянные битвы. Эта возвышенность достигает трехсот метров вышины и окружена холмами. Некоторые из них получили кровавую известность, например «Ravin de la Quarantaine», «Ravin des Anglais», «Ravin du Carenage».
На левом берегу южной бухты расположен Севастополь, русский город, богатый и красивый, гордый своими сорока двумя тысячами жителей, лепящийся по склонам горы. С севера на юг его пересекают две великолепные улицы: Морская и Екатерининская. Масса бульваров, общественных и частных садов с прекрасными вековыми деревьями. Повсюду прекрасные дома, богатые магазины, административные здания, которые выглядят настоящими дворцами, — все это образует грандиозное целое, над которым высятся и сияют золоченые купола церквей.
На правом берегу находятся больницы, казармы, военные магазины, бассейны, доки. Административный, морской и военный город развернулся в Корабельной бухте, около которой высится Малахов курган. Город оставляет впечатление богатства, цветущего благоденствия и силы, но только с первого взгляда. Если со стороны моря стены и крепости могут создать иллюзию безопасности, зато со стороны Херсонеса не сделано ничего, чтобы защитить город от нападения. Всего несколько подготовительных работ, окончание которых требует много времени, людей и денег. Кроме того, никто не ожидал атаки Севастополя и этой победы на Альме. Русская армия отступила, Севастополь открыт, и союзная армия в пяти днях пути.
Если не хватило денег и времени, зато остались люди. И какие люди! Корнилов, Тотлебен! Первый — контр-адмирал, второй — инженер-полковник!
Разбитый Меньшиков, конечно, не решился запереться в Севастополе. Боясь, что его армии придется выдержать блокаду, голодать и в конце концов сдаться неприятелю, он двинулся усиленным маршем в глубь Крыма и здесь решился ждать. Назначив Корнилова главнокомандующим, а Тотлебена присоединив к его штабу, Меньшиков сказал им:
— Оставляю вам двадцать пять тысяч войска, поручаю именем Государя, защищать Севастополь до… смерти и отдаю в ваши руки спасение отечества!
Корнилов отвечает просто:
— До самой смерти! Мы исполним свой долг!
По отъезде Меньшикова Корнилов дает Тотлебену все полномочия, чтобы защищать город. Севастополь — в тревоге! Повсюду — прокламации… Отечество — в опасности! Воззвание к патриотизму, к самопожертвованию! Великие слова, которые всегда находят отзвук в русском сердце!
Барабаны и трубы гремят, колокола звонят…
Сердца содрогаются, глаза увлажняются слезами, руки сжимаются, крики гнева и энтузиазма звучат в воздухе!
Какое геройское зрелище! Солдаты, матросы, чиновники, рабочие, торговцы, горожане, старики, женщины, дети бегут по улицам, крича: — Защищаться! До смерти! До смерти!
Сначала самое главное — укрепления… Надо окружить траншеями находящийся в опасности город. Десять тысяч импровизированных работников готовы; разумеется, неловких, но дышащих горячим патриотизмом, который творит чудеса. Из арсеналов достают орудия, ломают деревья…
Потом, под предводительством офицеров, толпа бросается к тем пунктам, которые надо укрепить. Во главе толпы идет женщина в черном и несет русское знамя.
Ее приветствуют восторженными криками:
— Княгиня! Да здравствует княгиня! Да здравствует русская патриотка!
Живо! Офицеры намечают места. За работу! Княгиня требует, чтобы ей позволили сделать первый удар лопатой. За ней толпа набрасывается на твердую почву возвышенности и беспощадно взрывает ее. Эта работа продолжается целые часы, дни, ночи — неустанно, безостановочно. Дама в черном в первом ряду рабочих с ожесточением отдается грубой работе.
И когда ее окровавленные руки не могут более держать кирку или лопату, она, совсем разбитая, едва двигаясь, находит в себе силу схватить русское знамя и гордо пройтись с ним по всей линии укреплений.
Прекрасная в своем черном одеянии, она кричит своим металлическим голосом:
— Бодритесь, дети! Бодритесь! За Государя! За святую Русь!
Все эти труды и усилия увенчались успехом. Быстро углубляются траншеи, растут насыпи, бастионы, укрепления Так как для работ не хватало дерева, в ход пустили все: доски, мебель, сундуки, ящики — все годилось для молодцов, готовых защищать город своими трупами.
В это же время привозят пушки, ядра, маскируют амбразуры мешками с землей. Эта гигантская работа длится сто двадцать часов… Четыре дня и четыре ночи. Защитники Севастополя сделали больше, чем было в человеческих силах.
Когда все было готово, Корнилов попросил духовенство благословить войско и работы. Священники появились на укреплениях в сопровождении адмирала, который после службы обратился к солдатам с этими историческими словами:
— Дети, будем драться до последнего! Всем начальникам я запрещаю бить отбой, если кто из начальников прикажет бить отбой, заколите такого начальника! Товарищи! Если бы я приказал ударить отбой, не слушайте, и тот из вас будет подлецом, кто не убьет меня!
Все готово. Русские спокойно ждут неприятеля.
Англо-французская армия подошла к Херсонесу только 26 сентября. Ей понадобилось почти два дня, чтобы подобрать своих раненых и похоронить убитых, и не менее четырех дней, чтобы пройти двадцать пять километров расстояния, отделявшего Альму от Севастополя.
Правда, все продовольствие и амуниция солдат заключается в их мешках, потому что весь резерв находится на кораблях союзного флота, и снабжение продовольствием армии находящейся в пути, было очень длинной и трудной процедурой. Как бы то ни было, время было потеряно. Историки единодушно порицают англичан за их медлительность, которая становилась легендарной и страшно раздражала французских офицеров и солдат. Англичане никогда не были готовы, опаздывали есть, спать, идти далее Это был какой-то кошмар: вечно в запоздании!
Их нарочно ставили впереди других войск, боясь оставить их позади или потерять где-нибудь! Сейчас за англичанами шли зуавы генерала Боске, буквально наступавшие им на пятки. Эти неутомимые ходоки болтали, шутили, смеялись, подбадривая англичан.
— Ну, ну, поскорее, англичане! Ползите! Идите, милорды, идите, заставьте работать ваши пятки… Ну… плетитесь… поскорее!
— Ба! да это устрицы! Надо перевернуть их лицом назад… они сейчас отлично поползут!
Англичане шумно смеялись, показывая свои национальные челюсти, и шутливо отвечали:
— Добрые, славные французы!
В ответ им кричали:
— Славные англичане!
Когда обе армии подошли к Херсонесу, свершилось чудо. Севастополь был готов к защите. Решили начать правильную осаду, которая, по общему мнению, не должна была затянуться надолго.
Союзные флоты заняли два пункта. Англичане взяли себе бухту Балаклавы, а французы — бухту на юго-западе Севастополя.
Затем выгрузили на берег материал для осады, продовольствие и амуницию для войск. Нужно было еще укрепить набережные, организовать транспорт до самого театра предстоящей битвы. Все это заняло много времени.
Русские, защищенные сетью стрелков, продолжали неутомимо рыть землю.
Их укрепления заключали в себе два страшных для противников пункта: первый — на корабельной пристани, вправо от южной бухты, второй — перед самым Севастополем.
Решено было, что англичане займутся осадой первого пункта и расположатся справа, а французы начнут осаждать второй и устроятся слева.
Перед англичанами находились русские укрепления, названия которых тесно связаны с историей этой памятной осады.
Это были Большой Редут, Малый Редут, Малахов курган, первый, второй и третий бастионы. Французы обратили все свое внимание на центральный четвертый бастион.
Небольшую колокольню сделали арсеналом и траншейным депо. Тут же расположился командир траншей подполковник Рауль, достойный противник Готлебена. В беговой беседке устроился походный лазарет, а поблизости от него склад габионов.
Все эти труды и заботы занимали армию до 7 октября, когда была открыта первая траншея. Ночью около тысячи пехотинцев, сопровождаемых саперами, тихо двинулись вперед с ружьями на перевязи, вооруженные кирками и лопатами.
Три батальона следуют позади, а пять остальных находятся в резерве, готовые прибежать на помощь при малейшей тревоге.
Каждый из солдат нагружен габионом (цилиндрическая корзина, открытая с обоих концов, которая наполняется землей и поддерживает внешние насыпи траншеи). Отряд разделяется на две линии, которые сначала идут рядом, потом одна поворачивает — вправо, другая — влево.
По сигналу каждый солдат кладет на землю свой габион, свое оружие и свои орудия. Намечают линию габионов и с бьющимся сердцем ждут сигнала.
В это время отряд, обязанный защищать рабочих, делится на роты, взводы и ставит повсюду часовых. Строго запрещено стрелять, стучать оружием, шуметь. Приказы отдаются шепотом. Наконец капитан тихо произносит команду, которая передается по всей линии: «Руки вверх».
Отдав военный поклон маршалу, офицеры садятся. В этот момент сильный толчок потрясает все здание сверху донизу и заставляет всех офицеров вскочить на ноги. Потом глухой удар, и из подвала вырываются столбы пламени.
ГЛАВА IХ
Фантазия княгини. — Огонь в мине. — Порох. — Сосиска, но не мясная. — Мани и контрмина. — Спасайтесь! — Бедный Сорви-голова. — Взрыв. — «Именем императора».
Дама в черном доводит свою ненависть до того, что хочет поджечь мину, которая должна стереть с лица земли всех начальников французской армии. Эта чудовищная фантазия исполнена. Из группы рабочих отделяется один человек и бежит предупредить княгиню, что все готово. Она ждет, опасаясь внезапного прибытия врагов. Вздох облегчения вырывается из ее груди вместе с яростным криком:— Наконец-то! О, они в моей власти!
Княгиня спускается. Полковник подает ей искрящийся конец фитиля, и, шутливо кланяясь, замечает:
— Пожалуйте, княгиня! От вашей руки это будет апофеозом!
— Да, — отвечает она с жестоким смехом, — они полетят к небу… на воздух, но в виде клочьев!
Дама холодно берет фитиль, подходит к бреши и зажигает пучок фитилей, другой конец которых находится в бочках с порохом.
Когда в темноте подвала заискрились красные точки, она уходит со словами:
— Я подожгла вулкан, и он взорвет негодяев! Им не избежать теперь моей мести!
Сорви-голова в своем углу слышит эти ужасные слова. В нем кипит гнев против коварной женщины — олицетворения гения зла.
— Я должен был бы броситься на нее и всадить штык ей в грудь. Живая она наделает нам много зла! Ну, а потом? Его убьют… Нет, он должен жить, чтобы предупредить катастрофу, и если ему суждено погибнуть, то он погибнет ради серьезного дела, ради отечества…
Рабочие бросаются к бреши, кладут доски, кирпичи и заливают все это гипсом. Через десять минут все это превращается в камень, и дама в черном командует своим металлическим голосом:
— Назад!
Люди проходят перед ней, за ними оба начальника, она идет последней, бледная, надменная, но довольная.
Сорви-голова слышит, как запирают дверь, слышит глухие удары и удаляющиеся шаги.
Черт возьми, они замуровывают вход, сейчас заткнут отдушину. Тогда я примусь за дело. Сорви-голова, мой милый, постарайся пробить стену и добраться до бочек с порохом!
Не теряя ни минуты, он хватает свой штык и втыкает его в гипс. Но стена не поддается, твердеет все более и образует камень. Сорви-голова ругается и ворчит:
— Как плотно… нужен бурав… мой штык — это игрушка!
Клак! Резкий звук… штык сломался!
— Проклятье! — сердится зуав, чувствуя себя обезоруженным против неодолимого препятствия, но не хочет при знать себя побежденным, берет обломок штыка, тычет им в стену и успевает только ободрать себе ладони и пальцы.
Мало-помалу воцаряется полная темнота. Слабый луч света, проникавший сверху, гаснет. Наступает ночь, ужасная ночь в подземелье. Отдушина заткнута. Сорви-голова решается продолжать борьбу, кажущуюся теперь верхом безумия.
Он садится на ступеньку лестницы и начинает размышлять.
— В моем распоряжении еще четыре часа, может быть, пять… я должен пробраться через стену… У меня нет ничего, кроме карманного ножа и обломка штыка… мало времени… Есть только мина… петарда… Если бы у меня был порох… Однако… Ах, Боже мой… это было бы чудесно… надо взглянуть…
Взглянуть! Конечно, это только манера говорить… риторическая фигура, потому что Сорви-голова погружен в непроницаемый мрак и не может видеть ничего. Он быстро встает и как человек, хорошо знакомый с топографией местности, ползет на четвереньках по подвалу. Поза, не имеющая ничего грациозного, но тем не менее она нисколько не унизительна для достоинства зуава, так как ведет его к намеченной цели. Это ползанье продолжается около десяти минут. Сорви-голова решил исследовать подвал. Вдруг он поднимается и кричит:
— Хорошо! Очень хорошо. Отлично! Я сплясал бы, если бы было время! Ого! Сударыня в черном! Мы посмеемся!
Что это значит? Не сошел ли с ума Сорви-голова? Чему он так обрадовался? Сорви-голова так же хитер, как и смел. Ему припомнилась первая бочка, которую он проткнул своим штыком, наполненная порохом. Когда зуав утолил свою жажду вином из другого бочонка, он заткнул отверстие и совсем забыл о первой бочке. А порох, подобно вину, наверное, высыпался на землю через широкое отверстие, сделанное штыком. В этом Сорви-голова не замедлил убедиться, ползая на четвереньках. На земле лежало до сорока фунтов пороху.
Русские, занятые своим делом, не заметили этого. Сорви-голова радостно подпрыгивает и бережно, на ощупь, собирает рассыпанный порох. Он торжествует, скачет, стоит на четвереньках, чтобы не наделать больших глупостей, и говорит себе вполголоса:
— Время летит… не надо глупостей… у меня есть порох… надо только смастерить сосиску!
Сосиску, т.е. оболочку снаряда, которая не имеет ничего общего с мясной сосиской.
Сорви-голова вспоминает о своих полотняных кальсонах. Прекрасная мысль! Он снимает их, завязывает узлом низ одной штанины, потом другой, разрывает их пополам и получает два мешка, длинных, узких и завязанных с одного конца. Ощупью, со всякими предосторожностями, он высыпает весь запас пороха в эти мешки и завязывает узлом открытый конец.
— Ну, — говорит он весело, — у меня две сосиски вместо одной… лишняя мне не помешает!
Все так же ощупью, бродя, как слепой, Сорви-голова переносит снаряды к верхушке лестницы, ставит их на землю один на другой и прислоняет к двери.
Эта возня, эти хлопоты отнимают у него много времени, и он с ужасом думает о том, что время идет, фитили горят и вулкан готов разрушиться. Во всяком случае, самое трудное и опасное — сделано. Теперь надо поджечь этот первобытный, но ужасный снаряд, и много шансов за то, что сам он, Жан, взлетит вместе с ним на воздух. И все-таки он усердно работает, чтобы воспламенить возможно скорее порох и вызвать взрыв.
С помощью ножа он прорезает петарду, высыпает горсть пороху и усыпает им дорожку до края площадки лестницы, потом спускается вниз за остальным запасом пороха, наполняет им феску, снова поднимается по лестнице и сыплет порох на ступени. В этот момент он слышит шум, различает топот лошадей, стук колес, размеренные шаги солдат, звуки барабана, труб.
Трубач играет марш его полка.
Сердце Сорви-головы готово разорваться, в ушах шумит, искры мелькают в глазах…
Это французская армия. Товарищи его и весь главный штаб попали в западню! Скорее, скорее! Сорви-голова, спеши! Время уходит, фитили горят, и жизнь всех тех, наверху, в опасности. Страшная смерть ожидает их всех, без различия лет, чинов и пола. Старые служаки, юноши, заслуженные генералы, простые солдаты и тетка Буффарик, и дорогая Роза…
— О, надо спешить! — ворчит Сорви-голова.
Он громоздит на петарду всякую дрянь, которая валяется в подвале, чтобы сконцентрировать извержение на верхней части двери.
Наконец все готово. Задыхаясь, покрытый потом, зуав тропится поджечь свою адскую машину. Чтобы несколько уменьшить для себя опасность, Жан решает поджечь порох у площадки лестницы и вместо спичек, довольно редких в эту эпоху, употребляет свое огниво. Живо! Он зажигает кусок трута, раздувает огонь, ощупывает ступень лестницы, порох и, без малейшего колебания, кладет на него трут.
Словно молния вырывается вверх с шумом и свистом, пробегает по ступеням лестницы, добирается до площадки… затем ослепительный свет и оглушительный треск. Пламя, дым наполняют подвал… Происходит ужасное извержение газа!
Сорви-голова не успел прыгнуть назад и только закрыл лицо руками. Подхваченный взрывом, словно циклоном, он завертелся и упал, обожженный, ушибленный, отброшенный в сторону.
Проходит минута. Зуав лежит неподвижно. Сверху есть еще боковой вход в подвал. Люди прибегают… несколько зуавов. Один из них держит факел. Это Буффарик. Старик всматривается в неподвижное тело и узнает своего друга. Громкое рыдание вырывается из его груди.
— Сорви-голова! Бедняга!
Он поднимает его, как ребенка, и кричит:
— Ты еще жив, голубчик! Ты не умер. Боже мой! Скажи мне…
— Под этим зданием… мина, — едва слышно говорит зуав, — двадцать бочек пороху… все взлетит… Спасайтесь! Я сделал, что мог! Прощай!
Несмотря на свою храбрость, вошедшую в поговорку, Буффарик вздрагивает при этих словах, прижимает к себе неподвижное тело друга и летит вверх по лестнице, крича:
— Живее! Спасайтесь! Замок взлетит!
Солдаты в неописуемой тревоге бегают по коридорам. Повсюду звучит тревожный крик: «Спасайтесь! Живее! Замок взлетит!»
Буффарик вытаскивает на свет Божий Жана, неподвижного, без голоса, без взгляда…
Руки его обожжены, борода опалена, лицо опухло, глаза закрыты опухшими веками. Сорви-голова неузнаваем. На крик Буффарика прибегают тетка Буффарик и Роза, предчувствуя несчастье. При виде Жана у молодой девушки вырывается раздирающий вопль:
— Жан! Мой бедный Жан! Вот как мы с вами увиделись!
— Он спас нас! Еще раз и ценой своей жизни! — говорит, захлебываясь рыданиями, старый сержант: — Пойдем, Роза, понесем его… под этот платан!
— Да, отец, да. Мы спасем его, не правда ли?
Как женщина энергичная и хладнокровная, тетка Буффарик тащит ведро с водой и тряпки, чтобы сделать первую перевязку. Роза поддерживает голову раненого, которого Буффарик кладет под дерево, среди толпы солдат, прибежавших со всех сторон.
Тревога распространяется с быстротой молнии и производит настоящую панику. Полуодетые, босые, прибегают зуавы, таща провизию, мешки, оружие. Котелки и кастрюльки бренчат, люди кричат, лошади ржут, шум усиливается…
Появляется доктор Фельц и кричит:
— Раненые! На помощь раненым! Скорее!
В самом деле! Раненые! О них забыли. Все бросаются спасать больных товарищей. Это — священное дело! Чтобы спасти раненых, солдаты бросятся в огонь, на штыки, куда угодно, презирая смерть.
Раненых выносят в одну минуту, заботливо, тихо, со всеми предосторожностями.
В это время главный штаб, генералы, полковники спокойно уходят из замка. Последним появляется маршал, которого четверо зуавов несут на носилках. До сих пор никто ничего не знает наверное, никто не может думать и рассуждать. Все слышали взрыв, видели, что сержант Буффарик нес какого-то мертвого зуава и кричал: «Спасайтесь!» И больше ничего.
Теперь и солдаты, и раненые, и коляски, и провизия, и амуниция — все в безопасности. Маршала положили в тени большого платана, неподалеку от безжизненного тела Сорви-головы.
Главнокомандующий смотрит на солдата, на жестикулирующего Буффарика, на женщин, хлопочущих около зуава, и говорить слабым, но надменным голосом:
— В конце концов, что все это значит? Объясни мне, сержант!
В этот момент земля дрожит, замок качается и вдруг раскрывается, как кратер. Из середины его поднимается столб пламени вместе с тучей дыма. Потом ужасный взрыв, сопровождаемый настоящим ураганом, который разносится далеко вокруг громовыми раскатами…
Когда туча дыма рассеялась, когда перестали падать разные осколки и обломки, на месте роскошного здания виднелась только почерневшая стена над зияющей ямой, откуда медленно тянулись столбы дыма.
Тогда Буффарик становится навытяжку и, отдавая честь, отвечает маршалу:
— Вот что это значит, господин маршал! Этот храбрый солдат, которого вы видите здесь умирающим, спас армию от великого несчастья. Настоящий герой, господин маршал!
— Его имя?
— Жан Бургейль, по прозвищу Сорви-голова!
—Я не в первый раз слышу это имя!
— Немудрено, господин маршал, — с гордостью отвечает Вуффарик, — его знает вся африканская армия! В полку Бургейля обожают, и сам кебир уважает его, в доказательство чего обнял и поцеловал его, когда он водрузил наше знамя на башне телеграфа!
— Почему же он не награжден… почему не было приказа по полку?
— Это потому, что он… как бы сказать… он был осужден на смерть!
— Ах, да, припоминаю… за оскорбление старшего чина.
— О, господин маршал, — возражает маркитант снисходительным тоном, — это была глупость… Вы поймете это потому что командовали полком зуавов!
Сент-Арно не отвечает и задумывается. Конечно, этот солдат позволил себе нарушение дисциплины и заслуживает наказания по всей строгости военного устава, но обстоятельства сложились так, что он избежал кары и благороднейшим образом исправил свою ошибку.
Его видели всюду… в разгаре битвы…
Осужденный на смерть, он искал ее…
Он, этот Бургейль, водрузил на высотах Альмы победоносные французские цвета, он спас несколько тысяч человек, спас главнокомандующих, жертвуя собой…
С одной стороны, нарушение дисциплины, с другой — героизм, заслуживающий блестящей награды.
Сент-Арно не колеблется более.
— Подойди, — говорит он Буффарику, — дай мне твой крест!
Старый сержант снимает орден и подает маршалу, слабая рука которого дрожит от лихорадки. Вдруг, как по мановению руки, мертвая тишина воцаряется кругом. Зуавы замирают на месте, стоя кучками, группами, в полном беспорядке.
По инстинкту, без всякой команды, они отдают честь, стоя лицом к главнокомандующему.
Маршал приподнимается и твердым голосом, смотря на Жана, поддерживаемого Розой и теткой Буффарик, говорит
— Жан Бургейль, именем Его Величества императора Франции за твое геройское поведение жалую тебя орденом Почетного Легиона! Генерал Боске, будьте добры, передайте новому кавалеру знаки его ордена и обнимите его за меня. Я не могу более… не в силах!
Сорви-голова, полумертвый, слышит эти слова. На минуту безумная радость и волнение словно наэлектризовали его. Он выпрямляется и стоит неподвижно, страшный, обожженный, ничего не видя, трагический под своими победоносными лохмотьями. Правой рукой, представляющей собой одну сплошную рану, он отдает честь.
Боске подходит к нему, поддерживает его, обнимает и говорит:
— Именем императора, именем главнокомандующего вручаю тебе крест Почетного Легиона и добавлю, что счастлив возможностью украсить им твою доблестную грудь!
Едва дыша, стоит Сорви-голова, не способный произнести слова.
Бодрость покидает его в тот момент, когда красная ленточка ордена прикреплена к лохмотьям его куртки. Он качается и падает на руки сияющего Буффарика, который кричит ему своим громовым голосом:
—Не бойся, голубчик… все пройдет… ты поправишься… Видишь ли, маршал наложил на твои раны пластырь, который живо залечит их.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. АДСКИЙ ПАТРУЛЬ
ГЛАВА I
Крым. — Его стратегическое значение. — Херсонес. — Опасения русских. — Корнилов и Тотлебен. — Импровизация защиты. — Прибытие союзной армии. — Важные позиции. — Траншеи, — Бомбардировки и приступ.
Крым расположен на северном берегу Черного моря и соединяется с континентом Перекопским перешейком. Поверхность Крыма занимает не более двадцати шести тысяч квадратных километров, что равняется четырем французским департаментам, но значение этой маленькой территории необъятно. Удобное положение Крыма среди вод Черного моря делает его абсолютным владыкой этого большого интернационального озера, которое омывает обе Турции, дунайские провинции и Кавказ, куда впадают реки Днепр и Дон, великие артерии юго-западной России. Хозяева Крыма всегда будут владыками Черного моря. Поэтому обладать Крымом стремились еще малоазийцы, Митридат, византийцы, генуэзцы, турки вплоть до нынешних хозяев его, русских.Крым — это крепость южной России, а Севастополь — крепость Крыма.
В юго-западной части его находится узкая полоса земли, вдающаяся в море острым концом, где горит маяк. Это — мыс Херсонес, образующий вершину треугольника, омываемого с двух сторон морем, а с востока закрытого линией утесов.
Треугольник представляет собой возвышенность Херсонеса, простирающуюся на сто двадцать пять квадратных километров. В продолжение долгих месяцев здесь, на этих исторических высотах, четыре великие народности — русские, турки, англичане и французы вели отчаянные битвы. Эта возвышенность достигает трехсот метров вышины и окружена холмами. Некоторые из них получили кровавую известность, например «Ravin de la Quarantaine», «Ravin des Anglais», «Ravin du Carenage».
На левом берегу южной бухты расположен Севастополь, русский город, богатый и красивый, гордый своими сорока двумя тысячами жителей, лепящийся по склонам горы. С севера на юг его пересекают две великолепные улицы: Морская и Екатерининская. Масса бульваров, общественных и частных садов с прекрасными вековыми деревьями. Повсюду прекрасные дома, богатые магазины, административные здания, которые выглядят настоящими дворцами, — все это образует грандиозное целое, над которым высятся и сияют золоченые купола церквей.
На правом берегу находятся больницы, казармы, военные магазины, бассейны, доки. Административный, морской и военный город развернулся в Корабельной бухте, около которой высится Малахов курган. Город оставляет впечатление богатства, цветущего благоденствия и силы, но только с первого взгляда. Если со стороны моря стены и крепости могут создать иллюзию безопасности, зато со стороны Херсонеса не сделано ничего, чтобы защитить город от нападения. Всего несколько подготовительных работ, окончание которых требует много времени, людей и денег. Кроме того, никто не ожидал атаки Севастополя и этой победы на Альме. Русская армия отступила, Севастополь открыт, и союзная армия в пяти днях пути.
Если не хватило денег и времени, зато остались люди. И какие люди! Корнилов, Тотлебен! Первый — контр-адмирал, второй — инженер-полковник!
Разбитый Меньшиков, конечно, не решился запереться в Севастополе. Боясь, что его армии придется выдержать блокаду, голодать и в конце концов сдаться неприятелю, он двинулся усиленным маршем в глубь Крыма и здесь решился ждать. Назначив Корнилова главнокомандующим, а Тотлебена присоединив к его штабу, Меньшиков сказал им:
— Оставляю вам двадцать пять тысяч войска, поручаю именем Государя, защищать Севастополь до… смерти и отдаю в ваши руки спасение отечества!
Корнилов отвечает просто:
— До самой смерти! Мы исполним свой долг!
По отъезде Меньшикова Корнилов дает Тотлебену все полномочия, чтобы защищать город. Севастополь — в тревоге! Повсюду — прокламации… Отечество — в опасности! Воззвание к патриотизму, к самопожертвованию! Великие слова, которые всегда находят отзвук в русском сердце!
Барабаны и трубы гремят, колокола звонят…
Сердца содрогаются, глаза увлажняются слезами, руки сжимаются, крики гнева и энтузиазма звучат в воздухе!
Какое геройское зрелище! Солдаты, матросы, чиновники, рабочие, торговцы, горожане, старики, женщины, дети бегут по улицам, крича: — Защищаться! До смерти! До смерти!
Сначала самое главное — укрепления… Надо окружить траншеями находящийся в опасности город. Десять тысяч импровизированных работников готовы; разумеется, неловких, но дышащих горячим патриотизмом, который творит чудеса. Из арсеналов достают орудия, ломают деревья…
Потом, под предводительством офицеров, толпа бросается к тем пунктам, которые надо укрепить. Во главе толпы идет женщина в черном и несет русское знамя.
Ее приветствуют восторженными криками:
— Княгиня! Да здравствует княгиня! Да здравствует русская патриотка!
Живо! Офицеры намечают места. За работу! Княгиня требует, чтобы ей позволили сделать первый удар лопатой. За ней толпа набрасывается на твердую почву возвышенности и беспощадно взрывает ее. Эта работа продолжается целые часы, дни, ночи — неустанно, безостановочно. Дама в черном в первом ряду рабочих с ожесточением отдается грубой работе.
И когда ее окровавленные руки не могут более держать кирку или лопату, она, совсем разбитая, едва двигаясь, находит в себе силу схватить русское знамя и гордо пройтись с ним по всей линии укреплений.
Прекрасная в своем черном одеянии, она кричит своим металлическим голосом:
— Бодритесь, дети! Бодритесь! За Государя! За святую Русь!
Все эти труды и усилия увенчались успехом. Быстро углубляются траншеи, растут насыпи, бастионы, укрепления Так как для работ не хватало дерева, в ход пустили все: доски, мебель, сундуки, ящики — все годилось для молодцов, готовых защищать город своими трупами.
В это же время привозят пушки, ядра, маскируют амбразуры мешками с землей. Эта гигантская работа длится сто двадцать часов… Четыре дня и четыре ночи. Защитники Севастополя сделали больше, чем было в человеческих силах.
Когда все было готово, Корнилов попросил духовенство благословить войско и работы. Священники появились на укреплениях в сопровождении адмирала, который после службы обратился к солдатам с этими историческими словами:
— Дети, будем драться до последнего! Всем начальникам я запрещаю бить отбой, если кто из начальников прикажет бить отбой, заколите такого начальника! Товарищи! Если бы я приказал ударить отбой, не слушайте, и тот из вас будет подлецом, кто не убьет меня!
Все готово. Русские спокойно ждут неприятеля.
Англо-французская армия подошла к Херсонесу только 26 сентября. Ей понадобилось почти два дня, чтобы подобрать своих раненых и похоронить убитых, и не менее четырех дней, чтобы пройти двадцать пять километров расстояния, отделявшего Альму от Севастополя.
Правда, все продовольствие и амуниция солдат заключается в их мешках, потому что весь резерв находится на кораблях союзного флота, и снабжение продовольствием армии находящейся в пути, было очень длинной и трудной процедурой. Как бы то ни было, время было потеряно. Историки единодушно порицают англичан за их медлительность, которая становилась легендарной и страшно раздражала французских офицеров и солдат. Англичане никогда не были готовы, опаздывали есть, спать, идти далее Это был какой-то кошмар: вечно в запоздании!
Их нарочно ставили впереди других войск, боясь оставить их позади или потерять где-нибудь! Сейчас за англичанами шли зуавы генерала Боске, буквально наступавшие им на пятки. Эти неутомимые ходоки болтали, шутили, смеялись, подбадривая англичан.
— Ну, ну, поскорее, англичане! Ползите! Идите, милорды, идите, заставьте работать ваши пятки… Ну… плетитесь… поскорее!
— Ба! да это устрицы! Надо перевернуть их лицом назад… они сейчас отлично поползут!
Англичане шумно смеялись, показывая свои национальные челюсти, и шутливо отвечали:
— Добрые, славные французы!
В ответ им кричали:
— Славные англичане!
Когда обе армии подошли к Херсонесу, свершилось чудо. Севастополь был готов к защите. Решили начать правильную осаду, которая, по общему мнению, не должна была затянуться надолго.
Союзные флоты заняли два пункта. Англичане взяли себе бухту Балаклавы, а французы — бухту на юго-западе Севастополя.
Затем выгрузили на берег материал для осады, продовольствие и амуницию для войск. Нужно было еще укрепить набережные, организовать транспорт до самого театра предстоящей битвы. Все это заняло много времени.
Русские, защищенные сетью стрелков, продолжали неутомимо рыть землю.
Их укрепления заключали в себе два страшных для противников пункта: первый — на корабельной пристани, вправо от южной бухты, второй — перед самым Севастополем.
Решено было, что англичане займутся осадой первого пункта и расположатся справа, а французы начнут осаждать второй и устроятся слева.
Перед англичанами находились русские укрепления, названия которых тесно связаны с историей этой памятной осады.
Это были Большой Редут, Малый Редут, Малахов курган, первый, второй и третий бастионы. Французы обратили все свое внимание на центральный четвертый бастион.
Небольшую колокольню сделали арсеналом и траншейным депо. Тут же расположился командир траншей подполковник Рауль, достойный противник Готлебена. В беговой беседке устроился походный лазарет, а поблизости от него склад габионов.
Все эти труды и заботы занимали армию до 7 октября, когда была открыта первая траншея. Ночью около тысячи пехотинцев, сопровождаемых саперами, тихо двинулись вперед с ружьями на перевязи, вооруженные кирками и лопатами.
Три батальона следуют позади, а пять остальных находятся в резерве, готовые прибежать на помощь при малейшей тревоге.
Каждый из солдат нагружен габионом (цилиндрическая корзина, открытая с обоих концов, которая наполняется землей и поддерживает внешние насыпи траншеи). Отряд разделяется на две линии, которые сначала идут рядом, потом одна поворачивает — вправо, другая — влево.
По сигналу каждый солдат кладет на землю свой габион, свое оружие и свои орудия. Намечают линию габионов и с бьющимся сердцем ждут сигнала.
В это время отряд, обязанный защищать рабочих, делится на роты, взводы и ставит повсюду часовых. Строго запрещено стрелять, стучать оружием, шуметь. Приказы отдаются шепотом. Наконец капитан тихо произносит команду, которая передается по всей линии: «Руки вверх».