Луи Буссенар
Герои Малахова кургана
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ЖАН СОРВИ-ГОЛОВА
ГЛАВА I
Лагерь зуавов. — Накануне битвы. — Мародеры. — Севастополь. — Вина вдоволь. — Букет роз. — Жан Сорви-голова и сержант. — Оскорбление и самоуправство. — Удар… уткой.
— Стой! Ружья в козлы! Вольно!Короткий отрывистый звук трубы последовал за этой звучной командой полковника.
Две тысячи зуавов, идущих сомкнутыми колоннами, останавливаются вдруг, как один человек. Ряды расстраиваются. Всюду мелькают широкие сборчатые шальвары и белые гетры.
Потом лязг металла — и штыки отомкнуты.
Слышны веселые голоса. Переход окончен, впрочем, очень короткий, едва в пятнадцать километров.
Два часа пополудни.
Только накануне зуавы высадились на берег Крыма, счастливые, что оставляют корабль и могут снова начать свою полную приключений жизнь.
В один миг — мешки на земле, огромные, гигантские мешки, в которых зуавы хранят всякую всячину: свое хозяйство, провизию Промежутки между палатками размечены, палатки развернуты, поставлены, натянуты, укреплены.
В короткое время готов целый городок палаток.
Вполне естественно, что интендантство запоздало. Продовольствия нет. Ротные командиры толпятся около полковника, который поджимает плечами и говорит:
— Эти лентяи не торопятся! Завтра, господа, деремся. Это верно. Необходимо сэкономить резервные запасы… во что бы то ни стало… постарайтесь, чтобы они уцелели до последней крайности! Сегодня… сегодня же… пусть люди отдохнут! Дайте свободу людям! — добавляет он со снисходительной улыбкой.
Завтра битва! Сегодня гульба! — Эти две новости облетели весь лагерь и обрадовали всех.
Солдаты группируются повзводно.
Начальник взводя или кашевар должны заботиться о желудках.
Он обязан выполнить невозможное и накормить голодных, которым не хватило продовольствия.
Впрочем, это случается часто и составляет тайну мародеров.
В это время солдаты каждого взвода не теряют временя; одни собирают камни, роют ямы, устраивают костры, ломают ветки деревьев, которые дымят, искрятся и загораются. Другие бегут к реке, чтобы заполнить котелки водой, или осаждают тележку маркитантки, тетки Буффарик, и покупают у нее разные закуски. Некоторые отправляются на поиски. Трубач трубит, призывая к еде, заканчивает жалобной нотой и говорит с комической покорностью:
— У меня нет супа… Горькая судьба!
— Ну-ка, Жан, молодчина! Не заставишь же ты нас смотреть да облизываться…
— Надеемся на тебя!
— У меня в брюхе играют зорю!
— Достань нам поесть, Жан! Достань, или ты не наш молодчина Жан Сорви-голова?
Человек, которого так единодушно называют Сорви-головой, — великолепный солдат 23 лет, стройный, немного выше среднего роста, пылкий, как порох, мускулистый, как боец. Узкий в бедрах, широченнейший в плечах, с высокой грудью, он высоко держит свою красивую голову, на затылке которой каким-то чудесным способом прикреплена его красная феска с голубой кистью.
Красивый молодец, с изящной бородкой, светлой и слегка вьющейся, с тонко очерченным носом и ртом. Его большие, голубые, как сапфир, глаза полны кротости и доброты, как глаза женщины.
Красавец, но сам по себе он нисколько об этом не думает. Он занят другим, весело улыбается, показывая белые, острые, совсем волчьи зубы, и кричит:
— Погодите немного! Кебир сказал: дать свободу людям! Ладно! Пусть я лишусь своего прозвища, если не достану вам выпивки и обеда!
С видом человека, знающего цену времени, Жан вешает на перевязь шесть взводных котелков и отправляется в путь большими шагами, держа нос по ветру.
Товарищи бегут за ним.
— Сорви-голова, мы с тобой!
— Пойдем, дети мои!
— Тут пахнет хорошим вином и мясом…
— Живо, марш вперед!
Они проходят пригорок на левом берегу реки и останавливаются. Крик удивления невольно вырывается из груди.
Перед ними прелестная возделанная равнина, луга, виноградники, фруктовые сады, виллы, фермы, хижины… В центре всего этого целая масса скота. Быки, коровы, овцы, козы, свиньи, кролики, индюшки, куры, утки… целый Ноев ковчег врассыпную. Чувствуется близость большого города, поглощающего всю эту живность. Там, вдали, виднеется этот город, весь белый, с зелеными домиками, блистающими, как изумруды, в лучах солнца.
— Севастополь! — говорит вполголоса Жан. Его товарищи, пораженные, забыв все на свете, глядят во все глаза.
Налево — целый цветник красных панталон. Французские полки расположились лагерем на огромном пространстве: батареи, артиллерия, палатки, огни бивуаков, бригады, Дивизии, словом, целая армия в тридцать тысяч человек.
Под прямым углом — двадцать тысяч англичан, лагерь которых образует правильный угол на линии горизонта.
Вправо, на другом берегу, стоит другая армия, мрачная, тихая, черные линии которой ясно вырисовываются на откосах.
— Неприятель! Русские! — говорит Сорви-голова.
Расстояние между двумя армиями не больше мили. В воздухе слышится запах пороху, чувствуется близость битвы.
Передовые английские отряды перестреливаются с казаками. Вдали на аванпостах раздаются выстрелы, изредка грохочет пушка.
На свободном пространстве толпятся и бродят солдаты всех армий.
Мародерство в полном разгаре. Зуавы рискуют не достать даже объедков. После минутного удивления они отправляются далее гимнастическим шагом, прижав локти к телу, причем котелки, которые они несут, болтаются и бренчат.
Первые аулы, хижины, обитаемые татарами, опустошены. Все взято, словно выметено, и несчастные крестьяне горько оплакивают свое разорение.
Зуавы, видавшие много подобных сцен, проходят мимо, не обратив внимания, ускоряют шаг и, наконец, бегут со всех ног. На пути они встречают линейцев, нагруженных, как мулы, с раскрасневшимися от вина лицами, с воспаленными глазами.
Зуавы достигают большой фермы, расположенной среди виноградников. На дворе ужасающий беспорядок. Солдаты всех армий воюют на скотном дворе. Артиллерист режет саблей свинью, которая отчаянно визжит. Венсенский стрелок взваливает себе на плечи барана, толпа стрелков толкает и тащит мычащую корову, между тем как англичане в красных мундирах охотятся и за птицей.
— Черт возьми, — ворчит один из зуавов, — нам эдак ничего не останется!
Сорви-голова хохочет и кричит:
— Не бойся! Через минуту у нас будет всего вдоволь!
Из подвала текут реки вина.
Сорви-голова облизывает губы.
— Что, если бы выпить глоток? — говорит он.
— Отлично! — отвечают в один голос зуавы.
Они бегут к подвалу и смотрят. Там можно утонуть в вине. Настоящее крымское вино, сухое, розовое, искристое, которое пахнет кремнем.
В погребе находились сотни бочек вина.
Солдаты прокололи втулки саблями и штыками. Вино полилось, потекло по подвалу и задержалось в его стенах, как в цистерне.
— Ах, плуты! — кричит один из зуавов. — Надо пить! У меня нет предрассудков, когда тут разливанное море вина!
Никто не думает об умеренности. A la guerre, comme a la guerre!
Все начинают пить, пить без конца, празднуя это единственное в своем роде открытие.
Зуавы напитываются вином как губки.
Сорви-голова успел наполнить все котелки.
— Теперь, — говорит он, — похлопочем об обеде!
Они возвращаются на скотный двор, где продолжается ожесточенная битва.
Сорви-голова, от которого не ускользает ничего, замечает прелестный розовый куст в полном цвету, срывает розы, связывает их былинкой в красивый букет и бережно втыкает его в складки своего шерстяного пояса. Товарищи с удивлением смотрят на него. Какие там розы, когда тут разливанное море вина, а двор полон птицы!
Но у всякого свой вкус, и Сорви-голова, предводитель отряда, имеет полное право выполнять свои фантазии.
Жан спокойно прикладывает руки ко рту в виде воронки и вопит:
— К оружию! К оружию! Казаки!
Безумная паника охватывает мародеров. Они бросают добычу, бегут через двор в ворота и исчезают, совсем перепуганные, потерявшиеся. Зуавы остаются одни и кусают себе губы, чтобы не разразиться сумасшедшим смехом. Сорвиголова весело кричит:
— Все наше! Мы выберем, что нам нравится, и унесем в лагерь!
Посередине двора лежит умирающая свинья, брошенная артиллеристом. Один из зуавов взваливает ее себе на спину, приговаривая: «Пойдем, госпожа свинья! Пойдем!»
Другие хватают индюшек и гусей. Сорви-голова запасся петухом и жирной уткой, которых он держит за шею обеими руками.
Птицы отчаянно болтают лапками и крыльями. Жан становится во главе отряда и командует:
— Налево кругом марш!
Он весело идет впереди, подпрыгивая, встряхивая задыхающихся петуха и утку.
Между тем беглецы, заметив, что они обмануты, постепенно возвращаются.
В тот момент, когда Сорви-голова, жестикулируя, проходит в ворота, он сталкивается с каким-то линейцем, толкает его и идет дальше, не обратив внимания на галуны сержанта, нашитые на его рукаве, и даже не извинившись. Очевидно, крымское вино сильно подействовало на него.
Унтер-офицер сурово окликает его:
— Эй ты, зуав, разве у тебя в полку не отдают честь старшим?
Артиллеристы, линейцы, охотники, англичане останавливаются, образуют круг и смотрят, забавляясь затруднительным положением зуава, который обманул их.
Сорви-голова пристально смотрит на сержанта, узнает его и кричит, смеясь:
— Ах, в самом деле! Ведь это Леон, мой старый товарищ. Леон Дюрэ, мой однокашник… Как я рад, как счастлив тебя видеть!
Очень бледный, нахмуренный, скривив рот, унтер-офицер отвечает:
— Здесь нет ни товарищей, ни однокашников! Есть только унтер-офицер, которого простой солдат грубо оскорбил. Приказываю тебе сейчас же встать во фронт и отдать мне честь!
Сорви-голова, совсем опешив, не верит своим ушам. Зуавы ворчат, в группе других солдат слышится ропот одобрения. Сорви-голова все еще думает, что с ним шутят, и задыхающимся голосом спрашивает:
— Ты шутишь, Леон, не правда ли? Мы выросли в одной деревне, поступили вместе на службу, в один и тот же день были сделаны капралами, а потом сержантами… я снял галуны только для того, чтобы перейти в полк зуавов!..
— Я знаю только, что ты, простой солдат, не извинился за свою грубость и неловкость и не отдал чести старшему чину! Ладно, ты еще услышишь обо мне, зуав!
Завидуя зуавам, этому избранному и популярному во Франции корпусу войск, пользующемуся многими привилегиями, солдаты других армий посмеиваются. Они находят, что сержант отлично прижал этого гордеца и забияку, который посмеялся над ними и присвоил себе их добычу. Товарищи Сорви-головы хорошо знают его, удивляются его спокойствию и тревожатся. Один из них толкает соседа локтем и шепчет:
— Не думай! Он не спустит!
— Не желал бы я быть в его шкуре!
Вдруг Сорви-голова краснеет, потом его бронзовое лицо смертельно бледнеет. Жилы на лбу наливаются кровью и походят на веревки, губы синеют, а голубые глаза принимают стальной блеск.
Его охватывает ужасный гнев.
Отрывистые, резкие слова едва вылетают из стиснутых зубов.
— Ах ты, негодяй! — кричит он, забывая всякую меру. — Ты достойный сын негодяя-отца! Я пытался забыть ненависть твоего отца к моему — ненависть плута к честному человеку… но это невозможно! А! Ты хочешь, чтобы я отдал тебе честь? Сейчас я покажу тебе свое почтение, не замедлю! Держись, сержант Дюрэ! Это тебе отдает честь зуав Бургейль, сын старого коменданта Бургейля, эскадронного начальника конных гренадер императорской гвардии…
Жан охотно дал бы пощечину своему врагу, но руки его были заняты. Левой рукой он держит петуха, а правой утку, которая смешно болтается и повисла, как скрипка.
От трагичного до смешного — один шаг.
Но никто не смеется, всякому понятно, что зуав рискует жизнью. Его товарищи спешат вмешаться, но… поздно! С быстротой молнии Сорви-голова поднимает утку, размахивается и ударяет ей по лицу сержанта. Утка весит семь фунтов; удар так силен, что унтер-офицер шатается и падает.
Голова утки осталась в руке Жана, шея оборвалась, а туловище отлетело на десять шагов.
Зуав охотно продолжал бы драку, но ему противно бить лежачего. Впрочем, его гнев сейчас же стихает, когда он видит результаты борьбы, последствия которой — увы! — нетрудно угадать. Сержант с трудом поднимается и садится. Его щека страшно вспухла, раздулась, как тыква. Глаз почернел, налился кровью, из носа ручьем льется кровь. Он вбирает в себя воздух, смотрит на зуава неописуемым взглядом, в котором дикая ненависть смешивается с не менее дикой радостью, и говорит:
— Ты верно рассчитал! Я увижу, как тебя расстреляют!
Зрители больше не смеются. Они знают беспощадную суровость военного закона. Казнь через 24 часа, без пощады, без милосердия!
Сорви-голова кажется железным человеком.
Он спокойно поднимает утку, осматривает, не измялся ли его букет и, пожав плечами, говорит:
— Что написано — то написано, что будет, то будет! Пойдем обедать!
ГЛАВА II
Семья Буффарик. — Букет отдан по назначению. — Генерал Боске. — Арест. — Смертный приговор. — Тщетные попытки. — Зоря. — Битва. — Пленник. — Часовые. — Бегство. — Жандармы запоздали.
Зуавы отдыхают. В лагере идет чудовищная попойка. Все котлы и котелки дымятся, кипят, шипят и превкусно пахнут. В ожидании хорошего завтрака Жан Сорви-голова отправляется к маркитанту. Очень довольный, нимало не помышляя о своем проступке, он идет горделивой поступью, с обычной зуавам непринужденностью осанки.Дружеский голос с явным провансальским акцентом звучно приветствует его:
— А, Жан, как живешь? Э! Мой Сорви-голова! Катерина! Жена! Роза, голубка! Тото, мальчик мой, идите сюда! Смотрите! Это наш Сорви-голова!
Это сердечное приветствие исходит от старого сержанта зуавов. Лысый, украшенный медалями, с бородой до пояса, веселый, как птица, этот ветеран африканской армии. Мариус Пинсон Буффарик, чистокровный марселец, маркитант первого батальона. Сомкнутые ряды закусывающих расступились перед Жаном. К нему тянутся руки для пожатия, его приветствуют дружескими возгласами.
— Здравствуй, Жан! Здравствуй, Сорвиголова! Здравствуй, старый приятель!
Его прогулка похожа на триумфальное шествие. Чувствуется, что этот отчаянный, дьявольски смелый зуав известен всему полку и популярнее любого начальника.
— Ну, иди же! — кричит Буффарик.
— Здравствуйте, дядя Буффарик! Я очень рад видеть вас! — успевает, наконец, сказать Жан.
— Стой! Ты спас нам жизнь, всем четверым… ты для меня самый дорогой друг! Раз навсегда было решено, чтобы ты говорил мне на «ты'»
Да, это правда, и случилось два года тому назад в Кабиле. Сорви-голова спас тяжело раненного дядю Буффарика, спас тетку Буффарик из рук целой шайки разъяренных арабов, после того, как она выстрелила из своих обоих пистолетов, спас Розу, поддерживающую умирающего старика, и двенадцатилетнего Тото, ружьем защищавшего своего отца.
Да, Сорви-голова проделал все это, что было потом прочитано в дневном приказе по армии. Он совершил много подобных подвигов, и для него это была ходячая монета обыденной жизни, которую он не считал и забывал.
Жан Сорви-голова — герой второго полка зуавов — олицетворяет собой их веселую неустрашимость, безграничное самоотвержение так же, как любовь к излишествам и вспышки дикой ярости и гнева.
Бескорыстный и верный друг, душа нараспашку, но порывистый, с пылкой южной кровью! Тетка Буффарик, красивая сорокалетняя эльзаска, подходит к Жану с протянутой рукой, за ней ее дочь Роза, прелестная 18-летняя блондинка. Жан, смущенный, несмотря на весь свой обычный апломб, робко вытаскивает из-за пояса красивый букет, подносит его молодой девушке и говорит тихим дрожащим голосом:
— Мадемуазель Роза, я принес цветы для вас… позволите ли вы поднести их вам?
— О, с большим удовольствием, мосье Жан! — говорит прелестное дитя, в то время как папа Буффарик смотрит на нее и растроганным голосом бормочет:
— О, молодость, молодость!
— Ну, Жан, — слышится вдруг веселый мальчишеский голос, — ты забываешь меня в моем углу… меня, Гастона Пинсона… дитя второго полка… барабанщика и твоего приятеля…
— Никогда в жизни, мой милый Тото, мой старый барабанщик!
— О, мне сегодня минуло четырнадцать лет!
— Совсем мой портрет! — восклицает отец со своим провансальским лиризмом и после молчания добавляет:
— Жан, будешь пить?
— С удовольствием!
Вдруг раздается крик:
— Стройся! Живо!
Солдаты вскакивают с мест, словно среди них разорвалась бомба. К лагерю зуавов подходит пешком генерал, один, без свиты. Его узнают и кричат:
— Это Боске, неустрашимый Боске! Боске, обожаемый солдатами! Самый популярный из всех генералов африканской армии. Накануне битвы он запросто, как отец, обходит дивизию, без свиты, без штаба, без церемоний, и это еще больше усиливает его обаяние!
Великолепный и еще молодой солдат! Произведенный в бригадные генералы в тридцать восемь лет, он одиннадцать месяцев тому назад как получил дивизию, хотя ему нет еще сорока четырех лет! Высокого роста, великолепно сложенный, гибкий и деятельный, с красивой энергичной головой, он внушает доверие и симпатию. В его широком жесте, огненном взоре, в звучном гасконском голосе, который гремит как раскаты грома, чувствуется великий вождь, великий знаток человеческого сердца.
Да, он так красив, увлекателен, смел, что вошел в пословицу: Храбр, как Боске. И ничего банального, потому что Боске — герой, который смущается от этого восторга, криков, восклицаний, виватов.
Зуавы волнуются, поднимают руки, бросают в воздух свои фески и кричат во все горло:
— Да здравствует Боске! Виват!
Он хочет знать, хорошо ли поели люди — полные котлы и вкусный запах кушанья успокаивают его. Проходя мимо Буффарика, которого он знает пятнадцать лет, Боске дружески кивает ему и говорит:
— Здравствуй, старик!
Ветеран краснеет от удовольствия и вопит сквозь свою патриархальную бороду:
— Да здравствует Боске!
Когда гордый силуэт любимого генерала исчезает вдали, он добавляет:
— Какой человек! Как хорошо умереть за него! А пока выпьем за его здоровье!
Он чокается с Жаном и вдруг вскрикивает:
— Что это такое?
Четверо вооруженных зуавов с примкнутыми штыками под командой сержанта приближаются к ним.
— Чтоб им провалиться! Я должен арестовать Сорви-голову! — отвечает сержант.
— А за что?
— Он едва не убил какого-то чертова сержанта… У меня приказ кебира; он клянется казнить Жана в пример другим!
— Это правда, это верно, Жан?
— Это правда! — спокойно отвечает Жан.
— Беда! Бедняга ты мой! Ведь тут военный суд!
— Я иду… что сделано, то сделано! Сержант, я готов!
Тетка Буффарик перепугана, Роза бледнеет, Тото протестует, солдаты волнуются при виде Жана, уходящего, окруженного товарищами, весьма недовольными своей ролью.
Пленника ведут сначала в палатку, где его ждет товарищ, трубач-капрал, по прозвищу Соленый Клюв.
Он в отчаянии и. не находя слов, бормочет сквозь слезы:
— Бедный! Горе какое! Бедняжка!
Сержант отбирает у Жана штык, матрикул, его добрый карабин, верного товарища в битве.
Потом его ведут в центр лагеря к полковнику, большими шагами расхаживающему перед своей палаткой, входная занавеска которой полуприподнята. Внутри за складным столиком сидят три офицера, у стола стоит штабной писарь с пером в руке, готовый писать.
При виде арестованного полковник разражается яростными восклицаниями.
— Как? Это ты? Лучший солдат моего полка, и делаешь подобные веши!
— Господин полковник! Тут старая семейная вражда, и, кроме того, он оскорбительным образом потребовал, чтобы я отдал ему честь… Я света невзвидел… и ударил его уткой! Как это было смешно!
— А! В самом деле? Ты находишь это смешным, несчастный? Это сержант двадцатого линейного полка, его полковник сейчас же донес все самому маршалу Сент-Арно. Маршал требует железной дисциплины. Я получил приказ созвать заседание военного суда… Ты будешь осужден!
Несмотря на всю свою храбрость, Сорви-голова ощущает легкую дрожь, но скоро оправляется и, чувствуя участие и сожаление в суровых словах полковника, с достоинством отвечает ему:
— Господин полковник, позвольте мне умереть завтра в битве, в первом ряду полка…
— Да, это единственный способ умереть с честью! Ну, иди же, бедный Сорви-голова, судьи ожидают тебя!
Окруженный четырьмя зуавами, пленник вошел в палатку, и занавеска опустилась за ним.
Через полчаса все было кончено. Зуав Жан Бургейль, по прозвищу Сорви-голова, осужден насмерть. Казнь совершится на другой день в полдень.
Беспощадная суровость военного регламента не позволила судьям смягчить приговор. И как смягчить? Послать на каторжные работы, в тюрьму? Нет, все, кто знает Жана, понимают, что для него в сто раз лучше смерть с двенадцатью пулями в груди.
* * * Ужасная новость поразила весь полк.
Даже судьи были в отчаянии, осудив на смерть этого баловня полка, и проклинали свои законы.
Всякая надежда напрасна.
Кто решится просить о помиловании этого железного человека, который называется Сент-Арно?
Тетка Буффарик плачет, не осушая глаз. Роза, бледная, как мертвец, рыдает. Буффарик бегает, проклинает, горячится и кричит:
— Никогда не найдется зуавов, способных убить Жана! Стрелять в него! О, черт возьми! Я переверну небо и землю, буду просить, умолять… Ведь нас любят здесь!
Он бегает повсюду, пытается просить, хлопотать — и напрасно.
Ночь наступает. Сорви-голова заключен в палатке под охраной четырех часовых, которые должны следить за ним, так как отвечают за него головой.
Буффарик неутомим. В отчаянии он собирает вокруг себя двенадцать старейших сержантов полка, говорит с ними, заинтересовывает их судьбой Жана и кричит своим резким голосом:
— Ну, товарищи, скажите, неужели этот храбрец из храбрецов должен быть казнен как преступник? Нет, нет, гром и молния! Если он осужден, пусть умрет смертью солдата! Пусть падет под неприятельскими пулями, сражаясь за отечество, за нашу старую Францию! Не правда ли? Пойдемте, товарищи, просить у маршала этой милости… этой великой милости!
Делегация была принята маршалом. Измученный лихорадкой, едва оправившись от приступа холеры, главнокомандующий, больной, нервный, остается непоколебим. Как бы то ни было, что бы ни случилось, Сорви-голова будет расстрелян в полдень! Это послужит примером для других.
Ночь проходит, свежая и тихая. Начинает светать.
Начинающийся день будет последним для многих храбрецов. Пушка! Веселая заря! Зажигают костры и готовят кофе.
После бессонной ночи Буффарик с красными глазами, задыхаясь, бежит увидать Жана, сообщить ему ужасную истину, обнять его в последний раз, проститься! Увы! Осужденный не должен видеть никого, даже старого друга, даже Розу, молчаливое отчаяние которой раздирает сердце.
Кофе выпит, мешки сложены, оружие приготовлено. Слышен звук трубы. Дежурные офицеры скачут верхом взад и вперед, роты вытягиваются, батальоны формируются. Через четверть часа полк готов. Все — на местах, никто не может более располагать собой. Буффарик едва успевает встать на свое место, подле знамени. Во главе первого батальона держится тетка Буффарик, в полном параде, одетая в короткую суконную юбку с маленьким трехцветным бочонком на перевязи. На голове у нее шляпа с перьями, к поясу привешен кинжал. Позади едет тележка с военным значком, сопровождаемая Розой и Тото. За повозкой идет мул Саид со своим вьюком и огромными корзинами…
Вдали глухо грохочет пушка. Виден белый дымок… Это битва.
Полковник поднимает саблю и кричит команду. Звучат трубы. Две тысячи штыков поднимаются вверх, полк двигается, вытягивается, волнуется, удаляется и исчезает.
Остались только пустые палатки, потухающие костры и около 20 человек инвалидов, охраняющих лагерь.
Осужденный находится в палатке с четырьмя часовыми по углам, которые удивляются, что жандармы не идут за преступником, и злятся, что не могут принять участие в битве. До последней минуты бедный Жан надеялся, что ему позволят умереть в бою. Увы, нет! Он остался здесь один, опозоренный, забытый, с ногой, крепко привязанной к колу. Родная военная семья уже отвернулась от него как от недостойного, не хочет ни видеть его, ни знать. Скоро придут жандармы и поведут его на позорную казнь как преступника.
Это уже слишком. Вопль вырывается из груди Жана, он разражается рыданиями. Это первый и единственный признак слабости, который он позволил себе. Товарищи, которые хорошо знают его, глубоко потрясены. Они переглядываются и думают про себя, что дисциплина — вещь бесчеловечная.
Один из них машинально протыкает штыком бок палатки. Перед ними Жан с бледным лицом, с полными слез глазами. Герой второго полка зуавов, Сорви-голова плачет, как дитя!
Глухим отрывистым голосом он кричит:
— Убейте меня! Убейте! Ради Бога! Или дайте мне ружье!
— Нет, Жан, нет, бедный друг, ты знаешь — приказ! — тихо отвечает ему товарищ.
Сорви-голова тяжело вздыхает, выпрямляется и восклицает:
— Роберт! Вспомни… Ты лежал, как мертвый… в пустыне… пораженный солнечным ударом… Нас было пятьдесят человек, мы были окружены пятьюстами и отступили, хотя это не в привычку нам! Ни телеги, ничего… каждый спасал свою шкуру! Кто донес тебя па спине до лагеря? Кто тащил тебя умирающего?