Страница:
Шли дни, и, несмотря на все происки чиновников мэрии, день свадьбы приближался. Были даны сообщения в газеты. Объявление о браке было вывешено на дверях мэрии. Имена жениха и невесты фигурировали в матримониальном вестнике и «Брачном листке». Еще неделя — и жених с невестой предстанут перед господином мэром.
О церковном венчании не могло быть и речи. Леон, будучи вольнодумцем, отвергал всяческие догмы. Мими же, со своей стороны, совсем не улыбалось исповедоваться, а потом выслушивать кучу избитых фраз.
Стало быть, бракосочетание намечалось исключительно гражданское.
Они посетят мэрию, а затем — банкет за городом, где соберется компания ближайших друзей.
Можно даже не говорить о том, что были приглашены мамаша Бидо и Селина, а также господин Людовик Монтиньи, прямо заявивший, что будет шафером невесты. Леон позвал своих друзей, рабочих из ателье.
Мими трудилась над белоснежным свадебным нарядом. Подружка покроила ткань, примерила. Платье сидело великолепно. И вот теперь ее пальчики, волшебные пальчики так и летали над шитьем. Наконец все было готово. Была пятница, вечер.
Завтра должен был наступить великий день. Они не ложились допоздна, чтобы к утру все было готово, и взбадривались черным кофе.
А Леон над ними подшучивал, острил по-доброму, насмехаясь над неизбывным пристрастием парижан к шляпному соку.
Когда был сделан последний стежок, вытащена последняя наметка и на сплетенный из лозы манекен надет готовый белый туалет, у всех вырвался возглас восхищения.
Матушка Казен, Леон, Мими, подруга-помощница, мамаша Бидо, Селина, пришедшие поглядеть на шедевр портняжного искусства, наперебой стали утверждать, что дочери банкиров и герцогов, безусловно, не выглядели лучше в день своего бракосочетания. И это, наверное, было правдой.
Прежде всего, разве кто-нибудь из этих высокопоставленных невест носил свадебное платье с такой элегантностью, с такой скромностью и достоинством, как Мими, не лишенная, однако, языческих добродетелей, свойственных настоящей женщине?!
И тут у всех присутствующих возникла одна и та же мысль, хоть и звучала она у каждого по-своему.
— Дитя мое, а что, если бы ты его примерила, — вырвалось у матери.
— Мими, я жажду увидеть вас в платье новобрачной, — сказал Леон.
— Котеночек мой, ты ж такая красотка, а в этом платье будешь просто восторг, — попросила мамаша Бидо. — Ведь его только раз надевают…
— Это будет генеральная репетиция! Как в театре, — Подруга-помощница уже предвкушала зрелище.
Работница Селина, добросердечная, малость потрепанная толстуха, любительница почесать языком, вдруг проворчала:
— А у нас, в Морвандьо, говорят, что заранее надевать свадебное платье — дурной знак.
Все хором запротестовали, тем более что присутствующие, в большей или меньшей степени, были люди здравомыслящие и чуждые суеверий. Подумать только, все они парижане, а Селина — провинциалка. И конечно же слова ее пропустили мимо ушей.
Мими с подругой уединились в комнатке девушки, и невеста быстренько переоделась.
Несколькими взмахами расчески подруга соорудила Мими изысканную прическу, украсила ее венком из флердоранжа, потом настежь распахнула двери.
Смеясь и предчувствуя, какой произведет эффект, она провозгласила:
— Новобрачная!
Закутанная в неосязаемую белоснежную вуаль, позволяющую видеть ее точеную фигурку, Мими была действительно неотразима.
От глубокого волнения, которое, кстати, она и не пыталась скрывать, грудь ее высоко вздымалась, личико раскраснелось, глаза сияли. Ее нежная улыбка была предназначена матери, обомлевшему от восхищения Леону, друзьям, пришедшим в восторг.
И впрямь, не часто увидишь невесту такой совершенной красоты. Избранница Леона, даже не подозревая об этом, была неповторима, и ее свадебный туалет, словно взятый из какой-нибудь лавчонки с улицы Сен-Сюльпис, где торговали старыми гравюрами, кустарными статуэтками Богоматери, бесполыми церковными ангелами, влачащими за собой белоснежные ватные шлейфы облаков, приобретал особый смысл.
Появление девушки вызвало настоящую бурю энтузиазма и всеобщей растроганности. Мать невесты плакала от радости. Леон, чуждый излишней сентиментальности, и то чувствовал, что у него пощипывает глаза.
Мамаша Бидо и Селина в восторге хлопали в ладоши.
— О, вот уж в чем я уверена, — сказала прачка, — что весь Батиньоль пойдет за вами следом, чтобы проводить в мэрию. Клянусь тебе, голубка, тут у нас никого не бывало, кто мог бы с тобою поспорить. Что скажете, господин Леон?
Достойная дама обернулась к застывшему в восторженном созерцании жениху и продолжала:
— Да и вы будете выглядеть во фраке хоть куда! Одно слово, красивая парочка! Ну поцелуй же ты ее наконец, сынок! Как бы там ни было, она твоя, ведь ты ее от смерти спас! Ну-ка, давайте, детки, не церемоньтесь.
Сам не ведая, что творит, вне себя от волнения, юноша нерешительно встал и протянул руки к Мими. Она, не в силах вымолвить ни слова, потянулась к нему, готовая заплакать от переполнявшего ее счастья.
Милые дети! Жизнь, до сих пор сурово с ними обращавшаяся, теперь до поры до времени прятала свои колючие шипы под цветами.
Все было — радость, счастье, надежда.
— Мими, дорогая Мими… — лепетал юноша, крепко обнимая невесту и чувствуя, как она трепещет на его могучей груди.
— Леон, милый мой… — эхом вторила ему девушка. — Благодарю вас за счастье, которое вы мне дарите.
У Селины, матушки Бидо и подружки Мими душа была нараспашку, вот они и не скрывали своих чувств и искренне плакали от радости — так все это было трогательно, естественно, неподдельно.
Мими, вырвавшись из объятий Леона, смеялась сквозь слезы, счастливая оттого, что чувствовала себя так сильно любимой.
Матушка Казен, наиболее рассудительная из всех, заметила, что уже час ночи.
Гости заволновались:
— О Господи, уже так поздно?!
Тут уж и мамаша Бидо напомнила всем, что завтра придется вставать ни свет ни заря.
— Но ведь завтра уже наступило, — весьма справедливо заметила ее помощница Селина.
При этом мудром замечании все заторопились и стали расходиться. Леон ушел последним, предварительно расцеловав матушку Казен, крепко прижав к сердцу невесту. Девушка со свечой в руке проводила его до порога. Она освещала лестничную клетку и слушала его удаляющиеся шаги. Затем вернулась в квартиру, быстренько разделась, легла и, созерцая белоснежное великолепие свадебного туалета, шептала:
— О Леон… Завтра…
Мими проснулась рано утром, немного взволнованная, но веселая, как птичка, и замурлыкала песенку. Приготовив кофе с молоком, «священный напиток», как называл его Леон, она засмеялась своим мыслям, думая, что уже через четыре часа ее будут называть «мадам».
Леон должен был прийти завтракать, да, впрочем, и облачаться в праздничный костюм он планировал у них. Здесь висели его фрак и белая крахмальная рубашка, стоял шапокляк, так позабавивший Мими, когда она впервые тронула пружинку, с помощью которой он раскладывался.
Девушка прождала полчаса, немного удивляясь, что жених опаздывает.
Леон, всегда такой пунктуальный, не появлялся.
Прошел час. Ее охватило беспокойство.
Истек еще один час. Беспокойство сменилось глубокой тоской.
Десять часов утра… Половина одиннадцатого…
Со слезами на глазах, не в силах больше усидеть на месте, она собралась на улицу Де-Муан.
Неужели произошло несчастье?!
Напрасно мать пыталась ее успокоить, напрасно увещевала, что опоздание могло быть вызвано какими угодно причинами.
— Терпение, голубушка, терпение. Подождем еще немного.
Пролетели еще пятнадцать минут.
Узнав о происходящем, прачка, разглаживавшая последнюю оборку на своем нарядном платье, замерла:
— Солнышко мое, давай-ка я к нему сбегаю!
— Я даже просить вас об этом не смела…
Пока Мими рассыпалась в благодарностях, добрая женщина была уже на улице.
Сердце у девушки сжималось, она боялась самого худшего.
Когда жизнь так неласкова, ожидаешь новых ударов судьбы…
Даже матушка Казен, невзирая на свой оптимизм, серьезно забеспокоилась.
Распахнув окошко, Мими, застыв в неподвижности, ожидала возвращения прачки. Она все еще надеялась — вот сейчас появится жених, держа в руках огромный букет.
Двадцать минут спустя появилась мамаша Бидо с бессильно опущенными руками. Она не смела взглянуть в лицо Мими. Девушка побелела.
На подкашивающихся ногах она спустилась на первый этаж, и, задыхаясь, спросила:
— Вы видели его?
— Деточка моя… Я ничего не понимаю, меня так и колотит…
— Что?! Говорите, говорите же… Или я умру… Матушка Бидо едва подхватила девушку, чтобы та не упала:
— Голубка моя, мужайся…
— Беда? Несчастный случай? Умоляю вас, говорите…
— Видишь ли, дело в том, что… ни я, ни консьержка, мы обе ничего не понимаем…
— Леон?!
— Ну так вот, вчера вечером он не вернулся домой… Вернее, сегодня утром, в час ночи, когда мы все расстались…
— Господь милосердный, что вы говорите?!
— Чистая правда… Консьержка утверждает, что не видала его… Мы поднялись в его комнату, у нее есть запасной ключ… Его постель не расстелена…
Несчастная девушка, словно умирая, осела на пол.
— Боже мой! Леон! Умираю! — И, побелев, рухнула без чувств.
ГЛАВА 21
ГЛАВА 22
О церковном венчании не могло быть и речи. Леон, будучи вольнодумцем, отвергал всяческие догмы. Мими же, со своей стороны, совсем не улыбалось исповедоваться, а потом выслушивать кучу избитых фраз.
Стало быть, бракосочетание намечалось исключительно гражданское.
Они посетят мэрию, а затем — банкет за городом, где соберется компания ближайших друзей.
Можно даже не говорить о том, что были приглашены мамаша Бидо и Селина, а также господин Людовик Монтиньи, прямо заявивший, что будет шафером невесты. Леон позвал своих друзей, рабочих из ателье.
Мими трудилась над белоснежным свадебным нарядом. Подружка покроила ткань, примерила. Платье сидело великолепно. И вот теперь ее пальчики, волшебные пальчики так и летали над шитьем. Наконец все было готово. Была пятница, вечер.
Завтра должен был наступить великий день. Они не ложились допоздна, чтобы к утру все было готово, и взбадривались черным кофе.
А Леон над ними подшучивал, острил по-доброму, насмехаясь над неизбывным пристрастием парижан к шляпному соку.
Когда был сделан последний стежок, вытащена последняя наметка и на сплетенный из лозы манекен надет готовый белый туалет, у всех вырвался возглас восхищения.
Матушка Казен, Леон, Мими, подруга-помощница, мамаша Бидо, Селина, пришедшие поглядеть на шедевр портняжного искусства, наперебой стали утверждать, что дочери банкиров и герцогов, безусловно, не выглядели лучше в день своего бракосочетания. И это, наверное, было правдой.
Прежде всего, разве кто-нибудь из этих высокопоставленных невест носил свадебное платье с такой элегантностью, с такой скромностью и достоинством, как Мими, не лишенная, однако, языческих добродетелей, свойственных настоящей женщине?!
И тут у всех присутствующих возникла одна и та же мысль, хоть и звучала она у каждого по-своему.
— Дитя мое, а что, если бы ты его примерила, — вырвалось у матери.
— Мими, я жажду увидеть вас в платье новобрачной, — сказал Леон.
— Котеночек мой, ты ж такая красотка, а в этом платье будешь просто восторг, — попросила мамаша Бидо. — Ведь его только раз надевают…
— Это будет генеральная репетиция! Как в театре, — Подруга-помощница уже предвкушала зрелище.
Работница Селина, добросердечная, малость потрепанная толстуха, любительница почесать языком, вдруг проворчала:
— А у нас, в Морвандьо, говорят, что заранее надевать свадебное платье — дурной знак.
Все хором запротестовали, тем более что присутствующие, в большей или меньшей степени, были люди здравомыслящие и чуждые суеверий. Подумать только, все они парижане, а Селина — провинциалка. И конечно же слова ее пропустили мимо ушей.
Мими с подругой уединились в комнатке девушки, и невеста быстренько переоделась.
Несколькими взмахами расчески подруга соорудила Мими изысканную прическу, украсила ее венком из флердоранжа, потом настежь распахнула двери.
Смеясь и предчувствуя, какой произведет эффект, она провозгласила:
— Новобрачная!
Закутанная в неосязаемую белоснежную вуаль, позволяющую видеть ее точеную фигурку, Мими была действительно неотразима.
От глубокого волнения, которое, кстати, она и не пыталась скрывать, грудь ее высоко вздымалась, личико раскраснелось, глаза сияли. Ее нежная улыбка была предназначена матери, обомлевшему от восхищения Леону, друзьям, пришедшим в восторг.
И впрямь, не часто увидишь невесту такой совершенной красоты. Избранница Леона, даже не подозревая об этом, была неповторима, и ее свадебный туалет, словно взятый из какой-нибудь лавчонки с улицы Сен-Сюльпис, где торговали старыми гравюрами, кустарными статуэтками Богоматери, бесполыми церковными ангелами, влачащими за собой белоснежные ватные шлейфы облаков, приобретал особый смысл.
Появление девушки вызвало настоящую бурю энтузиазма и всеобщей растроганности. Мать невесты плакала от радости. Леон, чуждый излишней сентиментальности, и то чувствовал, что у него пощипывает глаза.
Мамаша Бидо и Селина в восторге хлопали в ладоши.
— О, вот уж в чем я уверена, — сказала прачка, — что весь Батиньоль пойдет за вами следом, чтобы проводить в мэрию. Клянусь тебе, голубка, тут у нас никого не бывало, кто мог бы с тобою поспорить. Что скажете, господин Леон?
Достойная дама обернулась к застывшему в восторженном созерцании жениху и продолжала:
— Да и вы будете выглядеть во фраке хоть куда! Одно слово, красивая парочка! Ну поцелуй же ты ее наконец, сынок! Как бы там ни было, она твоя, ведь ты ее от смерти спас! Ну-ка, давайте, детки, не церемоньтесь.
Сам не ведая, что творит, вне себя от волнения, юноша нерешительно встал и протянул руки к Мими. Она, не в силах вымолвить ни слова, потянулась к нему, готовая заплакать от переполнявшего ее счастья.
Милые дети! Жизнь, до сих пор сурово с ними обращавшаяся, теперь до поры до времени прятала свои колючие шипы под цветами.
Все было — радость, счастье, надежда.
— Мими, дорогая Мими… — лепетал юноша, крепко обнимая невесту и чувствуя, как она трепещет на его могучей груди.
— Леон, милый мой… — эхом вторила ему девушка. — Благодарю вас за счастье, которое вы мне дарите.
У Селины, матушки Бидо и подружки Мими душа была нараспашку, вот они и не скрывали своих чувств и искренне плакали от радости — так все это было трогательно, естественно, неподдельно.
Мими, вырвавшись из объятий Леона, смеялась сквозь слезы, счастливая оттого, что чувствовала себя так сильно любимой.
Матушка Казен, наиболее рассудительная из всех, заметила, что уже час ночи.
Гости заволновались:
— О Господи, уже так поздно?!
Тут уж и мамаша Бидо напомнила всем, что завтра придется вставать ни свет ни заря.
— Но ведь завтра уже наступило, — весьма справедливо заметила ее помощница Селина.
При этом мудром замечании все заторопились и стали расходиться. Леон ушел последним, предварительно расцеловав матушку Казен, крепко прижав к сердцу невесту. Девушка со свечой в руке проводила его до порога. Она освещала лестничную клетку и слушала его удаляющиеся шаги. Затем вернулась в квартиру, быстренько разделась, легла и, созерцая белоснежное великолепие свадебного туалета, шептала:
— О Леон… Завтра…
Мими проснулась рано утром, немного взволнованная, но веселая, как птичка, и замурлыкала песенку. Приготовив кофе с молоком, «священный напиток», как называл его Леон, она засмеялась своим мыслям, думая, что уже через четыре часа ее будут называть «мадам».
Леон должен был прийти завтракать, да, впрочем, и облачаться в праздничный костюм он планировал у них. Здесь висели его фрак и белая крахмальная рубашка, стоял шапокляк, так позабавивший Мими, когда она впервые тронула пружинку, с помощью которой он раскладывался.
Девушка прождала полчаса, немного удивляясь, что жених опаздывает.
Леон, всегда такой пунктуальный, не появлялся.
Прошел час. Ее охватило беспокойство.
Истек еще один час. Беспокойство сменилось глубокой тоской.
Десять часов утра… Половина одиннадцатого…
Со слезами на глазах, не в силах больше усидеть на месте, она собралась на улицу Де-Муан.
Неужели произошло несчастье?!
Напрасно мать пыталась ее успокоить, напрасно увещевала, что опоздание могло быть вызвано какими угодно причинами.
— Терпение, голубушка, терпение. Подождем еще немного.
Пролетели еще пятнадцать минут.
Узнав о происходящем, прачка, разглаживавшая последнюю оборку на своем нарядном платье, замерла:
— Солнышко мое, давай-ка я к нему сбегаю!
— Я даже просить вас об этом не смела…
Пока Мими рассыпалась в благодарностях, добрая женщина была уже на улице.
Сердце у девушки сжималось, она боялась самого худшего.
Когда жизнь так неласкова, ожидаешь новых ударов судьбы…
Даже матушка Казен, невзирая на свой оптимизм, серьезно забеспокоилась.
Распахнув окошко, Мими, застыв в неподвижности, ожидала возвращения прачки. Она все еще надеялась — вот сейчас появится жених, держа в руках огромный букет.
Двадцать минут спустя появилась мамаша Бидо с бессильно опущенными руками. Она не смела взглянуть в лицо Мими. Девушка побелела.
На подкашивающихся ногах она спустилась на первый этаж, и, задыхаясь, спросила:
— Вы видели его?
— Деточка моя… Я ничего не понимаю, меня так и колотит…
— Что?! Говорите, говорите же… Или я умру… Матушка Бидо едва подхватила девушку, чтобы та не упала:
— Голубка моя, мужайся…
— Беда? Несчастный случай? Умоляю вас, говорите…
— Видишь ли, дело в том, что… ни я, ни консьержка, мы обе ничего не понимаем…
— Леон?!
— Ну так вот, вчера вечером он не вернулся домой… Вернее, сегодня утром, в час ночи, когда мы все расстались…
— Господь милосердный, что вы говорите?!
— Чистая правда… Консьержка утверждает, что не видала его… Мы поднялись в его комнату, у нее есть запасной ключ… Его постель не расстелена…
Несчастная девушка, словно умирая, осела на пол.
— Боже мой! Леон! Умираю! — И, побелев, рухнула без чувств.
ГЛАВА 21
Двойное преступление, известное под названием «дело на авеню Ош», вызвало громкий резонанс и до сих пор продолжало будоражить общественное сознание. Арест Боско принес некоторое облегчение — полагали, что он чистосердечно сознается.
Рана Марии зажила, а все, кого интересовала жизнь княгини Жермены, надеялись, что несчастная мать вскоре обретет свое дитя.
И вдруг выясняется — арестованный невиновен!
Боско, оказывается, оговорил себя, взял на себя вину, возможно стоившую ему пожизненного тюремного заключения.
Переносимые им лишения ввергли его в такое отчаяние, что бедолага предпочел тюрьму, заточение среди каменных стен замка на острове Сите, лишь бы иметь крышу над головой и положенную арестантам пайку.
Все домочадцы Березовых, сперва осыпавшие его проклятиями, теперь испытывали к нему живейшее сочувствие.
И впрямь, никто из тамошних жителей и завсегдатаев дома даже представить себе не мог, что юное и сильное существо, не только не уклонявшееся от работы, но жаждавшее найти хоть какое-то занятие, могло оказаться в такой вопиющей нищете.
Власти, не найдя ничего предосудительного в его прошлом (за исключением, конечно, многочисленных задержаний за бродяжничество), как водится, сделав выговор, освободили бедолагу из-под стражи.
Боско последовал за Людовиком Монтиньи, за него поручившимся. А ведь он был человек недюжинный, этот перекати-поле, способный преодолевать самые тернистые препятствия жестокой жизни!
Видом и речью — хулиган и шалопай, малый заводной и горячий, всегда готовый дать пинок или зуботычину, Боско в душе был куда лучше, чем казался. Общаясь с подонками, он волей-неволей приобрел неприятную резкость и грубость в поведении.
Жизнь скитальца выработала в нем злопамятную недоверчивость — так бродячая собака опасается всего на свете, и когда роется в отбросах или хватает брошенную корку хлеба, и когда с ней приветливо заговаривают и пытаются приласкать. А в глубине души она жаждет одного — стать преданной своему благодетелю.
Именно это в течение нескольких дней и произошло с Боско — он душой и телом прикипел к Людовику Монтиньи. Из студента-медика он сотворил себе настоящего кумира, да и тот сразу же полюбил его.
Бывший бродяга по собственной инициативе стал правой рукой Монтиньи, всячески стараясь ему услужить, был счастлив и чувствовал себя как рыба в воде. Подумать только: у него было приличное платье, обувка, шляпа, несколько су в кармане и табака — завались.
Бедняга Боско! В своих самых честолюбивых мечтах он и представить себе не мог такого изобилия!
И от этого благоденствия он не только не расслабился, но, напротив, проявлял неукротимую энергию и развивал бешеную деятельность.
Однако все усилия ни к чему не привели.
Обратив Боско в своего помощника, Людовик Монтиньи был вынужден сделать его и своим наперсником.
Узнав о любви «патрона»[63], Боско, охотно величавший так студента, выпятил от гордости грудь, как если бы это ему улыбнулась фортуна.
Людовик любит Марию, предполагавшуюся жертву Боско, — что может быть лучше! Мария любит Людовика, это вполне естественно, иначе и быть не может!
А так как по этому деликатному поводу студент хранил молчание, Боско сделал вывод — она его обожает.
Людовик поведал ему также об условии, которое поставила перед ним девушка: найти похищенного ребенка.
Боско одобрил такое решение и заметил, что задача — не из легких, трудностей будет хоть отбавляй.
Найти ребенка в таком городе как Париж! Это все равно, что искать иголку в стоге сена.
Эти препятствия, и так труднопреодолимые, усугублялись еще и молчанием княжеской четы. Напуганные угрозой того, что в случае разглашения секрета ребенка убьют, они боялись погубить несчастного малыша случайно вырвавшимся словом. Даже Мария ничего не знала!
Людовик и Боско, по существу, надеялись только на случай, а это не могло принести существенных результатов.
Собачий нюх Боско привел его на улицу Де-Муан, где встретили свою погибель Лишамор и мамаша Башю. Ему было известно о предположении месье Гаро, что именно здесь похититель укрывал ребенка. Решив провести собственное расследование, Боско опрашивал соседей и консьержей и в конце концов умудрился стать для всех личностью подозрительной.
Поиски длились несколько недель и привели лишь к тому, что Боско с ног валился от усталости, а Людовик впал в отчаяние, ставшее еще острее и невыносимее, когда Мария рассказала ему об ухаживаниях барона де Валь-Пюизо, с некоторого времени зачастившего в особняк Березовых.
— Он что, претендует на вашу руку? — спросил студент любимую, чье поведение показалось ему несколько скованным.
— Боюсь, что да, — простодушно ответила девушка.
— Но, — в тоске заговорил юноша, — позвольте, а условие… Ведь для того, чтобы на вас жениться, надо…
— Надо вернуть домой нашего Жана…
— И что же, этот вертопрах, этот пижон, которого я уже инстинктивно ненавижу, собирается предпринять поиски?..
— Уже предпринимает и даже убежден, что преуспеет.
— С ума можно сойти! Я останусь один… Мария, мадемуазель Мария… Вы согласились бы… стать… Но я же вас люблю! Я вас боготворю!
— Друг мой, — твердо перебила его Мария, — необходимо разыскать ребенка. Вы знаете, каким обязательством я себя связала.
— Но вы же не любите его, этого!..
— Разумеется, не люблю.
— И вы можете согласиться стать женой нелюбимого человека?!
— Я смогу пожертвовать собой ради счастья Жермены, даже если потом мне придется всю жизнь страдать.
— Но это же немыслимо! Вы этого не сделаете!
— Неужели вы не понимаете, что я с радостью умерла бы, что улыбаясь распрощалась бы с жизнью, только бы моя сестра и Мишель вновь обрели свое счастье! Жермена — все для меня, поймите. Она мне не только сестра, но отчасти и мать. Она нянчила меня, растила, баловала, ласкала… Она меня защищала от горестей, бед, лишений… И все это какой ценой! Если бы вы знали, какое у нее золотое сердце, сколько в ней доброты!
Людовик, ошеломленный этой эмоциональной вспышкой, понурился, его даже кольнула ревность — молодому человеку показалось, что такая пылкая сестринская любовь препятствует другой любви…
Он молчал, испытывая неимоверные душевные муки и мысленно спрашивая себя, любит ли его еще Мария и даже — любила ли она его вообще когда-нибудь.
Так как он ни словом не отозвался на ее речь, Мария подняла глаза и увидела, что юноша бледен как полотно, а черты его искажены нестерпимой болью.
— Простите меня, друг мой, — вновь заговорила она, — простите, что я так категорична… Я знаю, чем вам обязана, вам, столько сделавшему для меня…
— О, ничем! Вы совершенно ничем мне не обязаны. Я был счастлив уделить вам немного моего времени, немного моего врачебного опыта… частицу самого себя… У меня нет никаких особых заслуг, потому что я полюбил вас с первого взгляда. А любовь всегда хочет давать… всегда жаждет самоотдачи. От этого она растет и воспламеняется. А я пока не проявил ради вас никакого самопожертвования.
— Вы недооцениваете себя, друг мой. И меня недооцениваете. Скажите, разве я к вам переменилась?
— Нет, не переменились. Но если бы вы знали, какую адскую пытку я испытываю при мысли, что вы, моя единственная любовь, можете принадлежать другому! Не слишком ли дорогая плата за счастье ваших близких — пожертвовать вашей молодостью, вашей… не смею сказать… быть может, вашей любовью… Потому что, видите ли… Я надеялся… Да, я, безумный, надеялся… Я говорил себе: быть может, она любит тебя… Ах, если бы вы знали, с каким подъемом, с каким вдохновением я работал, думая о будущем, которое так мечтал бы сделать для вас светлым! Я обратился в честолюбца, да, в честолюбца, я мечтал о славе и деньгах для того, чтобы вы могли быть богатой и гордой, так же, как сейчас добры и прекрасны.
Надо ли отречься от этой сияющей грезы, следует ли мне погрузиться в удручающие будни, в тоскливую повседневность? Надо ли отказаться от сладостного идеала, коему вы явились вдохновительницей, и снова стать заурядным лекаришкой, потерявшим и надежду, и веселость, и прежний вкус к жизни?
Мария прервала его. Улыбаясь удивленной и немного грустной улыбкой, она чувствовала в глубине души восторг, только после этой яростной вспышки до конца осознав сколь сильно чувство молодого человека.
— Друг мой, как же далеко мы зашли, раз вы могли такое подумать! И все лишь из-за нескольких фраз, которые я почла своим долгом вам сказать! Да, я хотела, чтобы вы знали, как велика моя преданность сестре. Да, я хотела, чтобы вы знали, что ради нее я пожертвую собой без колебания, но не без жесточайших мук. И, быть может, умру, их не перенеся… Вы слышите меня?
— О Мария, Мария, дорогая!
— Ну так вот, моя жизнь в этом случае тоже будет безнадежна и безрадостна. Однако я выполню свой долг. И наконец, почему вы считаете ситуацию такой безысходной? Разве вы утратили всякую надежду?
— Нет, я буду бороться! Бороться до победного конца!
— И мое желание вашей победы будет вам неотступно сопутствовать. Я всем сердцем жажду, чтобы вы преуспели! Я желаю этого!
— Для победы я руку готов отдать! Я выдержал бы любые пытки, только бы завоевать вас!
— Ну, такого я от вас не требую, друг мой, исполните лишь то, что пытается совершить некто другой, и, главное, не теряйте надежды.
Озабоченный Людовик вернулся в отчий дом, где его ждал Боско.
Мария все еще его любит. Но так ли велика эта любовь, чтобы девушка нарушила свою клятву?
Безусловно, нет.
Да и в конечном итоге, если б Мария и любила его безумно, пламенно, до полного самозабвения, она не из тех, кто пренебрежет долгом ради страсти.
Да, она выйдет замуж за де Валь-Пюизо, даже если ей суждено после этого умереть, если тот вернет Жермене маленького Жана.
От этой мысли Людовик приходил в отчаяние и ярость.
Как, этому повесе, этому ничтожеству без ума и сердца будет принадлежать такое прелестное создание, само воплощение любви и преданности?
И все потому, что слепой случай вывел его на след похищенного ребенка!
Нет, не бывать этому!
Людовика так и подмывало затеять ссору и угостить соперника добрым ударом шпаги.
Среди богатых повес встречаются порой недурные фехтовальщики, но Людовик безоговорочно полагался на свою храбрость и ловкость. Он был метким стрелком, а фехтование полюбил еще в детстве и постоянно упражнялся.
Да он убьет или покалечит де Валь-Пюизо, если тот помешает ему разыскать Жана!
Однако такой путь противозаконен, а интерн уже начинал разделять идеи Марии о самоотречении и самопожертвовании… Пусть Жермена и Мишель будут счастливы, а они с Марией будут страдать. Он заранее испытывал горькую радость оттого, что их любовь зиждется на мучениях.
Боско помалкивал, уважая чужое горе.
Наконец он не вытерпел и брякнул:
— Патрон, я дал вам повариться в собственном соку, надеясь, что вы сами расскажете, что вас так грызет. А вы молчите, как пень. А я ведь ваше доверенное лицо. Вот и давайте, выкладывайте, что это вам душу бередит.
Людовик одним духом пересказал ему свой разговор с Марией.
Боско слушал вполуха и кивал с видом умудренного опытом человека — мол, уж кто-кто, а он знаток в сердечных делах.
Когда молодой человек закончил, Боско долго размышлял, потом покачал головой и бросил сквозь зубы:
— Плохо дело!
— Не просто плохо, убийственно плохо! Я уже не знаю, на каком я свете! Мы с тобой работали как каторжные, а остались там же, где были и в первый день: ни шагу с места. И я не вижу ни единого луча, ни малейшего проблеска в кромешной тьме, нас окружающей!
— Хе-хе, ну, это уж как посмотреть, — проскрипел Боско.
— Неужели тебе пришла в голову какая-нибудь идея?!
— Может, и пришла.
— Ну тогда говори, говори же и не смотри на меня так, как если бы тебе было на все наплевать. Я закипаю!
— Давайте, покипите, а я, в ожидании, пока вы маленько остынете, обмозгую один планчик. Сдается мне, что я таки сцапаю зайчика.
— Скажи, что ты намереваешься делать?
— В жизни не скажу.
— Почему?
— Дельце-то сомнительное…
— Это что, опасно?
— Да, для меня, а это в счет не идет.
— Я не хочу, чтобы ты подставлял свою шею.
— Ах, оставьте. Моей шкуре цена четыре су, но нужно же что-то делать для своих друзей!
— Но, добрый мой Боско, что, если с тобой случится какое-нибудь несчастье?
— Велика важность! Э-э, однако я с вами слишком раскудахтался. Вы ведь сразу станете мокрой курицей, будете дрожать, как бы я не нарвался на неприятности. Но, черт возьми, у меня их и так было вдоволь, когда я практиковал свободную профессию бродяги.
— Хотя бы пообещай, что будешь осторожен.
— Это уж да так да. Возьму вид на жительство у самой мадам Осторожности. Я не имею права вас бросить, пока не сыграете свадебку. А уж женитесь на вашей красивой душеньке, тогда другое дело.
— Браво, Боско! — Студент потряс ему руку. — Но повторяю: будь осторожен!
— Так точно, патрон! — последовал хриплый ответ, и бродяга вышел со слезами на глазах, шепча: — Ну что за славный тип! Да я готов, чтоб мне за него… морду набили.
Рана Марии зажила, а все, кого интересовала жизнь княгини Жермены, надеялись, что несчастная мать вскоре обретет свое дитя.
И вдруг выясняется — арестованный невиновен!
Боско, оказывается, оговорил себя, взял на себя вину, возможно стоившую ему пожизненного тюремного заключения.
Переносимые им лишения ввергли его в такое отчаяние, что бедолага предпочел тюрьму, заточение среди каменных стен замка на острове Сите, лишь бы иметь крышу над головой и положенную арестантам пайку.
Все домочадцы Березовых, сперва осыпавшие его проклятиями, теперь испытывали к нему живейшее сочувствие.
И впрямь, никто из тамошних жителей и завсегдатаев дома даже представить себе не мог, что юное и сильное существо, не только не уклонявшееся от работы, но жаждавшее найти хоть какое-то занятие, могло оказаться в такой вопиющей нищете.
Власти, не найдя ничего предосудительного в его прошлом (за исключением, конечно, многочисленных задержаний за бродяжничество), как водится, сделав выговор, освободили бедолагу из-под стражи.
Боско последовал за Людовиком Монтиньи, за него поручившимся. А ведь он был человек недюжинный, этот перекати-поле, способный преодолевать самые тернистые препятствия жестокой жизни!
Видом и речью — хулиган и шалопай, малый заводной и горячий, всегда готовый дать пинок или зуботычину, Боско в душе был куда лучше, чем казался. Общаясь с подонками, он волей-неволей приобрел неприятную резкость и грубость в поведении.
Жизнь скитальца выработала в нем злопамятную недоверчивость — так бродячая собака опасается всего на свете, и когда роется в отбросах или хватает брошенную корку хлеба, и когда с ней приветливо заговаривают и пытаются приласкать. А в глубине души она жаждет одного — стать преданной своему благодетелю.
Именно это в течение нескольких дней и произошло с Боско — он душой и телом прикипел к Людовику Монтиньи. Из студента-медика он сотворил себе настоящего кумира, да и тот сразу же полюбил его.
Бывший бродяга по собственной инициативе стал правой рукой Монтиньи, всячески стараясь ему услужить, был счастлив и чувствовал себя как рыба в воде. Подумать только: у него было приличное платье, обувка, шляпа, несколько су в кармане и табака — завались.
Бедняга Боско! В своих самых честолюбивых мечтах он и представить себе не мог такого изобилия!
И от этого благоденствия он не только не расслабился, но, напротив, проявлял неукротимую энергию и развивал бешеную деятельность.
Однако все усилия ни к чему не привели.
Обратив Боско в своего помощника, Людовик Монтиньи был вынужден сделать его и своим наперсником.
Узнав о любви «патрона»[63], Боско, охотно величавший так студента, выпятил от гордости грудь, как если бы это ему улыбнулась фортуна.
Людовик любит Марию, предполагавшуюся жертву Боско, — что может быть лучше! Мария любит Людовика, это вполне естественно, иначе и быть не может!
А так как по этому деликатному поводу студент хранил молчание, Боско сделал вывод — она его обожает.
Людовик поведал ему также об условии, которое поставила перед ним девушка: найти похищенного ребенка.
Боско одобрил такое решение и заметил, что задача — не из легких, трудностей будет хоть отбавляй.
Найти ребенка в таком городе как Париж! Это все равно, что искать иголку в стоге сена.
Эти препятствия, и так труднопреодолимые, усугублялись еще и молчанием княжеской четы. Напуганные угрозой того, что в случае разглашения секрета ребенка убьют, они боялись погубить несчастного малыша случайно вырвавшимся словом. Даже Мария ничего не знала!
Людовик и Боско, по существу, надеялись только на случай, а это не могло принести существенных результатов.
Собачий нюх Боско привел его на улицу Де-Муан, где встретили свою погибель Лишамор и мамаша Башю. Ему было известно о предположении месье Гаро, что именно здесь похититель укрывал ребенка. Решив провести собственное расследование, Боско опрашивал соседей и консьержей и в конце концов умудрился стать для всех личностью подозрительной.
Поиски длились несколько недель и привели лишь к тому, что Боско с ног валился от усталости, а Людовик впал в отчаяние, ставшее еще острее и невыносимее, когда Мария рассказала ему об ухаживаниях барона де Валь-Пюизо, с некоторого времени зачастившего в особняк Березовых.
— Он что, претендует на вашу руку? — спросил студент любимую, чье поведение показалось ему несколько скованным.
— Боюсь, что да, — простодушно ответила девушка.
— Но, — в тоске заговорил юноша, — позвольте, а условие… Ведь для того, чтобы на вас жениться, надо…
— Надо вернуть домой нашего Жана…
— И что же, этот вертопрах, этот пижон, которого я уже инстинктивно ненавижу, собирается предпринять поиски?..
— Уже предпринимает и даже убежден, что преуспеет.
— С ума можно сойти! Я останусь один… Мария, мадемуазель Мария… Вы согласились бы… стать… Но я же вас люблю! Я вас боготворю!
— Друг мой, — твердо перебила его Мария, — необходимо разыскать ребенка. Вы знаете, каким обязательством я себя связала.
— Но вы же не любите его, этого!..
— Разумеется, не люблю.
— И вы можете согласиться стать женой нелюбимого человека?!
— Я смогу пожертвовать собой ради счастья Жермены, даже если потом мне придется всю жизнь страдать.
— Но это же немыслимо! Вы этого не сделаете!
— Неужели вы не понимаете, что я с радостью умерла бы, что улыбаясь распрощалась бы с жизнью, только бы моя сестра и Мишель вновь обрели свое счастье! Жермена — все для меня, поймите. Она мне не только сестра, но отчасти и мать. Она нянчила меня, растила, баловала, ласкала… Она меня защищала от горестей, бед, лишений… И все это какой ценой! Если бы вы знали, какое у нее золотое сердце, сколько в ней доброты!
Людовик, ошеломленный этой эмоциональной вспышкой, понурился, его даже кольнула ревность — молодому человеку показалось, что такая пылкая сестринская любовь препятствует другой любви…
Он молчал, испытывая неимоверные душевные муки и мысленно спрашивая себя, любит ли его еще Мария и даже — любила ли она его вообще когда-нибудь.
Так как он ни словом не отозвался на ее речь, Мария подняла глаза и увидела, что юноша бледен как полотно, а черты его искажены нестерпимой болью.
— Простите меня, друг мой, — вновь заговорила она, — простите, что я так категорична… Я знаю, чем вам обязана, вам, столько сделавшему для меня…
— О, ничем! Вы совершенно ничем мне не обязаны. Я был счастлив уделить вам немного моего времени, немного моего врачебного опыта… частицу самого себя… У меня нет никаких особых заслуг, потому что я полюбил вас с первого взгляда. А любовь всегда хочет давать… всегда жаждет самоотдачи. От этого она растет и воспламеняется. А я пока не проявил ради вас никакого самопожертвования.
— Вы недооцениваете себя, друг мой. И меня недооцениваете. Скажите, разве я к вам переменилась?
— Нет, не переменились. Но если бы вы знали, какую адскую пытку я испытываю при мысли, что вы, моя единственная любовь, можете принадлежать другому! Не слишком ли дорогая плата за счастье ваших близких — пожертвовать вашей молодостью, вашей… не смею сказать… быть может, вашей любовью… Потому что, видите ли… Я надеялся… Да, я, безумный, надеялся… Я говорил себе: быть может, она любит тебя… Ах, если бы вы знали, с каким подъемом, с каким вдохновением я работал, думая о будущем, которое так мечтал бы сделать для вас светлым! Я обратился в честолюбца, да, в честолюбца, я мечтал о славе и деньгах для того, чтобы вы могли быть богатой и гордой, так же, как сейчас добры и прекрасны.
Надо ли отречься от этой сияющей грезы, следует ли мне погрузиться в удручающие будни, в тоскливую повседневность? Надо ли отказаться от сладостного идеала, коему вы явились вдохновительницей, и снова стать заурядным лекаришкой, потерявшим и надежду, и веселость, и прежний вкус к жизни?
Мария прервала его. Улыбаясь удивленной и немного грустной улыбкой, она чувствовала в глубине души восторг, только после этой яростной вспышки до конца осознав сколь сильно чувство молодого человека.
— Друг мой, как же далеко мы зашли, раз вы могли такое подумать! И все лишь из-за нескольких фраз, которые я почла своим долгом вам сказать! Да, я хотела, чтобы вы знали, как велика моя преданность сестре. Да, я хотела, чтобы вы знали, что ради нее я пожертвую собой без колебания, но не без жесточайших мук. И, быть может, умру, их не перенеся… Вы слышите меня?
— О Мария, Мария, дорогая!
— Ну так вот, моя жизнь в этом случае тоже будет безнадежна и безрадостна. Однако я выполню свой долг. И наконец, почему вы считаете ситуацию такой безысходной? Разве вы утратили всякую надежду?
— Нет, я буду бороться! Бороться до победного конца!
— И мое желание вашей победы будет вам неотступно сопутствовать. Я всем сердцем жажду, чтобы вы преуспели! Я желаю этого!
— Для победы я руку готов отдать! Я выдержал бы любые пытки, только бы завоевать вас!
— Ну, такого я от вас не требую, друг мой, исполните лишь то, что пытается совершить некто другой, и, главное, не теряйте надежды.
Озабоченный Людовик вернулся в отчий дом, где его ждал Боско.
Мария все еще его любит. Но так ли велика эта любовь, чтобы девушка нарушила свою клятву?
Безусловно, нет.
Да и в конечном итоге, если б Мария и любила его безумно, пламенно, до полного самозабвения, она не из тех, кто пренебрежет долгом ради страсти.
Да, она выйдет замуж за де Валь-Пюизо, даже если ей суждено после этого умереть, если тот вернет Жермене маленького Жана.
От этой мысли Людовик приходил в отчаяние и ярость.
Как, этому повесе, этому ничтожеству без ума и сердца будет принадлежать такое прелестное создание, само воплощение любви и преданности?
И все потому, что слепой случай вывел его на след похищенного ребенка!
Нет, не бывать этому!
Людовика так и подмывало затеять ссору и угостить соперника добрым ударом шпаги.
Среди богатых повес встречаются порой недурные фехтовальщики, но Людовик безоговорочно полагался на свою храбрость и ловкость. Он был метким стрелком, а фехтование полюбил еще в детстве и постоянно упражнялся.
Да он убьет или покалечит де Валь-Пюизо, если тот помешает ему разыскать Жана!
Однако такой путь противозаконен, а интерн уже начинал разделять идеи Марии о самоотречении и самопожертвовании… Пусть Жермена и Мишель будут счастливы, а они с Марией будут страдать. Он заранее испытывал горькую радость оттого, что их любовь зиждется на мучениях.
Боско помалкивал, уважая чужое горе.
Наконец он не вытерпел и брякнул:
— Патрон, я дал вам повариться в собственном соку, надеясь, что вы сами расскажете, что вас так грызет. А вы молчите, как пень. А я ведь ваше доверенное лицо. Вот и давайте, выкладывайте, что это вам душу бередит.
Людовик одним духом пересказал ему свой разговор с Марией.
Боско слушал вполуха и кивал с видом умудренного опытом человека — мол, уж кто-кто, а он знаток в сердечных делах.
Когда молодой человек закончил, Боско долго размышлял, потом покачал головой и бросил сквозь зубы:
— Плохо дело!
— Не просто плохо, убийственно плохо! Я уже не знаю, на каком я свете! Мы с тобой работали как каторжные, а остались там же, где были и в первый день: ни шагу с места. И я не вижу ни единого луча, ни малейшего проблеска в кромешной тьме, нас окружающей!
— Хе-хе, ну, это уж как посмотреть, — проскрипел Боско.
— Неужели тебе пришла в голову какая-нибудь идея?!
— Может, и пришла.
— Ну тогда говори, говори же и не смотри на меня так, как если бы тебе было на все наплевать. Я закипаю!
— Давайте, покипите, а я, в ожидании, пока вы маленько остынете, обмозгую один планчик. Сдается мне, что я таки сцапаю зайчика.
— Скажи, что ты намереваешься делать?
— В жизни не скажу.
— Почему?
— Дельце-то сомнительное…
— Это что, опасно?
— Да, для меня, а это в счет не идет.
— Я не хочу, чтобы ты подставлял свою шею.
— Ах, оставьте. Моей шкуре цена четыре су, но нужно же что-то делать для своих друзей!
— Но, добрый мой Боско, что, если с тобой случится какое-нибудь несчастье?
— Велика важность! Э-э, однако я с вами слишком раскудахтался. Вы ведь сразу станете мокрой курицей, будете дрожать, как бы я не нарвался на неприятности. Но, черт возьми, у меня их и так было вдоволь, когда я практиковал свободную профессию бродяги.
— Хотя бы пообещай, что будешь осторожен.
— Это уж да так да. Возьму вид на жительство у самой мадам Осторожности. Я не имею права вас бросить, пока не сыграете свадебку. А уж женитесь на вашей красивой душеньке, тогда другое дело.
— Браво, Боско! — Студент потряс ему руку. — Но повторяю: будь осторожен!
— Так точно, патрон! — последовал хриплый ответ, и бродяга вышел со слезами на глазах, шепча: — Ну что за славный тип! Да я готов, чтоб мне за него… морду набили.
ГЛАВА 22
Когда Мими узнала об исчезновении Леона, ей показалось, что она умирает. Для этой нежной, любящей, чувствительной натуры, расцветавшей на глазах от крупицы счастья, удар был непомерно тяжел.
Вдруг она попала прямиком в ад безжалостной жизни, причиняющей ей нестерпимые страдания и, более чем когда бы то ни было, угнетающей ее нежную душу.
У матери достало сил оказать ей помощь. Вдвоем с плачущей матушкой Бидо они положили девушку на кровать, ослабили шнуровку корсажа и после долгих усилий наконец привели ее в чувство.
Блуждающий взгляд Мими инстинктивно упал на манекен, на котором красовалось ее подвенечное платье. При виде его слезы хлынули у девушки из глаз и страшные рыдания вырвались из груди:
— Леон!.. Мой Леон!..
И впрямь, контраст между этим нарядным туалетом и отчаянием невесты, потерявшей жениха, был ужасен.
Старуха мать, утирая глаза, бормотала голосом, сорванным многолетними сетованиями на судьбу:
— Да, выходит, наш удел— одни страдания… Все возможные беды выпадают на нашу долю… А еще говорят, что Бог милостив! Что утешает нас, ибо он нас любит! Что мы должны смиряться и благословлять его имя… Нет, это сильнее меня! В конце концов я восстаю против него, я взбунтовалась!
Прачка держала руку Мими в своей, а другой вытирала капли пота, выступившие у нее на лбу. Добрая женщина слишком любила мамашу Казен и ее дочку, чтобы пытаться успокоить их банальными утешениями.
— Да, — говорила она, качая головой, — милостивый Бог — байка, выдуманная толстосумами и попами, чтобы не взбунтовались горемыки, обессиленные непосильной работой… Посудите сами, да разве так бы оно велось на свете, если бы людей не приучали всепрощению, смирению и покорности? Я — простая необразованная работяга. Но и мой темный умишко бунтует, когда думаю, как все устроено в нашем обществе… Народ — бедная скотина, всегда его предают и угнетают… Счастье еще, если ты ведешь себя тихо-смирно, если не шебуршишься и даешь над собой издеваться, тебе обещают рай!..
Мими продолжала стонать и тонко вскрикивать, как подранок, напрасно стараясь унять раздирающую ее боль.
Мысли метались в ее жестоко потрясенном мозгу:
«Не пришел… Не явился в день собственной свадьбы! И никакой весточки… Ни слова, ни записки! Неужели он умер?.. О Леон, Леон, я так тебя люблю…»
Матушка Бидо не могла поверить в смерть Леона. Такого смельчака, крепко скроенного, как он, за здорово живешь не убить. А что, если это мальчишник, попойка по поводу прощания с холостой жизнью? Но Леон — это же образец, один из тех редких людей, кого никогда не «заносит». И впрямь, ничего не поймешь…
Странная штука — ни одной из трех женщин и в голову не пришло обратиться в комиссариат полиции. Любой буржуа уже давно бы туда помчался и привел в действие всю административную машину. Буржуа любит полицию, жандармов, агентов, короче говоря, всех сторожевых псов, призванных охранять его безопасность. Не важно, что порой они кусают его самого.
Вдруг она попала прямиком в ад безжалостной жизни, причиняющей ей нестерпимые страдания и, более чем когда бы то ни было, угнетающей ее нежную душу.
У матери достало сил оказать ей помощь. Вдвоем с плачущей матушкой Бидо они положили девушку на кровать, ослабили шнуровку корсажа и после долгих усилий наконец привели ее в чувство.
Блуждающий взгляд Мими инстинктивно упал на манекен, на котором красовалось ее подвенечное платье. При виде его слезы хлынули у девушки из глаз и страшные рыдания вырвались из груди:
— Леон!.. Мой Леон!..
И впрямь, контраст между этим нарядным туалетом и отчаянием невесты, потерявшей жениха, был ужасен.
Старуха мать, утирая глаза, бормотала голосом, сорванным многолетними сетованиями на судьбу:
— Да, выходит, наш удел— одни страдания… Все возможные беды выпадают на нашу долю… А еще говорят, что Бог милостив! Что утешает нас, ибо он нас любит! Что мы должны смиряться и благословлять его имя… Нет, это сильнее меня! В конце концов я восстаю против него, я взбунтовалась!
Прачка держала руку Мими в своей, а другой вытирала капли пота, выступившие у нее на лбу. Добрая женщина слишком любила мамашу Казен и ее дочку, чтобы пытаться успокоить их банальными утешениями.
— Да, — говорила она, качая головой, — милостивый Бог — байка, выдуманная толстосумами и попами, чтобы не взбунтовались горемыки, обессиленные непосильной работой… Посудите сами, да разве так бы оно велось на свете, если бы людей не приучали всепрощению, смирению и покорности? Я — простая необразованная работяга. Но и мой темный умишко бунтует, когда думаю, как все устроено в нашем обществе… Народ — бедная скотина, всегда его предают и угнетают… Счастье еще, если ты ведешь себя тихо-смирно, если не шебуршишься и даешь над собой издеваться, тебе обещают рай!..
Мими продолжала стонать и тонко вскрикивать, как подранок, напрасно стараясь унять раздирающую ее боль.
Мысли метались в ее жестоко потрясенном мозгу:
«Не пришел… Не явился в день собственной свадьбы! И никакой весточки… Ни слова, ни записки! Неужели он умер?.. О Леон, Леон, я так тебя люблю…»
Матушка Бидо не могла поверить в смерть Леона. Такого смельчака, крепко скроенного, как он, за здорово живешь не убить. А что, если это мальчишник, попойка по поводу прощания с холостой жизнью? Но Леон — это же образец, один из тех редких людей, кого никогда не «заносит». И впрямь, ничего не поймешь…
Странная штука — ни одной из трех женщин и в голову не пришло обратиться в комиссариат полиции. Любой буржуа уже давно бы туда помчался и привел в действие всю административную машину. Буржуа любит полицию, жандармов, агентов, короче говоря, всех сторожевых псов, призванных охранять его безопасность. Не важно, что порой они кусают его самого.