Страница:
При этом слове, означавшем для его детского сердечка самые нежные ласки, самые большие радости, при слове, звучавшем как сладчайшая музыка, Жан на секунду перестал кричать и пролепетал:
— Мама… Ма-ма…
Старуха склонила над ним лицо с увядшей от злоупотребления краской кожей, с подмалеванными коричневой и черной тушью глазами, с отвисшими, покрытыми пурпурной помадой губами.
Защищаясь вытянутыми вперед ручонками, ребенок откинулся назад и вновь залился слезами.
Это разозлило старуху.
— Ну и реви себе, — в ярости бросила она. — Когда вволю накричишься, сам перестанешь.
И, швырнув его на свою кровать, она вышла, хлопнув дверью.
Чтоб не слышать плача, она ушла в дальние комнаты, твердо решив дать ему кричать, пока не устанет. Сжалилась над ребенком ее горничная, бывшая узница тюрьмы Сен-Лазар. Она подумала, что бедное дитя умрет от голода и жажды, и принесла ему молока.
Жан жадно его выпил и, немного успокоившись, снова начал звать маму.
— Мама скоро придет, моя крошка, скоро ты увидишь свою маму, — приговаривала девушка.
Жан заплакал, но теперь уже тихо, без надрывных хриплых криков. Слезы просто лились у него из глаз, стекали по щечкам, и в этом кротком горе, сменившем первоначальное возбуждение, было нечто разрывающее сердце.
К мукам любящей детской души добавились муки физические.
О чистоте ребенка, привыкшего к тщательному уходу, вот уже долгое время никто не заботился. Не было и привычной утренней туалетной церемонии, одного из важнейших ритуалов… Ее всегда собственноручно производила его мама, дорогая мамочка…
Парижская работница, ставшая княгиней, Жермена не желала уклоняться ни от одной из материнских обязанностей. Она, как любая простолюдинка, кормила Жана грудью, баюкала его, пеленала, укачивала, черпая божественную радость в этих простых материнских хлопотах, радость, неведомую порой светским дамам, которые — о, несчастные! — препоручают своих детей кормилицам и гувернанткам.
Итак, утром — омовение теплой водой в большой серебряной купели. Затем — тщательное намыливание всех изгибов и складочек упругого и розового тельца.
Малыш резвился среди белой пены, отбиваясь, когда мать терла ему ручонки и пяточки, смеялся, лепеча:
— Секотно, мамоська! Секотно!
Жермена, сама смеясь до слез, целовала его еще мокрого, только что вынутого из ванны.
Затем следовала процедура вытирания — его растирали мягкой фланелью, пока нежная кожа не загоралась, затем тельце, свежее и душистое, как цветок, омытый росой, обволакивало облако рисовой пудры.
Бедный маленький Жан!
В этой резкой перемене было нечто удручающее.
Но не во внезапном исчезновении роскоши была загвоздка, а в удовлетворении тех естественных потребностей, на которые имеют право и бедняки.
Бамбош похитил его в одной рубашонке, завернутого в стеганое ватное одеяльце. Негодяй даже и не подумал, что малютке надо менять белье и одежду — Жан оставался в том, в чем был унесен из дому.
Горничная заметила, что нельзя оставлять мальчика в таком виде, иначе он заболеет. Заболеет? О нет!
Необходимо, чтоб он был здоров! Любой ценой — здоров и невредим, ведь он представляет собой целый капитал!
Горничная купила кое-какие вещи, с грехом пополам одела малыша и по своему разумению покормила его.
Ребенок поел, попил, немного успокоился и, по-детски мешая слова и жесты, попросился гулять.
— Ну это уж нет, — со злобой заявила «баронесса», уже успевшая возненавидеть отпрыска четы Березовых.
Маленький Жан стал затворником — злодеи опасались, как бы его кто-нибудь не узнал. Он зажил как в тюрьме — его плохо кормили, за ним плохо ухаживали, и, если бы не доброе сердце бывшей заключенной, ему вообще пришлось бы совсем туго.
Лишенный нежной ласки, на которую так радостно отзывалось его чистое сердечко, он побледнел и постепенно начал чахнуть. Малыш звал мамочку, «тетюску Малию», папу и беззвучно плакал.
Так прошла неделя, и вдруг в особняк Валь-Пюизо вихрем ворвалась гувернантка Фанни.
До сих пор она ежедневно передавала им сведения, но, следуя указаниям Бамбоша, из дому не выходила.
— Ну, что нового? — спросил Бамбош, собиравшийся уходить не то к дамам, не то играть в карты, не то еще куда — этого никто никогда не знал.
— Я ушла с места. Это невыносимо… Не могу смотреть, как страдают эти несчастные люди.
— Ну конечно! — сардонически ухмыльнулся Бамбош. — Пожалей их, стань на их сторону!
— Нет, этого не будет. Я твоя раба, твоя вещь и сделаю все, что ты пожелаешь. Ты уже в этом убедился.
— Да, Нини, ты славная девушка, и я по-прежнему тебя люблю.
— О, ты меня любишь! — в диком и горячечном порыве воскликнула Фанни, пожирая его глазами. — Любишь после всех других!
— Нет, до. Из остальных я люблю тех, кто под руку подвернется. Но всем предпочитаю тебя одну.
— Невелика разница, но меня и она радует. Я счастлива тем крохам ласки, которые ты бросаешь мне походя. Мне довольно и самой маленькой частички твоего сердца. Я обожаю тебя, и я живу этой любовью. Живу, пока не умру от нее…
— Ты, как всегда, потрясающа! Эти твои цветистые фразы…
— Это цветы моей любви, к которым ты не скупясь добавляешь тернии… Но я люблю тебя и всегда буду любить.
— Так уж и всегда?
— Да, так. Ты благородный человек и сделал из меня порядочную женщину.
— Но ведь я же разбойник. Значит, и ты — разбойница?
— Преступление мне претит, ты же знаешь. Но я — твоя сообщница. Я буду любить тебя, стоя перед судом… на каторге… на эшафоте…
— Ну, туда мы не торопимся, не правда ли, дорогая? — И бандит запечатлел на ее щеках два звонких поцелуя.
— И не надоело вам слезу выжимать? — вмешалась Глазастая Моль, свидетельница этой сцены. — Расскажи-ка нам лучше все, что знаешь.
— Мария спасена… Твой удар оказался несмертельным.
— Тем лучше. Она действительно красавица.
— Как? Ты на нее тоже глаз положил?
— Почему бы и нет? И в случае надобности ты поможешь мне ее покорить.
— Но, дорогой, мне кажется, место уже занято.
— Да неужели? И кто же он?
— Ее спаситель. Врач-интерн. Они любят друг друга и уже почти признались…
— И они поженятся?
— При одном условии.
— Каком?
— Если он найдет Жана и вернет его матери.
— А за ней дают приданое?
— Однажды я слышала, как князь сказал жене, что охотно даст за Марией два миллиона франков.
При этих словах — два миллиона — у Бамбоша затрепетали крылья носа и он бросил пронзительный взгляд на свою поддельную мамашу. «Два миллиона… Семнадцать лет и такая красавица, что соблазнит и святого!.. Стать свояком князя… неприлично богатого русского князя… Стать членом их семьи! Черт возьми, какой сказочный сон!»
Вслух же Бамбош произнес:
— Так ты говоришь, Нини, что малышка Мария выйдет замуж лишь за того, кто вернет Березова-младшего родителям, и ни за кого другого?
— Да, говорю, потому что убеждена в этом. И, ты знаешь, она упрямая девочка и выполнит то, что обещала.
— Отрадно слышать. Кстати, ты очень вовремя явилась. Мальчонка не слишком хорошо себя чувствует, ты сможешь за ним ухаживать.
— О, сердце мое изболелось по бедному крошке! Если б ты знал, какой он милый, и добрый, и ласковый!
— Вот и прекрасно. А в тебе есть материнская жилка! И странная эта девушка Фанни опрометью кинулась в комнату Жана, схватила малыша в объятия и прижала к сердцу.
Он ее тотчас узнал, заулыбался, потянулся к ней ручонками, радостно лепеча:
— Нини! О моя Нини! Здластуй, Нини!
— Здравствуй, мой маленький! Здравствуй, мой золотой!
Увидя, как он осунулся, девушка зашептала сквозь подступающие слезы:
— бедный малыш! Как ты намучился! Но теперь я буду заботиться о тебе… Какая же я все-таки гадина!.. Как вспомню о несчастной княгине, об этом ангелочке Марии… Не будь я такой мерзавкой… Но Бамбоша я люблю больше всего на свете… Иди, мой Жан, на ручки к твоей Нини!
И малыш, ассоциируя гувернантку с матерью, вздохнул и залепетал:
— Мама… Мамоська.
— Да, да, мамочка… Ты скоро увидишь свою мамочку, милый… И папу… И тетушку Марию…
И совсем по-матерински она начала баюкать малыша, нашептывая нежные слова, напевая колыбельные, лаская, словом, утешая его.
И, как бы оправдывая подлость своего участия, думала: «Благодаря мне он теперь не будет так несчастен…»
А в это время Бамбош, ослепленный перспективой, которую открыла ему Фанни, говорил фальшивой баронессе:
— Мне нужна Мария, сестра княгини. Мне нужны два миллиона приданого.
— А как же быть с ее воздыхателем — студентом?
— Я его уберу.
— Еще один труп!
— Ах, одним больше, одним меньше… Я иду прямо к цели, не заботясь о средствах ее достижения!
ГЛАВА 16
ГЛАВА 17
— Мама… Ма-ма…
Старуха склонила над ним лицо с увядшей от злоупотребления краской кожей, с подмалеванными коричневой и черной тушью глазами, с отвисшими, покрытыми пурпурной помадой губами.
Защищаясь вытянутыми вперед ручонками, ребенок откинулся назад и вновь залился слезами.
Это разозлило старуху.
— Ну и реви себе, — в ярости бросила она. — Когда вволю накричишься, сам перестанешь.
И, швырнув его на свою кровать, она вышла, хлопнув дверью.
Чтоб не слышать плача, она ушла в дальние комнаты, твердо решив дать ему кричать, пока не устанет. Сжалилась над ребенком ее горничная, бывшая узница тюрьмы Сен-Лазар. Она подумала, что бедное дитя умрет от голода и жажды, и принесла ему молока.
Жан жадно его выпил и, немного успокоившись, снова начал звать маму.
— Мама скоро придет, моя крошка, скоро ты увидишь свою маму, — приговаривала девушка.
Жан заплакал, но теперь уже тихо, без надрывных хриплых криков. Слезы просто лились у него из глаз, стекали по щечкам, и в этом кротком горе, сменившем первоначальное возбуждение, было нечто разрывающее сердце.
К мукам любящей детской души добавились муки физические.
О чистоте ребенка, привыкшего к тщательному уходу, вот уже долгое время никто не заботился. Не было и привычной утренней туалетной церемонии, одного из важнейших ритуалов… Ее всегда собственноручно производила его мама, дорогая мамочка…
Парижская работница, ставшая княгиней, Жермена не желала уклоняться ни от одной из материнских обязанностей. Она, как любая простолюдинка, кормила Жана грудью, баюкала его, пеленала, укачивала, черпая божественную радость в этих простых материнских хлопотах, радость, неведомую порой светским дамам, которые — о, несчастные! — препоручают своих детей кормилицам и гувернанткам.
Итак, утром — омовение теплой водой в большой серебряной купели. Затем — тщательное намыливание всех изгибов и складочек упругого и розового тельца.
Малыш резвился среди белой пены, отбиваясь, когда мать терла ему ручонки и пяточки, смеялся, лепеча:
— Секотно, мамоська! Секотно!
Жермена, сама смеясь до слез, целовала его еще мокрого, только что вынутого из ванны.
Затем следовала процедура вытирания — его растирали мягкой фланелью, пока нежная кожа не загоралась, затем тельце, свежее и душистое, как цветок, омытый росой, обволакивало облако рисовой пудры.
Бедный маленький Жан!
В этой резкой перемене было нечто удручающее.
Но не во внезапном исчезновении роскоши была загвоздка, а в удовлетворении тех естественных потребностей, на которые имеют право и бедняки.
Бамбош похитил его в одной рубашонке, завернутого в стеганое ватное одеяльце. Негодяй даже и не подумал, что малютке надо менять белье и одежду — Жан оставался в том, в чем был унесен из дому.
Горничная заметила, что нельзя оставлять мальчика в таком виде, иначе он заболеет. Заболеет? О нет!
Необходимо, чтоб он был здоров! Любой ценой — здоров и невредим, ведь он представляет собой целый капитал!
Горничная купила кое-какие вещи, с грехом пополам одела малыша и по своему разумению покормила его.
Ребенок поел, попил, немного успокоился и, по-детски мешая слова и жесты, попросился гулять.
— Ну это уж нет, — со злобой заявила «баронесса», уже успевшая возненавидеть отпрыска четы Березовых.
Маленький Жан стал затворником — злодеи опасались, как бы его кто-нибудь не узнал. Он зажил как в тюрьме — его плохо кормили, за ним плохо ухаживали, и, если бы не доброе сердце бывшей заключенной, ему вообще пришлось бы совсем туго.
Лишенный нежной ласки, на которую так радостно отзывалось его чистое сердечко, он побледнел и постепенно начал чахнуть. Малыш звал мамочку, «тетюску Малию», папу и беззвучно плакал.
Так прошла неделя, и вдруг в особняк Валь-Пюизо вихрем ворвалась гувернантка Фанни.
До сих пор она ежедневно передавала им сведения, но, следуя указаниям Бамбоша, из дому не выходила.
— Ну, что нового? — спросил Бамбош, собиравшийся уходить не то к дамам, не то играть в карты, не то еще куда — этого никто никогда не знал.
— Я ушла с места. Это невыносимо… Не могу смотреть, как страдают эти несчастные люди.
— Ну конечно! — сардонически ухмыльнулся Бамбош. — Пожалей их, стань на их сторону!
— Нет, этого не будет. Я твоя раба, твоя вещь и сделаю все, что ты пожелаешь. Ты уже в этом убедился.
— Да, Нини, ты славная девушка, и я по-прежнему тебя люблю.
— О, ты меня любишь! — в диком и горячечном порыве воскликнула Фанни, пожирая его глазами. — Любишь после всех других!
— Нет, до. Из остальных я люблю тех, кто под руку подвернется. Но всем предпочитаю тебя одну.
— Невелика разница, но меня и она радует. Я счастлива тем крохам ласки, которые ты бросаешь мне походя. Мне довольно и самой маленькой частички твоего сердца. Я обожаю тебя, и я живу этой любовью. Живу, пока не умру от нее…
— Ты, как всегда, потрясающа! Эти твои цветистые фразы…
— Это цветы моей любви, к которым ты не скупясь добавляешь тернии… Но я люблю тебя и всегда буду любить.
— Так уж и всегда?
— Да, так. Ты благородный человек и сделал из меня порядочную женщину.
— Но ведь я же разбойник. Значит, и ты — разбойница?
— Преступление мне претит, ты же знаешь. Но я — твоя сообщница. Я буду любить тебя, стоя перед судом… на каторге… на эшафоте…
— Ну, туда мы не торопимся, не правда ли, дорогая? — И бандит запечатлел на ее щеках два звонких поцелуя.
— И не надоело вам слезу выжимать? — вмешалась Глазастая Моль, свидетельница этой сцены. — Расскажи-ка нам лучше все, что знаешь.
— Мария спасена… Твой удар оказался несмертельным.
— Тем лучше. Она действительно красавица.
— Как? Ты на нее тоже глаз положил?
— Почему бы и нет? И в случае надобности ты поможешь мне ее покорить.
— Но, дорогой, мне кажется, место уже занято.
— Да неужели? И кто же он?
— Ее спаситель. Врач-интерн. Они любят друг друга и уже почти признались…
— И они поженятся?
— При одном условии.
— Каком?
— Если он найдет Жана и вернет его матери.
— А за ней дают приданое?
— Однажды я слышала, как князь сказал жене, что охотно даст за Марией два миллиона франков.
При этих словах — два миллиона — у Бамбоша затрепетали крылья носа и он бросил пронзительный взгляд на свою поддельную мамашу. «Два миллиона… Семнадцать лет и такая красавица, что соблазнит и святого!.. Стать свояком князя… неприлично богатого русского князя… Стать членом их семьи! Черт возьми, какой сказочный сон!»
Вслух же Бамбош произнес:
— Так ты говоришь, Нини, что малышка Мария выйдет замуж лишь за того, кто вернет Березова-младшего родителям, и ни за кого другого?
— Да, говорю, потому что убеждена в этом. И, ты знаешь, она упрямая девочка и выполнит то, что обещала.
— Отрадно слышать. Кстати, ты очень вовремя явилась. Мальчонка не слишком хорошо себя чувствует, ты сможешь за ним ухаживать.
— О, сердце мое изболелось по бедному крошке! Если б ты знал, какой он милый, и добрый, и ласковый!
— Вот и прекрасно. А в тебе есть материнская жилка! И странная эта девушка Фанни опрометью кинулась в комнату Жана, схватила малыша в объятия и прижала к сердцу.
Он ее тотчас узнал, заулыбался, потянулся к ней ручонками, радостно лепеча:
— Нини! О моя Нини! Здластуй, Нини!
— Здравствуй, мой маленький! Здравствуй, мой золотой!
Увидя, как он осунулся, девушка зашептала сквозь подступающие слезы:
— бедный малыш! Как ты намучился! Но теперь я буду заботиться о тебе… Какая же я все-таки гадина!.. Как вспомню о несчастной княгине, об этом ангелочке Марии… Не будь я такой мерзавкой… Но Бамбоша я люблю больше всего на свете… Иди, мой Жан, на ручки к твоей Нини!
И малыш, ассоциируя гувернантку с матерью, вздохнул и залепетал:
— Мама… Мамоська.
— Да, да, мамочка… Ты скоро увидишь свою мамочку, милый… И папу… И тетушку Марию…
И совсем по-матерински она начала баюкать малыша, нашептывая нежные слова, напевая колыбельные, лаская, словом, утешая его.
И, как бы оправдывая подлость своего участия, думала: «Благодаря мне он теперь не будет так несчастен…»
А в это время Бамбош, ослепленный перспективой, которую открыла ему Фанни, говорил фальшивой баронессе:
— Мне нужна Мария, сестра княгини. Мне нужны два миллиона приданого.
— А как же быть с ее воздыхателем — студентом?
— Я его уберу.
— Еще один труп!
— Ах, одним больше, одним меньше… Я иду прямо к цели, не заботясь о средствах ее достижения!
ГЛАВА 16
Все еще смущенная наглыми приставаниями Малыша-Прядильщика, Мими испытывала сладостное волнение, идя с человеком, вот уже дважды спасавшим ее.
Все еще ощущая недомогание и слабость в ногах, она сильно опиралась на его руку, думая при этом, что ведет себя не вполне пристойно, — ведь месье Леон может Бог знает что подумать, — но не слишком осуждала себя за эту вольность.
А у него перехватило горло от счастья, и он с бьющимся сердцем шел и смаковал дарованные случаем минуты радости.
Леон слушал звонкий щебет девушки, бывшей, как все люди, перенесшие сильное нервное потрясение, очень разговорчивой.
Время от времени художник обращал к ней лицо, чтобы лучше ее видеть. Краем глаза рассматривал тонкий профиль девушки, который множество раз пытался воспроизвести, думая о ней.
Находя ее еще более грациозной и красивой, чем ему представлялось, юноша говорил себе, что второй такой красавицы во всем Париже не сыскать.
Действительно, в отношении себя и Мими он был прав — любимая женщина всегда одна на целом свете.
Однако, пожалуй, и посторонний наблюдатель согласился бы с ним, настолько девушка была неординарна.
Будучи среднего, скорее даже маленького роста, Мими имела точеную фигурку и отличалась не просто истинно парижской грацией, а только ей присущим очарованием.
Какой грацией, шармом, шиком, элегантностью обладают эти маленькие парижские работницы! Одетые в дешевые платьица, украшенные скромным цветком, в выходных нарядах они в пять минут превращаются в настоящих светских дам.
Узенькие ступни с высоким подъемом, безукоризненно облегающие ножку чулки, ни морщинки, детские кисти нервных и сильных рук, уже сформировавшаяся пышная грудь — все это указывало на совершенство форм, вызывавшее у Леона безграничное восхищение и как у художника, и как у мужчины.
В лице ее отнюдь не было той правильности черт, которая придает выражение торжественной глупости греческим статуям.
Мими была шатенкой с прелестным каштановым отливом. Буйная копна ее волос вилась от природы, завитки падали на белоснежную шею, челка казалась чуть растрепанной, в волосах виднелись три черепаховые шпильки, и вся прическа в целом сделала бы честь любой, самой элегантной женщине. Огромные карие с рыжинкой глаза подмечали все вокруг, взгляд был живой и наблюдательный. Носик у нее был чуть-чуть вздернут, и это ей удивительно шло, так гармонично сочеталось с мимикой! Рот — немного великоват, жемчужные зубки, на решительно очерченном подбородке — ямочка.
Да, маленькая Мими была восхитительна в своем бедном костюмчике — просто загляденье! Прелестная пари-жаночка, чье подвижное личико завораживало, так явственно читалась на нем вся гамма чувств — мечтательность, нежность, решительность, задор.
Леон и впрямь не знал что говорить и думал: «Каким же болваном она меня, должно быть, считает!»
Девушка извинилась за то, что тяжело опирается о его руку.
— Я утомляю вас, месье Леон?
О, какая радость! Прелестное создание помнит его имя, называет его «месье Леон», как если бы они были старыми друзьями!
Она продолжала:
— Это потому, что я все еще немного слаба… И долго шла пешком… Да еще и эта бесхвостая макака против меня ополчилась…
Белошвейка отягощала его могучую руку не больше, чем птичка, присевшая отдохнуть на толстой ветви старого дуба.
— О нет, мадемуазель Ноэми, вы меня нисколько не утомляете. Я мог бы на руках пронести вас через весь Париж и ничуть не устать.
Обрадованная, она улыбнулась.
— Да, вы сильный. Как прекрасно быть сильным и вместе с тем добрым. А вы кажетесь мне добрым.
— Во всяком случае, не премину вступиться, если при мне всякие мерзавцы оскорбляют порядочных девушек.
— О, это ужасно! Чего только не нашептывают нам, девушкам, вынужденным в одиночку ходить по улицам! Это подобно экипажу, мчащемуся галопом вдоль самого тротуара… Как ни сторонись, все равно тебя забрызгают грязью…
— И это большей частью роскошные экипажи богачей — они ведь несутся быстрее всех! Грязные толстосумы! — повысил декоратор в сердцах голос.
— Так вы их, оказывается, ненавидите?
— Ненавижу и презираю. Сами подумайте — ведь они же палачи народа! Выжимают из него кровь и пот, отнимают хлеб и саму жизнь! Соблазняют юных простолюдинок, чтобы сделать из них… Ах, если бы народ посмел решиться…
Они вышли на улицу Лепик и зашагали по ней, замедляя шаг.
Девушка выглядела все более усталой, она с трудом передвигала ноги, казалось — вот-вот упадет.
Леон заметил это и предложил зайти отдохнуть в винный погребок.
Мими поблагодарила и отказалась. С одной стороны, она боялась опоздать домой, с другой — ее охватывал непреодолимый страх при мысли об ужасной действительности. Ведь ей приходится возвращаться в жалкую каморку без единого су в кармане!
Потерявшая работу, поставленная перед страшным выбором — отдаться приказчику ради заработка или умереть с голоду, она должна будет сейчас сказать матери: «Надо покончить счеты с жизнью!»
Потому что разве это жизнь, когда бедная девушка вынуждена вымаливать работу, как нищий — кусок хлеба? Разве это жизнь, когда Ларами-старший пытается тебя изнасиловать, а Ларами-младший пристает с гнусными предложениями?
Но, ощущая рядом присутствие своего спасителя, она думала: «А я ведь могла бы быть счастлива! Неужели я так и умру, не изведав счастья?»
Со своей стороны, Леон Ришар делал немыслимые усилия, чтобы превозмочь свою застенчивость.
Он горел желанием воспользоваться этим уникальным в своем роде случаем, чтобы объясниться девушке в любви, и не осмеливался. Ведь они видят друг друга лишь второй раз в жизни. Как воспримет она такое внезапное признание? Не сочтет ли его одним из тех мужчин, чьих предложений так боится? Но, черпая силы в сознании честности своих намерений, он говорил себе: «Нет, решено! Скажу, что люблю ее! Пройдем еще три дома, и скажу!»
Но снова тоска теснила грудь, и он думал:
«Вот дойдем до того номера…»
Наконец, понимая, что девушка вскоре уйдет, а он так и не успеет открыть ей сердце, Леон сделал над собой героическое усилие.
— Мадемуазель Ноэми, — бросился он с места в карьер, — считате ли вы меня порядочным человеком?
Девушка тотчас же остановилась и, устремив на него ласковый взгляд, ответила:
— Я убеждена в этом, месье Леон. Ее взгляд добавил ему храбрости. Он продолжал:
— Итак, я буду говорить с вами как порядочный человек. Всего неделю тому назад я увидел вас впервые. И с этой минуты ваш образ ни на мгновение не покидает меня. Это самая сладостная и прекрасная навязчивая идея, какую я знал, и я простосердечно и почтительно хочу признаться вам в этом.
Девушка восторженно слушала эти излияния, сердце ее учащенно билось, на щеках выступила краска.
Конечно же ей неоднократно объяснялись в любви, и часто эти признания были сделаны с честными намерениями. Но ни одно из них не всколыхнуло ее душу так, как эти несколько фраз, произнесенные молодым человеком.
Она чувствовала — молодой человек говорит правду, и искренне обрадовалась его словам.
— Вы позволите мне, — продолжал он, — открыть перед вами свое сердце, мадемуазель Мими?
— Да, месье Леон.
— Прошло совсем еще мало времени, но вы значите для меня больше, чем что бы то ни было в жизни. Я одинок, и, быть может, вследствие этого чувства мои более обострены…
— Ваши родители умерли? — спросила Мими, и нотка сочувствия прозвучала в ее голосе.
— Увы, да. Я потерял их, когда был еще совсем ребенком. И эта тяжкая потеря, лишившая меня радостей семейной жизни, тем более внушила мне горячее желание испытать не ведомые доселе утехи.
— Одиночество, наверное, тягостно?
— Оно ужасно. Оно пожирает душу…
Художник замолчал, собираясь с мыслями, и продолжал, все более воодушевляясь:
— Несмотря на то что я вас мало знаю, мне кажется, что всю жизнь я провел рядом с вами. Я боготворю вас… Я все время оказываюсь рядом, как если бы моя любовь одарила меня зрением ясновидца… Только что я произнес великое слово: любовь моя. Итак, я говорю вам: я вас люблю!
Заслышав эти слова, ожидаемые Мими без деланной стыдливости и пошлого жеманства, девушка вздрогнула и непроизвольно сжала руку Леона.
Ей вдруг показалось, что ее неурядицы кончились, что отныне радость поселится в бедном жилище, где влачила столь жалкое существование ее мать, где они, убогие, уже не ждали от жизни ничего хорошего.
К этому ранее ею не изведанному чувству защищенности и покоя добавилось еще одно восхитительное и сладостное ощущение. Да, это было правдой — ее любил тот, кого она так часто вспоминала с того дня, когда чуть не погибла.
Он был красив гордой и мужественной красотой. Он был добр и деликатен. И Мими, дрожа и прижимаясь к его руке, ощущая, как колотится сердце и вскипает кровь, подумала: «Но ведь я тоже люблю его!»
Леон нисколько не походил на фата. У него было немало интрижек, но он от этого не заносился.
Вместо того чтобы внушить ему уверенность в себе, эти связи с более или менее добродетельными женщинами, напротив, поселили в нем, скорее, некоторую неуверенность.
Его утонченность простиралась так далеко, что в близости со случайно встреченными женщинами он усматривал своего рода профанацию, осквернение той любви, которая прошла бы через всю его жизнь.
Кроме того, он опасался, что своей поспешностью если и не оскорбит Мими, то, во всяком случае, заставит ее замкнуться в себе.
Когда она крепче сжала его руку, он всем телом повернулся к ней и его страстный взгляд впился ей в лицо.
Взволнованная, разрумянившаяся девушка слабо улыбалась ему, но две большие слезы висели на кончиках ее ресниц.
— Я не обидел вас, мадемуазель? Скажите же, что нет, Мими!
— Нет, месье Леон… Нет, Леон! Вы ведь предупредили меня, что будете говорить как порядочный человек… И ваши слова — бальзам на мою душу…
— Ну раз так, Мими, дорогая моя Мими, раз вы позволяете мне любить вас… Раз вы даете мне надежду, что когда-нибудь полюбите меня…
— Всем сердцем, друг мой… Разве я уже и теперь не принадлежу вам? Разве вы не спасли мне жизнь?.. Вся дружба, на которую я способна, — ваша… И вся моя благодарность…
— Мими, и дружба и благодарность ваши принадлежат также месье Людовику, интерну, который так добр к вам.
— Это совсем другое дело… Я люблю его как брата.
— Я это знаю, Мими.
— В то время как вы, Леон… В то время как моя признательность к вам ведет… ведет к любви…
— О Мими, любимая! Как вы добры! Чуть ли не еще более добры, чем красивы!
Она лукаво улыбнулась и молвила:
— Будьте снисходительны к бедной девушке! Он отвечал с неизменной серьезностью:
— Я люблю и вашу душу, и ваше такое изящное тело, являющееся ее вместилищем. Люблю ваши глаза, их чистый и честный взгляд, ваши губы, их искреннюю улыбку. Я люблю черты вашего лица, в котором невинность ребенка и очарование женщины. И если я говорю, что вы прекрасны, то лишь для того, чтобы вы знали: я буду любить вас так сильно, как только это возможно.
Слушая эти речи, Мими испытывала такое сладостное волнение, что больше не чувствовала ни усталости, ни недомогания.
Однако молодые люди все ближе подходили к дому по улице Сосюр, где Ноэми Казен жила с матерью.
Местные жители, хорошо знавшие девушку, провожали молодую пару удивленными взглядами.
Первая же женщина, увидевшая их на улице Сосюр, изумленно всплеснула руками и воскликнула:
— Боже правый! Вот уж никогда бы не подумала! Крошка Мими завела себе ухажера!
— Ничем она не отличается от других, вот и пошла по той же дорожке! — бросила рябая старуха, продавщица газет.
Прачка матушка Бидо, возвращавшаяся к себе с огромной плетеной корзиной, остановилась и заявила газетчице:
— Вот это парочка, просто загляденье! Я молю Бога, чтоб у него были честные намерения и малышка Мими сменила бы фамилию!
В это время Леон говорил девушке:
— Поскольку вы согласны, дорогая, я хотел бы незамедлительно повидать вашу матушку и испросить ее согласия на наш брак.
— Но у нас такой беспорядок… Все перевернуто вверх дном. Я ведь ушла из дому ранним утром.
— Однако я уже не совсем посторонний и, надеюсь, могу пользоваться некоторыми льготами. К тому же надеюсь, что ваша достойнейшая матушка согласится, чтобы вы стали моей женой, а значит, ничего не следует менять в ее жизни. Просто у нее появится сын.
Прачка невольно уловила последние слова и растрогалась. Добрая женщина вступила в разговор с присущей ей сердечностью:
— Здравствуйте, дети!
— О, матушка Бидо, здравствуйте, дорогая.
— Здравствуйте, мадам. — Леон, улыбаясь, протянул ей руку.
Она ее крепко пожала и продолжала:
— Так вот, я ж и говорю — загляденье парочка! Прямо супруги! Что уж таиться — я услыхала, о чем вы тут толкуете, славные вы мои ребятишки! А когда свадьба?
— Как можно скорее, — ответил Леон. — О, вы, матушка Бидо, на ней попируете.
— Да уж, с удовольствием погуляю, мой добрый господин. И не откладывайте — зачем терять время, когда ждешь счастья?
На прощание они сердечно обнялись, и Леон следом за любимой поднялся в убогую квартиру, где их ждала калека.
Мать Мими, видевшая юношу лишь единожды, в день катастрофы, узнала его и с первого взгляда догадалась, что произошло. При виде молодых людей, которые, повинуясь инстинкту, подошли к ней поближе, слабая улыбка тронула ее бескровные губы.
Воцарилось долгое молчание.
Она пожирала их глазами, наслаждаясь редкой радостью, выпавшей на ее горькую долю.
Леон подошел вплотную к кровати и, держа Мими за руку, заговорил срывающимся от волнения голосом:
— Мадам, я люблю вашу дочь. Она позволила мне просить у вас ее руки. Согласны ли вы, чтобы я стал вашим сыном?
— Дитя мое, — старуха долго и любовно смотрела на него, — дитя мое, поцелуйте вашу невесту.
Все еще ощущая недомогание и слабость в ногах, она сильно опиралась на его руку, думая при этом, что ведет себя не вполне пристойно, — ведь месье Леон может Бог знает что подумать, — но не слишком осуждала себя за эту вольность.
А у него перехватило горло от счастья, и он с бьющимся сердцем шел и смаковал дарованные случаем минуты радости.
Леон слушал звонкий щебет девушки, бывшей, как все люди, перенесшие сильное нервное потрясение, очень разговорчивой.
Время от времени художник обращал к ней лицо, чтобы лучше ее видеть. Краем глаза рассматривал тонкий профиль девушки, который множество раз пытался воспроизвести, думая о ней.
Находя ее еще более грациозной и красивой, чем ему представлялось, юноша говорил себе, что второй такой красавицы во всем Париже не сыскать.
Действительно, в отношении себя и Мими он был прав — любимая женщина всегда одна на целом свете.
Однако, пожалуй, и посторонний наблюдатель согласился бы с ним, настолько девушка была неординарна.
Будучи среднего, скорее даже маленького роста, Мими имела точеную фигурку и отличалась не просто истинно парижской грацией, а только ей присущим очарованием.
Какой грацией, шармом, шиком, элегантностью обладают эти маленькие парижские работницы! Одетые в дешевые платьица, украшенные скромным цветком, в выходных нарядах они в пять минут превращаются в настоящих светских дам.
Узенькие ступни с высоким подъемом, безукоризненно облегающие ножку чулки, ни морщинки, детские кисти нервных и сильных рук, уже сформировавшаяся пышная грудь — все это указывало на совершенство форм, вызывавшее у Леона безграничное восхищение и как у художника, и как у мужчины.
В лице ее отнюдь не было той правильности черт, которая придает выражение торжественной глупости греческим статуям.
Мими была шатенкой с прелестным каштановым отливом. Буйная копна ее волос вилась от природы, завитки падали на белоснежную шею, челка казалась чуть растрепанной, в волосах виднелись три черепаховые шпильки, и вся прическа в целом сделала бы честь любой, самой элегантной женщине. Огромные карие с рыжинкой глаза подмечали все вокруг, взгляд был живой и наблюдательный. Носик у нее был чуть-чуть вздернут, и это ей удивительно шло, так гармонично сочеталось с мимикой! Рот — немного великоват, жемчужные зубки, на решительно очерченном подбородке — ямочка.
Да, маленькая Мими была восхитительна в своем бедном костюмчике — просто загляденье! Прелестная пари-жаночка, чье подвижное личико завораживало, так явственно читалась на нем вся гамма чувств — мечтательность, нежность, решительность, задор.
Леон и впрямь не знал что говорить и думал: «Каким же болваном она меня, должно быть, считает!»
Девушка извинилась за то, что тяжело опирается о его руку.
— Я утомляю вас, месье Леон?
О, какая радость! Прелестное создание помнит его имя, называет его «месье Леон», как если бы они были старыми друзьями!
Она продолжала:
— Это потому, что я все еще немного слаба… И долго шла пешком… Да еще и эта бесхвостая макака против меня ополчилась…
Белошвейка отягощала его могучую руку не больше, чем птичка, присевшая отдохнуть на толстой ветви старого дуба.
— О нет, мадемуазель Ноэми, вы меня нисколько не утомляете. Я мог бы на руках пронести вас через весь Париж и ничуть не устать.
Обрадованная, она улыбнулась.
— Да, вы сильный. Как прекрасно быть сильным и вместе с тем добрым. А вы кажетесь мне добрым.
— Во всяком случае, не премину вступиться, если при мне всякие мерзавцы оскорбляют порядочных девушек.
— О, это ужасно! Чего только не нашептывают нам, девушкам, вынужденным в одиночку ходить по улицам! Это подобно экипажу, мчащемуся галопом вдоль самого тротуара… Как ни сторонись, все равно тебя забрызгают грязью…
— И это большей частью роскошные экипажи богачей — они ведь несутся быстрее всех! Грязные толстосумы! — повысил декоратор в сердцах голос.
— Так вы их, оказывается, ненавидите?
— Ненавижу и презираю. Сами подумайте — ведь они же палачи народа! Выжимают из него кровь и пот, отнимают хлеб и саму жизнь! Соблазняют юных простолюдинок, чтобы сделать из них… Ах, если бы народ посмел решиться…
Они вышли на улицу Лепик и зашагали по ней, замедляя шаг.
Девушка выглядела все более усталой, она с трудом передвигала ноги, казалось — вот-вот упадет.
Леон заметил это и предложил зайти отдохнуть в винный погребок.
Мими поблагодарила и отказалась. С одной стороны, она боялась опоздать домой, с другой — ее охватывал непреодолимый страх при мысли об ужасной действительности. Ведь ей приходится возвращаться в жалкую каморку без единого су в кармане!
Потерявшая работу, поставленная перед страшным выбором — отдаться приказчику ради заработка или умереть с голоду, она должна будет сейчас сказать матери: «Надо покончить счеты с жизнью!»
Потому что разве это жизнь, когда бедная девушка вынуждена вымаливать работу, как нищий — кусок хлеба? Разве это жизнь, когда Ларами-старший пытается тебя изнасиловать, а Ларами-младший пристает с гнусными предложениями?
Но, ощущая рядом присутствие своего спасителя, она думала: «А я ведь могла бы быть счастлива! Неужели я так и умру, не изведав счастья?»
Со своей стороны, Леон Ришар делал немыслимые усилия, чтобы превозмочь свою застенчивость.
Он горел желанием воспользоваться этим уникальным в своем роде случаем, чтобы объясниться девушке в любви, и не осмеливался. Ведь они видят друг друга лишь второй раз в жизни. Как воспримет она такое внезапное признание? Не сочтет ли его одним из тех мужчин, чьих предложений так боится? Но, черпая силы в сознании честности своих намерений, он говорил себе: «Нет, решено! Скажу, что люблю ее! Пройдем еще три дома, и скажу!»
Но снова тоска теснила грудь, и он думал:
«Вот дойдем до того номера…»
Наконец, понимая, что девушка вскоре уйдет, а он так и не успеет открыть ей сердце, Леон сделал над собой героическое усилие.
— Мадемуазель Ноэми, — бросился он с места в карьер, — считате ли вы меня порядочным человеком?
Девушка тотчас же остановилась и, устремив на него ласковый взгляд, ответила:
— Я убеждена в этом, месье Леон. Ее взгляд добавил ему храбрости. Он продолжал:
— Итак, я буду говорить с вами как порядочный человек. Всего неделю тому назад я увидел вас впервые. И с этой минуты ваш образ ни на мгновение не покидает меня. Это самая сладостная и прекрасная навязчивая идея, какую я знал, и я простосердечно и почтительно хочу признаться вам в этом.
Девушка восторженно слушала эти излияния, сердце ее учащенно билось, на щеках выступила краска.
Конечно же ей неоднократно объяснялись в любви, и часто эти признания были сделаны с честными намерениями. Но ни одно из них не всколыхнуло ее душу так, как эти несколько фраз, произнесенные молодым человеком.
Она чувствовала — молодой человек говорит правду, и искренне обрадовалась его словам.
— Вы позволите мне, — продолжал он, — открыть перед вами свое сердце, мадемуазель Мими?
— Да, месье Леон.
— Прошло совсем еще мало времени, но вы значите для меня больше, чем что бы то ни было в жизни. Я одинок, и, быть может, вследствие этого чувства мои более обострены…
— Ваши родители умерли? — спросила Мими, и нотка сочувствия прозвучала в ее голосе.
— Увы, да. Я потерял их, когда был еще совсем ребенком. И эта тяжкая потеря, лишившая меня радостей семейной жизни, тем более внушила мне горячее желание испытать не ведомые доселе утехи.
— Одиночество, наверное, тягостно?
— Оно ужасно. Оно пожирает душу…
Художник замолчал, собираясь с мыслями, и продолжал, все более воодушевляясь:
— Несмотря на то что я вас мало знаю, мне кажется, что всю жизнь я провел рядом с вами. Я боготворю вас… Я все время оказываюсь рядом, как если бы моя любовь одарила меня зрением ясновидца… Только что я произнес великое слово: любовь моя. Итак, я говорю вам: я вас люблю!
Заслышав эти слова, ожидаемые Мими без деланной стыдливости и пошлого жеманства, девушка вздрогнула и непроизвольно сжала руку Леона.
Ей вдруг показалось, что ее неурядицы кончились, что отныне радость поселится в бедном жилище, где влачила столь жалкое существование ее мать, где они, убогие, уже не ждали от жизни ничего хорошего.
К этому ранее ею не изведанному чувству защищенности и покоя добавилось еще одно восхитительное и сладостное ощущение. Да, это было правдой — ее любил тот, кого она так часто вспоминала с того дня, когда чуть не погибла.
Он был красив гордой и мужественной красотой. Он был добр и деликатен. И Мими, дрожа и прижимаясь к его руке, ощущая, как колотится сердце и вскипает кровь, подумала: «Но ведь я тоже люблю его!»
Леон нисколько не походил на фата. У него было немало интрижек, но он от этого не заносился.
Вместо того чтобы внушить ему уверенность в себе, эти связи с более или менее добродетельными женщинами, напротив, поселили в нем, скорее, некоторую неуверенность.
Его утонченность простиралась так далеко, что в близости со случайно встреченными женщинами он усматривал своего рода профанацию, осквернение той любви, которая прошла бы через всю его жизнь.
Кроме того, он опасался, что своей поспешностью если и не оскорбит Мими, то, во всяком случае, заставит ее замкнуться в себе.
Когда она крепче сжала его руку, он всем телом повернулся к ней и его страстный взгляд впился ей в лицо.
Взволнованная, разрумянившаяся девушка слабо улыбалась ему, но две большие слезы висели на кончиках ее ресниц.
— Я не обидел вас, мадемуазель? Скажите же, что нет, Мими!
— Нет, месье Леон… Нет, Леон! Вы ведь предупредили меня, что будете говорить как порядочный человек… И ваши слова — бальзам на мою душу…
— Ну раз так, Мими, дорогая моя Мими, раз вы позволяете мне любить вас… Раз вы даете мне надежду, что когда-нибудь полюбите меня…
— Всем сердцем, друг мой… Разве я уже и теперь не принадлежу вам? Разве вы не спасли мне жизнь?.. Вся дружба, на которую я способна, — ваша… И вся моя благодарность…
— Мими, и дружба и благодарность ваши принадлежат также месье Людовику, интерну, который так добр к вам.
— Это совсем другое дело… Я люблю его как брата.
— Я это знаю, Мими.
— В то время как вы, Леон… В то время как моя признательность к вам ведет… ведет к любви…
— О Мими, любимая! Как вы добры! Чуть ли не еще более добры, чем красивы!
Она лукаво улыбнулась и молвила:
— Будьте снисходительны к бедной девушке! Он отвечал с неизменной серьезностью:
— Я люблю и вашу душу, и ваше такое изящное тело, являющееся ее вместилищем. Люблю ваши глаза, их чистый и честный взгляд, ваши губы, их искреннюю улыбку. Я люблю черты вашего лица, в котором невинность ребенка и очарование женщины. И если я говорю, что вы прекрасны, то лишь для того, чтобы вы знали: я буду любить вас так сильно, как только это возможно.
Слушая эти речи, Мими испытывала такое сладостное волнение, что больше не чувствовала ни усталости, ни недомогания.
Однако молодые люди все ближе подходили к дому по улице Сосюр, где Ноэми Казен жила с матерью.
Местные жители, хорошо знавшие девушку, провожали молодую пару удивленными взглядами.
Первая же женщина, увидевшая их на улице Сосюр, изумленно всплеснула руками и воскликнула:
— Боже правый! Вот уж никогда бы не подумала! Крошка Мими завела себе ухажера!
— Ничем она не отличается от других, вот и пошла по той же дорожке! — бросила рябая старуха, продавщица газет.
Прачка матушка Бидо, возвращавшаяся к себе с огромной плетеной корзиной, остановилась и заявила газетчице:
— Вот это парочка, просто загляденье! Я молю Бога, чтоб у него были честные намерения и малышка Мими сменила бы фамилию!
В это время Леон говорил девушке:
— Поскольку вы согласны, дорогая, я хотел бы незамедлительно повидать вашу матушку и испросить ее согласия на наш брак.
— Но у нас такой беспорядок… Все перевернуто вверх дном. Я ведь ушла из дому ранним утром.
— Однако я уже не совсем посторонний и, надеюсь, могу пользоваться некоторыми льготами. К тому же надеюсь, что ваша достойнейшая матушка согласится, чтобы вы стали моей женой, а значит, ничего не следует менять в ее жизни. Просто у нее появится сын.
Прачка невольно уловила последние слова и растрогалась. Добрая женщина вступила в разговор с присущей ей сердечностью:
— Здравствуйте, дети!
— О, матушка Бидо, здравствуйте, дорогая.
— Здравствуйте, мадам. — Леон, улыбаясь, протянул ей руку.
Она ее крепко пожала и продолжала:
— Так вот, я ж и говорю — загляденье парочка! Прямо супруги! Что уж таиться — я услыхала, о чем вы тут толкуете, славные вы мои ребятишки! А когда свадьба?
— Как можно скорее, — ответил Леон. — О, вы, матушка Бидо, на ней попируете.
— Да уж, с удовольствием погуляю, мой добрый господин. И не откладывайте — зачем терять время, когда ждешь счастья?
На прощание они сердечно обнялись, и Леон следом за любимой поднялся в убогую квартиру, где их ждала калека.
Мать Мими, видевшая юношу лишь единожды, в день катастрофы, узнала его и с первого взгляда догадалась, что произошло. При виде молодых людей, которые, повинуясь инстинкту, подошли к ней поближе, слабая улыбка тронула ее бескровные губы.
Воцарилось долгое молчание.
Она пожирала их глазами, наслаждаясь редкой радостью, выпавшей на ее горькую долю.
Леон подошел вплотную к кровати и, держа Мими за руку, заговорил срывающимся от волнения голосом:
— Мадам, я люблю вашу дочь. Она позволила мне просить у вас ее руки. Согласны ли вы, чтобы я стал вашим сыном?
— Дитя мое, — старуха долго и любовно смотрела на него, — дитя мое, поцелуйте вашу невесту.
ГЛАВА 17
Можно догадаться, какое горестное изумление охватило всех, присутствующих при очной ставке Марии и злодея, когда девушка закричала:
— Это не он!
— Да это он, он! Ведь он же сам признался! — вмешался господин Гаро.
Жермена и князь, бледные как полотно, переглянулись, помертвев при мысли, что надежда опять лишь поманила их и тотчас же скрылась.
Итак, больше не было способа отыскать дитя…
Господин Гаро метался по комнате, как кот по раскаленной железной крыше, теребил усики, не спуская глаз со злодея, сумевшего так его провести.
Следователь, возмущенный пренебрежением к правосудию и ощущавший, в какое смешное положение он попал, чувствовал себя не в своей тарелке.
Людовик, вспоминая об обещании девушки принадлежать ему в случае, если он найдет похищенного ребенка, испытывал чуть ли не радость.
И с уверенностью, большей чем когда-либо, он думал: «О, я отыщу его, клянусь тебе!»
— Но тогда, — резко обратился к арестованному господин Гаро, — кто же вы такой на самом деле?
Неизвестный ответствовал:
— Зовут меня Боско.
— Это кличка. Каково ваше настоящее имя?
— Боско. У меня нет другого имени.
— Где проживаете?
— Везде и нигде. Зимой — в карьерах и печах для обжига извести. Летом — в крепостном рву или в поле.
— Словом, бродяжничаете?
— Да, если нет работы.
— Где вы родились?
— Не имею ни малейшего представления.
— Кто ваши родители?
— Я их не знаю.
— Вы найденыш?
— Скорее, я покинутое дитя.
— Вас сажали в тюрьму?
— За кражу — никогда.
Бедолага заявил это с гордостью, и на него стали смотреть с некоторой долей сочувствия, ибо отвечал он на вопросы очень убедительно и с неподдельной искренностью.
— Задерживали ли вас за бродяжничество?
— Раз пятнадцать — и в Версале, и в Этампе, Корбёе, Манте, Фонтенбло, Мео — всюду, вплоть до Шартра и Питивье.
— Отчего же в таких крупных населенных пунктах?
— Дело было зимой, вот я и старался угодить за решетку, чтоб получить кусок хлеба и крышу над головой. Можете справиться в кутузках всех этих городов — я там оставил по себе добрую память. — И Боско добавил с горечью: — Я бродяга с отменной репутацией.
Какое-то время интерн пристально разглядывал незнакомца, припоминая, где он его видел, и внезапно прервал допрос:
— Э-э, голубчик, да я вас знаю. Прошлой зимой я принимал вас в клинике шефа. Это было в Ларибуазьере.
— Совершенно верно, месье. Я вас тоже узнал. Вы — один из помощников доктора Перрье.
— А вот и мой шеф собственной персоной. Внезапно несчастный выказал искреннюю благодарность:
— Это не он!
— Да это он, он! Ведь он же сам признался! — вмешался господин Гаро.
Жермена и князь, бледные как полотно, переглянулись, помертвев при мысли, что надежда опять лишь поманила их и тотчас же скрылась.
Итак, больше не было способа отыскать дитя…
Господин Гаро метался по комнате, как кот по раскаленной железной крыше, теребил усики, не спуская глаз со злодея, сумевшего так его провести.
Следователь, возмущенный пренебрежением к правосудию и ощущавший, в какое смешное положение он попал, чувствовал себя не в своей тарелке.
Людовик, вспоминая об обещании девушки принадлежать ему в случае, если он найдет похищенного ребенка, испытывал чуть ли не радость.
И с уверенностью, большей чем когда-либо, он думал: «О, я отыщу его, клянусь тебе!»
— Но тогда, — резко обратился к арестованному господин Гаро, — кто же вы такой на самом деле?
Неизвестный ответствовал:
— Зовут меня Боско.
— Это кличка. Каково ваше настоящее имя?
— Боско. У меня нет другого имени.
— Где проживаете?
— Везде и нигде. Зимой — в карьерах и печах для обжига извести. Летом — в крепостном рву или в поле.
— Словом, бродяжничаете?
— Да, если нет работы.
— Где вы родились?
— Не имею ни малейшего представления.
— Кто ваши родители?
— Я их не знаю.
— Вы найденыш?
— Скорее, я покинутое дитя.
— Вас сажали в тюрьму?
— За кражу — никогда.
Бедолага заявил это с гордостью, и на него стали смотреть с некоторой долей сочувствия, ибо отвечал он на вопросы очень убедительно и с неподдельной искренностью.
— Задерживали ли вас за бродяжничество?
— Раз пятнадцать — и в Версале, и в Этампе, Корбёе, Манте, Фонтенбло, Мео — всюду, вплоть до Шартра и Питивье.
— Отчего же в таких крупных населенных пунктах?
— Дело было зимой, вот я и старался угодить за решетку, чтоб получить кусок хлеба и крышу над головой. Можете справиться в кутузках всех этих городов — я там оставил по себе добрую память. — И Боско добавил с горечью: — Я бродяга с отменной репутацией.
Какое-то время интерн пристально разглядывал незнакомца, припоминая, где он его видел, и внезапно прервал допрос:
— Э-э, голубчик, да я вас знаю. Прошлой зимой я принимал вас в клинике шефа. Это было в Ларибуазьере.
— Совершенно верно, месье. Я вас тоже узнал. Вы — один из помощников доктора Перрье.
— А вот и мой шеф собственной персоной. Внезапно несчастный выказал искреннюю благодарность: