Страница:
Что стало с несчастными нашими героями, которых, казалось, беспощадный злой рок преследовал не уставая? Где же Боско, добросердечный, отзывчивый, искренний, неуклонно верный долгу дружбы, сохранивший веселость, несмотря на несправедливую кару, которую он так незаслуженно понес…
Где же прекрасная мулатка — его возлюбленная, душой и телом преданная белому человеку и бывшая для него ангелом-утешителем в беспросветном аду, где, казалось, должна была угаснуть всякая надежда…
Но любовь Фиделии[120] — вот меткое имя! — была сильнее смерти.
В тот момент, когда волна разбилась о берег, девушка почувствовала, как Боско заскользил по вертикально вставшему рею. Одним концом балка ударила его, он потерял сознание и камнем ушел под воду.
Желая спасти любимого или погибнуть вместе с ним, мулатка без колебаний оставила бревно и, нырнув вслед за Боско, обхватив его неподвижное тело, вынырнула на поверхность.
Они очутились среди обломков, щепок и разного мусора, несомого сильнейшим течением и ранившего их и без того изможденные тела.
Но, оглушенная, полузадохнувшаяся, мужественная девушка продолжала бороться.
Держа голову Боско над водой, с необычайной силой, ловкостью и отвагой она продолжала плыть к проклятому берегу, теперь, казалось, убегавшему от нее.
Еще немного — и море успокоится, прилив закончится.
Если они теперь же не достигнут берега, они погибли… Отлив неминуемо подхватит их и отнесет в море, тогда ничто уже не спасет их.
К счастью, по фарватеру пролива близ гвианского низкого берега, так часто меняющего свою конфигурацию, обычно образуются встречные течения. Один из таких противотоков подхватил их и вынес в устье заболоченного, полного ила и тины ручья, именуемого Мадлен.
Фиделия уже дотянулась до какого-то корня, как испустила жалобный стон: начался отлив. Она понимала, что их неминуемо снесет. Ее горестный крик вмиг дошел до сознания Боско, уже начавшего приходить в себя.
— Ты смотри, — откликнулся он с поразительным, присущим ему во всех случаях жизни хладнокровием. — Я-то думал, что проснусь уже на том свете. А вроде еще живой… Эге, похоже, теперь мой черед стать ньюфаундлендом[121] и вытащить из воды эту прелестную девушку!
Поняв опасность положения, Боско сразу же почувствовал прилив сил. Он обнял одной рукой возлюбленную и тоже уцепился за древесный корень. Чувствуя, как отлив уже тянет его в океан, юноша с ужасом вопрошал себя, сколько же еще он сможет так продержаться.
Вода понемногу спадала, и вот они уже по пояс в липком, вязком, зловонном иле, где кишат насекомые, рептилии, ракообразные.
Наступила ночь, еще больше увеличив его тоску и отчаяние.
…Он начал шарить вокруг себя, нащупал твердую почву и, каждую минуту опасаясь соскользнуть в какую-нибудь яму, побрел вдоль ложа ручья, держа на руках потерявшую сознание девушку.
В темноте Боско споткнулся о рей и чертыхнулся. Положив Фиделию на кучу водорослей, остро пахнущих морем, он осмотрел препятствие и узнал их бревно.
Как мы знаем, мокрая пагара все так же была привязана к нему. Боско терпеливо развязал узлы, открыл корзину и вынул маленький лубяной сосуд с тростниковой водкой.
Раздвинув стиснутые зубы Фиделии, Боско влил ей в рот несколько капель спиртного. Девушка вздохнула и пошевелилась. Вне себя от радости, он готов был прыгать, петь, танцевать, крича:
«Она жива, жива, милое дитя! Не придется мне ее оплакивать! Не придется терзаться от мысли, что она умерла, спасая меня…»
Девушка постепенно приходила в себя, что-то лепетала по-детски и наконец совсем очнулась.
Чувствуя рядом с собой того, кого она так любила, различая его силуэт при свете высыпавших на небе звезд, Фиделия обвила руками шею юноши и прошептала:
— Любимый, ты жив… Ты жив, чтобы любить меня… — И снова потеряла сознание.
Боско поднял девушку на руки и, в спешке прихватив мокрую сорочку, чтобы прикрыть ее наготу, наугад ринулся в темноту.
Вскоре он увидел далеко впереди, за деревьями, слабый огонек. Ему даже почудился собачий лай. Взяв Фиделию на одну руку, как берут маленьких детей, и, раздвигая кусты, он, спотыкаясь и скользя, пошел в том направлении.
О, волшебная сила любви! Еще совсем недавно этот человек буквально дышал на ладан, казалось, он при смерти, и вот прежняя сила чудом вернулась к нему, когда он увидел, что возлюбленной грозит опасность! Более того, его силы удвоились! Он и думать забыл о страшном ударе реем в грудь. Ничто не могло его сейчас ни остановить, ни задержать! Ни ямы и колдобины, в которые он оступался, ни ветви, рвущие на нем одежду, ни шипы и колючки, вонзающиеся в тело, ни хлещущие его кожу травы.
Боско бежал, не чуя под собой ног, он искал помощи, чувствуя, что сейчас минуты равняются часам, и понимая — стоит ему упасть, он больше не поднимется. Наконец он вышел к большому, одиноко стоящему дому. Два окна во втором этаже были освещены. Сторожевой пес, запертый в первом этаже, залаял, почуяв чужого.
Набравшись храбрости, Боско начал колотить кулаком в двери. Окно во втором этаже распахнулось, и появился человек, вооруженный двустволкой.
— Кто там? — закричал он.
— Я — ссыльный, — ответил Боско. — Был на работах в Сен-Лоране, но ушел оттуда для того, чтобы спасти невинного человека. Всю дорогу я прошел пешком. А сейчас моя жена при смерти… Умоляю вас, сжальтесь… Что касается меня, можете сдать властям или пристрелить как собаку… Воля ваша. Но ее спасите, заклинаю вас!..
ГЛАВА 10
ГЛАВА 11
Где же прекрасная мулатка — его возлюбленная, душой и телом преданная белому человеку и бывшая для него ангелом-утешителем в беспросветном аду, где, казалось, должна была угаснуть всякая надежда…
Но любовь Фиделии[120] — вот меткое имя! — была сильнее смерти.
В тот момент, когда волна разбилась о берег, девушка почувствовала, как Боско заскользил по вертикально вставшему рею. Одним концом балка ударила его, он потерял сознание и камнем ушел под воду.
Желая спасти любимого или погибнуть вместе с ним, мулатка без колебаний оставила бревно и, нырнув вслед за Боско, обхватив его неподвижное тело, вынырнула на поверхность.
Они очутились среди обломков, щепок и разного мусора, несомого сильнейшим течением и ранившего их и без того изможденные тела.
Но, оглушенная, полузадохнувшаяся, мужественная девушка продолжала бороться.
Держа голову Боско над водой, с необычайной силой, ловкостью и отвагой она продолжала плыть к проклятому берегу, теперь, казалось, убегавшему от нее.
Еще немного — и море успокоится, прилив закончится.
Если они теперь же не достигнут берега, они погибли… Отлив неминуемо подхватит их и отнесет в море, тогда ничто уже не спасет их.
К счастью, по фарватеру пролива близ гвианского низкого берега, так часто меняющего свою конфигурацию, обычно образуются встречные течения. Один из таких противотоков подхватил их и вынес в устье заболоченного, полного ила и тины ручья, именуемого Мадлен.
Фиделия уже дотянулась до какого-то корня, как испустила жалобный стон: начался отлив. Она понимала, что их неминуемо снесет. Ее горестный крик вмиг дошел до сознания Боско, уже начавшего приходить в себя.
— Ты смотри, — откликнулся он с поразительным, присущим ему во всех случаях жизни хладнокровием. — Я-то думал, что проснусь уже на том свете. А вроде еще живой… Эге, похоже, теперь мой черед стать ньюфаундлендом[121] и вытащить из воды эту прелестную девушку!
Поняв опасность положения, Боско сразу же почувствовал прилив сил. Он обнял одной рукой возлюбленную и тоже уцепился за древесный корень. Чувствуя, как отлив уже тянет его в океан, юноша с ужасом вопрошал себя, сколько же еще он сможет так продержаться.
Вода понемногу спадала, и вот они уже по пояс в липком, вязком, зловонном иле, где кишат насекомые, рептилии, ракообразные.
Наступила ночь, еще больше увеличив его тоску и отчаяние.
…Он начал шарить вокруг себя, нащупал твердую почву и, каждую минуту опасаясь соскользнуть в какую-нибудь яму, побрел вдоль ложа ручья, держа на руках потерявшую сознание девушку.
В темноте Боско споткнулся о рей и чертыхнулся. Положив Фиделию на кучу водорослей, остро пахнущих морем, он осмотрел препятствие и узнал их бревно.
Как мы знаем, мокрая пагара все так же была привязана к нему. Боско терпеливо развязал узлы, открыл корзину и вынул маленький лубяной сосуд с тростниковой водкой.
Раздвинув стиснутые зубы Фиделии, Боско влил ей в рот несколько капель спиртного. Девушка вздохнула и пошевелилась. Вне себя от радости, он готов был прыгать, петь, танцевать, крича:
«Она жива, жива, милое дитя! Не придется мне ее оплакивать! Не придется терзаться от мысли, что она умерла, спасая меня…»
Девушка постепенно приходила в себя, что-то лепетала по-детски и наконец совсем очнулась.
Чувствуя рядом с собой того, кого она так любила, различая его силуэт при свете высыпавших на небе звезд, Фиделия обвила руками шею юноши и прошептала:
— Любимый, ты жив… Ты жив, чтобы любить меня… — И снова потеряла сознание.
Боско поднял девушку на руки и, в спешке прихватив мокрую сорочку, чтобы прикрыть ее наготу, наугад ринулся в темноту.
Вскоре он увидел далеко впереди, за деревьями, слабый огонек. Ему даже почудился собачий лай. Взяв Фиделию на одну руку, как берут маленьких детей, и, раздвигая кусты, он, спотыкаясь и скользя, пошел в том направлении.
О, волшебная сила любви! Еще совсем недавно этот человек буквально дышал на ладан, казалось, он при смерти, и вот прежняя сила чудом вернулась к нему, когда он увидел, что возлюбленной грозит опасность! Более того, его силы удвоились! Он и думать забыл о страшном ударе реем в грудь. Ничто не могло его сейчас ни остановить, ни задержать! Ни ямы и колдобины, в которые он оступался, ни ветви, рвущие на нем одежду, ни шипы и колючки, вонзающиеся в тело, ни хлещущие его кожу травы.
Боско бежал, не чуя под собой ног, он искал помощи, чувствуя, что сейчас минуты равняются часам, и понимая — стоит ему упасть, он больше не поднимется. Наконец он вышел к большому, одиноко стоящему дому. Два окна во втором этаже были освещены. Сторожевой пес, запертый в первом этаже, залаял, почуяв чужого.
Набравшись храбрости, Боско начал колотить кулаком в двери. Окно во втором этаже распахнулось, и появился человек, вооруженный двустволкой.
— Кто там? — закричал он.
— Я — ссыльный, — ответил Боско. — Был на работах в Сен-Лоране, но ушел оттуда для того, чтобы спасти невинного человека. Всю дорогу я прошел пешком. А сейчас моя жена при смерти… Умоляю вас, сжальтесь… Что касается меня, можете сдать властям или пристрелить как собаку… Воля ваша. Но ее спасите, заклинаю вас!..
ГЛАВА 10
— Ну как, старший надзиратель, что у вас новенького?
— Ничего, господин директор. Все в порядке, все хорошо.
И старший надзиратель, седоусый, увешанный медалями старый служака, подавил вздох.
Директор каторжной тюрьмы заметил этот подавленный вздох. От него не укрылся также озабоченный вид подчиненного. Директор был философом, имел склонность к наблюдениям, хорошо знал людей. Глядя ветерану прямо в лицо, он спросил:
— Послушайте, Жоли, а ведь вы чем-то обеспокоены?
В свою очередь надзиратель, проработавший в колониях пятнадцать лет, знал назубок психологию арестантов.
— Вот что я вам скажу, господин директор, по-моему, все идет слишком хорошо, и в этом есть нечто противоестественное. Вот уже две недели — ни единого взыскания, ни двойного наряда, ни уменьшения порции вина, словом, ничего, абсолютно ничего… Это значит — что-то должно случиться…
Господин директор — шестнадцать тысяч франков в год, казенная квартира, пароконный выезд, канцелярская надбавка, орден Почетного легиона — в молчании выслушал это несколько странное заявление. Поразмыслив, он спросил:
— На чем основываются ваши подозрения?
— Ни на чем, господин директор. Ни на чем и на всем вместе, это-то меня и угнетает… Не знаю, как бы это сформулировать… Но я инстинктивно чувствую: что-то надвигается, а интуиция меня никогда не подводит.
— Чего же вы, собственно говоря, опасаетесь?
— Какой-нибудь заварушки… Массового бунта, например… Группового побега… И не просто побега, а сопровождаемого варварскими актами мести…
— Что говорят ваши «бараны»?[122]
— Никто из них и рта не раскрывает с тех самых пор, как тому бедолаге гвоздем проткнули череп и подвесили на столбе, написав «Смерть предателям!».
— Да, вы правы. Теперь мы ничего не узнаем. Надо удвоить бдительность, ввести дополнительные караулы.
— Караулов и так вполне хватает, господин директор, и можете положиться на наше рвение.
— А главное, не забывайте о тюремной морали: «Если бы желание жандармов удержать узника составляло хотя бы половину того стремления, с которым узника тянет на волю, то никаких бы побегов вообще не было».
Старший надзиратель на практике знал эту истину, изреченную столь афористично его начальником.
Он пожал плечами, провел большим пальцем по усам и добавил:
— Я не опасаюсь скрытого побега, когда несколько заключенных ломанутся через болота и джунгли. Я, как уже докладывал вам, боюсь массового выступления, открытого бунта…
— Ну так мы примем меры! При первой же попытке — строжайшее наказание! Уж чего-чего, а сил у нас, слава Богу, достаточно.
Между тем два дня, вернее две ночи, спустя после описанной выше беседы во втором дортуаре[123], где ранее произошла варварская казнь, состоялось одно из сборищ, которые тюремщики предвидеть не могли и воспрепятствовать которым также были не в силах.
Заключенные теснились в спальне и, затаив дыхание, внимали своему пророку, взывавшему к ним тихим свистящим шепотом.
Часовые стояли на постах, готовые в любой момент подать сигнал тревоги.
— Повторяю вам, — говорил Король Каторги, — я слежу за всеми и вижу каждого. И я сложу с себя сан, если те, кто хоть намеком выкажет наш план, не будут разрезаны живьем на мелкие кусочки.
По толпе, собравшейся в дортуаре, прошел трепет вожделения — их возбуждала одна только перспектива пролить кровь.
Король Каторги продолжал:
— Сейчас мне нужны лишь люди, решившиеся на все. Жизнь для нас — пустяк, и мы, если придется, легко пожертвуем ею.
— Все это так и есть, — прошептал огромный негр, с непропорциональными конечностями и грубой, свирепой мордой дога. — Давай, Бамбош, жми, а уж мы последуем за тобой всюду, хоть в самое пекло, а может, еще куда подальше.
— Да, я уверен, что могу положиться на вас. Но еще раз повторяю: нужен не только побег, нужно еще и убийство. Мы будем убивать каждого, кто нам только под руку попадется.
— Но, — робко возразил кто-то, — ведь убийство усложнит побег?..
— Поговори, поговори! — иронически отозвался Бамбош.
— Черт возьми, ты не хуже меня знаешь, что между Францией и Англией нет соглашения о выдаче преступников. Английская колония Демерари не выдает беглецов, но если известно, что беглый каторжник прикончил охранника, его безжалостно возвращают. Ты хочешь закрыть перед нами двери британской колонии?
— Да, хочу.
— Почему?
— Прежде всего потому, что такова моя воля и, будучи Королем, я имею право ни с кем не считаться. А во-вторых, если мы перебьем охрану, то убийство будет групповым, и никто не дознается, кто убийца, а кто нет. Все мы — сообщники, все подставляем голову, и плевать нам на бритву Шарл[124]. Вот как я рассматриваю это дело. Что касается всего остального, то не бойтесь. Я сам этим займусь. Я поведу вас туда, где золота столько, сколько во Франции яблок в саду. За короткое время все вы у меня заделаетесь миллионерами. А дальше — да здравствует веселье! Красивые девочки и все прочее! А теперь — все по койкам! Что до меня, то мне надобно пойти и заняться нашими делами.
Каторжники, как тени, бесшумно, почти не дыша, разместились в гамаках, в то время как Бамбош извлек из своего тайника самые разнообразные предметы.
Во-первых, длинную веревку с крючком на конце, затем ключ, парик, накладную бороду. Все это он спрятал за пазуху, после чего открыл тяжелую дверь дортуара и бесшумно проскользнул во двор. Подойдя к стене тюрьмы, он закинул «кошку».
Крючок намертво впился в гребень стены.
Бандит легко взобрался на стену, сел на нее верхом и тихонько свистнул. Ответом был металлический звук чешуек гремучей змеи. Услыхав этот сигнал, Бамбош успокоился и спустился по другую сторону ограждения.
Из растущего под скалами кустарника появился человек и, держа в руках какой-то сверток, подошел к бандиту.
Несмотря на царивший вокруг мрак, любой, наблюдавший эту странную сцену, поразился бы по вполне понятной причине — на этом мужчине был мундир охранника.
Бандит и надзиратель скрылись в зарослях, и Бамбош мигом, со сноровкой, изобличавшей большой опыт в подобных делах, облачился в тот безвкусный наряд, в котором его приметила грациозная супруга Бобино. Правда, на сей раз на нем был не фрак, а сюртук.
Пока происходило это переодевание, мужчины не обменялись ни единым словом.
Когда Бамбош был готов, он прошептал своему товарищу:
— Следуй за мной, как всегда, на расстоянии ста шагов.
— Хорошо. — Тот кивнул головой, надвинув до самых глаз пробковый шлем.
Развинченной походкой Бамбош направился в центр города, закурив по дороге одну из ароматных сигар.
Он наискось пересек Кайенну и, дойдя до квартала, расположенного возле порта, толкнул двери одного из красивых тамошних домов, беззвучно отворившиеся.
Бамбош очутился в жилище одного очень видного купца, скупавшего украденное на приисках золото и бывшего скупщиком всех тайно ввозимых или имеющих сомнительное происхождение товаров. Он был далеко не единственным, занимавшимся подобным промыслом, и подобный род занятий не мешал ему слыть уважаемым человеком хотя бы потому, что нечестно нажитое добро принесло большую прибыль — купец был богат.
Безусловно, почтеннейший торговец, что-то писавший при свечах, забранных стеклянными колпаками, поджидал Бамбоша, так как не выказал ни малейшего удивления, когда тот появился в его конторе. Гость и хозяин обменялись крепким рукопожатием, как и подобает людям, хорошо понимающим друг друга.
Поделившись впечатлениями от губернаторского бала, во время которого они долго беседовали, Бамбош, мигом обретя манеры пресловутого барона де Валь-Пюизо, перешел к вопросу, ради которого и покинул стены каторжной тюрьмы:
— Дело готово?
— В целом да. Но много еще всяческой нервотрепки.
— Почему? Неужели внесенной мною суммы в сто тысяч франков недостаточно?
— Достаточно. Но требуется заплатить золотом.
— Пусть не беспокоятся. Я заплачу.
— Еще одно: какова будет дальнейшая судьба судна?
— Оно останется моей собственностью.
— Невозможно заключить контракт за эту сумму. Надо заплатить еще пятьдесят тысяч франков.
Бамбош нахмурился, от лица отхлынула кровь, губы искривила гримаса.
— Сто пятьдесят тысяч франков за старую калошу, которая и десяти тысяч не стоит?! За кучу металлолома, снабженную машиной, от которой и негры отказались бы на сахарном заводе?!
— И кроме того, — продолжал почтеннейший коммерсант, — у вас не будет ни механиков, ни кочегаров, ни матросов…
— Не кажется ли вам, что хоть мы и каторжники, а вот вы — ворюги?
— Э-э, голубчик, надо же как-то жить. В нашем деле не обходится без риска.
— Мерзавец!
— Известно ли вам, что за оскорбления платят отдельную цену? — преспокойно продолжал коммерсант, поигрывая револьвером, служившим ему пресс-папье.
— Это справедливо, — согласился Бамбош. — Мы у вас в руках, стало быть, придется идти туда, куда вы ведете. Но если это измена, то…
— Не угрожайте, это бесполезно.
— А вы, черт подери, прекратите разговаривать со мной в подобном тоне! Я — Король Каторги! И берегитесь — как бы по моему приказу три тысячи каторжников не набросились бы на вас, ваш город и ваши богатства! Как бы они не прикарманили все и не превратили бы город в руины, а вас самих не отправили бы на начинку для бамбука![125] Не забывайте, что семь лет назад Кайенна уже горела, ее превратили в пепелище, в качестве… предупреждения!
Эта язвительная отповедь, подкрепленная неопровержимыми аргументами, сделала почтенного коммерсанта более покладистым.
Они ударили по рукам на сумме в сто двадцать пять тысяч франков, из которых сто полагалось выплатить золотом, как и было условлено. Когда Бамбош уже было собрался уходить, хозяин задержал его:
— Не могли бы вы сказать, на какой день назначено дело?
— Нет. Начиная с завтрашнего дня, корабль будет все время пришвартован у пристани.
— К чему такая таинственность?
— Вы можете нас предать.
— Да вы с ума сошли! Разве мы не обогащаемся за ваш счет?! Разве администрация в состоянии заплатить за донос те же сто двадцать пять тысяч франков, которые вы заплатили за побег?!
— Возможно, вы правы. Но я ничего не скажу.
— Еще одно слово. Так, значит, вы господа каторжники, люди богатые?
— Можно сказать и так. В кассе каторжной тюрьмы не менее трех миллионов франков.
— Да что вы говорите?! — обомлел купец.
— Три миллиона только здесь, в Гвиане. А во Франции припрятано раз в десять больше.
— Черт побери! Вы шутите!
— Я никогда не шучу, когда речь идет о деньгах. Разве когда речь идет о приобретении концессии, вы не сталкиваетесь с освободившимися заключенными, у которых денег полны карманы? Разве к вам не попадают почерневшие монеты, недавно извлеченные из земли?
— Действительно… Я как-то прежде об этом не задумывался…
— Ну так вот, подумайте еще и о том, что у ссыльных — неисчерпаемые ресурсы, что мы, «вязанки хвороста»[126], купаемся в золоте, что если уж избирают Королем Каторги такого человека, как я, то он здесь плесенью не покроется.
— Кажется, и впрямь вы говорите правду, — ответил купец, и в его голосе смешались восхищение и неподдельный страх.
— Ну а теперь прощайте. Мы с вами больше не увидимся. Продолжайте верно служить бедолагам, «которые попали в беду», вы на этом не прогадаете. Если же нет, то и ваша собственная жизнь, и существование всего вашего города ломаного гроша не стоят.
Произнеся эти слова, пришелец, воплощавший в себе таинственное могущество каторжного королевства, исчез.
Он преспокойно прибыл обратно в лагерь Мерэ, сопровождаемый человеком, носившим форму охранника и бывшим, казалось, его личным телохранителем.
— Ничего, господин директор. Все в порядке, все хорошо.
И старший надзиратель, седоусый, увешанный медалями старый служака, подавил вздох.
Директор каторжной тюрьмы заметил этот подавленный вздох. От него не укрылся также озабоченный вид подчиненного. Директор был философом, имел склонность к наблюдениям, хорошо знал людей. Глядя ветерану прямо в лицо, он спросил:
— Послушайте, Жоли, а ведь вы чем-то обеспокоены?
В свою очередь надзиратель, проработавший в колониях пятнадцать лет, знал назубок психологию арестантов.
— Вот что я вам скажу, господин директор, по-моему, все идет слишком хорошо, и в этом есть нечто противоестественное. Вот уже две недели — ни единого взыскания, ни двойного наряда, ни уменьшения порции вина, словом, ничего, абсолютно ничего… Это значит — что-то должно случиться…
Господин директор — шестнадцать тысяч франков в год, казенная квартира, пароконный выезд, канцелярская надбавка, орден Почетного легиона — в молчании выслушал это несколько странное заявление. Поразмыслив, он спросил:
— На чем основываются ваши подозрения?
— Ни на чем, господин директор. Ни на чем и на всем вместе, это-то меня и угнетает… Не знаю, как бы это сформулировать… Но я инстинктивно чувствую: что-то надвигается, а интуиция меня никогда не подводит.
— Чего же вы, собственно говоря, опасаетесь?
— Какой-нибудь заварушки… Массового бунта, например… Группового побега… И не просто побега, а сопровождаемого варварскими актами мести…
— Что говорят ваши «бараны»?[122]
— Никто из них и рта не раскрывает с тех самых пор, как тому бедолаге гвоздем проткнули череп и подвесили на столбе, написав «Смерть предателям!».
— Да, вы правы. Теперь мы ничего не узнаем. Надо удвоить бдительность, ввести дополнительные караулы.
— Караулов и так вполне хватает, господин директор, и можете положиться на наше рвение.
— А главное, не забывайте о тюремной морали: «Если бы желание жандармов удержать узника составляло хотя бы половину того стремления, с которым узника тянет на волю, то никаких бы побегов вообще не было».
Старший надзиратель на практике знал эту истину, изреченную столь афористично его начальником.
Он пожал плечами, провел большим пальцем по усам и добавил:
— Я не опасаюсь скрытого побега, когда несколько заключенных ломанутся через болота и джунгли. Я, как уже докладывал вам, боюсь массового выступления, открытого бунта…
— Ну так мы примем меры! При первой же попытке — строжайшее наказание! Уж чего-чего, а сил у нас, слава Богу, достаточно.
Между тем два дня, вернее две ночи, спустя после описанной выше беседы во втором дортуаре[123], где ранее произошла варварская казнь, состоялось одно из сборищ, которые тюремщики предвидеть не могли и воспрепятствовать которым также были не в силах.
Заключенные теснились в спальне и, затаив дыхание, внимали своему пророку, взывавшему к ним тихим свистящим шепотом.
Часовые стояли на постах, готовые в любой момент подать сигнал тревоги.
— Повторяю вам, — говорил Король Каторги, — я слежу за всеми и вижу каждого. И я сложу с себя сан, если те, кто хоть намеком выкажет наш план, не будут разрезаны живьем на мелкие кусочки.
По толпе, собравшейся в дортуаре, прошел трепет вожделения — их возбуждала одна только перспектива пролить кровь.
Король Каторги продолжал:
— Сейчас мне нужны лишь люди, решившиеся на все. Жизнь для нас — пустяк, и мы, если придется, легко пожертвуем ею.
— Все это так и есть, — прошептал огромный негр, с непропорциональными конечностями и грубой, свирепой мордой дога. — Давай, Бамбош, жми, а уж мы последуем за тобой всюду, хоть в самое пекло, а может, еще куда подальше.
— Да, я уверен, что могу положиться на вас. Но еще раз повторяю: нужен не только побег, нужно еще и убийство. Мы будем убивать каждого, кто нам только под руку попадется.
— Но, — робко возразил кто-то, — ведь убийство усложнит побег?..
— Поговори, поговори! — иронически отозвался Бамбош.
— Черт возьми, ты не хуже меня знаешь, что между Францией и Англией нет соглашения о выдаче преступников. Английская колония Демерари не выдает беглецов, но если известно, что беглый каторжник прикончил охранника, его безжалостно возвращают. Ты хочешь закрыть перед нами двери британской колонии?
— Да, хочу.
— Почему?
— Прежде всего потому, что такова моя воля и, будучи Королем, я имею право ни с кем не считаться. А во-вторых, если мы перебьем охрану, то убийство будет групповым, и никто не дознается, кто убийца, а кто нет. Все мы — сообщники, все подставляем голову, и плевать нам на бритву Шарл[124]. Вот как я рассматриваю это дело. Что касается всего остального, то не бойтесь. Я сам этим займусь. Я поведу вас туда, где золота столько, сколько во Франции яблок в саду. За короткое время все вы у меня заделаетесь миллионерами. А дальше — да здравствует веселье! Красивые девочки и все прочее! А теперь — все по койкам! Что до меня, то мне надобно пойти и заняться нашими делами.
Каторжники, как тени, бесшумно, почти не дыша, разместились в гамаках, в то время как Бамбош извлек из своего тайника самые разнообразные предметы.
Во-первых, длинную веревку с крючком на конце, затем ключ, парик, накладную бороду. Все это он спрятал за пазуху, после чего открыл тяжелую дверь дортуара и бесшумно проскользнул во двор. Подойдя к стене тюрьмы, он закинул «кошку».
Крючок намертво впился в гребень стены.
Бандит легко взобрался на стену, сел на нее верхом и тихонько свистнул. Ответом был металлический звук чешуек гремучей змеи. Услыхав этот сигнал, Бамбош успокоился и спустился по другую сторону ограждения.
Из растущего под скалами кустарника появился человек и, держа в руках какой-то сверток, подошел к бандиту.
Несмотря на царивший вокруг мрак, любой, наблюдавший эту странную сцену, поразился бы по вполне понятной причине — на этом мужчине был мундир охранника.
Бандит и надзиратель скрылись в зарослях, и Бамбош мигом, со сноровкой, изобличавшей большой опыт в подобных делах, облачился в тот безвкусный наряд, в котором его приметила грациозная супруга Бобино. Правда, на сей раз на нем был не фрак, а сюртук.
Пока происходило это переодевание, мужчины не обменялись ни единым словом.
Когда Бамбош был готов, он прошептал своему товарищу:
— Следуй за мной, как всегда, на расстоянии ста шагов.
— Хорошо. — Тот кивнул головой, надвинув до самых глаз пробковый шлем.
Развинченной походкой Бамбош направился в центр города, закурив по дороге одну из ароматных сигар.
Он наискось пересек Кайенну и, дойдя до квартала, расположенного возле порта, толкнул двери одного из красивых тамошних домов, беззвучно отворившиеся.
Бамбош очутился в жилище одного очень видного купца, скупавшего украденное на приисках золото и бывшего скупщиком всех тайно ввозимых или имеющих сомнительное происхождение товаров. Он был далеко не единственным, занимавшимся подобным промыслом, и подобный род занятий не мешал ему слыть уважаемым человеком хотя бы потому, что нечестно нажитое добро принесло большую прибыль — купец был богат.
Безусловно, почтеннейший торговец, что-то писавший при свечах, забранных стеклянными колпаками, поджидал Бамбоша, так как не выказал ни малейшего удивления, когда тот появился в его конторе. Гость и хозяин обменялись крепким рукопожатием, как и подобает людям, хорошо понимающим друг друга.
Поделившись впечатлениями от губернаторского бала, во время которого они долго беседовали, Бамбош, мигом обретя манеры пресловутого барона де Валь-Пюизо, перешел к вопросу, ради которого и покинул стены каторжной тюрьмы:
— Дело готово?
— В целом да. Но много еще всяческой нервотрепки.
— Почему? Неужели внесенной мною суммы в сто тысяч франков недостаточно?
— Достаточно. Но требуется заплатить золотом.
— Пусть не беспокоятся. Я заплачу.
— Еще одно: какова будет дальнейшая судьба судна?
— Оно останется моей собственностью.
— Невозможно заключить контракт за эту сумму. Надо заплатить еще пятьдесят тысяч франков.
Бамбош нахмурился, от лица отхлынула кровь, губы искривила гримаса.
— Сто пятьдесят тысяч франков за старую калошу, которая и десяти тысяч не стоит?! За кучу металлолома, снабженную машиной, от которой и негры отказались бы на сахарном заводе?!
— И кроме того, — продолжал почтеннейший коммерсант, — у вас не будет ни механиков, ни кочегаров, ни матросов…
— Не кажется ли вам, что хоть мы и каторжники, а вот вы — ворюги?
— Э-э, голубчик, надо же как-то жить. В нашем деле не обходится без риска.
— Мерзавец!
— Известно ли вам, что за оскорбления платят отдельную цену? — преспокойно продолжал коммерсант, поигрывая револьвером, служившим ему пресс-папье.
— Это справедливо, — согласился Бамбош. — Мы у вас в руках, стало быть, придется идти туда, куда вы ведете. Но если это измена, то…
— Не угрожайте, это бесполезно.
— А вы, черт подери, прекратите разговаривать со мной в подобном тоне! Я — Король Каторги! И берегитесь — как бы по моему приказу три тысячи каторжников не набросились бы на вас, ваш город и ваши богатства! Как бы они не прикарманили все и не превратили бы город в руины, а вас самих не отправили бы на начинку для бамбука![125] Не забывайте, что семь лет назад Кайенна уже горела, ее превратили в пепелище, в качестве… предупреждения!
Эта язвительная отповедь, подкрепленная неопровержимыми аргументами, сделала почтенного коммерсанта более покладистым.
Они ударили по рукам на сумме в сто двадцать пять тысяч франков, из которых сто полагалось выплатить золотом, как и было условлено. Когда Бамбош уже было собрался уходить, хозяин задержал его:
— Не могли бы вы сказать, на какой день назначено дело?
— Нет. Начиная с завтрашнего дня, корабль будет все время пришвартован у пристани.
— К чему такая таинственность?
— Вы можете нас предать.
— Да вы с ума сошли! Разве мы не обогащаемся за ваш счет?! Разве администрация в состоянии заплатить за донос те же сто двадцать пять тысяч франков, которые вы заплатили за побег?!
— Возможно, вы правы. Но я ничего не скажу.
— Еще одно слово. Так, значит, вы господа каторжники, люди богатые?
— Можно сказать и так. В кассе каторжной тюрьмы не менее трех миллионов франков.
— Да что вы говорите?! — обомлел купец.
— Три миллиона только здесь, в Гвиане. А во Франции припрятано раз в десять больше.
— Черт побери! Вы шутите!
— Я никогда не шучу, когда речь идет о деньгах. Разве когда речь идет о приобретении концессии, вы не сталкиваетесь с освободившимися заключенными, у которых денег полны карманы? Разве к вам не попадают почерневшие монеты, недавно извлеченные из земли?
— Действительно… Я как-то прежде об этом не задумывался…
— Ну так вот, подумайте еще и о том, что у ссыльных — неисчерпаемые ресурсы, что мы, «вязанки хвороста»[126], купаемся в золоте, что если уж избирают Королем Каторги такого человека, как я, то он здесь плесенью не покроется.
— Кажется, и впрямь вы говорите правду, — ответил купец, и в его голосе смешались восхищение и неподдельный страх.
— Ну а теперь прощайте. Мы с вами больше не увидимся. Продолжайте верно служить бедолагам, «которые попали в беду», вы на этом не прогадаете. Если же нет, то и ваша собственная жизнь, и существование всего вашего города ломаного гроша не стоят.
Произнеся эти слова, пришелец, воплощавший в себе таинственное могущество каторжного королевства, исчез.
Он преспокойно прибыл обратно в лагерь Мерэ, сопровождаемый человеком, носившим форму охранника и бывшим, казалось, его личным телохранителем.
ГЛАВА 11
Гвиана — необычайно плодородная страна. На образовавшихся из всякого рода органических останков почвах урожай всходит в мгновение ока. И все это происходит своим чередом, само по себе. Всюду — вода, влажная атмосфера, палящее солнце — одним словом, настоящая теплица с подогревом.
Бобовые поспевают в течение пяти недель, табак — в течение шести, то же самое происходит и с другими сельскохозяйственными культурами.
Имеются тут и превосходные пастбища, на которых можно выращивать тысячи и тысячи коров, быков, коз.
Домашней скотине нечего бояться сурового климата: она весь год пасется под открытым небом. Хищники и пресмыкающиеся не в состоянии серьезно нарушить количество поголовья. И тем не менее во Французской Гвиане не насчитаешь и трех сотен лошадей, даже включив в это число кляч береговой артиллерии и жандармерии. Не найдется и четырехсот овец и, ежели статистики упоминают две тысячи пятьсот голов рогатого скота, надобно вопросить, где этот скот находится и что с ним делают.
Как бы там ни было, но колония не располагает достаточным количеством скота, чтобы прокормить гарнизон, чиновников, гражданское население и каторжан.
Телят приходится покупать в Пара[127], — но там их продают по таким ценам, что глаза на лоб лезут, — и перевозить на суденышках, более-менее оборудованных для подобных перевозок.
Таким образом, свежего мяса часто не хватает, за него платят в четыре раза дороже его действительной стоимости и в большинстве случаев это мясо жесткое, сухое, волокнистое, словом, самого низкого качества.
Правда и то, что наши соседи в Британской и Нидерландской Гвиане[128] мясом буквально завалены, и торгуют им по десять су за фунт…
Следует задать вопрос: что же делают англичане, дабы иметь возможность ежедневно лакомиться свежими котлетами и бифштексами, предупреждая малокровие, грозящее человеку в экваториальной зоне?
Ответ проще простого — они разводят скот.
А французы?
Создается впечатление, что жители французских колоний слишком глупы, чтобы последовать примеру англичан и голландцев.
Следовательно, за телятами приходится направляться в Пара.
Итак, один из пароходиков, совершавших подобные рейсы, стал на прикол ввиду необходимости чинить корпус и машину.
Собственно говоря, его давным-давно пора уже было отправить на корабельное кладбище, но в колониях привередничать не приходится.
Устав бороздить моря, греметь железками на каждом повороте, выпускать весь пар в гудок, если кто-то нажмет на сигнал, набирать, как губка, соленую воду, пароходик ожидал текущего ремонта, прежде чем уйти в Демерари, в сухой док к англичанам.
В Кайенне-то и слыхом не слыхали о сухих доках, предназначенных для ремонта подводной части судна.
Допотопный пароходишко назывался «Тропическая Пташка» или что-то вроде этого.
Негритянский экипаж судна, радуясь вынужденной стоянке, был отпущен на берег, где уже наведался во все злачные места.
Пароходик остался безо всякой охраны.
Все это происходило через два дня после того, как Бамбош побывал с визитом у почтеннейшего коммерсанта, покупавшего золото у воров и устраивавшего за приличную плату побеги заключенных. Как бы там ни было, но ночью несколько подозрительного вида мужчин завладели «Тропической Пташкой» и пришвартовали ее к берегу.
Тихо, почти неслышно на борт погрузили пушки.
«Э-ге, — подумали сонные таможенные чиновники, — да это же „Тропическая Пташка“ заправляется. А мы-то думали, она ушла чиниться. Эти судовладельцы такие сволочи!» И почтеннейшие таможенники снова погрузились в прерванный сон, потеряв интерес к происходящему.
Незнакомцев было шестеро. Двое ушли, четверо же расположились на корабле, как у себя дома. Кстати говоря, может, так оно и было на самом деле. Минула ночь, а утром эти четверо засуетились на борту, исполняя матросскую работу, и никто не обратил на них внимания, таким естественным было поведение этих людей.
Днем один из таможенников слегка удивился, заметив, что «Пташка» стоит под парами. Фланирующей походкой он приблизился к судну и спросил у матроса, облокотившегося на планшир:
— Вы что, собираетесь отчаливать?
— Нет, — ответил тот.
— Но вы же стоите под парами!
— Еще нет.
— Тогда зачем разогреваете машину?
— Хотим отогнать посудину в устье Крик-Фуйе.
— Ах, вот как?
— Да, а оттуда на верфь в Пуант-Макурия, чтобы поставить там на прикол.
— Прекрасно! — Таможенник, удовольствовавшись этим простым объяснением, удалился, позевывая и потягиваясь, как человек, уставший от… безделья.
Каторжане в это время вновь производили работы по укреплению берегов и очистке канала Лосса.
Утро прошло без происшествий.
Надсмотрщику не к чему было придраться, и он, в отличие от папаши Жоли, ничуть не удивлялся, а только радовался тому, как отлично движется работа.
Днем дело пошло еще лучше, насколько это только было возможно.
С другой стороны, администрация, торопясь закончить очистку канала, настояла на том, чтобы работы производились в две смены. Стало быть, в них принимало участие около сотни заключенных под присмотром двух охранников.
Увидев, что начальством предпринята эта не вполне понятная мера предосторожности, заключенные хорошо известным всем каторжникам шепотком обратились за разъяснениями к Бамбошу.
— Тем лучше, — ответил Король Каторги с неописуемой ненавистью, — вместо одного мы укокошим сразу двоих. Мне бы хотелось, чтобы они все скопом здесь сошлись — мы б им всем пустили кровь!
Во время отлива каторжники подошли к зловонному каналу, над которым тучей роились насекомые, этот бич европейцев, разносчики малярии и прочей заразы. Каторжники без колебания влезли в воду и принялись трудиться на совесть, как трудились бы свободные люди. Не ожидая приказаний, они сориентировались сами — соорудили перемычку, наглухо отделившую залив от моря. Это позволило им беспрепятственно трудиться до самого прилива и разом закончить работу.
Папаша Жоли поразился такому рвению, и это избыточное усердие более, чем когда-либо, усилило его подозрения.
Двое его подчиненных, молодые охранники третьего класса, не работавшие в каторжной тюрьме и двух лет, наивно радовались происходящему, не отдавая себе отчета в том, что в случае тревоги канал Лосса будет намертво перекрыт новопостроенной дамбой и ни одно из находящихся в порту суденышек не сможет выйти в море.
Со стороны рейда послышался короткий свисток.
Несмотря на свое поразительное самообладание, Король Каторги содрогнулся и пробормотал:
— Решающая минута приближается… Только бы никто не сдрейфил…
Узники озирались, в их взглядах читалась решимость и ярость.
Затем их тяжелый, полный ненависти взгляд уперся в охранников, интересовавшихся исключительно ходом работ и не способных даже заподозрить, что же на самом деле творится в душах их подопечных.
Одному из конвойных не было еще и двадцати семи лет. Он приходился племянником папаше Жоли и был отличным малым, демобилизовавшимся из рядов береговой артиллерии в звании старшего сержанта.
Парень был человеком долга, умел себя держать, перед ним открывалась почетная будущность.
Возвратясь в колонию, этот молодой человек женился на своей кузине, красавице квартеронке[129], сделавшей его счастливым отцом очаровательной дочки.
Бобовые поспевают в течение пяти недель, табак — в течение шести, то же самое происходит и с другими сельскохозяйственными культурами.
Имеются тут и превосходные пастбища, на которых можно выращивать тысячи и тысячи коров, быков, коз.
Домашней скотине нечего бояться сурового климата: она весь год пасется под открытым небом. Хищники и пресмыкающиеся не в состоянии серьезно нарушить количество поголовья. И тем не менее во Французской Гвиане не насчитаешь и трех сотен лошадей, даже включив в это число кляч береговой артиллерии и жандармерии. Не найдется и четырехсот овец и, ежели статистики упоминают две тысячи пятьсот голов рогатого скота, надобно вопросить, где этот скот находится и что с ним делают.
Как бы там ни было, но колония не располагает достаточным количеством скота, чтобы прокормить гарнизон, чиновников, гражданское население и каторжан.
Телят приходится покупать в Пара[127], — но там их продают по таким ценам, что глаза на лоб лезут, — и перевозить на суденышках, более-менее оборудованных для подобных перевозок.
Таким образом, свежего мяса часто не хватает, за него платят в четыре раза дороже его действительной стоимости и в большинстве случаев это мясо жесткое, сухое, волокнистое, словом, самого низкого качества.
Правда и то, что наши соседи в Британской и Нидерландской Гвиане[128] мясом буквально завалены, и торгуют им по десять су за фунт…
Следует задать вопрос: что же делают англичане, дабы иметь возможность ежедневно лакомиться свежими котлетами и бифштексами, предупреждая малокровие, грозящее человеку в экваториальной зоне?
Ответ проще простого — они разводят скот.
А французы?
Создается впечатление, что жители французских колоний слишком глупы, чтобы последовать примеру англичан и голландцев.
Следовательно, за телятами приходится направляться в Пара.
Итак, один из пароходиков, совершавших подобные рейсы, стал на прикол ввиду необходимости чинить корпус и машину.
Собственно говоря, его давным-давно пора уже было отправить на корабельное кладбище, но в колониях привередничать не приходится.
Устав бороздить моря, греметь железками на каждом повороте, выпускать весь пар в гудок, если кто-то нажмет на сигнал, набирать, как губка, соленую воду, пароходик ожидал текущего ремонта, прежде чем уйти в Демерари, в сухой док к англичанам.
В Кайенне-то и слыхом не слыхали о сухих доках, предназначенных для ремонта подводной части судна.
Допотопный пароходишко назывался «Тропическая Пташка» или что-то вроде этого.
Негритянский экипаж судна, радуясь вынужденной стоянке, был отпущен на берег, где уже наведался во все злачные места.
Пароходик остался безо всякой охраны.
Все это происходило через два дня после того, как Бамбош побывал с визитом у почтеннейшего коммерсанта, покупавшего золото у воров и устраивавшего за приличную плату побеги заключенных. Как бы там ни было, но ночью несколько подозрительного вида мужчин завладели «Тропической Пташкой» и пришвартовали ее к берегу.
Тихо, почти неслышно на борт погрузили пушки.
«Э-ге, — подумали сонные таможенные чиновники, — да это же „Тропическая Пташка“ заправляется. А мы-то думали, она ушла чиниться. Эти судовладельцы такие сволочи!» И почтеннейшие таможенники снова погрузились в прерванный сон, потеряв интерес к происходящему.
Незнакомцев было шестеро. Двое ушли, четверо же расположились на корабле, как у себя дома. Кстати говоря, может, так оно и было на самом деле. Минула ночь, а утром эти четверо засуетились на борту, исполняя матросскую работу, и никто не обратил на них внимания, таким естественным было поведение этих людей.
Днем один из таможенников слегка удивился, заметив, что «Пташка» стоит под парами. Фланирующей походкой он приблизился к судну и спросил у матроса, облокотившегося на планшир:
— Вы что, собираетесь отчаливать?
— Нет, — ответил тот.
— Но вы же стоите под парами!
— Еще нет.
— Тогда зачем разогреваете машину?
— Хотим отогнать посудину в устье Крик-Фуйе.
— Ах, вот как?
— Да, а оттуда на верфь в Пуант-Макурия, чтобы поставить там на прикол.
— Прекрасно! — Таможенник, удовольствовавшись этим простым объяснением, удалился, позевывая и потягиваясь, как человек, уставший от… безделья.
Каторжане в это время вновь производили работы по укреплению берегов и очистке канала Лосса.
Утро прошло без происшествий.
Надсмотрщику не к чему было придраться, и он, в отличие от папаши Жоли, ничуть не удивлялся, а только радовался тому, как отлично движется работа.
Днем дело пошло еще лучше, насколько это только было возможно.
С другой стороны, администрация, торопясь закончить очистку канала, настояла на том, чтобы работы производились в две смены. Стало быть, в них принимало участие около сотни заключенных под присмотром двух охранников.
Увидев, что начальством предпринята эта не вполне понятная мера предосторожности, заключенные хорошо известным всем каторжникам шепотком обратились за разъяснениями к Бамбошу.
— Тем лучше, — ответил Король Каторги с неописуемой ненавистью, — вместо одного мы укокошим сразу двоих. Мне бы хотелось, чтобы они все скопом здесь сошлись — мы б им всем пустили кровь!
Во время отлива каторжники подошли к зловонному каналу, над которым тучей роились насекомые, этот бич европейцев, разносчики малярии и прочей заразы. Каторжники без колебания влезли в воду и принялись трудиться на совесть, как трудились бы свободные люди. Не ожидая приказаний, они сориентировались сами — соорудили перемычку, наглухо отделившую залив от моря. Это позволило им беспрепятственно трудиться до самого прилива и разом закончить работу.
Папаша Жоли поразился такому рвению, и это избыточное усердие более, чем когда-либо, усилило его подозрения.
Двое его подчиненных, молодые охранники третьего класса, не работавшие в каторжной тюрьме и двух лет, наивно радовались происходящему, не отдавая себе отчета в том, что в случае тревоги канал Лосса будет намертво перекрыт новопостроенной дамбой и ни одно из находящихся в порту суденышек не сможет выйти в море.
Со стороны рейда послышался короткий свисток.
Несмотря на свое поразительное самообладание, Король Каторги содрогнулся и пробормотал:
— Решающая минута приближается… Только бы никто не сдрейфил…
Узники озирались, в их взглядах читалась решимость и ярость.
Затем их тяжелый, полный ненависти взгляд уперся в охранников, интересовавшихся исключительно ходом работ и не способных даже заподозрить, что же на самом деле творится в душах их подопечных.
Одному из конвойных не было еще и двадцати семи лет. Он приходился племянником папаше Жоли и был отличным малым, демобилизовавшимся из рядов береговой артиллерии в звании старшего сержанта.
Парень был человеком долга, умел себя держать, перед ним открывалась почетная будущность.
Возвратясь в колонию, этот молодой человек женился на своей кузине, красавице квартеронке[129], сделавшей его счастливым отцом очаровательной дочки.