Буссенар Луи Анри. Похождения Бамбоша

   Бродяга набросился на пищу, как голодный зверь.
   Съев в мгновение ока все до крошки, арестованный удовлетворенно вздохнул и насмешливо заметил:
   — Вот уминать за обе щеки — это по мне! Вы свойский мужик, месье Гаро!
   Быть может, начальнику сыскной полиции и польстил подобный комплимент, но виду он не подал.
   Бросив на бродягу пронзительный взгляд, он спросил:
   — Ну что, будете теперь говорить?
   — Буду. Заговорю, как попугай, отведавший жаркое в винном соусе.
   — Вы похитили ребенка князя Березова?
   — Совершенно верно.
   — И вы же нанесли ножевое ранение в грудь сестре княгини?
   Босяк заколебался.
   — Вам не отпереться. Ведь это именно вы ударили ножом свояченицу князя?
   — Ну, я… Чего уж там, признаю…
   — Искреннее признание вам зачтется.
   — Пусть меня сошлют или голову отрубят, мнебез разницы…
   — А теперь скажите, где ребенок?
   — А вот это уж нет, — перебил бандит, — этого я не скажу.
   — Подумайте хорошенько. До сих пор вы были со мной откровенны, продолжайте в том же духе.
   — Не вижу надобности. Я попросил у княза Березова немного денег, ничтожную сумму для такого богача. А он вместо того, чтобы заплатить такой пустячный выкуп, сдал меня фараонам. Пусть теперь помучается!
   — Это ваше последнее слово?
   — Да, последнее!
   — Но ведь несчастная мать все глаза выплакала…
   — А мне наплевать на слезы толстосумов!
   — Но ведь она же мать!
   — А я не знаю, что это такое. Меня щенная сука молоком вскармливала, а потом свиноматка в сарае…
   — Вы много страдали…
   — Да уж, настрадался, наварился, как похлебка в котелке…
   — Но не совсем же вам чуждо сострадание?
   — Пустая болтовня. Богачи знают, как утешиться со своими денежками. И хватит об этом, я больше ни слова не скажу.
   Убедившись, что больше ничего не добьется, господин Гаро велел поместить задержанного в камеру, а сам позвонил князю.
   Начальник сыскной полиции был доволен и половинчатым успехом, а в дальнейшем полагался на одиночное тюремное заключение, которое, по его мнению, должно будет принести свои плоды.
   Ранним утром следующего дня узник попросил есть и сожрал все, как если бы он был болен булимией^[50]. Он был воистину ненасытен, и ему едва-едва хватало двойной порции.
   Пытаясь приручить арестованного с помощью небольших поблажек, месье Гаро послал ему вина и курительного табака.
   Но все впустую. Наглец наелся, напился, выспался, покурил, но не прибавил ни слова.
   Так прошли еще сутки.
   Затем узник предстал перед судьей, чей торжественный вид нимало его не впечатлил. Он подтвердил свои первичные показания, не отрицал, что похитил ребенка князя Березова и ударил ножом девушку за то, что она оказала сопротивление, но категорически отказался добавить что-либо еще.
   Между тем его сфотографировали, произвели антропологические измерения, ввели данные в каталог и после обычной процедуры проверки обнаружили, что он, по всей видимости, ранее не имел дела с правосудием.
   От вспыхнувшей было в сердце надежды княгиня Березова вновь перешла к отчаянию. Ей казалось непостижимым, чтобы человек, укравший ее дитя, не сжалился над ней. Она требовала, чтобы ее допустили к узнику, считала, что у нее хватит сил разжалобить его, что он не устоит перед ее мольбами и слезами.
   Князь встретился со следователем и просил, чтобы представитель власти пообещал арестованному крупную сумму денег и свободу, если тот возвратит ребенка.
   Однако следователь, будучи должностным лицом, объяснил просителю, что злодей отныне принадлежит правосудию и должен отвечать по закону. Ведь закон — это вещь непреложная. Он призван настигать нарушителей и карать их. Возмещение причиненного преступником зла — дело второстепенное. Кроме того, правосудие ни в коем случае не должно вступать со злоумышленником в сговор. Стало быть, следует запастись терпением и ждать окончания следствия.
   Удрученный князь Березов принес эти известия княгине, чье нервное состояние начинало вызывать серьезное беспокойство.
   Выжидать! Дожидаться, пока бандиту не наскучит подвергать ее пыткам!..
   Этот человек — чудовище.
   Значит, у него нет ни души, ни сердца?.. Он затаил злобу на богатых людей и наслаждается, заставляя их страдать. Очевидно, он сам много выстрадал и теперь жаждет отплатить той же монетой.
   Конечно же он не знает, что княгиня сама вышла из простонародья, но по-прежнему осталась доброй, простой, самоотверженной… Она не только не стыдилась своего низкого происхождения, она гордилась им. И постоянно занималась благотворительностью, тем более ценной, что все благие дела совершались анонимно. Жермена никогда не забывала о тех, кто страждет от голода и холода, кого душит нищета.
   И именно этой образцовой супруге, преданной матери, богатой, но исполненной всевозможных добродетелей женщине теперь разрывали сердце!
   Даже ее слуги, нередко склонные ненавидеть своих господ, жалели ее.
   Благодаря газетным репортерам, не гнушавшимся ничем, прошлое княгини Березовой, урожденной Жермены Роллен, было предано огласке. В нем не было ничего зазорного, однако все романтические перипетии ее судьбы стали теперь достоянием широкой публики.
   Очень не хватало Жермене и ее средней сестры Берты, разлука с которой обещала быть продолжительной.
   Берта по любви вышла замуж за простого типографского рабочего, человека бедного и одинокого, который позднее чудом нашел свою мать. Бедный подкидыш, найденный на ступеньках театра «Бобино», был назван Жаном Робером, по кличке Бобино.
   В результате чудесной случайности молодой человек обрел не только мать, но и высокое общественное положение.
   Парижский сирота Бобино оказался законным сыном графа де Мондье, убитого злодеем во время своего путешествия в Южную Америку. Во время поденной работы в типографии Бобино грезил таинственными дальними странами, путешествиями за моря и океаны.
   Унаследовав состояние отца, новоиспеченный граф решил воплотить в жизнь то, что ранее представлялось ему лишь пустыми мечтами.
   Молодой человек задумал разыскать место погребения отца на кладбище одного южноамериканского городка и перевезти прах во Францию.
   Он также вознамерился найти в консульских хранилищах архив отца, в который покойный вложил всю душу, — карты, рукописи, документы, заметки и дневники. Часть этих бумаг убийца оставил около мертвого тела.
   Бобино поделился планами с женой, и та, энергичная и решительная парижанка, всем сердцем одобрила его.
   Вот уже три месяца супруги Робер, как школьники на каникулах или влюбленная пара в медовый месяц, меряли шагами бескрайние цветущие луга тропической зоны.
   Никто, а менее всего они сами, не знал, когда супруги вернутся — указателем этим фантазерам служила магнитная стрелка компаса.
   Бобино слал Михаилу и Жермене необычайно живописные, проникнутые местным колоритом письма, одно из которых, отправленное из Бразилии, дошло до князя в самый разгар катастрофы.
   У князя комок стал в горле, на глаза навернулись слезы.
   — Ах, бедный мой Бобино, — прошептал он, — если бы ты только был с нами… Ты, столько раз спасавший нас когда-то…

ГЛАВА 13

   Свершилось! Мария была спасена.
   Она уже могла говорить, есть легкую пищу, слушать, когда ей читали книгу.
   До сих пор девушка балансировала на грани жизни и смерти и никто не знал, что возьмет верх.
   Благодаря достижениям медицины, благодаря усилиям интерна, в течение недели затаив дыхание внимавшего каждому удару ее сердца, жизнь восторжествовала.
   Это было настоящее воскрешение из мертвых.
   В особняке Березовых вспыхнул маленький лучик радости, когда профессор Перрье заявил Михаилу и Жермене:
   — Ручаюсь, она будет жить!
   У князя, влачившего существование между полубезумной женой и пустой, как оскверненная могила, детской колыбелью, вырвался долгий вздох облегчения.
   Он обеими руками сжал руку врача и от всего сердца воскликнул:
   — О, благодарю, благодарю вас, друг мой!
   Бледная улыбка тронула бескровные губы княгини, она прошелестела:
   — Бог не совсем отвернулся от нас… Моя сестра жива… Доктор, милый мой доктор, не нахожу слов, чтобы выразить вам свою признательность.
   — Но, княгиня, я ничего или почти ничего не сделал для нашей дорогой Марии. Даже в том, что касается переливания крови… Я лишь принес хирургический инструмент и применил профессиональные навыки. Пусть ваша благодарность устремится по верному адресу и достанется тому, кто ее действительно заслужил.
   — Господину Людовику Монтиньи, вашему ассистенту, — молвил князь.
   — Который отдал свою кровь, опыт, неусыпные заботы, словом, в некотором роде вдохнул жизнь в вашу сестру, княгиня. Поверьте, как ни высоко я всегда ценил щедрость души и ясность ума этого молодого человека, но здесь и мне пришлось удивиться.
   — Друг мой, отныне он тоже станет нам другом.
   — Совершенно справедливо! И, заметьте, он принадлежит к редкой в наше время породе людей! Но хватит об этом. Я хочу поговорить о вас, княгиня.
   Жермена уже вновь успела погрузиться в тягостную дремоту.
   — У вас есть какие-нибудь новости? — очнувшись, прошептала она.
   — Увы, нет. И речь сейчас пойдет не о вашем дорогом малыше.
   — А о ком же? — В ее голосе послышался упрек.
   — О вас, дитя мое.
   — Обо мне? Эка важность!
   — Жермена! — с болью вырвалось у князя.
   — Ах, друг мой, я должна была сказать «о нас». Ведь кем мы с вами теперь стали без него, без нашего ангела? Два страдальца, два разбитых сердца…
   — Мадам, — серьезно, почти сурово оборвал ее доктор, — вам надо вновь обрести мужество и энергию, отличающую самых закаленных людей, ту самую энергию, благодаря которой вы стали женой человека, которого любили и любите. Не находя этой силы духа в княгине Березовой, я апеллирую к Жермене Роллен.
   — Сжальтесь, доктор! — воскликнула Жермена, и краска схлынула с ее лица.
   — Я спасу вас вопреки вашей собственной воле! — твердо продолжал профессор, решивший достучаться до этой оцепеневшей души. — Что, разве вы больше не та Жермена, не та неустрашимая женщина, которая не убоялась злодея…
   — Ах, вы убиваете меня…
   — Которая защищала свою честь, как львица детенышей…. Которая благодаря своему мужеству и силе вырвалась после отчаянной борьбы из когтей злодеев, чьи имена я даже не хочу упоминать…
   — Ах, если б я могла…
   — Вы можете. Стоит лишь захотеть. Тогда вы навсегда останетесь той, кто так боролась за свою любовь, преодолела помешательство, вернула разум тому, кто вас любит…
   — О да, доктор, да.
   — Я совершенно в вас уверен… Вы та самая героическая женщина, стрелявшая в злодея, покусившегося на жизнь князя и готового совершить все новые и новые преступления.
   — О Боже, что мне следует сделать?
   — Перестать стенать, перестать жаловаться. Не давать расстроенным нервам возобладать над вами.
   — Но ведь меня уничтожили, повергли во прах…
   — Надо обуздать ваши нервы. Усилием воли вернуть себе дееспособность, снова стать сильной, какой вы были прежде. Вы сможете это сделать!
   — Я попытаюсь, доктор…
   — Скажите себе: я этого желаю! Я хочу найти моего Жана и в случае надобности пожертвую жизнью, чтобы увидеть его вновь.
   — Вы правы, доктор… Я проявляла малодушие.
   — Нет, княгиня. Вам нанесли страшный удар, который мог убить вас. Теперь вы реагируете на него восстановлением моральных сил.
   — Я сразу же должна окунуться в самую гущу событий, не так ли, Мишель?
   — Да, Жермена. Мы будем сражаться, как когда-то. Но теперь мы не безоружные бедняки, ничего не имеющие за душой. Мы богаты, сильны, одержимы целью…
   — Мы сами начнем действовать, потому что вся эта полиция, все эти судейские крючкотворы не достигают цели и разрывают нам душу своими проволочками.
   Воодушевленная княгиня преобразилась, она стала неузнаваема.
   Несколько произнесенных профессором слов сотворили чудо — еще недавно подавленная, погруженная в тягостную апатию больная женщина превратилась в героиню, способную на любое самопожертвование, готовую к самой отчаянной борьбе.
   Все, покончено со стенаниями и бесплодными слезами, хватит рассчитывать на других. Надо действовать самим.
   Они втроем держали военный совет. Порешили, что в первую очередь надо выявить сообщников бандита, который спал, ел, потягивал вино, покуривал и над всеми глумился в камере предварительного заключения. Задача сложная, так как никто не только не знал, но и не подозревал даже, кто мог быть в сговоре со злодеем.
   Князь рассказал доктору, что следователь не только отверг все его предложения, но и сам толком не представлял, как вести расследование дальше.
   Доктор Перрье успокоил его:
   — Господин Фрино пойдет вам навстречу. Я близко знаком с этим чиновником и заверяю вас, что он исключительно порядочный человек, хотя и слишком категоричный и непререкаемый. Я сегодня же с ним повидаюсь и добьюсь важнейшей, как мне представляется, вещи — очной ставки преступника с Марией.
   — Но будет ли она в состоянии перенести это свидание?
   — Надеюсь, что да. В любом случае, Монтиньи, ее неутомимый страж, лучше кого бы то ни было знает ответ на ваш вопрос.
   В то время как Жермена, бичуемая суровыми словами доктора, этого замечательного целителя не только тела, но и души, пробуждалась к новой жизни, Мария и интерн тихонько беседовали.
   Малышка Мария очень изменилась с того момента, как острый нож бандита пронзил ей грудь.
   Она была все такой же красивой, но мраморно-бледной, с сетью голубых вен под прозрачной кожей. Ее прекрасные черные глаза все еще лихорадочно блестели, веки поднимались медленно, как если бы они были слишком тяжелы.
   Сквозь полуопущенные ресницы она обволакивала юношу, сидящего возле постели, неотрывным, внимательным, добрым и нежным взглядом.
   Он только что закончил перебинтовывать начавшую зарубцовываться рану, и Мария чувствовала себя очень неловко оттого, что она полуодета.
   До сих пор она безразлично относилась к перевязкам, не обращая внимания, мужчина или женщина совершает эту процедуру. Стыдливость ее молчала — необходимость была превыше всего.
   Но теперь состояние улучшилось, силы прибывали, и девушка, несмотря на деликатность интерна, начала стесняться.
   Он же видел в больной лишь «объект излечения».
   Эта пациентка безусловно была ему дороже всего на свете, но он мысленно разделял больную и любимую, не замечая ничего, кроме раны, и не задумываясь о красоте этого юного непорочного тела.
   Мария покраснела до корней золотых волос, сердце ее забилось сильнее.
   С большой проницательностью Людовик Монтиньи догадался об этом пробуждении стыдливости и произнес:
   — Состояние улучшается… Даже слишком…
   — Ах, дорогой мой врачеватель, сколь вы жестоки, — откликнулась девушка окрепнувшим голосом.
   — О нет, но я подумал о том, что, быть может, это моя последняя перевязка… Вскоре наши беседы, к которым я приобрел сладостную привычку, прекратятся… Ваша жизнь войдет в свою колею, а моя пойдет своим чередом.
   — Ну конечно, я очень надеюсь и хочу, чтобы это произошло как можно скорей.
   — Вот видите! И тогда прости-прощай мое счастье!
   — Значит, для вашего счастья необходимо, чтобы я страдала? И, чтобы сделать вас счастливым, мне следовало бы стать неизлечимо больной? Покорнейше благодарю за вашу доброту!
   Сбитый с толку Людовик с минуту молчал, не зная, как отвечать девушке, смотревшей сейчас на него с выражением некоторого лукавства.
   Угадала ли она его тайну? Заметила ли его бледность, его отчаяние в то время, когда она была при смерти?
   Очень может быть, даже скорее всего так оно и есть…
   Ведь иначе она не была бы женщиной.
   Разве такую неустанную заботу, преданность, такую самоотдачу, граничащую с самоотречением, проявляют по отношению к первой встречной? Неужели она услышала несколько слов, которые он мог пробормотать сквозь сон в те короткие отрезки времени, когда дремал у ее изголовья? Лишь любовь способна на такую жертвенность, на такую стойкость и постоянство!
   Людовик сбивчиво, не вдумываясь в слова, заговорил:
   — О нет, мадемуазель… Дело вовсе не в этом… Лечить людей — мое ремесло… Я счастлив, что вы выздоравливаете…
   — Значит, вы и счастливы, и одновременно несчастны оттого, что я поправляюсь?
   — Я думаю о том, что больше вас не увижу. Что больше не будет этой радости, этого счастья — ухаживать за вами, посвящать вам жизнь, свои знания, свою преданность… Но я не эгоист и испытаю искреннюю радость, когда случайно встречу вас на жизненной дороге — счастливую, улыбающуюся и еще более красивую, чем всегда!..
   Его голос дрожал и срывался от неподдельного чувства, а на последних словах в нем послышались слезы.
   Мария была потрясена, сердце ее подпрыгнуло в груди, щеки покраснели.
   Она протянула тоненькую, исхудавшую ручку и накрыла ею руку студента.
   — Поговорим же серьезно, господин Людовик, — молвила она. — Я никогда не забуду, что обязана вам жизнью.
   — О нет, вы преувеличиваете! Вы решительно ничем мне не обязаны!
   — Случай, который свел нас в этих ужасных обстоятельствах, совершенно необычаен. И я упрекаю себя за то, что подтрунивала над вами.
   — Ну что вы, мадемуазель! Это всего лишь невинная и совершенно незлая шутка!
   — Я не имею права быть счастливой. Думая о моей сестре, о бедном исчезнувшем малыше, я не могу позволить себе даже на минуту предаться веселью.
   — О, мы найдем его, клянусь вам, — с горячностью перебил ее юноша. — Но простите, однако… Имею ли я право вмешиваться… Навязываться таким образом…
   — Вы сами прекрасно понимаете, что вам предоставляется случай снова помочь нам… Вы уже вовлечены в наши беды, так приобщитесь же и к нашей будущей борьбе!
   — Значит, вы согласны принять мою помощь?
   — Согласна ли я? О да! От всего сердца согласна!
   Как никогда растроганный, юноша задрожал, чувствуя, как маленькая ручка все крепче сжимает его руку.
   В свою очередь он схватил изящные пальчики девушки и ответил пожатием на пожатие.
   Затем они, взволнованные, ощущая радость, переполнившую сердца, долго смотрели в глаза друг другу и чувствовали, что таинственная, но уже всемогущая связь установилась между ними, слив их воедино.
   Длительное молчание становилось почти тягостным, так многозначительно оно было.
   Наконец, потеряв голову, опьяненный ласковым взглядом, по-прежнему неотрывно направленным на него, студент припал губами к руке своей пациентки и сдавленным голосом прошептал:
   — Мария! О Мария, дорогая…
   И тут же побледнел, убоявшись собственной смелости и возможной реакции девушки.
   — Простите меня, я сошел с ума… Да и кто бы не обезумел при мысли о возможности вас потерять!..
   Наш медик сделал движение, чтобы отстраниться, но девушка легким касанием удержала его и, не менее взволнованная, близкая к счастливым слезам, прерывающимся голосом прошептала в ответ:
   — О Людовик!.. Дорогой Людовик…
   Охваченный безумным восторгом, студент спрашивал себя, уж не грезит ли он — а что если он вдруг очнется и обнаружит, что снова сидит в кресле у постели умирающей…
   Но нет, это была ослепительная действительность!
   Мария была перед ним, живая, счастливая, улыбающаяся!
   Ноги у него подкосились, он упал на колени перед кроватью и провел так целую вечность, погрузившись в какой-то экстаз и чуть слышно шепча:
   — О Мария, дорогая моя, как же я вас люблю! Девушка коротко вскрикнула, слабо застонала и, дав волю сладким слезам, откинулась на подушки. Она не противилась, не прибегала к глупым уловкам, которые так любят деланные скромницы из буржуазной среды, не притворялась испуганной, как притворилась бы опытная кокетка. Как истинная дочь народа, Мария не страшилась благородной и открытой любви и свободно отдавалась вспыхнувшему в ее душе чувству.
   И если даже пока это была лишь нежная привязанность, замешенная на уважении, доверии, благодарности, то вскоре она должна была перерасти, если уже не переросла, в настоящую любовь.
   Застенчиво, боясь оскорбить любимую, не смея поднять на нее глаз, Людовик обратился к ней с вопросом:
   — А вы, Мария, сможете ли вы когда-нибудь полюбить меня?..
   — В настоящее время, — серьезно отвечала ему девушка, — я сама себе не принадлежу.
   — О, что вы такое говорите! — не понял он.
   — Пока не найден мой племянник, пока мы оплакиваем нашего малыша, которого я не сумела уберечь…
   — Вы несправедливо обвиняете себя! В том нет вашей вины!
   — Я поклялась защитить его ценой своей жизни. Однако я жива… Вот почему, придя в себя, я дала зарок. Я поклялась принадлежать лишь тому, кто найдет крошку Жана и доставит тем самым неописуемую радость моей сестре. В этот день я скажу спасителю: «Вот вам моя рука. До конца дней своих я принадлежу вам».
   — Этим человеком буду я!
   Разговор, имевший такое большое влияние на дальнейшую жизнь молодых людей, был прерван приходом князя и профессора Перрье.
   Последний осмотрел Марию и заявил, что она сможет выдержать очную ставку со своим убийцей.
   — Мария, дитя мое, готовы ли вы перенести это испытание? — обратился к ней доктор.
   — Не только готова, но и настаиваю на том, чтобы встреча состоялась как можно скорей! — ответила мужественная девушка.
   — Что ж, тогда завтра следователь доставит злодея сюда.
   Действительно, назавтра, в два часа пополудни, три автомобиля въехали во двор особняка на авеню Ош, куда ранее никого не впускали. В первой машине находился комиссар полиции Бергассу и два полицейских агента. Во второй — обвиняемый и трое конвойных. В третьей приехали следователь Фрино и секретарь суда.
   Профессор Перрье и князь Березов предстали перед следователем. Врач и судейский чиновник обменялись рукопожатием.
   — Из дружбы к вам, — шепнул Фрино на ухо доктору, — я согласился на все. Однако эта очная ставка не даст желаемого эффекта.
   — Как знать… — ответил доктор.
   — Получить таким образом признание? Да это случается лишь в романах, друг мой!
   — Ну что ж, поглядим.
   Комиссар, ведомый князем, возглавил эту странную процессию, которую замыкал секретарь суда.
   В комнате Марии у постели дежурил Людовик Монтиньи — ему было поручено следить за тем, не вызовет ли эмоциональное напряжение упадка сил.
   Из всех углов на новоприбывших с любопытством глазели слуги.
   Фанни, гувернантка, притворившись больной, заняла свой пост, прильнув к закрытой на засов двери.
   Они уже подходили к комнате Марии, как вдруг произошел неожиданный и никакими инструкциями не предусмотренный эпизод, который мог бы оправдать надежды, возлагаемые профессором Перрье на очную ставку.
   Жермена находилась в своих апартаментах и, невзирая на то, что твердо решила не вмешиваться, повинуясь непреодолимому побуждению, вдруг вскочила и бросилась навстречу преступнику.
   Ее всегда ласковые глаза пылали страшным гневом, сердце колотилось, нервы были напряжены при мысли, что перед ней находится похититель Жана, убийца сестры, даже будучи пойманным, продолжающий издеваться над ней.
   Бледная, трагическая, грозная, она предстала перед ним и голосом, от которого всех присутствующих пробрал озноб, возопила:
   — Дитя мое! Отдайте мне мое дитя!
   Арестованный хищно оскалился, как будто вопль обезумевшей от горя матери доставил ему странное удовольствие.
   Он пожал плечами и прохрипел:
   — Ничего не знаю… И не скажу…
   — Не скажете?! — Княгиня больше не владела собой, крик ее был страшен. — Да вы — чудовище! Страшилище, в котором нет ничего человеческого! Вы казните меня? За что? Хотите золота? Вам его дадут. Вы станете богаты. Но ребенок, ребенок, верните мне ребенка! Вам не причинят вреда, вас отпустят, помилуют… Я прошу вас, я, мать!
   При виде такого взрыва отчаяния под взглядом Жермены преступник съежился.
   Капли пота выступили у него на лице, дрожь пробегала по телу.
   Казалось, его действительно проняло.
   Он шаг за шагом отступал, как перед внушающим ужас привидением, и, наконец, окруженный полицейскими, юркнул в настежь распахнутые двери комнаты Марии.
   Заметив, что он взволнован, а может быть и растроган, Жермена удвоила натиск. Она, не замечая ни мужа, ни доктора, ни конвойных, никого вокруг, вплотную приблизилась к злодею, в чьих глазах читалось что-то вроде смятения.
   — Пощадите это крошечное существо! Оно никому не сделало зла, вы не можете его ненавидеть! — В голосе Жермены теперь слышалась мольба.
   Глухое рыдание вырвалось у нее из груди, сухие глаза увлажнились.
   Все присутствующие затаили дыхание, всех проняла дрожь, даже следователя, несмотря на двадцатипятилетний стаж, охватил трепет.
   Бандит тоже не остался глух, сопротивление его ослабело, две тяжелых слезы выкатились из его глаз и потекли по щекам.
   Окружающие затаили дыхание, они надеялись: вот сейчас он вымолвит слово, сделает признание, которое разом прекратит томительную неизвестность.
   Каждый думал про себя: «Сейчас он заговорит!»
   И действительно, он, униженный и несчастный, открыл было рот…
   Но тут взгляд его упал на Марию, уже несколько минут рассматривавшую его со все растущим изумлением.