Страница:
– Далеко они уйти не могли, – сквозь зубы проговорил он. – Седлать коней! И обернулся к пленным:
– Кто укажет, куда направились Ирга и Йаланд Вепрь, – того пощажу. Ну? Ответом было молчание. Мстислав ощерился в вислые черные усы. Повелел:
– Раскалить железо. Не так их много, буду спрашивать по одному. И не радуйтесь, собаки, что уцелели. Умирать придется долго – состариться успеете.
Отступать от своего он не собирался. И дело было даже не в дани, которую он не получил, и не в княжеской жене, так и не снявшей с него сапог…
А на следующее утро с хмурого неба хлынул дождь. И не прекращался несколько седмиц, почти до самого первого покрова.
Было у них две лошади, но одна сломала ногу на камнях. Йаланд присел над ней, посмотрел в испуганно косящий глаз, погладил по шелковистой морде. Вытащил длинный широкий нож из берестяных ножен. Лошадь, до этого судорожно пытавшаяся встать, замерла, будто почувствовав намерение человека. Князь вложил в удар все свое воинское мастерство. Ему хотелось сделать благородному животному последний подарок: легкую и быструю смерть.
Теперь он шел пешком, придерживаясь за стремя коня, на котором ехала Ирга. И уже третьи сутки (а может, четвертые, он сбился со счета) видел перед собой один и тот же унылый пейзаж: серые камни и деревья, кромка воды, по цвету напоминавшей расплавленное железо, шелестящие струи дождя – казалось, весь мир вдруг умер в одночасье, оставив двоих путников брести неведомо куда, без цели, без надежды…
Кривобокая сосна, выросшая на просторе больше вширь, чем ввысь, приютила их под своей кроной. Йаланд нарубил веток, натянул на колышки плащ – получился полог. Хоть слабая, а все же защита от непогоды и напоминание о доме… Разжег костер, чего не делал с того дня, как они бежали из илема через подземный ход: боялся, как бы не засекла погоня. Ночью одинокий огонек виден издалека.
Ирга сидела, обняв колени, сжавшись в комочек и дрожа всем телом. Мокрые длинные волосы спутались под рваным капюшоном, некогда румяные пухленькие щеки ввалились, и черные тени легли под глазами. По неистребимой женской привычке вместе с самым необходимым она захватила из терема бронзовое зеркальце с узором на обратной стороне. Зеркальце было маленькое, с ладонь. Последний раз княгиня смотрелась в него два дня назад. Сейчас она взглянула на себя и ужаснулась. И подумала: «Не посмотрит на меня больше мой милый. Не обнимет, не прижмет к себе, не прошепчет: горлица моя… А обнимет, так скорее из жалости, чем из любви (кто ж полюбит такую каракатицу?)». Она смутилась, опустила голову, инстинктивно поправила мокрое насквозь платье – вернее, то, что от него осталось. И не догадывалась, наверное, что Йаланд смотрит на нее неотрывно, чувствуя комок возле сердца – как когда-то, на тропинке к лесному роднику, в их первую встречу. Никогда он не встречал женщину прекраснее.
Что-то пробудило ее ото сна. Ирга подняла голову, прислушалась… Пейзаж вокруг неуловимо изменился. Была та же ночь, но дождь неожиданно стих, на небе высыпали звезды. Они сверкали не только на небе, но и на земле, на противоположном берегу – целые разноцветные созвездия. Иргу это заинтересовало. Вглядевшись она поняла, что перед ней, за рекой, лежит незнакомый город. Ночь была не такая уж темная – виднелись дома и верхушки деревьев, широкие гладкие улицы и высокая, удивительно красивая церковь на холме. Она была построена из желтоватого резного камня – большая редкость в здешних местах, где еще без малого шесть веков зодчие будут отдавать предпочтение более доступному материалу – дубу и сосне.
Ирга встала. Ей захотелось посмотреть диковинный храм поближе, и она пошла к нему, порадовавшись, что платье успело высохнуть и серебряные застежки на груди опять засияли. По крайней мере замарашкой ее, жену мерянского князя, не назовут.
Она не запомнила, как оказалась на том берегу. Может быть, ее перевез белый корабль с голубой полосой вдоль борта и двумя большими колесами… Пока она шла к воротам церкви по пыльной дороге среди пахучих трав и веселых желтых одуванчиков, занялось утро. Солнце засверкало в голубизне, само похожее на большой одуванчик. Внизу, у ног, плавал туман – это испарялась роса. Княгиня неторопливо поднялась на холм и увидела храм вблизи – он оказался очень старым. Барельеф на колоннах кое-где потрескался, у стен густо росла лебеда и крапива, но над дверью, сделанной в виде римского портика, висела икона – верный признак того, что храм был действующим.
Прямо перед ней стояли мужчина и женщина, будто в нерешительности: зайти или не зайти. Оба молодые, оба красивые: он – черноволосый, стройный, с кошачьей грацией, которую было видно даже сейчас, когда он пребывал без движения. Она – худенькая, изящная, чуть ниже спутника, со светлыми, будто прозрачными северными глазами и волосами цвета драгоценной платины, перевязанными бархатистой черной ленточкой. Одеты они были, на взгляд княгини, довольно странно, но она не удивилась: мало ли какие здесь обычаи…
– Не ходи, – послышалось ей.
– Почему? – спросил мужчина, и Ирга вдруг затрепетала, узнав его – Того, Кого видела впервые в жизни.
– Я боюсь.
– Здесь никого нет.
Дверь скрипнула. Женщина несмело вошла внутрь. Мужчина собрался было вслед за ней, но неожиданно что-то почувствовал, чье-то присутствие… Он обернулся и встретился глазами с Иргой. И удивленно спросил:
– Мама?
Глава 11
– Кто укажет, куда направились Ирга и Йаланд Вепрь, – того пощажу. Ну? Ответом было молчание. Мстислав ощерился в вислые черные усы. Повелел:
– Раскалить железо. Не так их много, буду спрашивать по одному. И не радуйтесь, собаки, что уцелели. Умирать придется долго – состариться успеете.
Отступать от своего он не собирался. И дело было даже не в дани, которую он не получил, и не в княжеской жене, так и не снявшей с него сапог…
А на следующее утро с хмурого неба хлынул дождь. И не прекращался несколько седмиц, почти до самого первого покрова.
Было у них две лошади, но одна сломала ногу на камнях. Йаланд присел над ней, посмотрел в испуганно косящий глаз, погладил по шелковистой морде. Вытащил длинный широкий нож из берестяных ножен. Лошадь, до этого судорожно пытавшаяся встать, замерла, будто почувствовав намерение человека. Князь вложил в удар все свое воинское мастерство. Ему хотелось сделать благородному животному последний подарок: легкую и быструю смерть.
Теперь он шел пешком, придерживаясь за стремя коня, на котором ехала Ирга. И уже третьи сутки (а может, четвертые, он сбился со счета) видел перед собой один и тот же унылый пейзаж: серые камни и деревья, кромка воды, по цвету напоминавшей расплавленное железо, шелестящие струи дождя – казалось, весь мир вдруг умер в одночасье, оставив двоих путников брести неведомо куда, без цели, без надежды…
Кривобокая сосна, выросшая на просторе больше вширь, чем ввысь, приютила их под своей кроной. Йаланд нарубил веток, натянул на колышки плащ – получился полог. Хоть слабая, а все же защита от непогоды и напоминание о доме… Разжег костер, чего не делал с того дня, как они бежали из илема через подземный ход: боялся, как бы не засекла погоня. Ночью одинокий огонек виден издалека.
Ирга сидела, обняв колени, сжавшись в комочек и дрожа всем телом. Мокрые длинные волосы спутались под рваным капюшоном, некогда румяные пухленькие щеки ввалились, и черные тени легли под глазами. По неистребимой женской привычке вместе с самым необходимым она захватила из терема бронзовое зеркальце с узором на обратной стороне. Зеркальце было маленькое, с ладонь. Последний раз княгиня смотрелась в него два дня назад. Сейчас она взглянула на себя и ужаснулась. И подумала: «Не посмотрит на меня больше мой милый. Не обнимет, не прижмет к себе, не прошепчет: горлица моя… А обнимет, так скорее из жалости, чем из любви (кто ж полюбит такую каракатицу?)». Она смутилась, опустила голову, инстинктивно поправила мокрое насквозь платье – вернее, то, что от него осталось. И не догадывалась, наверное, что Йаланд смотрит на нее неотрывно, чувствуя комок возле сердца – как когда-то, на тропинке к лесному роднику, в их первую встречу. Никогда он не встречал женщину прекраснее.
Что-то пробудило ее ото сна. Ирга подняла голову, прислушалась… Пейзаж вокруг неуловимо изменился. Была та же ночь, но дождь неожиданно стих, на небе высыпали звезды. Они сверкали не только на небе, но и на земле, на противоположном берегу – целые разноцветные созвездия. Иргу это заинтересовало. Вглядевшись она поняла, что перед ней, за рекой, лежит незнакомый город. Ночь была не такая уж темная – виднелись дома и верхушки деревьев, широкие гладкие улицы и высокая, удивительно красивая церковь на холме. Она была построена из желтоватого резного камня – большая редкость в здешних местах, где еще без малого шесть веков зодчие будут отдавать предпочтение более доступному материалу – дубу и сосне.
Ирга встала. Ей захотелось посмотреть диковинный храм поближе, и она пошла к нему, порадовавшись, что платье успело высохнуть и серебряные застежки на груди опять засияли. По крайней мере замарашкой ее, жену мерянского князя, не назовут.
Она не запомнила, как оказалась на том берегу. Может быть, ее перевез белый корабль с голубой полосой вдоль борта и двумя большими колесами… Пока она шла к воротам церкви по пыльной дороге среди пахучих трав и веселых желтых одуванчиков, занялось утро. Солнце засверкало в голубизне, само похожее на большой одуванчик. Внизу, у ног, плавал туман – это испарялась роса. Княгиня неторопливо поднялась на холм и увидела храм вблизи – он оказался очень старым. Барельеф на колоннах кое-где потрескался, у стен густо росла лебеда и крапива, но над дверью, сделанной в виде римского портика, висела икона – верный признак того, что храм был действующим.
Прямо перед ней стояли мужчина и женщина, будто в нерешительности: зайти или не зайти. Оба молодые, оба красивые: он – черноволосый, стройный, с кошачьей грацией, которую было видно даже сейчас, когда он пребывал без движения. Она – худенькая, изящная, чуть ниже спутника, со светлыми, будто прозрачными северными глазами и волосами цвета драгоценной платины, перевязанными бархатистой черной ленточкой. Одеты они были, на взгляд княгини, довольно странно, но она не удивилась: мало ли какие здесь обычаи…
– Не ходи, – послышалось ей.
– Почему? – спросил мужчина, и Ирга вдруг затрепетала, узнав его – Того, Кого видела впервые в жизни.
– Я боюсь.
– Здесь никого нет.
Дверь скрипнула. Женщина несмело вошла внутрь. Мужчина собрался было вслед за ней, но неожиданно что-то почувствовал, чье-то присутствие… Он обернулся и встретился глазами с Иргой. И удивленно спросил:
– Мама?
Глава 11
ПОКОЛЕНИЕ ЭНТУЗИАСТОВ
Руководителя клуба «Кремень» звали Владимир Львович Шуйцев. Борис решил не вызывать его повесткой, просто узнал в справочном номер телефона, позвонил и договорился о встрече, предложив, так сказать, нейтральную территорию. «Зачем? – осведомился Владимир. – Вы что, журналист? Будете писать? Клуба-то давно нет, вы не знали?» – «Не журналист, а следователь». – «Тем более. Дело закрыто, к чему ворошить?» – «Надо, поверьте». Тяжелый вздох: «Надо так надо».
– Не беспокойтесь, много времени это не займет.
Шуйцев смутился.
– Я не о времени, этого добра теперь навалом. Ладно, подъезжайте. Домой не приглашаю, уж извините… Лучше посидим где-нибудь.
– Как скажете.
…Он очень хорошо помнил этого мальчика. Все-таки один из самых талантливых учеников, увлеченный до фанатизма («Слово какое-то…» – поморщился Борис. «В общем, да. Но это если речь идет о каким-нибудь клубе типа „Спартак-чемпион“, вы не согласны? А тут – парень занят серьезным и полезным делом, военной историей времен наполеоновского нашествия. Сейчас ведь патриотическое воспитание как бы отменено, принято ругать все наше и восхвалять западное». – «А вы считаете, нельзя быть хорошим историком без того, чтобы быть патриотом?» – «Конечно! И потом, главное: парень, в отличие от сверстников, четко знал свою дорогу. Мне это импонировало»).
Дорога эта имела свое начало в подростковом клубе «Кремень» (угол улиц Володарского и Коннозаводчиков). Сначала, как водится, народу набежало столько, что не вмещала небольшая комната на цокольном этаже. Тем более что Владимир расстарался: дал объявление в газетах, вспомнил свое прошлое художника-оформителя (известное в стране Репинское училище, худфонд, портреты вождей и фигуры комсомольцев-культуристов то с отбойным молотком, то за клавиатурой ЭВМ – в зависимости от грядущей кампании), нарисовал красивую вывеску, выставил в краеведческом музее свою личную экспозицию, свою гордость: уникальное реставрированное оружие, обмундирование, предметы воинского быта середины прошлого века. Словом, привлек и увлек окрестных пацанов. С тех пор прошло время – кто-то поостыл, подался в другие сферы (в основном связанные с малым бизнесом), кто-то повзрослел и подумал, что, чем лазать по пыльным книгохранилищам и горбатиться на раскопах, лучше валяться дома на диване с банкой пива и смотреть «Клуб кинопутешественников» – там еще круче. Но кто-то и остался, пройдя через все нешуточные испытания, – из них Шуйцев сколотил команду. Первым в этой команде по праву считался четырнадцатилетний Стасик Кривошеий («Вот уйду на покой, – думал Владимир, – будет мне замена…»).
– Вам неприятно вспоминать? – спросил Борис, когда собеседник замолчал.
Тот пожал плечами.
– Это как старая рана, знаете? Вроде не болит, пока не ковырнешь пальцем…
– У нас было два ружья с центральным кремневым запалом. Мы сделали их сами – использовали архивные чертежи и прототип…
– Прототип?
– Несколько лет назад я привез из-под Смоленска, из раскопок. Ружье оказалось французским: какой-нибудь наполеоновский гренадер бросил при отступлении. Деревянный приклад, правда, истлел… Да и вообще мало что сохранилось.
– Значит, те два ружья были… как это… действующими моделями?
– Современными реконструкциями. Мы и пули отлили в мастерской (я вспомнил кое-какие прежние навыки). Четыре из них мы использовали – постреляли в лесу за городом. Остальные я спрятал в сейф.
– Как же мальчишка добрался до них?
– Он не добрался, – тихо ответил Шуйцев. – Он отлил свои. Попозже, тайком, вдвоем с приятелем. Тот, правда, не знал для чего… На дело Стасик ходил в одиночку.
Не знал… Борис хмыкнул про себя: для чего отливают пули? Чтобы пострелять в лесу, ощутить вместе с прикладом у своего плеча атмосферу тех времен (грохот боя, батарея Тушина и другие батареи, выстоявшие в крови и победившие, кивера и разноцветные мундиры в клубах дыма, топот конницы и сверкание сабель, радостная готовность отдать всего себя, до конца – а там будь что будет… За веру, царя и Отечество!). А еще – чтобы попрактиковаться перед тем, как пойти домой к однокласснице, пристрелить ее папочку-бизнесмена, выгрести из ящиков деньги (основной капитал папаша держал в конторе в стальном сейфе – до него добраться не удалось) и спокойно удалиться, оставив труп с кровавым месивом вместо головы…
– Я уверен: Стаса кто-то подговорил. Кто-то взрослый, циничный и безжалостный.
– На следствии эта версия не подтвердилась…
– Значит, плохо искали, – отрезал Владимир. – Свалили на мальчишку…
– Стрелял, бесспорно, он. Отпечатки пальцев на прикладе и на спусковом крючке… Это после того случая ваш клуб закрыли?
Шуйцев несколько потерянно кивнул. Запал, с которым он бросился защищать своего питомца, иссяк, он опустил голову и замолчал.
– Я и сам не смог бы дальше… Все же Стас – мой ученик. Я был за него в ответе. После всего, что случилось, я бы ни за что не посмотрел в глаза остальным.
Он долго вертел в руках наконечник стрелы, который Глеб извлек из сиденья «Жигулей». Покачал головой.
– Изготовлено со знанием дела. Я в этой эпохе не специалист, однако… А вы уверены, что это чистое серебро?
– Так утверждает эксперт.
– Удивительно.
– Подумайте. Может быть, вам приходилось слышать о каком-нибудь клубе или обществе, сходном по направлению с вашим?
Шуйцев думал долго – целую минуту. Потом изрек:
– Вы ошибаетесь. Поймите: серебряное литье – очень дорогая забава, ни одному подростковому клубу не по плечу. Да и зачем? Хочется, чтобы блестело, – ради бога, существуют специальные пасты. – Он еще раз с недоумением посмотрел на Глебов трофей. – Он и не блестит… Нет, я уверен: вы не там ищете.
– А где надо искать?
– Гм… Я бы сказал, среди тех, кто занимается специальными магическими обрядами. Колдовством, если проще.
– А конкретнее?
– Конкретнее – борьбой с дьяволом или с его посланниками. К примеру, волколака или оборотня нельзя убить железным оружием – только если оно сделано из серебра.
– Это мой брат-то оборотень?
– Ваш брат? Не знал, простите, – Владимир развел руками. – Значит, существует некто, кто всерьез в это верит.
– Во что?
Он вздохнул.
– В дьявола. В черную магию. Этот человек – одержимый.
Они спустились вниз по улице, мощенной старым, слегка выпуклым булыжником, который сохранился еще с дореволюционных времен. Улица была тихая и пустынная, обсаженная тополями. Лишь в одном месте ее пересекал шумный крикливый проспект – местный аналог московского Арбата: претенциозно оформленные разноцветные фасады с белыми лепными колоннами, неоновые рекламы, коммерческие кафешки с ценами как в первоклассных европейских ресторанах (Борис с Глебом любили раньше бывать там – не в ресторанах, конечно, – пока разок не отравились пиццей с грибами и дружно не загремели в инфекционное отделение). Как и на Арбате, роскошные фасады скрывали за собой грязные проходные дворы, загаженные кошками и алкашами, битое стекло, кучи мусора у перевернутых баков…
Чуть ниже перекрестка стояло здание краеведческого музея из темно-красного кирпича и оттого вызывающее ассоциацию с мавзолеем. Борис не бывал здесь тысячу лет, хотя, помнится, в детстве бегал сюда едва не через день.
Он приходил смотреть на скелет мамонта.
Остальные шесть залов были посвящены исключительно войне и революционно-освободительному движению (неолит, палеолит, каменный век, а также раннее и позднее Средневековье были безжалостно вычеркнуты из Истории – площади не хватало). Центральное место – в вестибюле, напротив широкой лестницы – всегда занимал громадный портрет знаменитого марксиста Федора Толоконникова, высланного из столицы в эти места в начале века. Как водится среди марксистов, он тут же организовал кружок, собирался было приступить к выпуску газеты, но, будучи на деле не Федором, а Альфредом по фамилии Хольтензеер, мирно скончался в результате погрома. В сорок девятом его именем назвали улицу, примыкающую к кожевенному заводу.
– Хотите посмотреть мою коллекцию? – вдруг предложил Владимир.
Борис, собиравшийся было отказаться (никогда он не испытывал особой тяги к оружию – ни к холодному, ни к огнестрельному, отчего ощущал за собой некоторую ущербность), неожиданно для себя согласился. Шуйцев толкнул тяжелую дверь, и они вошли в вестибюль.
Мамонт оказался на старом месте, и Борис, взглянув на скелет, похожий на гигантскую батарею центрального отопления, почувствовал к нему горячую симпатию – захотелось подойти, прикоснуться к желтым двухметровым бивням и услышать, как когда-то, сварливый голос за спиной:
– Мальчик, ты что, не видишь табличку? «Руками не трогать!»
– А если хочется?
– Все равно отойди и смотри издалека, сколько влезет.
– Вот выдра! – Это уже про себя, когда вахтерша отойдет на безопасное расстояние.
Вахтерша тоже была на посту – та самая, пожилая, но не постаревшая за эти годы, и кактус в горшке, из тех времен, по-старому пылился на подоконнике. Марксист Альфред Хольтензеер, впрочем, исчез – должно быть, перебрался в запасники, высекать искру мировой революции среди старого хлама. Теперь на стене в холле висела небольшая групповая фотография в посеребренной рамке, по моде шестидесятых: несколько молодых ребят в голубых десантных тельняшках и беретах, сдвинутых набок по неписаной военной моде. На заднем плане угадывались какие-то глинобитные строения и контуры мечети – чужой пейзаж под чужим небом, враждебные рыжие скалы без следа растительности, горячий сухой воздух и крошечный вертолет, рокочущий над серой лентой серпантина… И – тихая, мелодия, переливчатые голоса откуда-то сверху, из поднебесья… Но это, конечно, почудилось.
– Ущелье Биджент, – пояснил Шуйцев. – Недалеко от Джеллалабада. Жуткое местечко. А это наш взвод разведки. Гелька Камышан, Рахим, Дима Погорелов. Ромка Бояров…
Борис пригляделся. Лица у ребят были черные, заострившиеся, только белые зубы сверкали в объектив – с некоторым вызовом, с бесшабашным весельем – так хохочет древний викинг, стоя на палубе умирающего корабля, среди трупов друзей и врагов, обагренный чужой и собственной кровью, когда длиннобородый морской великан Эгир уже протягивает из ледяной пучины свои руки… Вот только глаза подводили. Будто искусный фотограф ради шутки сделал фотомонтаж: не могли эти глаза принадлежать двадцатилетним пацанам. Не могли – и все тут.
– Мы напоролись на засаду – там, в Бидженте. «Духи» ударили сразу с трех сторон, из тяжелых пулеметов. Роман, Гелька Камышан и Рахим умерли сразу, даже крикнуть не успели. Мы с Димой Погореловым отползли за дувал, начали отстреливаться… Потом нас накрыло – видимо, «кочерга», миномет.
– Как же вы спаслись? – через силу спросил потрясенный Борис (умерли… Вот откуда эта мелодия – словно ангелы переговаривались в небесах…).
– Никто не спасся. Никого уже нет.
– Но вы…
– Меня тоже, – немного резковато отозвался Владимир. Помолчал и добавил: – По крайней мере, я видел свой собственный труп – будто со стороны, сверху. Множественные ранения в грудь, живот и обе ноги: после такого не выживают.
Они миновали лестницу и вошли в очередной зал (сквозь побелку на стене выступали буквы канувшего в Лету лозунга: «Решения XXVI съезда КПСС – в ж…»).
– Здесь сейчас моя экспозиция, – сказал Владимир. – Я боялся, ее уберут – закрыли же клуб… Слава богу, не додумались.
Вот они – полуистлевший кивер и почерневший от времени, покрытый ржавыми наростами кавалерийский клинок под стеклом, на черной материи. Тяжелый трехгранный штык, пуговицы от чьего-то исчезнувшего мундира, казацкая серьга и нательный крестик с фрагментом цепочки…
А вот и что-то новое. Борис остановился перед застекленным шкафчиком, посмотрел на табличку: «Обмундирование кирасира, первая четверть XIX века. Кираса, шлем, боевые перчатки. Современная реконструкция».
– Это мы с ребятами сделали по архивным рисункам.
– А это? – Борис указал на позеленевшие пуговицы с двуглавым орлом.
– Это подлинные. От мундира стрелка егерского батальона. Они ко мне попали от здешнего директора.
– Закрайского?
– Так вы знакомы? Интересный человек, не правда ли? Он сейчас консультирует съемки исторического фильма…
– А как пуговицы попали к вам?
– Это целая история, – Владимир махнул рукой. – В прошлом году я кое-что привез из Крымской экспедиции. Находка относилась примерно к тринадцатому или четырнадцатому веку – не моя стихия, так сказать. А Вадим Федорович заинтересовался, прямо-таки воспламенел. Попросил продать… Но мы сошлись на обмене. Забавно, да?
– Почему забавно?
– Пуговицы-то все равно в музее. А шарика я лишился.
– Шарика? – осторожно спросил Борис.
– Ну да. Совершенно непонятный предмет, я имею в виду его назначение. Так и написал в отчете: «Предположительно – предмет языческого культа».
– Первый закон археологии…
– Что? А, да, вы правы. Хохмочка, но отражает действительность.
Борис помедлил – сделал вид, что поглощен осколком десятифунтового ядра, ржавого куска железа в низком продолговатом ящике (внезапная тишина сквозь артиллерийскую канонаду, распластанное на выжженной траве знамя, князь Андрей смотрит в высокое Аустерлицкое небо… «Зачем я? Зачем это небо и эти облака надо мной?»). Затаив на всякий случай дыхание, спросил:
– Шарик неправильной формы, керамика, около семи сантиметров в диаметре?
– Да, – спокойно ответил Владимир. – Только он, видимо, сейчас не в музее, а дома у Закрайского. Самые ценные экспонаты он в запасник не отдает, хранит у себя.
– Давно вы его видели в последний раз?
– Находку? Кажется, зимой – здесь была большая экспозиция…
Он неожиданно улыбнулся.
– Самое интересное, что этот шарик действительно был предметом некоего культа – так утверждал один московский мэтр (профессор, членкор и тэдэ – Закрайский встречался с ним на каком-то симпозиуме). Культа не христианского, а языческого, язычество в наших местах сохранялось почти до пятнадцатого века. Что ж удивительного, дебри, глушь… Возможно, шарик был символом Солнца, стоял где-нибудь в центре капища, в окружении деревянных идолов. И дорогу к нему знали только волхвы, всего два-три человека… – он махнул рукой. – А вообще, это мои фантазии. Не слушайте.
…Фантазии, и довольно мрачные, однако, слишком стремительно переходили в реальность. Машина (сегодня был «мой» день) рискованно неслась по городу сквозь туман – такой густой, что огни светофоров можно было различить, только подъехав вплотную. Свернул к серому трехэтажному дому, вошел в подъезд под старым деревянным козырьком, поднялся на второй этаж. На лестнице стоял загадочный полумрак: окно было разбито и вкривь и вкось заделано куском фанеры. Так что нужную квартиру мне пришлось искать почти на ощупь.
После пятого или шестого звонка дверь открылась, и на пороге показался престарелый мужчина богемного вида, в длинном полосатом халате – похоже, только из ванны. Тряхнул спутанными волосами и тяжело выдохнул в темноту:
– Опять ты? Сказано же тебе: я все решил и впутывать себя не позволю…
– Во что впутывать, Вадим Федорович? – приветливо спросил я.
– О боже! – лицо мужчины вытянулось. – Вы кто, собственно?
– Борис Анченко, брат Глеба. Мы встречались на съемках.
–В самом деле? Ах да, припоминаю. Чем обязан?
– Может, разрешите войти? А то неудобно на пороге.
– Вообще-то ваш коллега меня уже допрашивал, – сообщил он, войдя вслед за мной в гостиную (я, признаться, ожидал от нее большего: представлялись широкие полки вдоль стен, полные древностей, черепки с тусклыми золотыми монетами из скифских курганов, обрывки кольчуг и наконечники стрел – самые обычные, не серебряные… Но нет, на полках стояли книги – в основном детективы и любовные романы. В серванте – пара дешевых сервизов и семь слоников на телевизоре, на вышитой салфеточке… Короче, квартира как квартира).
– А где же сокровища? – почему-то спросил я.
Это его слегка озадачило.
– Вы имеете в виду…
– Из раскопок.
– Ну, батенька. Во-первых, на раскопки я давно не езжу, возраст не тот. То, что осталось с прежних времен, – в основном в музее, в запасниках. А самое ценное – здесь. В стене встроенный сейф.
Он уже вполне освоился с ситуацией. Вид самый благообразный: густые бакенбарды, плавно переходящие в православную бороду, глаза, будто сошедшие с иконы, но в их глубине – хитрая настороженность.
– От каких страхов вас лечил Бронцев? – спросил я.
Отсвет какой-то странной, полузабытой боли мелькнул в христианских глазах и тут же исчез.
– Бронцев? – переспросил он.
– Вадим Федорович, те факты, которые были обнаружены… позволяют мне вызвать вас повесткой.
– Так вызывайте…
– Но я надеюсь на откровенный разговор, без протокола. Все, что меня интересует, – это шарик. Керамика, предположительно XIII век. Тот, что подарил вам Владимир Шуйцев.
– Все-таки я не понимаю, о чем вы, – упрямо сказал он.
– Послушайте. Вы подарили шарик Марку Бронцеву, экстрасенсу, убитому пять дней назад в собственной квартире.
– Кто вам сказал?
– Что его убили?
– Что я подарил…
– Он держал шарик на стеллаже, на самом видном месте, как дорогой сувенир… Или, скорее, экспонат. Только он коллекционировал не археологические находки (мелко для человека его масштаба), а нечто другое: ваши страхи, фобии, навязчивые идеи… Не верите? Вспомните кресло возле стола, которое всегда стояло в одном положении: спинкой к окну. Что вам было видно с этого места?
– Свечи, – прошептал Закрайский, выдавая себя (все-таки я нашел подтверждение своей догадке – директор музея был чрезвычайно внушаем. Прекрасный материал: «Лет десять назад я сделал бы на вас диссертацию…»).
– И вы были так восхищены этим, что притащили ведуна на день рождения Мохова?
– Да, я им восхищался! – выкрикнул Закрайский в запальчивости. – Он был необыкновенный человек, необыкновенный! Страшная по своей силе, колоссальная, необъяснимая внутренняя энергия… Он мог бы ворочать такими делами – куда там Гришке Распутину,
– Похоже, он и наворочал, – негромко вставил я.
– О чем вы?
– Все о том же, о мотиве преступления. Посудите сами: ценности не тронуты, женщины, насколько я успел заметить, Бронцева не привлекали (сберегал энергию для других свершений). Что остается? Точнее, что бросается в глаза?
На благообразном лике Закрайскогр отразилась усиленная работа мысли, затем – внезапное озарение и, наконец…
– Он что, загипнотизировал кого-то не того? А потом стал шантажировать?
– Вы не встречали у него мальчика, лет двенадцати? Похожего на пастушка…
– Нет! – вдруг заорал он, замахиваясь… вернее, отмахиваясь, будто отгоняя от себя нечистого. – Не встречал, не знаю, не помню! Да, я подарил ему этот! несчастный шарик, и что с того? Марк выпросил – увидел его как-то раз в музее, когда была экспозиция. Ради бога, не такая уж и ценность.
– Однако ради шарика вы расстались с пуговицами от егерского мундира 1812 года.
– Тоже невелика потеря.
Нет, так просто его не взять. В мелочах говорил правду (точнее, полуправду), в главном – лгал. Я ощущал это кожей, но вот доказать…
– Кому вы демонстрировали находку, кроме Бронцева?
– Мало ли. Сейчас не упомнишь.
– Владимир Шуйцев упоминал профессора из Москвы…
– Черкасский? Да, нас представляли друг другу на конференции: я делал доклад, он был оппонентом. Разговорились, он осмотрел шарик, с кем-то еще консультировался… Видите ли, этот предмет ставил меня в тупик: я не мог определить не только предназначение, но и век, и культуру. Тринадцатое столетие – весьма условно, так же, как и «культовое назначение». До сих пор ничего не известно наверняка, я ясно выражаюсь?
– Не беспокойтесь, много времени это не займет.
Шуйцев смутился.
– Я не о времени, этого добра теперь навалом. Ладно, подъезжайте. Домой не приглашаю, уж извините… Лучше посидим где-нибудь.
– Как скажете.
…Он очень хорошо помнил этого мальчика. Все-таки один из самых талантливых учеников, увлеченный до фанатизма («Слово какое-то…» – поморщился Борис. «В общем, да. Но это если речь идет о каким-нибудь клубе типа „Спартак-чемпион“, вы не согласны? А тут – парень занят серьезным и полезным делом, военной историей времен наполеоновского нашествия. Сейчас ведь патриотическое воспитание как бы отменено, принято ругать все наше и восхвалять западное». – «А вы считаете, нельзя быть хорошим историком без того, чтобы быть патриотом?» – «Конечно! И потом, главное: парень, в отличие от сверстников, четко знал свою дорогу. Мне это импонировало»).
Дорога эта имела свое начало в подростковом клубе «Кремень» (угол улиц Володарского и Коннозаводчиков). Сначала, как водится, народу набежало столько, что не вмещала небольшая комната на цокольном этаже. Тем более что Владимир расстарался: дал объявление в газетах, вспомнил свое прошлое художника-оформителя (известное в стране Репинское училище, худфонд, портреты вождей и фигуры комсомольцев-культуристов то с отбойным молотком, то за клавиатурой ЭВМ – в зависимости от грядущей кампании), нарисовал красивую вывеску, выставил в краеведческом музее свою личную экспозицию, свою гордость: уникальное реставрированное оружие, обмундирование, предметы воинского быта середины прошлого века. Словом, привлек и увлек окрестных пацанов. С тех пор прошло время – кто-то поостыл, подался в другие сферы (в основном связанные с малым бизнесом), кто-то повзрослел и подумал, что, чем лазать по пыльным книгохранилищам и горбатиться на раскопах, лучше валяться дома на диване с банкой пива и смотреть «Клуб кинопутешественников» – там еще круче. Но кто-то и остался, пройдя через все нешуточные испытания, – из них Шуйцев сколотил команду. Первым в этой команде по праву считался четырнадцатилетний Стасик Кривошеий («Вот уйду на покой, – думал Владимир, – будет мне замена…»).
– Вам неприятно вспоминать? – спросил Борис, когда собеседник замолчал.
Тот пожал плечами.
– Это как старая рана, знаете? Вроде не болит, пока не ковырнешь пальцем…
– У нас было два ружья с центральным кремневым запалом. Мы сделали их сами – использовали архивные чертежи и прототип…
– Прототип?
– Несколько лет назад я привез из-под Смоленска, из раскопок. Ружье оказалось французским: какой-нибудь наполеоновский гренадер бросил при отступлении. Деревянный приклад, правда, истлел… Да и вообще мало что сохранилось.
– Значит, те два ружья были… как это… действующими моделями?
– Современными реконструкциями. Мы и пули отлили в мастерской (я вспомнил кое-какие прежние навыки). Четыре из них мы использовали – постреляли в лесу за городом. Остальные я спрятал в сейф.
– Как же мальчишка добрался до них?
– Он не добрался, – тихо ответил Шуйцев. – Он отлил свои. Попозже, тайком, вдвоем с приятелем. Тот, правда, не знал для чего… На дело Стасик ходил в одиночку.
Не знал… Борис хмыкнул про себя: для чего отливают пули? Чтобы пострелять в лесу, ощутить вместе с прикладом у своего плеча атмосферу тех времен (грохот боя, батарея Тушина и другие батареи, выстоявшие в крови и победившие, кивера и разноцветные мундиры в клубах дыма, топот конницы и сверкание сабель, радостная готовность отдать всего себя, до конца – а там будь что будет… За веру, царя и Отечество!). А еще – чтобы попрактиковаться перед тем, как пойти домой к однокласснице, пристрелить ее папочку-бизнесмена, выгрести из ящиков деньги (основной капитал папаша держал в конторе в стальном сейфе – до него добраться не удалось) и спокойно удалиться, оставив труп с кровавым месивом вместо головы…
– Я уверен: Стаса кто-то подговорил. Кто-то взрослый, циничный и безжалостный.
– На следствии эта версия не подтвердилась…
– Значит, плохо искали, – отрезал Владимир. – Свалили на мальчишку…
– Стрелял, бесспорно, он. Отпечатки пальцев на прикладе и на спусковом крючке… Это после того случая ваш клуб закрыли?
Шуйцев несколько потерянно кивнул. Запал, с которым он бросился защищать своего питомца, иссяк, он опустил голову и замолчал.
– Я и сам не смог бы дальше… Все же Стас – мой ученик. Я был за него в ответе. После всего, что случилось, я бы ни за что не посмотрел в глаза остальным.
Он долго вертел в руках наконечник стрелы, который Глеб извлек из сиденья «Жигулей». Покачал головой.
– Изготовлено со знанием дела. Я в этой эпохе не специалист, однако… А вы уверены, что это чистое серебро?
– Так утверждает эксперт.
– Удивительно.
– Подумайте. Может быть, вам приходилось слышать о каком-нибудь клубе или обществе, сходном по направлению с вашим?
Шуйцев думал долго – целую минуту. Потом изрек:
– Вы ошибаетесь. Поймите: серебряное литье – очень дорогая забава, ни одному подростковому клубу не по плечу. Да и зачем? Хочется, чтобы блестело, – ради бога, существуют специальные пасты. – Он еще раз с недоумением посмотрел на Глебов трофей. – Он и не блестит… Нет, я уверен: вы не там ищете.
– А где надо искать?
– Гм… Я бы сказал, среди тех, кто занимается специальными магическими обрядами. Колдовством, если проще.
– А конкретнее?
– Конкретнее – борьбой с дьяволом или с его посланниками. К примеру, волколака или оборотня нельзя убить железным оружием – только если оно сделано из серебра.
– Это мой брат-то оборотень?
– Ваш брат? Не знал, простите, – Владимир развел руками. – Значит, существует некто, кто всерьез в это верит.
– Во что?
Он вздохнул.
– В дьявола. В черную магию. Этот человек – одержимый.
Они спустились вниз по улице, мощенной старым, слегка выпуклым булыжником, который сохранился еще с дореволюционных времен. Улица была тихая и пустынная, обсаженная тополями. Лишь в одном месте ее пересекал шумный крикливый проспект – местный аналог московского Арбата: претенциозно оформленные разноцветные фасады с белыми лепными колоннами, неоновые рекламы, коммерческие кафешки с ценами как в первоклассных европейских ресторанах (Борис с Глебом любили раньше бывать там – не в ресторанах, конечно, – пока разок не отравились пиццей с грибами и дружно не загремели в инфекционное отделение). Как и на Арбате, роскошные фасады скрывали за собой грязные проходные дворы, загаженные кошками и алкашами, битое стекло, кучи мусора у перевернутых баков…
Чуть ниже перекрестка стояло здание краеведческого музея из темно-красного кирпича и оттого вызывающее ассоциацию с мавзолеем. Борис не бывал здесь тысячу лет, хотя, помнится, в детстве бегал сюда едва не через день.
Он приходил смотреть на скелет мамонта.
Остальные шесть залов были посвящены исключительно войне и революционно-освободительному движению (неолит, палеолит, каменный век, а также раннее и позднее Средневековье были безжалостно вычеркнуты из Истории – площади не хватало). Центральное место – в вестибюле, напротив широкой лестницы – всегда занимал громадный портрет знаменитого марксиста Федора Толоконникова, высланного из столицы в эти места в начале века. Как водится среди марксистов, он тут же организовал кружок, собирался было приступить к выпуску газеты, но, будучи на деле не Федором, а Альфредом по фамилии Хольтензеер, мирно скончался в результате погрома. В сорок девятом его именем назвали улицу, примыкающую к кожевенному заводу.
– Хотите посмотреть мою коллекцию? – вдруг предложил Владимир.
Борис, собиравшийся было отказаться (никогда он не испытывал особой тяги к оружию – ни к холодному, ни к огнестрельному, отчего ощущал за собой некоторую ущербность), неожиданно для себя согласился. Шуйцев толкнул тяжелую дверь, и они вошли в вестибюль.
Мамонт оказался на старом месте, и Борис, взглянув на скелет, похожий на гигантскую батарею центрального отопления, почувствовал к нему горячую симпатию – захотелось подойти, прикоснуться к желтым двухметровым бивням и услышать, как когда-то, сварливый голос за спиной:
– Мальчик, ты что, не видишь табличку? «Руками не трогать!»
– А если хочется?
– Все равно отойди и смотри издалека, сколько влезет.
– Вот выдра! – Это уже про себя, когда вахтерша отойдет на безопасное расстояние.
Вахтерша тоже была на посту – та самая, пожилая, но не постаревшая за эти годы, и кактус в горшке, из тех времен, по-старому пылился на подоконнике. Марксист Альфред Хольтензеер, впрочем, исчез – должно быть, перебрался в запасники, высекать искру мировой революции среди старого хлама. Теперь на стене в холле висела небольшая групповая фотография в посеребренной рамке, по моде шестидесятых: несколько молодых ребят в голубых десантных тельняшках и беретах, сдвинутых набок по неписаной военной моде. На заднем плане угадывались какие-то глинобитные строения и контуры мечети – чужой пейзаж под чужим небом, враждебные рыжие скалы без следа растительности, горячий сухой воздух и крошечный вертолет, рокочущий над серой лентой серпантина… И – тихая, мелодия, переливчатые голоса откуда-то сверху, из поднебесья… Но это, конечно, почудилось.
– Ущелье Биджент, – пояснил Шуйцев. – Недалеко от Джеллалабада. Жуткое местечко. А это наш взвод разведки. Гелька Камышан, Рахим, Дима Погорелов. Ромка Бояров…
Борис пригляделся. Лица у ребят были черные, заострившиеся, только белые зубы сверкали в объектив – с некоторым вызовом, с бесшабашным весельем – так хохочет древний викинг, стоя на палубе умирающего корабля, среди трупов друзей и врагов, обагренный чужой и собственной кровью, когда длиннобородый морской великан Эгир уже протягивает из ледяной пучины свои руки… Вот только глаза подводили. Будто искусный фотограф ради шутки сделал фотомонтаж: не могли эти глаза принадлежать двадцатилетним пацанам. Не могли – и все тут.
– Мы напоролись на засаду – там, в Бидженте. «Духи» ударили сразу с трех сторон, из тяжелых пулеметов. Роман, Гелька Камышан и Рахим умерли сразу, даже крикнуть не успели. Мы с Димой Погореловым отползли за дувал, начали отстреливаться… Потом нас накрыло – видимо, «кочерга», миномет.
– Как же вы спаслись? – через силу спросил потрясенный Борис (умерли… Вот откуда эта мелодия – словно ангелы переговаривались в небесах…).
– Никто не спасся. Никого уже нет.
– Но вы…
– Меня тоже, – немного резковато отозвался Владимир. Помолчал и добавил: – По крайней мере, я видел свой собственный труп – будто со стороны, сверху. Множественные ранения в грудь, живот и обе ноги: после такого не выживают.
Они миновали лестницу и вошли в очередной зал (сквозь побелку на стене выступали буквы канувшего в Лету лозунга: «Решения XXVI съезда КПСС – в ж…»).
– Здесь сейчас моя экспозиция, – сказал Владимир. – Я боялся, ее уберут – закрыли же клуб… Слава богу, не додумались.
Вот они – полуистлевший кивер и почерневший от времени, покрытый ржавыми наростами кавалерийский клинок под стеклом, на черной материи. Тяжелый трехгранный штык, пуговицы от чьего-то исчезнувшего мундира, казацкая серьга и нательный крестик с фрагментом цепочки…
А вот и что-то новое. Борис остановился перед застекленным шкафчиком, посмотрел на табличку: «Обмундирование кирасира, первая четверть XIX века. Кираса, шлем, боевые перчатки. Современная реконструкция».
– Это мы с ребятами сделали по архивным рисункам.
– А это? – Борис указал на позеленевшие пуговицы с двуглавым орлом.
– Это подлинные. От мундира стрелка егерского батальона. Они ко мне попали от здешнего директора.
– Закрайского?
– Так вы знакомы? Интересный человек, не правда ли? Он сейчас консультирует съемки исторического фильма…
– А как пуговицы попали к вам?
– Это целая история, – Владимир махнул рукой. – В прошлом году я кое-что привез из Крымской экспедиции. Находка относилась примерно к тринадцатому или четырнадцатому веку – не моя стихия, так сказать. А Вадим Федорович заинтересовался, прямо-таки воспламенел. Попросил продать… Но мы сошлись на обмене. Забавно, да?
– Почему забавно?
– Пуговицы-то все равно в музее. А шарика я лишился.
– Шарика? – осторожно спросил Борис.
– Ну да. Совершенно непонятный предмет, я имею в виду его назначение. Так и написал в отчете: «Предположительно – предмет языческого культа».
– Первый закон археологии…
– Что? А, да, вы правы. Хохмочка, но отражает действительность.
Борис помедлил – сделал вид, что поглощен осколком десятифунтового ядра, ржавого куска железа в низком продолговатом ящике (внезапная тишина сквозь артиллерийскую канонаду, распластанное на выжженной траве знамя, князь Андрей смотрит в высокое Аустерлицкое небо… «Зачем я? Зачем это небо и эти облака надо мной?»). Затаив на всякий случай дыхание, спросил:
– Шарик неправильной формы, керамика, около семи сантиметров в диаметре?
– Да, – спокойно ответил Владимир. – Только он, видимо, сейчас не в музее, а дома у Закрайского. Самые ценные экспонаты он в запасник не отдает, хранит у себя.
– Давно вы его видели в последний раз?
– Находку? Кажется, зимой – здесь была большая экспозиция…
Он неожиданно улыбнулся.
– Самое интересное, что этот шарик действительно был предметом некоего культа – так утверждал один московский мэтр (профессор, членкор и тэдэ – Закрайский встречался с ним на каком-то симпозиуме). Культа не христианского, а языческого, язычество в наших местах сохранялось почти до пятнадцатого века. Что ж удивительного, дебри, глушь… Возможно, шарик был символом Солнца, стоял где-нибудь в центре капища, в окружении деревянных идолов. И дорогу к нему знали только волхвы, всего два-три человека… – он махнул рукой. – А вообще, это мои фантазии. Не слушайте.
…Фантазии, и довольно мрачные, однако, слишком стремительно переходили в реальность. Машина (сегодня был «мой» день) рискованно неслась по городу сквозь туман – такой густой, что огни светофоров можно было различить, только подъехав вплотную. Свернул к серому трехэтажному дому, вошел в подъезд под старым деревянным козырьком, поднялся на второй этаж. На лестнице стоял загадочный полумрак: окно было разбито и вкривь и вкось заделано куском фанеры. Так что нужную квартиру мне пришлось искать почти на ощупь.
После пятого или шестого звонка дверь открылась, и на пороге показался престарелый мужчина богемного вида, в длинном полосатом халате – похоже, только из ванны. Тряхнул спутанными волосами и тяжело выдохнул в темноту:
– Опять ты? Сказано же тебе: я все решил и впутывать себя не позволю…
– Во что впутывать, Вадим Федорович? – приветливо спросил я.
– О боже! – лицо мужчины вытянулось. – Вы кто, собственно?
– Борис Анченко, брат Глеба. Мы встречались на съемках.
–В самом деле? Ах да, припоминаю. Чем обязан?
– Может, разрешите войти? А то неудобно на пороге.
– Вообще-то ваш коллега меня уже допрашивал, – сообщил он, войдя вслед за мной в гостиную (я, признаться, ожидал от нее большего: представлялись широкие полки вдоль стен, полные древностей, черепки с тусклыми золотыми монетами из скифских курганов, обрывки кольчуг и наконечники стрел – самые обычные, не серебряные… Но нет, на полках стояли книги – в основном детективы и любовные романы. В серванте – пара дешевых сервизов и семь слоников на телевизоре, на вышитой салфеточке… Короче, квартира как квартира).
– А где же сокровища? – почему-то спросил я.
Это его слегка озадачило.
– Вы имеете в виду…
– Из раскопок.
– Ну, батенька. Во-первых, на раскопки я давно не езжу, возраст не тот. То, что осталось с прежних времен, – в основном в музее, в запасниках. А самое ценное – здесь. В стене встроенный сейф.
Он уже вполне освоился с ситуацией. Вид самый благообразный: густые бакенбарды, плавно переходящие в православную бороду, глаза, будто сошедшие с иконы, но в их глубине – хитрая настороженность.
– От каких страхов вас лечил Бронцев? – спросил я.
Отсвет какой-то странной, полузабытой боли мелькнул в христианских глазах и тут же исчез.
– Бронцев? – переспросил он.
– Вадим Федорович, те факты, которые были обнаружены… позволяют мне вызвать вас повесткой.
– Так вызывайте…
– Но я надеюсь на откровенный разговор, без протокола. Все, что меня интересует, – это шарик. Керамика, предположительно XIII век. Тот, что подарил вам Владимир Шуйцев.
– Все-таки я не понимаю, о чем вы, – упрямо сказал он.
– Послушайте. Вы подарили шарик Марку Бронцеву, экстрасенсу, убитому пять дней назад в собственной квартире.
– Кто вам сказал?
– Что его убили?
– Что я подарил…
– Он держал шарик на стеллаже, на самом видном месте, как дорогой сувенир… Или, скорее, экспонат. Только он коллекционировал не археологические находки (мелко для человека его масштаба), а нечто другое: ваши страхи, фобии, навязчивые идеи… Не верите? Вспомните кресло возле стола, которое всегда стояло в одном положении: спинкой к окну. Что вам было видно с этого места?
– Свечи, – прошептал Закрайский, выдавая себя (все-таки я нашел подтверждение своей догадке – директор музея был чрезвычайно внушаем. Прекрасный материал: «Лет десять назад я сделал бы на вас диссертацию…»).
– И вы были так восхищены этим, что притащили ведуна на день рождения Мохова?
– Да, я им восхищался! – выкрикнул Закрайский в запальчивости. – Он был необыкновенный человек, необыкновенный! Страшная по своей силе, колоссальная, необъяснимая внутренняя энергия… Он мог бы ворочать такими делами – куда там Гришке Распутину,
– Похоже, он и наворочал, – негромко вставил я.
– О чем вы?
– Все о том же, о мотиве преступления. Посудите сами: ценности не тронуты, женщины, насколько я успел заметить, Бронцева не привлекали (сберегал энергию для других свершений). Что остается? Точнее, что бросается в глаза?
На благообразном лике Закрайскогр отразилась усиленная работа мысли, затем – внезапное озарение и, наконец…
– Он что, загипнотизировал кого-то не того? А потом стал шантажировать?
– Вы не встречали у него мальчика, лет двенадцати? Похожего на пастушка…
– Нет! – вдруг заорал он, замахиваясь… вернее, отмахиваясь, будто отгоняя от себя нечистого. – Не встречал, не знаю, не помню! Да, я подарил ему этот! несчастный шарик, и что с того? Марк выпросил – увидел его как-то раз в музее, когда была экспозиция. Ради бога, не такая уж и ценность.
– Однако ради шарика вы расстались с пуговицами от егерского мундира 1812 года.
– Тоже невелика потеря.
Нет, так просто его не взять. В мелочах говорил правду (точнее, полуправду), в главном – лгал. Я ощущал это кожей, но вот доказать…
– Кому вы демонстрировали находку, кроме Бронцева?
– Мало ли. Сейчас не упомнишь.
– Владимир Шуйцев упоминал профессора из Москвы…
– Черкасский? Да, нас представляли друг другу на конференции: я делал доклад, он был оппонентом. Разговорились, он осмотрел шарик, с кем-то еще консультировался… Видите ли, этот предмет ставил меня в тупик: я не мог определить не только предназначение, но и век, и культуру. Тринадцатое столетие – весьма условно, так же, как и «культовое назначение». До сих пор ничего не известно наверняка, я ясно выражаюсь?