Буянов Николай. Опрокинутый купол

   Последние из оставшихся в живых уходили через дверь возле алтаря. Они были простыми людьми, родившимися в середине двенадцатого века, и им было страшно – она читала это по их лицам, освещенным голубоватым сиянием из комнаты и кроваво-красными всполохами снаружи, от охваченных пожаром деревянных домов. Однако оставаться было страшнее. Город был обречен.
   – Уходи! – снова крикнул Олег (клинок его все еще свистел, сея смерть среди врагов, но дыхание становилось все тяжелее и тяжелее, и стрела с черным оперением глубоко засела в левом плече… А в распахнутые ворота все лезли обезумевшие от крови нукеры хана Мелика). – Уходи же!!!
   – Да, милый, – прошептала она.
   А сама бочком-бочком, вдоль стены, добралась до мертвого монгола – того, что первым замахнулся на нее и первым пал. Стараясь не смотреть в мертвые зрачки, она с трудом разжала холодные пальцы и вынула из них длинный кривой меч.
   И встала, прикрыв спину Того, Кого ждала всегда. Она уйдет только вместе с ним. Или – не уйдет вообще.
 
   – Итак, он назвал вас госпожой. Вам это показалось странным. Что же произошло дальше?
   Неожиданно Марк обнаружил, что вспотел. Насколько пациентка была расслаблена (внешне, внутри же, где-то на большой глубине, происходила страшная борьба), настолько он сам превратился в некий соляной столб – лицевые мышцы будто задеревенели, лоб покрылся испариной…
   – Что произошло? – почти крикнул он.
   Лицо женщины вдруг побледнело – да что там, сделалось белым как мел, ее затрясло, свечи на столе задрожали, будто под окнами прошел трамвай, который в городе вообще не ходил, и разом погасли… Черные тени заметались по комнате. Марк вскочил, трясущейся рукой вытащил из кармана зажигалку, бестолково защелкал, поминая недобрым словом японские технологии (по гонконгским ценам).
   – Слушайте меня. Вы просыпаетесь. Вы здесь, у меня в кабинете. Вам ничто не угрожает. ВАМ НИЧТО НЕ УГРОЖАЕТ, ЧЕРТ ПОДЕРИ!!!
   Контакт терялся – пациентка ушла куда-то в свое измерение и возвращаться не собиралась. Или ее не пускали. Она судорожно провела рукой по шее, словно ей вдруг не стало хватать воздуха. Серебряная цепочка тончайшей работы разорвалась, но ни она, ни Марк этого не заметили: он все старался сжать ее голову в ладонях, чтобы унять крупную дрожь.
   – Слушайте. Я буду считать до десяти. На счет «десять» вы проснетесь… Ну же!
   В створке трюмо он уловил движение – прошелестел некто в сером и длинном, будто монах в древней хламиде.
   – Что с ней? – спросил Марк, не оборачиваясь.
   Фигура приблизилась.
   – Сколько она уже в таком состоянии?
   – Ну, минут пять от силы.
   – Нужно было сразу выводить ее из транса.
   – Да я пытался, мать ее!
   – Естественно. Отойди-ка и притихни.
   В полумраке мелькнула рука, прохладная ладонь ласково опустилась на лоб, пригладила разметавшиеся платиновые волосы. Марк послушно отошел, кляня себя (про себя) на чем свет стоит и глядя на футуристическую композицию: перед широким окном, у креста – две фигуры, одна бьющаяся в припадке (кто бы подумал? С виду – вполне нормальная баба), другая – коленопреклоненная, будто перед святой иконой, спиной к нему… И свечи опять горят, но не вызывают ассоциации ни с какими таинствами, лишь выплывают из небытия тошнотворные детские воспоминания (коммунальный коридор, дырявый таз на стене, черный громоздкий аппарат на общей тумбочке, приглушенные скандальные голоса: «…висит на телефоне с утра до вечера!» – «Имею право!» – «Нет, вы послушайте! А деньги, десять копеек на пробки, почему до сих пор…» – «В гробу я видал ваши пробки» – это когда общественный свет перегорел, а электрик из жэка заломил ту еще цену в жидкой валюте). Идеальный момент, подумал он, глядя на чужой затылок. Вот и тяжелый подсвечник, орудие пролетариата, – стоит только взмахнуть…
   – Все.
   Серая хламида прошелестела в обратном направлении и скрылась. Женщина в кресле медленно приходила в себя. Веки затрепетали, прозрачные глаза в легкой поволоке, будто в утренней дымке, приоткрылись и посмотрели вокруг с удивлением и, как показалось, с некоторой обидой. Марк подошел к встроенному в стену бару, отодвинув по пути пальмовую ветвь, извлек из зеркальных недр бутылку «Каберне» и водрузил на стол рядом с подсвечником («Нужно было сразу вывести ее из транса». – «Я пытался!» Но – ясное дело – оказался неспособным. А на что ты вообще способен? Вот на что – создавать необходимый антураж). Ободряюще улыбнулся, плеснул вина в высокий бокал, протянул пациентке. Своеобразная пародия то ли на исповедь, то ли на допрос.
   – Как самочувствие? – спросил он. Она пригубила вино.
   Голова приятно закружилась, и опять потянуло в сон.
   – А вы без пиджака.
   – Жарко. Такие сеансы требуют колоссального количества энергии. Что вы запомнили?
   – Ничего, – призналась она. – Надеюсь, я ничего такого не вытворяла?
   – Вы держались исключительно в рамках.
   С минуту они помолчали. Потом женщина осторожно спросила:
   – Вам удалось что-то выяснить?
   – И да и нет, – он помедлил. – Знаете, я заметил в вас одну особенность. Вы любите до всего дотрагиваться. Чувствовать материю кончиками пальцев. К примеру, вы, войдя сюда первый раз, погладили крышку пианино.
   – Действительно… Она такая приятная.
   – Натуральное красное дерево, – сказал Марк с гордостью. – Впрочем, это неважно. Важно, что я, по-моему, открыл в вас главное: вы – человек ощущений. Для вас они предпочтительнее, чем даже зрение или слух. И мы постараемся это использовать.
   – Для чего?
   – Как? Чтобы восстановить вашу память. Думаю, я нащупал то, что мешает вам жить. Первый шаг сделан, остается только поднажать.
   Она зябко повела плечами.
   – Страшно.
   – Удалять больной зуб тоже страшно.
   – Значит, вы снова будете меня гипнотизировать?
   Он задумчиво посмотрел на женщину.
   – Меня очень заинтересовал ваш случай. С одной. стороны, он вполне типичен, а с другой… Несколько лет назад я, пожалуй, сделал бы на вас кандидатскую, тогда я еще подвизался в бюджетной медицине. Ответьте на один вопрос. Вы пришли ко мне, потому что обнаружили, что ваши чувства к Олегу больше похожи… ну, скажем, на родственные?
   Она вспыхнула.
   – Но ведь мы…
   – Вы спали с ним, – прямо сказал Марк. – Там, в каюте теплохода. После этого вы вдруг поняли…
   – Нет, неправда! То есть не совсем правда. Тут другое.
   – Да? – заинтересованно спросил он. – Попробуйте сформулировать ваши ощущения. С чем у вас ассоциируются воспоминания о той поездке?
   На этот раз женщина думала довольно долго. И наконец ответила:
   – С тревогой.
   И шепотом добавила:
   – С предательством. Возможно – с убийством.
   Он проводил ее до дверей. Женщина выглядела немного осунувшейся и утомленной, однако это ее не портило, а лишь придавало образу некую утонченность (просится на язык слово «таинственность»), почти нереальность…
   – Когда мне прийти?
   – Через три дня. Вам нужно восстановиться.
   – Я вполне в силах…
   – Это вам кажется. А стоит приехать домой – и вы сразу поймете, как устали. Не боритесь с собой, ложитесь и отдыхайте. И хорошо бы отключить телефон.
   Он галантно поцеловал ей руку на прощание. Женщина исчезла, оставив в прихожей тонкий аромат духов и капельки воды на полу (упали с мехового воротника).
   – Получилось? – послышался требовательный голос.
   Он поморщился: снова в коридоре возникла фигура, закутанная в серый монашеский халат.
   – Нет, не получилось. Наверное, сгорели пробки на лестнице. Я в этом ни черта не смыслю.
   – Но ты сам что-нибудь видел?
   – Почти ничего. Какая-то бессмыслица.
   – Ты прекрасно знаешь, что бессмыслиц не бывает. Опиши то, что ты запомнил.
   Марк прошел в гостиную, сел в кресло, еще хранившее тепло недавней посетительницы, и упрямо поджал губы.
   – Черное небо, – проговорил он нехотя. – Звезды повсюду – и сверху, и под ногами, будто идешь по, бесконечному стеклянному полю. Но звезды явно не наши – ни одного знакомого созвездия.
   – Что еще?
   Марк напрягся.
   – Большой прозрачный шар.
   Голос собеседника чуть вздрогнул.
   – Шар? Расскажи подробнее. Это очень важно.
   «Не буду, – разозлился про себя Марк. Это уж слишком походило на допрос. Или, что еще унизительнее, на экзамен. – Не сейчас».
   – Не сейчас, – лениво отозвался он. – Мне надо сосредоточиться, а голова совершенно не варит, – и потянулся за бутылкой, оставленной на столе.
   – Тебе нельзя в таком состоянии.
   Он только отмахнулся.
   Алкоголь мгновенно разлился по телу обволакивающим теплом, голова отяжелела и свесилась на грудь. Он не опьянел (не та доза), но опьянение сыграл убедительно, зная, что собеседник этого совершенно не выносит, моралист хренов. Хламида осуждающе вздохнула.
   – Ладно, я ухожу.
   Больше всего ему сейчас хотелось остаться одному. Он положил руки на подлокотники, откинул голову на спинку кресла, бессознательно повторяя позу своей пациентки. Плеснул в бокал вина – щедро, от души, выпил залпом, как лекарство… «Хочу напиться, – сказал он себе. – Хочу напиться, напиться как свинья и уснуть мордой в салате (нет салата, вот жалость)». Но только взбудоражил себя, желанного забвения так и не наступило – присутствие здесь той женщины (белые длинные волосы, перехваченные черной ленточкой, аромат духов «Злато скифов» и медальон с загадочным древним рисунком) казалось настолько осязаемым, что Марк ощутил дрожь в теле. Почудилось даже, что дверь за спиной скрипнула.
   – Феликс, – лениво проговорил он. – Набегался? Иди жрать, миска на кухне.
   Воображение меж тем разыгралось не на шутку – полутемная гостиная растворилась в небытие, стоило лишь на секунду смежить веки. Когда он вновь открыл глаза, то под ногами, с боков, над головой – всюду его окружало небо в миллиардах незнакомых созвездий (он попытался было отыскать хотя бы одну из Медведиц или Полярную звезду. Тщетно). Прозрачное поле лежало перед ним – в какую сторону ни посмотри. Это навевало самую настоящую жуть. Ему отчаянно хотелось вырваться отсюда, вернуться в реальность… Но он продолжал висеть, распятый меж граней Кристалла, бестолково перебирая ногами, – сначала шагом, потом переключаясь на бег, затем, когда сердце начинало бешено колотиться где-то возле горла, – снова на шаг.
   Он лихорадочно оглядывался вокруг, надеясь отыскать хоть какой-то ориентир. Предмет, за который мог бы зацепиться взор. Стоило его отыскать – и видение бы пропало, нашлась бы дорога обратно, в привычный мир… Почему-то Марк в просветах затягивавшей, словно трясина, паники уверял себя, что натолкнется на древний камень, обросший бурым мхом, с надписью на старославянском и со стрелками-указателями: пойдешь направо – коня потеряешь (нестрашно: где он, конь-то?), налево – сам откинешься (ничего, еще поглядим), прямо…
   Но камня не было.
   Вместо него посреди звездного пространства висел Шар. Метра полтора в диаметре, загадочно пульсирующий и переливающийся холодными огнями, напоминающими северное сияние. Марк почувствовал, что у него ослабли коленки. Он медленно подошел и осторожно дотронулся до гладкой поверхности. До него доносилась невнятная многоголосая речь – словно кто-то флегматично крутил ручку настройки приемника. Далеко, на пределе слышимости, требовательно произнесли:
   – Дядюшка Еремей, прикажи, чтобы мне выковали меч!
   – Мал ты еще, княжич, – ответил неведомый мужчина. – Порежешься ненароком.
   – Батюшка хотел, чтобы я вырос воином. Какой же из меня воин без оружия?
   Голосок был детский – неокрепший, но звонкий. Марк испуганно отпрянул. За шиворот посыпалось что-то холодное и колючее. Пушистая еловая лапа, освободившись от снежной шапочки, радостно выпрямилась, словно красуясь перед сестрами-соседками. Морозный воздух вздрогнул от тяжелого конского топота. Марк не видел всадника – не было времени оглядываться. Всадник нес смерть, этого знания было достаточно. И он лихорадочно пытался уползти подальше, утопая в вязком снегу и упрямо двигаясь вперед (или назад? Или вовсе по кругу?), уже точно зная, что обречен. Его нагоняли крупной размашистой рысью. Когда до беглеца осталось десятка два шагов, всадник, не глядя, вытащил из темно-красного колчана стрелу, вложил ее в тугой лук из рога тура и широким движением, до правого плеча, натянул тетиву…

Глава 5
ПРЕДДВЕРИЕ СОБЫТИЙ

   Вепрь вылетел из чащи, будто злой дух, – черный, покрытый густой длинной шерстью, с налитыми кровью глазками на громадной башке. Кто-то, животное или человек, потревожил его нору, и теперь разъяренный зверь мчался вперед, не разбирая дороги, в поисках врага, обуреваемый единственным страстным желанием: сбить с ног, растоптать копытами, разорвать на части железными клыками, насытиться запахом свежей крови и идти дальше – утолять жажду убийства.
   Девочки-служанки завизжали и бросились врассыпную, а одна, самая нерасторопная, осталась лежать на снегу. Лохматый гнедой коняга испуганно дернулся, порвал упряжь, сани развернуло кругом и опрокинуло – тюки со снедью, бочонки с медом и маслом, несколько богатых собольих шуб (подарок настоятелю Кидекшского монастыря) – все разбросало по дороге. Вепрь с чужой кровью на клыках носился взад-вперед страшными зигзагами, выискивая новую жертву. Дядька Месгэ, пожилой мариец, с трудом приподнялся на одно колено, попытался дотянуться до топора… Куда там. Топор намертво застрял под опрокинутыми санями. Выхватил нож из-за пояса, крикнул что-то хриплым голосом, отвлекая на себя внимание, – вепрь тут же развернулся, сбил на землю (дядька даже вздохнуть не успел), втоптал в кровавый снег и рванул клыками… И княгиня Елань осталась без защиты.
   Зверь остановился и утробно хрюкнул. Близко посаженные глаза сверкнули, он поводил громадной головой во все стороны и замер, увидев высокую светловолосую женщину в расшитой собольей шубке. Нож из руки мертвого марийца отлетел в сторону. Женщина медленно, не отводя взора от врага, нагнулась, подобрала оружие и, выставив его перед собой (господи, да что ему этот нож!), встала, прислонившись спиной к дереву. Побелевшие губы шевелились – она читала молитву… Или просила лесное чудище броситься наконец и завершить начатое. Мочи не было больше стоять и ждать смерти. Все, кто сопровождал княгиню на моленье в отдаленный монастырь, уже отошли – ее служанка Донюшка и Старый Месгэ лежали неподвижно, застывше, низкорослый кряжистый коняга завалился на бок, выставив напоказ разорванное брюхо и тяжело дышал сквозь розовые пузыри – все медленнее, медленнее… Кровавая полоса тянулась вслед за ним от самых саней, шагов на десять. Видно, несчастное животное пыталось бежать, в горячке не чувствуя боли… «Вот такой же след потянется и за мной, – вдруг подумала женщина. – Я побегу, потом потеряю силы и поползу неведомо куда и зачем – все равно ведь не спастись».
   Ей была знакома эта ощеренная клыкастая морда. Долгих семь лет прошло с тех пор, как князь Василий Константинович отправился в дальний поход на мятежного мордовского инязор Пуркаса – таково было повеление великого князя Владимирско-Суздальского Юрия.
   Странная это была война. Тяжелая русская конница, точно полноводная река, вливалась в дремучие леса на правобережье Оки и волей-неволей растекалась на десятки ручейков, которые удалялись друг от друга, теряя силу и блуждая средь непроходимых чащоб. Время от времени они натыкались на зимники – укрепленные деревянным частоколом селения. Изготавливались к штурму, шли на стены, били в ворота тяжелым бревном-тараном, а когда наконец врывались за укрепления, находили лишь пустые дома – ни жителей, ни провизии, ни скотины… Противник исчезал из-под носа, еще глубже заманивая конные дружины в дебри и болота и изматывая мелкими стычками. Русские войска растянулись. Преследуя отступавшего Пуркаса, дружина князя Василия двинулась в глубь Ожской пущи, где стояла твердь Илика – большая деревянная крепость с четырьмя сторожевыми башнями и двумя воротами, опоясанная широким рвом и земляным валом. Поняв, что малой дружиной крепость не взять, Василий Константинович велел остановиться, разбить лагерь, а сам послал вестового к основным силам. Те, получив приказ поспешать, пришпорили коней… Однако до Ожской пущи было еще два дневных перехода. А за это время инязор Пуркас тайно обошел князя с тыла и ударил – внезапно, большими силами, сразу с нескольких сторон…
   Долгих семь лет прошло, как юная княгиня, носившая под сердцем наследника, стояла у раскрытых городских ворот Житнева и, изо всех сил сдерживая слезы, смотрела в спину уходившего в поход мужа. Пять лет минуло, как она стояла на том же самом месте, вглядываясь в угрюмые запыленные лица кметей, напряженно ожидая, когда же мелькнет знакомый алый плащ. Потом она увидела повозку, которая медленно двигалась в середине людского потока. Ближайшие дружинники прикрывали ее с боков ясеневыми щитами. Елань (еще ничего не понявшая, но ноги уже подгибались, будто сделанные из подтаявшего масла) с трудом подошла поближе. Воины молча расступились.
   В повозке лежал князь.
   Лицо его было спокойным и почти белым – не лицо, а застывшая маска, на которой выделялись лишь синие веки и резкие морщины вокруг запавшего рта. Княгиня хотела посмотреть на него, но не смогла себя заставить – взор споткнулся о серые тонкие (теперь, пожалуй, тоньше, чем у нее самой) кисти, сложенные на груди, на том самом красном плаще. Рядом лежало копье с потускневшим золотистым древком и черным широким наконечником. Ни у кого в дружине не было такого копья, что под стать лишь немногим богатырям. Князь есть князь – не только по роду. И меч ей был знаком – он лежал по левую руку, у пояса, в темно-красных деревянных ножнах, скрепленных бронзовой оковкой. Душа настоящего воина…
   Глядя на знаменитое оружие, она на секунду подумала о супруге как о живом, с гордостью: вот он, мол, каков, сокол мой ясный… Первый на троне, в парчовых одеждах, первый в мудрости и справедливости, первый – во главе войска, на боевом коне, под княжеским стягом… Но – перевела взгляд на деревянно застывшие руки… Тут бы зарыдать в полный голос, да горло перехватила невидимая железная ладонь, не вздохнуть. Истинно большое горе – оно таково: без слез и вскриков. Все мертво в душе.
   Воевода Еремей Глебович – огромный, широченный в плечах, в простой кольчуге и высоком монгольском шлеме, вел коня под уздцы. Весь путь от верховий Оки он проделал пешим, ни разу не сев в седло. Он был старше Василия Константиновича на двадцать лет. Когда княжичу исполнилось семь, он выстругал для него первый, еще деревянный, меч.
   Медленно подошел к княгине, снял шлем, поклонился до земли… Елань увидела несвежую повязку на лбу со следами давно запекшейся крови.
   – Не уберег, значит, – прошептала она сквозь горловой спазм.
   Воевода молчал, не смея разогнуть спину.
   – За такое полагается смерть, сам знаешь.
   – Приму как великую милость, госпожа, – тихо отозвался он. – Об одном прошу. Будешь хоронить его – брось меня ему в ноги.
   Рука Елани сама потянулась к лежавшему в повозке мечу. Сейчас бы все и решить, никто не осудит. Великую милость – верному воеводе (и вправду верному: три дня нес уже мертвого князя на руках через лес), великую милость – стальное лезвие под сердце – себе. Вот только сыночек…
   – Что это? – спросила она, заметив в повозке свернутое полотнище.
   Еремей взял его, положил прямо на землю, к ногам своей госпожи, развернул… Грозный черный кабан, вышитый по грубой синей ткани, зло пялил набухшие кровью маленькие глазки. Княжеский стяг инязора Пуркаса, захваченный в сожженной Илике, Елань тронула его носком сафьянового сапожка, не испытав ни каких чувств. Василия этим не вернешь.
   Множество раз потом вепрь Приходил к ней во сне. Он появлялся мельком, меж деревьев, утробно похрюкивал и рыхлил землю твердым копытом. Не нападал, но как бы напоминал о себе: я здесь, неподалеку. Я тебя не забыл…
   Что-то просвистело в морозном воздухе. Тяжелая боевая сулица ударила зверя в бок и глубоко, почти до половины, застряла там. Зверь взвизгнул – больше от ярости, чем от боли, и круто развернулся, как умел делать только он, едва не на середине прыжка. Неведомо откуда взявшийся всадник (княгиня не успела рассмотреть его, все случилось слишком быстро) налетел стремительным вихрем, зажав под мышкой копье… Однако вепрем, похоже, и впрямь управлял могучий злой дух, вышедший из черных Ожских лесов. С сулицей в боку, разбрызгивая по снегу кровь, он со страшной быстротой увернулся от копья и с налета пропорол клыками грудь белой красавицы лошади. Та осела на задние ноги, заржала, всадник вылетел из седла, чудом успев освободиться от стремени… Вепрь снова налетел – Елань от ужаса упала на колени и зажмурилась. Но тем временем в звериную тушу вонзились сразу два боевых копья. Он повернул голову и взглянул на обидчиков. Люди были жалкими противниками, мало стоившими в открытой схватке один на один (да и один на десяток). Зверь бы с легкостью разметал их по поляне… Но – почувствовал вдруг дикую усталость. Передние ноги сами собой подогнулись, вепрь хрюкнул в последний раз и попробовал привстать.
   Нет. Глаза уже застилала багровая вязкая пелена, и солнце – уже навсегда – стремительно закатилось за верхушки деревьев.
   На дорогу вылетели пятеро верховых, одетых по-воински: в хороших кольчугах и шлемах, с продолговатыми коваными щитами. У каждого за правым плечом торчала рукоять меча, что выдавало в них княжеских телохранителей. Они на полном скаку остановили коней, попрыгали из седел и окружили место сражения. Вид у них был настороженный и слегка виноватый, будто у нянек, не уследивших за неразумным младенцем.
   Княгиня, все еще сжимавшая в руке нож (сил не было расцепить скрюченные пальцы), на негнущихся ногах обошла черную тушу. Мертвый зверь был неестественно, чудовищно огромен. Он не мог родиться здесь, под этим небом, это казалось неправильным. «Это предупреждение мне, – подумала она. – Оттуда, из сопредельного мира…» Елань перевела взгляд на своего спасителя.
   Меховую шапку, что была на голове, он потерял при падении. Короткий серый плащ, отороченный блестящим коричневым мехом, был порван, и женщина увидела под ним богатый охотничий кафтан и легкий панцирь из медных пластин. Массивные золотые пряжки скрепляли отвороты сапог. У правого бедра висел широкий сарматский меч в червленых ножнах. Знатный меч – княгиня, при всей ее молодости, понимала толк в оружии. Сначала она подумала, что ее спаситель (несомненно, очень знатного рода) – если не пожилой, то наверняка поживший. Лицо его было худым и горбоносым, а буйные волосы и борода на две трети успели поседеть. А через миг она заметила и другое: он с трудом держался на ногах. Левая сторона плаща, от груди и ниже, быстро промокала и краснела. Видно, вепрь достал-таки своими клыками… Но мужчина в первую очередь подумал не о себе. Он с тревогой осмотрел ее, сделал шаг вперед и спросил:
   – Ты не ранена, госпожа?
   – Нет, – ответила Елань и неожиданно почувствовала, что теряет сознание. Голова закружилась, и она беспомощно осела на снег.
   Однако упасть ей не дали – тут же подхватили на руки, поставили перевернутые сани на полозья и уложили ее, укутав собольей шубой. Не получит нынче подарка отец Феодосии, вяло подумалось княгине.
   – Горяч ты безмерно, княже, – услышала она будто сквозь пелену. – Смотри, в крови весь. Глаз да глаз за тобой нужен.
   Князь… Вот, значит, кого она встретила.
   Он недовольно поморщился.
   – А ты все за мной, как за дитем. Помог бы лучше в седло сесть.
   «Дядьку Месгэ не оставьте, – захотелось сказать ей. – И Донюшку – все же они пытались защитить меня… Пусть их похоронят с почестями. Да этих двух дурех надо бы отыскать, а то сидят где-нибудь в сугробе, нос боятся высунуть. Замерзнут еще». Наверное, она произнесла это вслух – бородатое лицо в шлеме склонилось над ней и ответило:
   – Не тревожься, госпожа. Отыщутся твои служанки.
   Сам князь подошел к убитому мерянину, наклонился и закрыл ему глаза. Покойся с миром. Большого кургана над тобой не поставят, но могилу обретешь достойную. Дно ее покроют дубовой корой в два слоя, дадут тебе в дальнюю дорогу нож, меч и колчан со стрелами – по воинскому обычаю. Положат глиняный горшочек с пищей. Поднимут над землей небольшой холм и поставят крест. Соберутся в дружинной избе и справят поминальную тризну…
   – Камера, стоп! Эпизод снят.
   Все и вся пришло в движение, оживилось и повеселело, смешалось, утратило некий строгий напряженный порядок. Дурацкая мысль вдруг влезла в голову: вот так, наверное, будет выглядеть Страшный суд – трупы встанут, отряхнутся от земли и снега, забегают, и засуетятся гримеры и костюмерши («Диночка, у Ушинского нож в животе криво торчит, поправь, пожалуйста!» – «Брось, Дин, не слушай эту старую ведьму. Налей лучше чего-нибудь, замерз совсем, пока на снегу валялся». – «Эдуард Павлович, вы как маленький. Вон и кровь смазали, придется заново накладывать…»).
   Профессия лицедея опасна – сцена и действительность в сознании переплетаются самым причудливым и тесным образом, так что не вдруг отличишь. Я, к примеру, успел почти поверить во все только что увиденное (и князь, и княгиня были очень убедительны, а уж когда упал мертвым старый Месгэ в исполнении Ушинского, я чуть не заплакал и не бросился на подмогу).