Страница:
– Яснее некуда.
Главное в этой бестолковой пародии на допрос уловил: директор музея очень явно обрадовался, чуть не затанцевал предо мной, когда я перевел разговор на дебри археологии (споры столичных и провинциальных знаменитостей о христианстве и язычестве, аналогах, таблицах, «пыли веков»)… Лишь бы подальше от того, что меня в самом деле интересовало: что делал Миша Закрайский у экстрасенса и за какие заслуги тот назвал его молодцом? А также зачем просил прийти именно двадцатого, в день убийства…
Паршивец, думал он. Паршивец-паршивец-паршивец-паршивец.
Надрать уши и отправить к родителям – коли не вышло кинозвезды, пусть ходит в школу, как нормальный среднестатистический ребенок, готовит уроки, собирает металлолом (металлолом, впрочем, нынче не собирают, а воруют). И пусть. Только бы не путался под ногами, пока идет следствие.
На сыщика он злости не испытывал – равнодушно, даже благожелательно смотрел из окна второго этажа ему в спину (Борис открыл дверцу, повозившись в замке, сел в «Жигули», тронулся с места…) сквозь густой, почти лондонский туман и мысленно выбирал, куда всадил бы пулю (под левую лопатку или в затылок), будь у него винтовка.
Винтовки у него не было. И те слова, которые он повторял про себя («Паршивец!»), диктовались лишь тревогой за непутевого внука: да что же теперь будет?!
– …А как будет называться фильм?
– «Сказание об опрокинутом куполе», – отозвался Глеб, примостившись на диване среди стопок книг. – Замечательный материал. У меня дух захватило, когда я прочитал перевод.
– И снимать собираетесь здесь, в наших краях?
– Обязательно. Я побывал в Кидекшском монастыре у отца Дмитрия. Выразил признательность за то, что пошел мне навстречу.
– Что вы говорите!
(Прямо-таки не русский, не современный какой-тo вышел диалог – по нашим традициям надлежало жаловаться и стонать, словно персонажи греческой трагедии или мексиканских сериалов: ах, как тяжело живется нынче простым людям! Ах, куда смотрит правительство, ах, Ельцин, ах, Чубайс!.. Однако Глеб презрев законы жанра, улыбался открыто и радостно. Сбывалась его давняя мечта о большом историческом полотне…)
– Притча.
– Что?
– На самом деле это будет притча. Я так задумал. От боевиков с каскадерами-каратистами меня лично тошнит. Впрочем, без каскадеров мне все равно не обойтись. И, кстати, я очень рассчитываю на вашу помощь.
– Ну что ж. Падать с лошади, надеюсь, не придется?
– Ха-ха. Нет, мне вы нужны в качестве консультанта-краеведа, специалиста по домонгольскому периоду.
– Польщен. Никогда не участвовал в съемках.
– И еще. По сценарию в картине должен быть мальчик, лет примерно двенадцати, пастушок. Согласно легенде он предупредил жителей города о приближении врагов. Я встретил во дворе вашего внука Мишу. Отличный типаж. Вы не против?
– Мой внук?
– Ну да. Если он, конечно, согласится.
Миша был потрясен до глубины души.
– Кино? Настоящее, без балды?!
Дед поморщился: ну и лексикон у современной молодежи!
– А вы и правда режиссер?
– Правда.
– А покажите удостоверение.
– Вот, смотри.
– А что вы снимали?
– «Дон Кихот», например. Не тот, что с Черкасовым в главной роли, а другой, двухсерийный.
–Да, я видел…
– А еще – «Парус Лебединой дороги».
– Вы?!
– Не веришь?
– Но вы такой… обыкновенный!
Глеб не выдержал и рассмеялся.
– Ничего не поделаешь. Чтобы ты мне поверил, приглашаю тебя сняться в самом настоящем фильме.
Миша задохнулся от счастья. А дед пробасил, пряча усмешку:
– Оденешь приличный костюмчик и сходишь наконец в парикмахерскую…
– Ни в коем случае! – ужаснулся Глеб. – У него же прекрасные льняные волосы, настоящая находка. И насчет костюма не волнуйтесь, он будет играть в другой одежде. Ну так что, договорились? В среду, в десять утра – пробы. Смотри не опоздай.
Миша не только не опоздал, но и пришел часа за два до начала (не сиделось дома). Пробы прошли без осложнений. Это оказалось делом нетрудным (мальчик опасался, что заставят читать стихотворение, а он терпеть не мог уроков литературы… да и вообще всяких уроков): «Мальчик, пройдись… Мальчик, поверни голову направо… Мальчик, улыбнись… А теперь сделай вид, будто ты чем-то здорово расстроен. Ну, представь, что дедушку положили в больницу, а ты ждешь, когда поставят диагноз…» Короче, легко, но несколько утомительно. Зато по школе он теперь ходил гоголем. Даже старшеклассники, и те здоровались за руку и с уважением спрашивали: «Это ты, что ли, артист?» И Вероника Макаровна по кличке Маврикиевна больше не зудела над ухом:
– Закрайский, если завтра же не пострижешься, вызову в школу родителей! Посмотри, что у тебя на голове!
Если же она слишком надоедала, можно было подойти на перемене (а лучше – посреди урока, чтобы ребята слышали) и с великолепной небрежностью бросить:
– Я, наверное, завтра не приду, в восемь утра – съемка.
И услышать в ответ:
– Конечно, Мишенька. Раз такое важное дело…
Одно огорчало: Натка Веретенникова, девочка с соседней парты, смотрела на него по-прежнему без всякого интереса. Но она вообще была вредина и задавака. И совсем не красивая: крысиный хвостик на затылке, круглое лицо-тарелка, на нем нос морковкой и глаза-сливы. И все равно, лучше ее не было во всем классе. Да что там в классе – во всей школе…
Те полторы зимних недели были похожи на сказку. Любящие родители все уши прожужжали знакомым и знакомым знакомых: наш мальчик! Киностудия! Знаменитый режиссер! Теперь-то уж точно…
И сам Миша скоро уверился, что сказка никогда не кончится. Главное ведь – начало, первая роль, а дальше от предложений разных киностудий отбоя не будет. (Отбой: потушены софиты, застыли безжизненные камеры, похожие на длинноногих цапель, стерт с лица грим, и горит в костре «вечный город» из фанеры и пластика… Некоторые сцены, впрочем, снимали на «натуре»: нашлись девственные улочки и церквушки, будто перенесенные в этот мир из древнего далека и затерянные в городе сегодняшнем, вдали от «хрущевок» и башен улучшенной планировки.)
Глава 12
Главное в этой бестолковой пародии на допрос уловил: директор музея очень явно обрадовался, чуть не затанцевал предо мной, когда я перевел разговор на дебри археологии (споры столичных и провинциальных знаменитостей о христианстве и язычестве, аналогах, таблицах, «пыли веков»)… Лишь бы подальше от того, что меня в самом деле интересовало: что делал Миша Закрайский у экстрасенса и за какие заслуги тот назвал его молодцом? А также зачем просил прийти именно двадцатого, в день убийства…
Паршивец, думал он. Паршивец-паршивец-паршивец-паршивец.
Надрать уши и отправить к родителям – коли не вышло кинозвезды, пусть ходит в школу, как нормальный среднестатистический ребенок, готовит уроки, собирает металлолом (металлолом, впрочем, нынче не собирают, а воруют). И пусть. Только бы не путался под ногами, пока идет следствие.
На сыщика он злости не испытывал – равнодушно, даже благожелательно смотрел из окна второго этажа ему в спину (Борис открыл дверцу, повозившись в замке, сел в «Жигули», тронулся с места…) сквозь густой, почти лондонский туман и мысленно выбирал, куда всадил бы пулю (под левую лопатку или в затылок), будь у него винтовка.
Винтовки у него не было. И те слова, которые он повторял про себя («Паршивец!»), диктовались лишь тревогой за непутевого внука: да что же теперь будет?!
– …А как будет называться фильм?
– «Сказание об опрокинутом куполе», – отозвался Глеб, примостившись на диване среди стопок книг. – Замечательный материал. У меня дух захватило, когда я прочитал перевод.
– И снимать собираетесь здесь, в наших краях?
– Обязательно. Я побывал в Кидекшском монастыре у отца Дмитрия. Выразил признательность за то, что пошел мне навстречу.
– Что вы говорите!
(Прямо-таки не русский, не современный какой-тo вышел диалог – по нашим традициям надлежало жаловаться и стонать, словно персонажи греческой трагедии или мексиканских сериалов: ах, как тяжело живется нынче простым людям! Ах, куда смотрит правительство, ах, Ельцин, ах, Чубайс!.. Однако Глеб презрев законы жанра, улыбался открыто и радостно. Сбывалась его давняя мечта о большом историческом полотне…)
– Притча.
– Что?
– На самом деле это будет притча. Я так задумал. От боевиков с каскадерами-каратистами меня лично тошнит. Впрочем, без каскадеров мне все равно не обойтись. И, кстати, я очень рассчитываю на вашу помощь.
– Ну что ж. Падать с лошади, надеюсь, не придется?
– Ха-ха. Нет, мне вы нужны в качестве консультанта-краеведа, специалиста по домонгольскому периоду.
– Польщен. Никогда не участвовал в съемках.
– И еще. По сценарию в картине должен быть мальчик, лет примерно двенадцати, пастушок. Согласно легенде он предупредил жителей города о приближении врагов. Я встретил во дворе вашего внука Мишу. Отличный типаж. Вы не против?
– Мой внук?
– Ну да. Если он, конечно, согласится.
Миша был потрясен до глубины души.
– Кино? Настоящее, без балды?!
Дед поморщился: ну и лексикон у современной молодежи!
– А вы и правда режиссер?
– Правда.
– А покажите удостоверение.
– Вот, смотри.
– А что вы снимали?
– «Дон Кихот», например. Не тот, что с Черкасовым в главной роли, а другой, двухсерийный.
–Да, я видел…
– А еще – «Парус Лебединой дороги».
– Вы?!
– Не веришь?
– Но вы такой… обыкновенный!
Глеб не выдержал и рассмеялся.
– Ничего не поделаешь. Чтобы ты мне поверил, приглашаю тебя сняться в самом настоящем фильме.
Миша задохнулся от счастья. А дед пробасил, пряча усмешку:
– Оденешь приличный костюмчик и сходишь наконец в парикмахерскую…
– Ни в коем случае! – ужаснулся Глеб. – У него же прекрасные льняные волосы, настоящая находка. И насчет костюма не волнуйтесь, он будет играть в другой одежде. Ну так что, договорились? В среду, в десять утра – пробы. Смотри не опоздай.
Миша не только не опоздал, но и пришел часа за два до начала (не сиделось дома). Пробы прошли без осложнений. Это оказалось делом нетрудным (мальчик опасался, что заставят читать стихотворение, а он терпеть не мог уроков литературы… да и вообще всяких уроков): «Мальчик, пройдись… Мальчик, поверни голову направо… Мальчик, улыбнись… А теперь сделай вид, будто ты чем-то здорово расстроен. Ну, представь, что дедушку положили в больницу, а ты ждешь, когда поставят диагноз…» Короче, легко, но несколько утомительно. Зато по школе он теперь ходил гоголем. Даже старшеклассники, и те здоровались за руку и с уважением спрашивали: «Это ты, что ли, артист?» И Вероника Макаровна по кличке Маврикиевна больше не зудела над ухом:
– Закрайский, если завтра же не пострижешься, вызову в школу родителей! Посмотри, что у тебя на голове!
Если же она слишком надоедала, можно было подойти на перемене (а лучше – посреди урока, чтобы ребята слышали) и с великолепной небрежностью бросить:
– Я, наверное, завтра не приду, в восемь утра – съемка.
И услышать в ответ:
– Конечно, Мишенька. Раз такое важное дело…
Одно огорчало: Натка Веретенникова, девочка с соседней парты, смотрела на него по-прежнему без всякого интереса. Но она вообще была вредина и задавака. И совсем не красивая: крысиный хвостик на затылке, круглое лицо-тарелка, на нем нос морковкой и глаза-сливы. И все равно, лучше ее не было во всем классе. Да что там в классе – во всей школе…
Те полторы зимних недели были похожи на сказку. Любящие родители все уши прожужжали знакомым и знакомым знакомых: наш мальчик! Киностудия! Знаменитый режиссер! Теперь-то уж точно…
И сам Миша скоро уверился, что сказка никогда не кончится. Главное ведь – начало, первая роль, а дальше от предложений разных киностудий отбоя не будет. (Отбой: потушены софиты, застыли безжизненные камеры, похожие на длинноногих цапель, стерт с лица грим, и горит в костре «вечный город» из фанеры и пластика… Некоторые сцены, впрочем, снимали на «натуре»: нашлись девственные улочки и церквушки, будто перенесенные в этот мир из древнего далека и затерянные в городе сегодняшнем, вдали от «хрущевок» и башен улучшенной планировки.)
Глава 12
КОГДА ГАСНУТ СОФИТЫ…
В тот день съемок не было. С утра зарядил мокрый снег пополам с дождем, а по сценарию должно было быть солнце и легкий морозец. Однако сидеть на алгебре и слушать, как Вероника Маврикиевна увлеченно объясняет самой себе (больше ее никто не слушал) разницу между действительными и целыми числами, совершенно не было сил. Миша подумал, погрыз ручку и нарисовал в тетради круглую рожицу. Выражение у рожицы получилось настолько глупым и надменным, что на нее нельзя было смотреть без смеха. Ниже красовался пышный до неприличия бюст, треугольник школьного фартука, две кривые ножки с растопыренными пальцами и поясняющая надпись: «Портрет девицы Натальи Веретенниковой, Неизвестный художник». Миша осторожно вырвал портрет из тетради, скомкал его и запустил на парту, за которой сидела «модель». Должно быть, картина понравилась, так как в ответ художник получил пеналом по затылку (реплика верзилы-двоечника с последней парты: «Там, где любовь, там всегда проливается кровь!»). Короче, было скучно. Поэтому, едва дождавшись перемены, Миша подошел к учительнице и по обыкновению начал:
– У меня сегодня в одиннадцать…
– Да, да, голубчик, я понимаю, – с некоторым облегчением отозвалась та. – Не беспокойся, я отмечу в журнале. А тему потом возьмешь у кого-нибудь из ребят.
И, глядя вслед ученику, подумала: «Прекрасный мальчик. Непоседлив… Но таковы, в конце концов, все дети. Зато каков талант! В кино снимается… Вот только прическа совершенно не школьная. Может быть, там все-таки догадаются его постричь?»
Он приехал на студию спустя полтора часа – сначала вдоволь побродил по городу, заглядывая в магазины и пересаживаясь с автобуса на автобус (просто так, без всякой цели: нравилось чувство абсолютной свободы – я якобы не узнаю родного города, а город не узнает меня). Потом по дороге придумал себе игру в разведчика, которому непременно нужно оторваться от слежки. Он еще подумал, как было бы здорово сняться как-нибудь в подобной роли. Правда, кино про подпольщиков теперь никто не снимает, тема нынче не модная. Тогда так: два враждующих мафиозных клана…
Вахтер Юрий Алексеевич знал всех работников студии в лицо и по именам, поэтому не потребовал с Миши пропуск, а только приветливо кивнул: проходи, мол. С вахтером в его «аквариуме» сидела незнакомая пожилая женщина, по виду – уборщица, из временно нанятых. Юрий Алексеевич угощал ее чаем с вареньем и сушками.
Коридоры были пусты. Студия словно вымерла, и Миша, все еще воображая себя разведчиком, на цыпочках подходил к дверям и прислушивался. Везде было тихо, только за одной дверью в просмотровый зал слышались невнятные голоса. Один принадлежал главному режиссеру, второй – его заместителю, Александру Михайловичу Мохову. Миша представил их себе: Глеб Аркадьевич наверняка сидит в кресле, в своей любимой позе – нога на ногу, голова чуть откинута, длинные черные волосы небрежно разметались по плечам… Мохов – толстенький, небольшого росточка, в сером костюме с галстуком (он всегда одевается словно на премьеру) бегает вокруг, между рядами, заложив руки за спину, и говорит так, будто старается убедить в первую очередь не собеседника, а себя самого. Еще дальше, где-то на заднем плане, слышался звон мечей, хриплое дыхание и гортанные боевые выкрики. Просматривался какой-то отснятый эпизод.
– И как ты ему объяснишь? Мальчик-то чем провинился? Только представь: мы отсняли с Мишей пять эпизодов, каждый по нескольку раз. Куда это теперь пойдет?
– Перестань, – устало ответил Глеб. – А то я не знаю, сколько у нас отбраковывается.
– Девять к десяти. При норме – пять шестых. Но главное – придется переделывать сценарий. Твой собственный, между прочим.
Пауза. Мохов, судя по торопливым шагам, побегал еще, немного успокоился и сказал:
– Ты слишком хорошо живешь, дорогой мой. Весь в горенье, в творчестве, в поисках… А переговоры со спонсорами веду я. А ты ни разу не поинтересовался, во что обходится аренда студии, пиротехника, зарплата артистам, пленка, химикаты…
– Чего ты раскричался?
– Потому что я не люблю таких.
– Каких?
– Как ты. Идущих по трупам.
Опять пауза – на этот раз дольше и напряженнее, за которой должна была разразиться гроза… Но Глеб ответил почти равнодушно:
– Я не хочу делать то, что откровенно плохо. Серо. Не хочу штамповать плакатных героев, не хочу придумывать ходы, которые от меня ждут и предугадывают. А главное – я не желаю больше врать. Понятно?
– Черт возьми, но это ты нашел документ, ты написал сценарий и отснял по нему… да почти половину. До вчерашнего дня тебя все устраивало. Что же произошло, в конце концов?
– И он не объяснил вам?
– Нет. Я пытался его разговорить, но…
– Но не слишком настойчиво, да?
– Да, – Мохов поднял голову и посмотрел на следователя с вызовом. – Он же гений, ваш братец… То есть был гением. Он снимал так же, как… Как Пушкин писал стихи. Как д'Артаньян дрался на шпагах. Ничего нет, пустой холст, покрытый грунтовкой, и вдруг… Пара штрихов, брошенная реплика – так, между делом, секундная игра света и тени… Вам приходилось видеть картины Моне? Временами они раздражают: ну нет такого в природе, чтобы облака были розовыми, небо – желтым, а деревья – голубыми. Нет – и все!
А потом вдруг, очень не скоро, как-то незаметно, начинаешь словно прозревать: да все так и есть, это не иллюзия, не прихоть художника – это настоящее… Просто надо смотреть внимательнее, а мы смотрим – и не видим. А Глеб – видел. Он вздохнул.
– Знаете, кто-то из великих сказал (не про Глеба, а про Клода Моне): он мог поймать солнечный зайчик и привязать к холсту за ниточку.
– Вы ему завидовали?
– Завидовал. Но зависть – это довольно унизительное чувство. Поэтому мозг с ним борется, придумывает отговорки: ах, ты гений? А что бы ты делал без меня, без тех фондов, которые я выбиваю для нас? Вся техническая база, все административные дела в группе лежали на мне, я просто позволял Глебу заниматься только творчеством, создавал ему условия, чтобы он не отвлекался… А ведь я тоже кончал не кулинарный техникум.
Мохов замолчал. Уголки его рта опустились вниз, и глаза потухли, будто их кто-то выключил. Страстный монолог иссяк.
– Кажется, теперь я у вас стал главным подозреваемым, да?
– Почему?
– Зависть – хороший мотив для убийства. А сейчас я наконец-то получил то, о чем мечтал (и чего боялся как огня): руководство картиной.
– Боялись? – переспросил Борис.
– Я же не гений.
Он задумался. Мозаика не желала складываться, камешки не состыковывались, лежали вкривь и вкось, и откровения помощника режиссера (главного – с некоторых пор) еще больше все запутывали.
– И тем не менее вы решили доснять фильм…
– Решил, – подтвердил Мохов. – Я все поставил на кон. Тут уж одно из двух: пан или пропал.
– «Не хочу больше врать», – медленно проговорил Борис. – «Не хочу делать то, что откровенно плохо». Насчет второго – понятно, но как быть с первым? Почему «врать»?
Мохов пожал плечами.
– Ни малейшего представления. А почему вы спросили?
– Слишком странный контекст. Если Глеб не желал больше врать, значит, врал до этого. Что его заставляло? Кто мог принудить? Глеб никого не разоблачал, он просто снимал историческую картину (притчу – однако прямо никого не задевающую). Не понимаю.
Я не понимал. Но чем больше воспоминания заполняли мои мысли (будто оживал семейный альбом: вот мы с Глебом на лыжах, посреди заснеженного леса, хохочущие над чем-то, для непосвященных абсолютно не смешным, вот он приехал со съемок «Касания падшего ангела», а вот он где-то в Сибири, бородатый и дремучий, с трубкой в зубах – подарок знатного эвенка… А это уже мы втроем – Глеб, мама и я, на вокзале, перед дальней дорогой, тем почему-то ярче высвечивалась в мозгу догадка: а ведь брат действительно боялся кого-то (или чего-то)! Серебряный наконечник стрелы, всадники на пустынном шоссе и визит к экстрасенсу, навязчивая идея, погружение глубоко внутрь себя, как в черную бездну, внезапное пробуждение, и – гонка, гонка, бесконечные круги по ненавистному стадиону, откуда не вырваться…
«Он будто уходит куда-то. Сидит, уставившись в одну точку, ничего не слышит, никого не узнает. И вдруг – вспышка! И начинается беготня…» – высказывание Якова Вайнцмана. «Вам приходилось видеть картины Моне? – Мохов. – Временами они раздражают…» «Что меня поражает – это способность Уединять несоединимое», – Машенька Куггель. В разных вариациях, но все они говорили об одном и том же.
– Между прочим, наш с Глебом разговор в просмотровом зале слышал Миша Закрайский, – сообщил Александр Михайлович. – Уж не знаю, как он там оказался. Должно быть, сбежал с уроков.
– Вот как? Он знал, что больше не играет в фильме?
– Выходит, так.
– Кто вам сказал?
– Его видел вахтер на входе. Юрий Алексеевич, мы зовем его Гагариным. Из-за имени-отчества и еще потому, что, как примет вечернюю дозу, начинает рассказывать, как провожал в полет космонавтов (служил в молодости где-то под Байконуром).
– Да, это новость. А в котором часу Миша ушел со студии, ваш Гагарин не запомнил?
– Нет, я уже интересовался. Они с нашей техничкой гоняли чаи с вареньем.
Снег на улице показался Мише черным. Волосы вспотели под вязаной шапочкой, и противно хлюпало в зимних кроссовках. В носу, кажется, тоже. Не помня себя, он проскочил длинный коридор и толкнул стеклянную дверь. Дедушка-вахтер даже не повернул головы, все прихлебывал свой дурацкий чай из блюдца. И бабулька рядом с ним тоже была на редкость дурацкого вида – закутанная в какой-то бесцветный платок, в старом дешевом пальто, в каких щеголяют детишки из детдома. Миша с неприязнью подумал, что она, наверное, шарит по помойкам в свободное от ударного труда время. Сейчас полно таких, они даже и не прячутся, а наоборот, выставляются напоказ: смотрите, мол, до чего нас довели…
На очищенном от снега пятачке стояли режиссерские «Жигули». Миша приостановился, размышляя, не нацарапать ли на дверце что-нибудь лаконичное и прощальное (типа «мудак»). Ладно, живи. Ему хотелось поскорее уйти с территории студии. А выйдя с нее и очутившись на автобусной остановке, он сел на сырую лавочку и нахохлился, обхватив озябшими руками портфель. Куда спешить? Кому он теперь нужен? Домой не хотелось: начнутся ахи и вздохи, как же так, родной сыночек (внучек), может быть, ты что-то там не так сыграл? Может быть, можно как-то исправить? В школу – того хуже. Он представил на миг ухмылочки на лицах одноклассников и голосок Маврикиевны: «Закрайский, раз уж ты больше не звезда экрана, будь добр, постриги свои космы. С такими волосами только…»
Он доехал до центра города. Район здесь был шумный, бестолково суетливый и какой-то тусклый, будто квартира после дня рождения хозяина: воздушные шарики спущены и валяются на полу, торт съеден, подарки свалены в кучу и совершенно не радуют. Кончилась сказка.
Прохожие, нагруженные сумками, толкали его, стоявшего посреди тротуара, шипели и проносились дальше, как тяжелые самосвалы. Лишь какая-то девушка в короткой шубке тронула локтем, своего спутника и сказала:
– Смотри, какой красивый мальчик. Ему бы в кино сниматься, правда?
У Миши защипало в глазах. Прямо перед ним на металлической конструкции, напоминавшей башенный кран, висел огромный, с автобус, рекламный щит…
Посреди широкого заснеженного поля могучий боевой конь встал на дыбы, закусив удила, и всадник в отливающем медью шлеме с забралом торжествующе поднял копье с блестевшим на солнце широким наконечником. Черный меховой плащ взвился за плечами, словно огромные крылья, и, казалось, сейчас раздастся над полем громкий боевой клич, в котором торжество в предвкушении битвы, и радость, и гимн богине Смерти – той, что притаилась на острие копья.
Ниже и наискосок летела золотая надпись: «Коммерческий банк „Русич“. Мы всегда в седле!»
Это был кадр из того самого фильма.
Возле тротуара стояла «Лада» красивого серо-стального цвета, и какой-то элегантный мужчина в светло-коричневой дубленке протирал замшевой тряпочкой лобовое стекло. Внутри салона, на зеркальце, болтался забавный мышонок с глазами-пуговками и длинным носом. Миша нагнулся, скатал снежок и с силой запустил им прямо в середину стекла – туда, где висела игрушка. Хлоп! Взорвался белый фейерверк, хозяин «Лады» отпрянул, озираясь, и узрел мальчика. Тот и не думал удирать – просто стоял и спокойно смотрел, как к нему тянется рука в замшевой перчатке. Вот рука дотянулась до мальчика и тряхнула его так, что он едва не вылетел из своей курточки.
– Ты что! – заорал мужчина. – Ты зачем?!
Но Миша уже не слышал. Слезы будто сами собой потекли из глаз, делая весь мир расплывчатым и странно изогнутым, точно в кривом зеркале. Он по-прежнему смотрел мимо машины и ее хозяина, туда, где был всадник посреди снежного поля (Белозерский князь Олег, сын Йаланда Вепря – но не Александр Игнатов, игравший его, а дублер, спортсмен-конник). Мужчина в дубленке смотрел на мальчика, и гнев в его лице постепенно исчезал, уступая место некоторой озадаченности.
– Тебя хоть как звать-то? – неуверенно спросил он.
– Некрасом, – почему-то ответил Миша.
– Некрасом? Редкое нынче имя. Даже уникальное.
– Вообще-то я Миша. А Некрас…
– Вроде прозвища, да? Мальчик дернул уголком рта.
– А что же ты, Миша-Некрас, не в школе? Удрал с уроков?
– С киностудии.
Мужчина посмотрел внимательнее.
– А ты, часом, не сочиняешь?
Миша молча вынул из кармана пропуск на съемочную площадку. Мужчина присвистнул, повертел пропуск в руках, словно не веря, и протянул владельцу.
– Ну, раз так… Давай хоть приглашу тебя в гости. Угощу чаем с пирожными. Любишь пирожные?
– А с кремом?
– С кремом, с кремом.
Мальчик пожал плечами.
– А как вас звать?
– Марк Леонидович, – представился хозяин серой «Лады». – Ты можешь называть меня дядя Марк.
Я не уехал. Просто включил мотор, отогнал машину за угол и пешком вернулся назад, к подъезду под деревянным козырьком. Туман и изморось скрадывали образы и звуки, но человека, которого ждал Вадим Федорович («Я все давно решил и впутывать себя не позволю…»), я засек сразу. Он шел, ссутулясь, засунув руки в карманы и надвинув шляпу на самые брови. Кино про шпионов, честное слово.
Больше всего на свете я жалел, что не мог слышать их разговора. За те полчаса, что хозяин с гостем провели в квартире, я извелся, как лиса в басне про виноград (как там, «видит око, да зуб неймет»?). Пытался подслушивать под дверью – бесполезно (кажется, они ушли на кухню), хотел подлезть к окну на втором этаже, но так и не решился, хотя искушение было велико. И поэтому, когда на лестнице послышались неторопливые шаркающие шаги, я прямо-таки рванул с места, словно бегун-спринтер. В два прыжка догнав человека, выходившего из квартиры директора музея, я радостно схватил его за плечо и заорал, будто мы сто лет не виделись:
– Какими судьбами, Яков Арнольдович? Он ойкнул и присел, схватившись руками за шляпу, словно опасаясь, что я сейчас отберу ее и убегу.
– Вы, – заикаясь, произнес он. – Почему вы здесь?
Кажется, художник был близок к шоку. Я обхватил его за талию, почти насильно усадил рядом с собой в машину и проникновенно произнес:
– Батенька, в вашем возрасте вредно так волноваться. И из-за чего? Я не привидение (можете потрогать, только осторожно, я боюсь щекотки) и, уж во всяком случае, не убийца.
– Вы следили за мной? – угрюмо спросил он.
– Следил.
– Да? А как это… в плане законности?
– А вам не кажется, что вы не о том сейчас беспокоитесь? Я надеюсь уберечь вас…
– От чего же?
– От тюрьмы. Возможно – от смерти.
Я блефовал. Улик у меня не было ни малейших – не только против Вайнцмана, а и вообще никаких. И я чувствовал себя мотоциклистом: стоит притормозить – и мигом потеряешь равновесие.
– Я уверен в одном: вас, Закрайского и моего брата связывала с экстрасенсом какая-то общая тайна. Например: некто по непонятным пока причинам хочет убрать съемочную группу из города… Или конкретно – с мест, где происходят съемки. Зная впечатлительную натуру Глеба, он выбирает весьма необычный путь: нападение ряженых – ночью, на пустынном шоссе… Это должно было произвести впечатление.
– Какое нападение? – спросил Вайнцман, но я отмахнулся, как от комара.
– Он нанимает людей, одевает их в украденный со студии реквизит, выводит, так сказать, на цель… Да, здесь действовал большой эстет. Бедного Глеба до сих пор трясет (в детстве мальчик, помнится, очень увлекался «Вием»). Но я-то…
Я намеренно сгущал краски, изображая из себя этакого солдафона-прагматика, и художника прорвало:
– А вы, стало быть, из другого теста? Вы не верите в чертовщину, летающие тарелочки, перевоплощения, зато охотно верите в некий «вселенский» заговор против вашего брата? И как вы думаете: что такого в тех местах, где снимается фильм? Алмазы? Нефтяное месторождение? Упавший шпионский спутник? Ну не молчите, мне хочется знать, как далеко простирается ваша фантазия!
Но я молчал, потому что разъяренному, растрепанному, оскорбленному в своих лучших чувствах художнику требовался не собеседник, а слушатель, точнее, жертва. Ну и пусть. Я согласен, лишь бы он продолжал говорить и подводить меня – окружными путями, десятой дорогой, но – к разгадке.
– Думаю, не ошибусь, если скажу, что вы всю жизнь, с детства, посмеивались над братом. И родители наверняка ставили вас ему в пример (вот уж чего никогда не было): Боренька – реалист, он крепко стоит на ногах… Многого мальчик, конечно, не достигнет, но и не проживет жизнь мечтателем, не будет мучиться несбывшимися надеждами (это – было, когда я со спокойно бьющимся сердцем и идеальным кровяным давлением подал документы на юридический факультет, а «кремлевский мечтатель» Глеб уехал в плацкарте покорять столицу… И ведь покорил-таки, сукин сын!).
Вайнцман меж тем смахнул вечную каплю с длинного носа и обвиняюще ткнул меня пальцем в грудь.
– Вы просто завидуете ему, юноша. Настоящему, большому таланту грех не завидовать.
– А вы?
– И я, – покорно согласился он. – Однако я помню и о том, что талант – это не только дар божий… Он может быть и страшным проклятием.
Он помолчал.
– Теперь вы понимаете, кого нужно спасать? Сейчас, немедленно. А вы –"ряженые", мафия… Глупости, юноша. Ну скажите, почему всадники напали на автомобиль? Захотели напугать – помаячили бы издалека, позавывали бы страшными голосами. Подбросили бы галлюциноген – сейчас в любой аптеке навалом всякой дряни.
– Я не верю в призраков, – упрямо сказал я.
Вайнцман с досадой махнул рукой.
– Призраки бесплотны, они не умирают от пистолетной пули. И уж точно не швыряют в противников серебряные стрелы. Глеба не собирались пугать, это ясно. Его хотели убить. Вопрос: за что?
Мы сидели в машине, и нас плотным одеялом укрывал туман. Я смотрел перед собой, видя лишь фрагмент безлюдного тротуара (метров пять, не более), высокую вычурную ограду университета, мокрые деревья в бесстыдной наготе… Я сто раз на дню задавал себе эти вопросы: почему нет вмятин на «Жигулях»? С какой целью кто-то не пожалел серебра на арбалетную стрелу? Почему, убив экстрасенса, преступник не унес кассету, на которой был запечатлен Глеб? Куда пропала женщина со светлыми волосами, потерявшая ленточку и звонившая мне из квартиры, где лежал труп? В чем именно Глеб соврал и почему сейчас, имея почти готовый фильм, отказывается снимать его окончание? Что такого необычного и страшного произошло восемь веков назад, что отдается эхом до сих пор? Почему оно – что бы там ни было – не стало прахом и тленом?
– У меня сегодня в одиннадцать…
– Да, да, голубчик, я понимаю, – с некоторым облегчением отозвалась та. – Не беспокойся, я отмечу в журнале. А тему потом возьмешь у кого-нибудь из ребят.
И, глядя вслед ученику, подумала: «Прекрасный мальчик. Непоседлив… Но таковы, в конце концов, все дети. Зато каков талант! В кино снимается… Вот только прическа совершенно не школьная. Может быть, там все-таки догадаются его постричь?»
Он приехал на студию спустя полтора часа – сначала вдоволь побродил по городу, заглядывая в магазины и пересаживаясь с автобуса на автобус (просто так, без всякой цели: нравилось чувство абсолютной свободы – я якобы не узнаю родного города, а город не узнает меня). Потом по дороге придумал себе игру в разведчика, которому непременно нужно оторваться от слежки. Он еще подумал, как было бы здорово сняться как-нибудь в подобной роли. Правда, кино про подпольщиков теперь никто не снимает, тема нынче не модная. Тогда так: два враждующих мафиозных клана…
Вахтер Юрий Алексеевич знал всех работников студии в лицо и по именам, поэтому не потребовал с Миши пропуск, а только приветливо кивнул: проходи, мол. С вахтером в его «аквариуме» сидела незнакомая пожилая женщина, по виду – уборщица, из временно нанятых. Юрий Алексеевич угощал ее чаем с вареньем и сушками.
Коридоры были пусты. Студия словно вымерла, и Миша, все еще воображая себя разведчиком, на цыпочках подходил к дверям и прислушивался. Везде было тихо, только за одной дверью в просмотровый зал слышались невнятные голоса. Один принадлежал главному режиссеру, второй – его заместителю, Александру Михайловичу Мохову. Миша представил их себе: Глеб Аркадьевич наверняка сидит в кресле, в своей любимой позе – нога на ногу, голова чуть откинута, длинные черные волосы небрежно разметались по плечам… Мохов – толстенький, небольшого росточка, в сером костюме с галстуком (он всегда одевается словно на премьеру) бегает вокруг, между рядами, заложив руки за спину, и говорит так, будто старается убедить в первую очередь не собеседника, а себя самого. Еще дальше, где-то на заднем плане, слышался звон мечей, хриплое дыхание и гортанные боевые выкрики. Просматривался какой-то отснятый эпизод.
– И как ты ему объяснишь? Мальчик-то чем провинился? Только представь: мы отсняли с Мишей пять эпизодов, каждый по нескольку раз. Куда это теперь пойдет?
– Перестань, – устало ответил Глеб. – А то я не знаю, сколько у нас отбраковывается.
– Девять к десяти. При норме – пять шестых. Но главное – придется переделывать сценарий. Твой собственный, между прочим.
Пауза. Мохов, судя по торопливым шагам, побегал еще, немного успокоился и сказал:
– Ты слишком хорошо живешь, дорогой мой. Весь в горенье, в творчестве, в поисках… А переговоры со спонсорами веду я. А ты ни разу не поинтересовался, во что обходится аренда студии, пиротехника, зарплата артистам, пленка, химикаты…
– Чего ты раскричался?
– Потому что я не люблю таких.
– Каких?
– Как ты. Идущих по трупам.
Опять пауза – на этот раз дольше и напряженнее, за которой должна была разразиться гроза… Но Глеб ответил почти равнодушно:
– Я не хочу делать то, что откровенно плохо. Серо. Не хочу штамповать плакатных героев, не хочу придумывать ходы, которые от меня ждут и предугадывают. А главное – я не желаю больше врать. Понятно?
– Черт возьми, но это ты нашел документ, ты написал сценарий и отснял по нему… да почти половину. До вчерашнего дня тебя все устраивало. Что же произошло, в конце концов?
– И он не объяснил вам?
– Нет. Я пытался его разговорить, но…
– Но не слишком настойчиво, да?
– Да, – Мохов поднял голову и посмотрел на следователя с вызовом. – Он же гений, ваш братец… То есть был гением. Он снимал так же, как… Как Пушкин писал стихи. Как д'Артаньян дрался на шпагах. Ничего нет, пустой холст, покрытый грунтовкой, и вдруг… Пара штрихов, брошенная реплика – так, между делом, секундная игра света и тени… Вам приходилось видеть картины Моне? Временами они раздражают: ну нет такого в природе, чтобы облака были розовыми, небо – желтым, а деревья – голубыми. Нет – и все!
А потом вдруг, очень не скоро, как-то незаметно, начинаешь словно прозревать: да все так и есть, это не иллюзия, не прихоть художника – это настоящее… Просто надо смотреть внимательнее, а мы смотрим – и не видим. А Глеб – видел. Он вздохнул.
– Знаете, кто-то из великих сказал (не про Глеба, а про Клода Моне): он мог поймать солнечный зайчик и привязать к холсту за ниточку.
– Вы ему завидовали?
– Завидовал. Но зависть – это довольно унизительное чувство. Поэтому мозг с ним борется, придумывает отговорки: ах, ты гений? А что бы ты делал без меня, без тех фондов, которые я выбиваю для нас? Вся техническая база, все административные дела в группе лежали на мне, я просто позволял Глебу заниматься только творчеством, создавал ему условия, чтобы он не отвлекался… А ведь я тоже кончал не кулинарный техникум.
Мохов замолчал. Уголки его рта опустились вниз, и глаза потухли, будто их кто-то выключил. Страстный монолог иссяк.
– Кажется, теперь я у вас стал главным подозреваемым, да?
– Почему?
– Зависть – хороший мотив для убийства. А сейчас я наконец-то получил то, о чем мечтал (и чего боялся как огня): руководство картиной.
– Боялись? – переспросил Борис.
– Я же не гений.
Он задумался. Мозаика не желала складываться, камешки не состыковывались, лежали вкривь и вкось, и откровения помощника режиссера (главного – с некоторых пор) еще больше все запутывали.
– И тем не менее вы решили доснять фильм…
– Решил, – подтвердил Мохов. – Я все поставил на кон. Тут уж одно из двух: пан или пропал.
– «Не хочу больше врать», – медленно проговорил Борис. – «Не хочу делать то, что откровенно плохо». Насчет второго – понятно, но как быть с первым? Почему «врать»?
Мохов пожал плечами.
– Ни малейшего представления. А почему вы спросили?
– Слишком странный контекст. Если Глеб не желал больше врать, значит, врал до этого. Что его заставляло? Кто мог принудить? Глеб никого не разоблачал, он просто снимал историческую картину (притчу – однако прямо никого не задевающую). Не понимаю.
Я не понимал. Но чем больше воспоминания заполняли мои мысли (будто оживал семейный альбом: вот мы с Глебом на лыжах, посреди заснеженного леса, хохочущие над чем-то, для непосвященных абсолютно не смешным, вот он приехал со съемок «Касания падшего ангела», а вот он где-то в Сибири, бородатый и дремучий, с трубкой в зубах – подарок знатного эвенка… А это уже мы втроем – Глеб, мама и я, на вокзале, перед дальней дорогой, тем почему-то ярче высвечивалась в мозгу догадка: а ведь брат действительно боялся кого-то (или чего-то)! Серебряный наконечник стрелы, всадники на пустынном шоссе и визит к экстрасенсу, навязчивая идея, погружение глубоко внутрь себя, как в черную бездну, внезапное пробуждение, и – гонка, гонка, бесконечные круги по ненавистному стадиону, откуда не вырваться…
«Он будто уходит куда-то. Сидит, уставившись в одну точку, ничего не слышит, никого не узнает. И вдруг – вспышка! И начинается беготня…» – высказывание Якова Вайнцмана. «Вам приходилось видеть картины Моне? – Мохов. – Временами они раздражают…» «Что меня поражает – это способность Уединять несоединимое», – Машенька Куггель. В разных вариациях, но все они говорили об одном и том же.
– Между прочим, наш с Глебом разговор в просмотровом зале слышал Миша Закрайский, – сообщил Александр Михайлович. – Уж не знаю, как он там оказался. Должно быть, сбежал с уроков.
– Вот как? Он знал, что больше не играет в фильме?
– Выходит, так.
– Кто вам сказал?
– Его видел вахтер на входе. Юрий Алексеевич, мы зовем его Гагариным. Из-за имени-отчества и еще потому, что, как примет вечернюю дозу, начинает рассказывать, как провожал в полет космонавтов (служил в молодости где-то под Байконуром).
– Да, это новость. А в котором часу Миша ушел со студии, ваш Гагарин не запомнил?
– Нет, я уже интересовался. Они с нашей техничкой гоняли чаи с вареньем.
Снег на улице показался Мише черным. Волосы вспотели под вязаной шапочкой, и противно хлюпало в зимних кроссовках. В носу, кажется, тоже. Не помня себя, он проскочил длинный коридор и толкнул стеклянную дверь. Дедушка-вахтер даже не повернул головы, все прихлебывал свой дурацкий чай из блюдца. И бабулька рядом с ним тоже была на редкость дурацкого вида – закутанная в какой-то бесцветный платок, в старом дешевом пальто, в каких щеголяют детишки из детдома. Миша с неприязнью подумал, что она, наверное, шарит по помойкам в свободное от ударного труда время. Сейчас полно таких, они даже и не прячутся, а наоборот, выставляются напоказ: смотрите, мол, до чего нас довели…
На очищенном от снега пятачке стояли режиссерские «Жигули». Миша приостановился, размышляя, не нацарапать ли на дверце что-нибудь лаконичное и прощальное (типа «мудак»). Ладно, живи. Ему хотелось поскорее уйти с территории студии. А выйдя с нее и очутившись на автобусной остановке, он сел на сырую лавочку и нахохлился, обхватив озябшими руками портфель. Куда спешить? Кому он теперь нужен? Домой не хотелось: начнутся ахи и вздохи, как же так, родной сыночек (внучек), может быть, ты что-то там не так сыграл? Может быть, можно как-то исправить? В школу – того хуже. Он представил на миг ухмылочки на лицах одноклассников и голосок Маврикиевны: «Закрайский, раз уж ты больше не звезда экрана, будь добр, постриги свои космы. С такими волосами только…»
Он доехал до центра города. Район здесь был шумный, бестолково суетливый и какой-то тусклый, будто квартира после дня рождения хозяина: воздушные шарики спущены и валяются на полу, торт съеден, подарки свалены в кучу и совершенно не радуют. Кончилась сказка.
Прохожие, нагруженные сумками, толкали его, стоявшего посреди тротуара, шипели и проносились дальше, как тяжелые самосвалы. Лишь какая-то девушка в короткой шубке тронула локтем, своего спутника и сказала:
– Смотри, какой красивый мальчик. Ему бы в кино сниматься, правда?
У Миши защипало в глазах. Прямо перед ним на металлической конструкции, напоминавшей башенный кран, висел огромный, с автобус, рекламный щит…
Посреди широкого заснеженного поля могучий боевой конь встал на дыбы, закусив удила, и всадник в отливающем медью шлеме с забралом торжествующе поднял копье с блестевшим на солнце широким наконечником. Черный меховой плащ взвился за плечами, словно огромные крылья, и, казалось, сейчас раздастся над полем громкий боевой клич, в котором торжество в предвкушении битвы, и радость, и гимн богине Смерти – той, что притаилась на острие копья.
Ниже и наискосок летела золотая надпись: «Коммерческий банк „Русич“. Мы всегда в седле!»
Это был кадр из того самого фильма.
Возле тротуара стояла «Лада» красивого серо-стального цвета, и какой-то элегантный мужчина в светло-коричневой дубленке протирал замшевой тряпочкой лобовое стекло. Внутри салона, на зеркальце, болтался забавный мышонок с глазами-пуговками и длинным носом. Миша нагнулся, скатал снежок и с силой запустил им прямо в середину стекла – туда, где висела игрушка. Хлоп! Взорвался белый фейерверк, хозяин «Лады» отпрянул, озираясь, и узрел мальчика. Тот и не думал удирать – просто стоял и спокойно смотрел, как к нему тянется рука в замшевой перчатке. Вот рука дотянулась до мальчика и тряхнула его так, что он едва не вылетел из своей курточки.
– Ты что! – заорал мужчина. – Ты зачем?!
Но Миша уже не слышал. Слезы будто сами собой потекли из глаз, делая весь мир расплывчатым и странно изогнутым, точно в кривом зеркале. Он по-прежнему смотрел мимо машины и ее хозяина, туда, где был всадник посреди снежного поля (Белозерский князь Олег, сын Йаланда Вепря – но не Александр Игнатов, игравший его, а дублер, спортсмен-конник). Мужчина в дубленке смотрел на мальчика, и гнев в его лице постепенно исчезал, уступая место некоторой озадаченности.
– Тебя хоть как звать-то? – неуверенно спросил он.
– Некрасом, – почему-то ответил Миша.
– Некрасом? Редкое нынче имя. Даже уникальное.
– Вообще-то я Миша. А Некрас…
– Вроде прозвища, да? Мальчик дернул уголком рта.
– А что же ты, Миша-Некрас, не в школе? Удрал с уроков?
– С киностудии.
Мужчина посмотрел внимательнее.
– А ты, часом, не сочиняешь?
Миша молча вынул из кармана пропуск на съемочную площадку. Мужчина присвистнул, повертел пропуск в руках, словно не веря, и протянул владельцу.
– Ну, раз так… Давай хоть приглашу тебя в гости. Угощу чаем с пирожными. Любишь пирожные?
– А с кремом?
– С кремом, с кремом.
Мальчик пожал плечами.
– А как вас звать?
– Марк Леонидович, – представился хозяин серой «Лады». – Ты можешь называть меня дядя Марк.
Я не уехал. Просто включил мотор, отогнал машину за угол и пешком вернулся назад, к подъезду под деревянным козырьком. Туман и изморось скрадывали образы и звуки, но человека, которого ждал Вадим Федорович («Я все давно решил и впутывать себя не позволю…»), я засек сразу. Он шел, ссутулясь, засунув руки в карманы и надвинув шляпу на самые брови. Кино про шпионов, честное слово.
Больше всего на свете я жалел, что не мог слышать их разговора. За те полчаса, что хозяин с гостем провели в квартире, я извелся, как лиса в басне про виноград (как там, «видит око, да зуб неймет»?). Пытался подслушивать под дверью – бесполезно (кажется, они ушли на кухню), хотел подлезть к окну на втором этаже, но так и не решился, хотя искушение было велико. И поэтому, когда на лестнице послышались неторопливые шаркающие шаги, я прямо-таки рванул с места, словно бегун-спринтер. В два прыжка догнав человека, выходившего из квартиры директора музея, я радостно схватил его за плечо и заорал, будто мы сто лет не виделись:
– Какими судьбами, Яков Арнольдович? Он ойкнул и присел, схватившись руками за шляпу, словно опасаясь, что я сейчас отберу ее и убегу.
– Вы, – заикаясь, произнес он. – Почему вы здесь?
Кажется, художник был близок к шоку. Я обхватил его за талию, почти насильно усадил рядом с собой в машину и проникновенно произнес:
– Батенька, в вашем возрасте вредно так волноваться. И из-за чего? Я не привидение (можете потрогать, только осторожно, я боюсь щекотки) и, уж во всяком случае, не убийца.
– Вы следили за мной? – угрюмо спросил он.
– Следил.
– Да? А как это… в плане законности?
– А вам не кажется, что вы не о том сейчас беспокоитесь? Я надеюсь уберечь вас…
– От чего же?
– От тюрьмы. Возможно – от смерти.
Я блефовал. Улик у меня не было ни малейших – не только против Вайнцмана, а и вообще никаких. И я чувствовал себя мотоциклистом: стоит притормозить – и мигом потеряешь равновесие.
– Я уверен в одном: вас, Закрайского и моего брата связывала с экстрасенсом какая-то общая тайна. Например: некто по непонятным пока причинам хочет убрать съемочную группу из города… Или конкретно – с мест, где происходят съемки. Зная впечатлительную натуру Глеба, он выбирает весьма необычный путь: нападение ряженых – ночью, на пустынном шоссе… Это должно было произвести впечатление.
– Какое нападение? – спросил Вайнцман, но я отмахнулся, как от комара.
– Он нанимает людей, одевает их в украденный со студии реквизит, выводит, так сказать, на цель… Да, здесь действовал большой эстет. Бедного Глеба до сих пор трясет (в детстве мальчик, помнится, очень увлекался «Вием»). Но я-то…
Я намеренно сгущал краски, изображая из себя этакого солдафона-прагматика, и художника прорвало:
– А вы, стало быть, из другого теста? Вы не верите в чертовщину, летающие тарелочки, перевоплощения, зато охотно верите в некий «вселенский» заговор против вашего брата? И как вы думаете: что такого в тех местах, где снимается фильм? Алмазы? Нефтяное месторождение? Упавший шпионский спутник? Ну не молчите, мне хочется знать, как далеко простирается ваша фантазия!
Но я молчал, потому что разъяренному, растрепанному, оскорбленному в своих лучших чувствах художнику требовался не собеседник, а слушатель, точнее, жертва. Ну и пусть. Я согласен, лишь бы он продолжал говорить и подводить меня – окружными путями, десятой дорогой, но – к разгадке.
– Думаю, не ошибусь, если скажу, что вы всю жизнь, с детства, посмеивались над братом. И родители наверняка ставили вас ему в пример (вот уж чего никогда не было): Боренька – реалист, он крепко стоит на ногах… Многого мальчик, конечно, не достигнет, но и не проживет жизнь мечтателем, не будет мучиться несбывшимися надеждами (это – было, когда я со спокойно бьющимся сердцем и идеальным кровяным давлением подал документы на юридический факультет, а «кремлевский мечтатель» Глеб уехал в плацкарте покорять столицу… И ведь покорил-таки, сукин сын!).
Вайнцман меж тем смахнул вечную каплю с длинного носа и обвиняюще ткнул меня пальцем в грудь.
– Вы просто завидуете ему, юноша. Настоящему, большому таланту грех не завидовать.
– А вы?
– И я, – покорно согласился он. – Однако я помню и о том, что талант – это не только дар божий… Он может быть и страшным проклятием.
Он помолчал.
– Теперь вы понимаете, кого нужно спасать? Сейчас, немедленно. А вы –"ряженые", мафия… Глупости, юноша. Ну скажите, почему всадники напали на автомобиль? Захотели напугать – помаячили бы издалека, позавывали бы страшными голосами. Подбросили бы галлюциноген – сейчас в любой аптеке навалом всякой дряни.
– Я не верю в призраков, – упрямо сказал я.
Вайнцман с досадой махнул рукой.
– Призраки бесплотны, они не умирают от пистолетной пули. И уж точно не швыряют в противников серебряные стрелы. Глеба не собирались пугать, это ясно. Его хотели убить. Вопрос: за что?
Мы сидели в машине, и нас плотным одеялом укрывал туман. Я смотрел перед собой, видя лишь фрагмент безлюдного тротуара (метров пять, не более), высокую вычурную ограду университета, мокрые деревья в бесстыдной наготе… Я сто раз на дню задавал себе эти вопросы: почему нет вмятин на «Жигулях»? С какой целью кто-то не пожалел серебра на арбалетную стрелу? Почему, убив экстрасенса, преступник не унес кассету, на которой был запечатлен Глеб? Куда пропала женщина со светлыми волосами, потерявшая ленточку и звонившая мне из квартиры, где лежал труп? В чем именно Глеб соврал и почему сейчас, имея почти готовый фильм, отказывается снимать его окончание? Что такого необычного и страшного произошло восемь веков назад, что отдается эхом до сих пор? Почему оно – что бы там ни было – не стало прахом и тленом?