Страница:
– Ты что! – закричал Ольгес. – Что ты надумал? Я тебя вылечу! Даром, что ли, ходил у Патраша в учениках? Да ты и сам поправляться начал…
Он говорил еще что-то, успокаивая, увещевая, а у самого сердце заходилось в нехорошем предчувствии: не стал бы отец говорить о последнем, если бы не знал наверняка: пришел черед. И ведь не упросишь остаться, не помогут ни чудодейственные отвары, ни вовсе уж тайные заговоры, притягивающие темные силы… И не сказка это, не сон, чтобы самому придумать хороший конец.
– Один остаешься, – прерывисто сказал Йаланд. – Ушла моя Ирга, она ждет меня там, в пещере у моря, где каменные идолы…
– Тебе нельзя говорить.
– Молчи, слушай. Мне осталось недолго.
Незнакомец в последний раз посмотрел Йаланду в глаза. Сжал холодными пальцами его запястье – и сын Мустая Одноногого словно бы прозрел. Он просто знал теперь все: откуда взялось это капище и этот тоннель, какой цели они служили, как Древние, используя Знания, полученные от Шара, открыли для себя возможность перемещения в разных Реальностях и как Шар однажды исчез с этого постамента-креста, украденный и заброшенный куда-то в неведомое, на много тысяч световых лет, на неизвестно сколько веков…
«Ты должен найти его и того, кто его похитил», – само собой возникло у него в голове. «Найти Шар? Но как?» – «Когда Шар был украден, время свернулось в кольцо… Тот человек узнает об этом и снова возвратится сюда. И так будет повторяться до бесконечности, если только ты не сумеешь разорвать это кольцо…» – «Я не понимаю!» – «Это неважно. ОН поймет».
– А что значит «время свернулось в кольцо»? – спросил Ольгес.
– Это значит, что на некотором отрезке прошлое и будущее поменялись местами. Я и сам не понимаю до конца… Теперь слушай внимательно. Шар скрыт в городе Житневе, под собором великомучеников Бориса и Глеба, в переходе за маленькой дверцей позади алтаря. Я не успел добраться до него и остановить предателя…
– Предателя?
– Да. Пройдет десять лет, и на эти земли вторгнется неисчислимое войско из южных степей. Житнев скрыт среди лесных чащоб и болот, но найдется предатель, который покажет врагам дорогу…
– Господи, – прошептал Ольгес.
– Так будет… Если только ты не отыщешь этого человека раньше, чем он сумеет… Тогда город будет жить и Шар вернется на свое место.
Голова его бессильно откинулась. Глубоко запавшие глаза туманились.
– Всю жизнь я мечтал своими глазами увидеть божество Древних. Говорят, тот, кого примет Шар, обретет небывалое могущество, сможет путешествовать в иных мирах и дотягиваться рукой до звезд… – Йаланд помолчал, отдыхая. – Сейчас я жалею, что рассказал тебе обо всем. Твоя жизнь теперь будет в постоянной опасности, а я не смогу помочь. Придется уж тебе самому…
Голос стихал. Ольгес крепился, но тут не выдержал, заплакал. И не заметил, как неслышная черная тень подкралась сзади к порогу и замерла, растворилась среди других теней. Кажется, маленькая девочка за занавеской опять проснулась и тихонько запищала.
– Ш-ш-ш, – зашептал ласковый женский голос, успокаивая, убаюкивая… Но Ольгес на этот раз словно и не услышал, хотя голова опять отяжелела. Йаланд снова закашлялся – тяжело, гулко, Ольгес тут же подхватил чашку с отваром, приподнял голову отца и просунул ладонь под затылок. Неожиданно чашка замерла в руке… Ольгес взглянул на нее с некоторым удивлением. И вдруг он все понял.
Он всегда готовил этот отвар собственноручно, сам чертил над ним руны, толок порошок в тяжеленной ступке, сам варил несколько дней подряд, следя, чтобы огонь был ровный, не сильнее и не слабее положенного. Он наизусть знал этот запах. А теперь запах был другой – к нему, старому, примешивалось что-то неуловимое, никто сторонний и не различил бы…
Ольгес резко отшвырнул чашку от себя – обожженная глина разлетелась на кусочки, отвар вылился на пол и зашипел, точно рассерженная змея. Он вскочил и развернулся к двери. И проговорил, едва не задохнувшись от ярости:
– Ты…
На лице Патраша Мокроступа играла улыбка. Она могла показаться даже доброй, если бы не глаза… Глаза колдуна не предвещали ничего хорошего. (Птицы-дивы из сна, налетающие сотнями, кружившие над головой, норовившие вцепиться зубами… Вот почему их было так много и огненный меч оказался слабоват против них…)
– Ты отравил его!
Патраш покачал головой.
– Наоборот, если бы не я, твой отец умер бы по дороге к моему дому. А я поддерживал его никчемную жизнь, пока он мне был нужен. Я знал, что он обязательно расскажет тебе о Шаре – на пороге смерти… Теперь я знаю все. И ты тоже, к сожалению.
Ольгес пятился, пока не уперся спиной в стену. Тьма сгустилась, птицы вырвались на волю и теперь хлопали перепончатыми крыльями у самого лица.
– Дальше я справлюсь один, – услышал Ольгес как сквозь густой туман. – Больше мне не нужен ни ты, ни Йаланд, ни этот старый придурок, возомнивший себя великим чародеем.
– Малх? – тихо спросил он, стараясь унять дрожь в коленях. Его правая рука медленно-медленно опустилась к поясу, нащупывая берестяные ножны – давний подарок отца. – Тот старичок, который…
Патраш хмыкнул.
– Догадливый ты, однако.
И бросился. Вихрем, через всю горницу, оттолкнувшись от противоположного угла. Тело колдуна врезалось в Ольгеса, и они покатились по полу. Птицы вокруг визжали уж вовсе непереносимо, словно в истерике. Ольгес попробовал бороться – какое там. Патраш был ловок и силен, как зверь, и – чего греха таить – гораздо лучше учен воинскому искусству (некстати вспомнилось: он и тогда, в их первую встречу, вышел ночью из дома безоружен – видать, прекрасно знал, что при нужде и так совладает с любым врагом). А Ольгес…
– Я больше не могу, – сказал он, падая без сил на вершине холма… Ну, если честно, не совсем на вершине – до нее оставалось еще шагов десять. Но он не мог заставить себя встать, хоть режь. Ноги даже не гудели – их будто вообще не было. Пот пропитал всю одежду и даже воздух вокруг.
Йаланд подошел, склонил голову набок и проговорил:
– Хорошего сына я воспитал, нечего сказать. Будь на моем месте враг – твоя голова лежала бы сейчас отдельно, где-нибудь в кустах. Меч-то хоть не бросил?
– Нет, – сквозь зубы выдохнул Ольгес.
– Тогда вставай и дерись.
Юноша перевернулся на спину, дыша, как рыба, выброшенная на берег.
– Тебе легко говорить. Ты-то успел отдохнуть.
– Это потому, что я прибежал раньше тебя. Поднимайся, нечего разлеживаться.
Хорошо быть убитым, лениво шевельнулась в голове мысль. Лежишь себе, ничего не ощущая, птицы тебя клюют, черви едят… Тьфу! Он со стоном поднялся на ноги. Попробовал замахнуться – удар вышел из рук вон плохо, будто никогда в жизни и меча не держал. Бах! Он увидел отцовский удар, даже вскинул руку для защиты. И опрокинулся навзничь, закричав от боли в неловко подвернутой руке.
– Усталость, – сказал Йаланд, – это твое преимущество. Она позволяет твоему телу быть расслабленным, а голове – думать. Иначе возникает глупое желание мериться силой со своим противником. Так ничего не добьешься.
– Что же делать?
– Будь изворотливым и хитрым. А главное – помни, что твой враг сильнее тебя. И значит, он неосторожен… Эп!
Ольгес снова поскользнулся, зацепившись за что-то ногой, но это вышло так неожиданно, что Йаланд, приготовившись замахнуться мечом, сам не удержал равновесия и рыбкой полетел с откоса, только пятки мелькнули. Несколько раз он перевернулся через голову и застыл, нелепо разбросав руки.
Усталости как не бывало. Сердце Ольгеса ухнуло куда-то в черный омут, он в два прыжка подскочил к лежавшему отцу и затормошил его, крича от ужаса…
Йаланд Вепрь спокойно приоткрыл один глаз и хмыкнул:
–А неплохо…
Он почувствовал руки у себя на горле. Увидел закопченный потолок с висящими под стропилами пучками трав, злобное лицо колдуна и подумал: «А ведь он свободно мог убить меня с помощью магии… Но это, конечно, было бы не то. ТАК ощущение гораздо сильнее – когда жизнь твоего врага уходит на глазах, медленно, сквозь твои пальцы, сомкнутые на сонной артерии…»
Длинный нож вошел Патрашу Мокроступу в мягкие ткани чуть ниже живота. Хватка ослабла, он закатил глаза, валясь вбок, и сжался в маленький кричащий комочек, силясь достать до окровавленной рукоятки… Следовало бы добить, но Ольгес не мог заставить себя снова подойти. Шатаясь, он добрел до постели отца. Йаланд Вепрь был мертв. Нос его заострился, давно не бритые щеки ввалились и покрылись синюшной бледностью. Тело, почему-то сразу сделавшееся худым, вытянулось под покрывалом. Ольгес сложил ему руки на груди, поцеловал в холодный лоб и прошептал молитву. Ему очень хотелось заплакать, но слез почему-то не было. Опустившись на корточки рядом с трупом колдуна, он выдернул нож, покрытый бурыми пятнами, поднял глаза и увидел на пороге комнаты Дану.
Она смотрела на него спокойно и чуть удивленно, словно не осознавая до конца, что же произошло. И – она была потрясающе красива: такая мысль некстати посетила голову юноши, и он покраснел, поспешно вставая. Он всегда любовался ею, частенько думая с раздражением: да что она нашла в этом чертовом колдуне? Он же намного старше, и вообще… Ольгес вспомнил, как увидел ее тогда, утром, у колодца – она обернулась, встретившись с ним взглядом, и улыбнулась, совсем без насмешки, скорее, как показалось юноше, обещающе… Или он все себе придумал.
– Он первым напал на меня, – сказал Ольгес. – Он убил моего отца и пытался убить меня. Я только защищался.
Она печально кивнула головой. «Что же сказать ей? – подумал он. – Что я очень сожалею (несомненно, Патраш держал ее с помощью какого-то колдовства, и теперь она, свободная, сможет пойти со мной… Но вдруг она все-таки была привязана к этому сморчку?). Что я обязательно возьму ее замуж, буду заботиться о ней и ее детях, как о родных. И что я любил ее – с того первого дня, вернее, ночи… То есть…»
Стрела пропела у него над ухом, ударившись в бревенчатую стену. Он инстинктивно пригнулся и взмахнул рукой, видя, что Дана, не изменившись в лице, с дикой, завораживающей быстротой кидает новую стрелу на тетиву маленького охотничьего лука…
Она умерла сразу, без мучений. Длинный клинок, сделанный в форме рыбки, пробил ей горло навылет, пришпилив к дверному косяку. Ольгес хорошо умел метать ножи – отцова наука. Юноша совершенно не помнил, как выбрался из кудо и почему оказался здесь, у берега лесного озера, лежа лицом вниз, в траве… И почему сейчас не ночь и даже не утро, а, пожалуй, вечер следующего дня. Он приподнял голову и вяло подумал, что остался один, безоружный, в глухом лесу, в окружении врагов. Надо бы вернуться назад, в дом, забрать свой нож и хоть немного еды (хозяевам это уже не понадобится)… Но вспомнил мертвые глаза Даны, торчавшую из ее горла рукоять и снова погрузился в спасительное забытье. Будь что будет.
Маленький мальчик неуклюже выбрался из-под лавки, где прятался, прошлепал босыми ногами по комнате, подошел к убитой женщине, сел рядом, прижавшись лицом к ее ногам, и прошептал:
– Мама…
В другой половине избы, за занавеской, опять заплакала девочка. Нужно было идти ее успокаивать.
– Экспертиза доказала, что фрагмент летописи, изъятый из экспозиции краеведческого музея, является подделкой, – сказал Слава Комиссаров, сцепив руки на столе. Вид у него был, как пишут в школьных сочинениях, «усталый, но довольный» – всплыл наконец долгожданный мотив ("Кажется, подсознательно он никогда не верил в мои изыскания в пошлом духе «Секретных материалов»). – Вы знали об этом, Яков Арнольдович?
Вайнцман робко поднял глаза, пожал плечами – все дни, со смерти Глеба, в нем чувствовалась какая-то пришибленность. Все мы изменились, но он – особенно. Будто чувство вины пожирало его изнутри.
– Так знали?
– Догадывался. Даже не конкретно о документе, а вообще… Было ощущение некоего обмана.
Он вздохнул, опустил длинный нос и сложил руки на коленях.
– Несколько дней назад мне позвонил Вадим Федорович и назначил встречу… – Он кивнул на меня. – Вот молодой человек может подтвердить. Я приехал – и он мне прямо с порога заявил: мол, фрагмент летописи, который он приобрел у настоятеля монастыря, оказался ненастоящим. Правда, он высказался в более нецензурной форме, но суть…
– Когда он это обнаружил?
– Уже после того, как ознакомил с документом Глеба Анченко. Того заинтересовала легенда… Ведь действительно красиво: город среди северных лесов, окруженный врагами и бесследно исчезнувший… Отличный материал.
Он помолчал, потом вдруг экспансивно вцепился пальцами в остатки волос на голове.
– Поймите, для Глеба не было никакой разницы, поддельной была рукопись или настоящей, сути это не меняло. Да, Вадим Федорович обратился к знакомому в Москве, эксперту-искусствоведу. Разумеется, строго конфиденциально…
– Не к академику Черкасскому ли?
– Что вы! – испугался Вайнцман. – Черкасский растрезвонил бы на всю Москву.
– Хорошо, – вздохнул Слава. – Итак, маленькая лаборатория, неофициальная экспертиза… Что дальше?
– Ничего. Он смолчал. Решил сберечь свою профессиональную репутацию: все-таки ведущий специалист в этой области.
– И так лопухнулся…
– Неудивительно. Я же видел документ; держал руках.
Он сделал паузу.
– Не поверите, но когда я услышал, что это подделка, то испытал нечто вроде восхищения. Тот, кто ее изготовил, был, конечно, подонок… Но это был великий мастер!
– Почему «был»?
Яков Арнольдович удивился.
– Ну, был… Мы ведь говорим о прошедшем. Документ, насколько мне известно, начали переводить в начале шестидесятых. Подменили его наверняка раньше, возможно, фальшивку изготовило еще ОГПУ – были, знаете, прецеденты…
– Лаборатория утверждает другое. Работа действительно очень тонкая – полностью была соблюдена технология конца тринадцатого века: состав бумаги и красок, способ нанесения… Однако возраст ее – не более пяти-семи лет. Бумага искусственно состарена, но, как мне объяснил эксперт, есть разница между искусственным старением и естественным… Хотя в тонкости я, признаться, не вдавался.
Я из своего угла внимательно наблюдал за лицом художника (отстраненный от следствия, но, стараниями Славы КПСС, допущенный – неофициально, разумеется, – до роли пассивного наблюдателя… Что ж, и то хлеб). Делать это было легко – лицо было выразительное, как и весь облик в целом. Сейчас он что-то лихорадочно просчитывал про себя, почти не обращая внимания на окружающее, какая-то неожиданная мысль грызла…
– Давайте подведем итоги. Итак, в январе 1995 года настоятель Кидекшского монастыря отец Дмитрий передал директору краеведческого музея Закрайскому древний документ, датированный концом XIII века. Через месяц, в марте, документ был включен в новую экспозицию, посвященную истории края, – там его впервые увидел Глеб Анченко, заинтересовался им, получил от Закрайского копию перевода – с тем чтобы в дальнейшем написать сценарий художественного фильма. Тогда же, надо думать, о документе услышали и вы. Наверное, вы даже не поленились приехать сюда, убедиться собственными глазами… (По реакции Вайнцмана я понял, что Слава не ошибся.) Интересно, каково было ваше впечатление от него?
– Благоговение, – глухо ответил художник. – Вам, впрочем, не понять. Я держал в руках подлинную Историю, не имитацию, не выдумку… Эти строки написал человек, который собственными глазами видел гибель Житнева! Трудно осознать… Тем более трудно поверить сейчас, что я ошибался, что все это изготовил какой-нибудь местный Левша Кулибин меньше десятка лет назад. Но, черт возьми, с какой целью? Разве что всучить фальшивку музею, а подлинник «толкнуть» богатому коллекционеру на Запад…
– В первую очередь, как я понял, он сделал это с целью изменить текст, – сказал Слава. – И сейчас невозможно установить, когда именно это было проделано… А все потому, что кое-кто был чересчур озабочен сохранением профессиональной репутации.
– Профессиональная репутация! – фыркнул Вайнцман. – Господи, да он все это время ни сном ни духом… А какое самодовольство: он пыжился так, будто сам заносил в скрижали… – художник вдруг осекся, быстро перевел взгляд на меня, потом обратно на Славу. – Или… Вы думаете, это он…
Славка – молодец! – не стал ни соглашаться, ни опровергать. Вайнцман замолчал, ожидая реакции на свои слова. Не дождался, нахмурился и снова запустил пальцы в свою шевелюру.
– Нет, невозможно. Может быть, Закрайский и стоит чего-то как ученый-историк, но, чтобы изготовить подделку такого класса, нужно обладать некоторыми специфическими навыками… Нет, он бы не сумел.
– А кого-то нанять?
– А деньги, простите? Я знаю этого старого пердуна чуть ли не с первой русской революции, он всегда был беден, как церковная мышь. – Он что-то вспомнил, задумался… – Да и артист из него тоже никудышный. А орал он на меня, когда я пришел, вполне натурально.
– Орал?
– Ну да, орал, ногами топал, – он хихикнул. – Решил, идиот, будто это я изготовил фальшивый документ.
Глава 19
Он говорил еще что-то, успокаивая, увещевая, а у самого сердце заходилось в нехорошем предчувствии: не стал бы отец говорить о последнем, если бы не знал наверняка: пришел черед. И ведь не упросишь остаться, не помогут ни чудодейственные отвары, ни вовсе уж тайные заговоры, притягивающие темные силы… И не сказка это, не сон, чтобы самому придумать хороший конец.
– Один остаешься, – прерывисто сказал Йаланд. – Ушла моя Ирга, она ждет меня там, в пещере у моря, где каменные идолы…
– Тебе нельзя говорить.
– Молчи, слушай. Мне осталось недолго.
Незнакомец в последний раз посмотрел Йаланду в глаза. Сжал холодными пальцами его запястье – и сын Мустая Одноногого словно бы прозрел. Он просто знал теперь все: откуда взялось это капище и этот тоннель, какой цели они служили, как Древние, используя Знания, полученные от Шара, открыли для себя возможность перемещения в разных Реальностях и как Шар однажды исчез с этого постамента-креста, украденный и заброшенный куда-то в неведомое, на много тысяч световых лет, на неизвестно сколько веков…
«Ты должен найти его и того, кто его похитил», – само собой возникло у него в голове. «Найти Шар? Но как?» – «Когда Шар был украден, время свернулось в кольцо… Тот человек узнает об этом и снова возвратится сюда. И так будет повторяться до бесконечности, если только ты не сумеешь разорвать это кольцо…» – «Я не понимаю!» – «Это неважно. ОН поймет».
– А что значит «время свернулось в кольцо»? – спросил Ольгес.
– Это значит, что на некотором отрезке прошлое и будущее поменялись местами. Я и сам не понимаю до конца… Теперь слушай внимательно. Шар скрыт в городе Житневе, под собором великомучеников Бориса и Глеба, в переходе за маленькой дверцей позади алтаря. Я не успел добраться до него и остановить предателя…
– Предателя?
– Да. Пройдет десять лет, и на эти земли вторгнется неисчислимое войско из южных степей. Житнев скрыт среди лесных чащоб и болот, но найдется предатель, который покажет врагам дорогу…
– Господи, – прошептал Ольгес.
– Так будет… Если только ты не отыщешь этого человека раньше, чем он сумеет… Тогда город будет жить и Шар вернется на свое место.
Голова его бессильно откинулась. Глубоко запавшие глаза туманились.
– Всю жизнь я мечтал своими глазами увидеть божество Древних. Говорят, тот, кого примет Шар, обретет небывалое могущество, сможет путешествовать в иных мирах и дотягиваться рукой до звезд… – Йаланд помолчал, отдыхая. – Сейчас я жалею, что рассказал тебе обо всем. Твоя жизнь теперь будет в постоянной опасности, а я не смогу помочь. Придется уж тебе самому…
Голос стихал. Ольгес крепился, но тут не выдержал, заплакал. И не заметил, как неслышная черная тень подкралась сзади к порогу и замерла, растворилась среди других теней. Кажется, маленькая девочка за занавеской опять проснулась и тихонько запищала.
– Ш-ш-ш, – зашептал ласковый женский голос, успокаивая, убаюкивая… Но Ольгес на этот раз словно и не услышал, хотя голова опять отяжелела. Йаланд снова закашлялся – тяжело, гулко, Ольгес тут же подхватил чашку с отваром, приподнял голову отца и просунул ладонь под затылок. Неожиданно чашка замерла в руке… Ольгес взглянул на нее с некоторым удивлением. И вдруг он все понял.
Он всегда готовил этот отвар собственноручно, сам чертил над ним руны, толок порошок в тяжеленной ступке, сам варил несколько дней подряд, следя, чтобы огонь был ровный, не сильнее и не слабее положенного. Он наизусть знал этот запах. А теперь запах был другой – к нему, старому, примешивалось что-то неуловимое, никто сторонний и не различил бы…
Ольгес резко отшвырнул чашку от себя – обожженная глина разлетелась на кусочки, отвар вылился на пол и зашипел, точно рассерженная змея. Он вскочил и развернулся к двери. И проговорил, едва не задохнувшись от ярости:
– Ты…
На лице Патраша Мокроступа играла улыбка. Она могла показаться даже доброй, если бы не глаза… Глаза колдуна не предвещали ничего хорошего. (Птицы-дивы из сна, налетающие сотнями, кружившие над головой, норовившие вцепиться зубами… Вот почему их было так много и огненный меч оказался слабоват против них…)
– Ты отравил его!
Патраш покачал головой.
– Наоборот, если бы не я, твой отец умер бы по дороге к моему дому. А я поддерживал его никчемную жизнь, пока он мне был нужен. Я знал, что он обязательно расскажет тебе о Шаре – на пороге смерти… Теперь я знаю все. И ты тоже, к сожалению.
Ольгес пятился, пока не уперся спиной в стену. Тьма сгустилась, птицы вырвались на волю и теперь хлопали перепончатыми крыльями у самого лица.
– Дальше я справлюсь один, – услышал Ольгес как сквозь густой туман. – Больше мне не нужен ни ты, ни Йаланд, ни этот старый придурок, возомнивший себя великим чародеем.
– Малх? – тихо спросил он, стараясь унять дрожь в коленях. Его правая рука медленно-медленно опустилась к поясу, нащупывая берестяные ножны – давний подарок отца. – Тот старичок, который…
Патраш хмыкнул.
– Догадливый ты, однако.
И бросился. Вихрем, через всю горницу, оттолкнувшись от противоположного угла. Тело колдуна врезалось в Ольгеса, и они покатились по полу. Птицы вокруг визжали уж вовсе непереносимо, словно в истерике. Ольгес попробовал бороться – какое там. Патраш был ловок и силен, как зверь, и – чего греха таить – гораздо лучше учен воинскому искусству (некстати вспомнилось: он и тогда, в их первую встречу, вышел ночью из дома безоружен – видать, прекрасно знал, что при нужде и так совладает с любым врагом). А Ольгес…
– Я больше не могу, – сказал он, падая без сил на вершине холма… Ну, если честно, не совсем на вершине – до нее оставалось еще шагов десять. Но он не мог заставить себя встать, хоть режь. Ноги даже не гудели – их будто вообще не было. Пот пропитал всю одежду и даже воздух вокруг.
Йаланд подошел, склонил голову набок и проговорил:
– Хорошего сына я воспитал, нечего сказать. Будь на моем месте враг – твоя голова лежала бы сейчас отдельно, где-нибудь в кустах. Меч-то хоть не бросил?
– Нет, – сквозь зубы выдохнул Ольгес.
– Тогда вставай и дерись.
Юноша перевернулся на спину, дыша, как рыба, выброшенная на берег.
– Тебе легко говорить. Ты-то успел отдохнуть.
– Это потому, что я прибежал раньше тебя. Поднимайся, нечего разлеживаться.
Хорошо быть убитым, лениво шевельнулась в голове мысль. Лежишь себе, ничего не ощущая, птицы тебя клюют, черви едят… Тьфу! Он со стоном поднялся на ноги. Попробовал замахнуться – удар вышел из рук вон плохо, будто никогда в жизни и меча не держал. Бах! Он увидел отцовский удар, даже вскинул руку для защиты. И опрокинулся навзничь, закричав от боли в неловко подвернутой руке.
– Усталость, – сказал Йаланд, – это твое преимущество. Она позволяет твоему телу быть расслабленным, а голове – думать. Иначе возникает глупое желание мериться силой со своим противником. Так ничего не добьешься.
– Что же делать?
– Будь изворотливым и хитрым. А главное – помни, что твой враг сильнее тебя. И значит, он неосторожен… Эп!
Ольгес снова поскользнулся, зацепившись за что-то ногой, но это вышло так неожиданно, что Йаланд, приготовившись замахнуться мечом, сам не удержал равновесия и рыбкой полетел с откоса, только пятки мелькнули. Несколько раз он перевернулся через голову и застыл, нелепо разбросав руки.
Усталости как не бывало. Сердце Ольгеса ухнуло куда-то в черный омут, он в два прыжка подскочил к лежавшему отцу и затормошил его, крича от ужаса…
Йаланд Вепрь спокойно приоткрыл один глаз и хмыкнул:
–А неплохо…
Он почувствовал руки у себя на горле. Увидел закопченный потолок с висящими под стропилами пучками трав, злобное лицо колдуна и подумал: «А ведь он свободно мог убить меня с помощью магии… Но это, конечно, было бы не то. ТАК ощущение гораздо сильнее – когда жизнь твоего врага уходит на глазах, медленно, сквозь твои пальцы, сомкнутые на сонной артерии…»
Длинный нож вошел Патрашу Мокроступу в мягкие ткани чуть ниже живота. Хватка ослабла, он закатил глаза, валясь вбок, и сжался в маленький кричащий комочек, силясь достать до окровавленной рукоятки… Следовало бы добить, но Ольгес не мог заставить себя снова подойти. Шатаясь, он добрел до постели отца. Йаланд Вепрь был мертв. Нос его заострился, давно не бритые щеки ввалились и покрылись синюшной бледностью. Тело, почему-то сразу сделавшееся худым, вытянулось под покрывалом. Ольгес сложил ему руки на груди, поцеловал в холодный лоб и прошептал молитву. Ему очень хотелось заплакать, но слез почему-то не было. Опустившись на корточки рядом с трупом колдуна, он выдернул нож, покрытый бурыми пятнами, поднял глаза и увидел на пороге комнаты Дану.
Она смотрела на него спокойно и чуть удивленно, словно не осознавая до конца, что же произошло. И – она была потрясающе красива: такая мысль некстати посетила голову юноши, и он покраснел, поспешно вставая. Он всегда любовался ею, частенько думая с раздражением: да что она нашла в этом чертовом колдуне? Он же намного старше, и вообще… Ольгес вспомнил, как увидел ее тогда, утром, у колодца – она обернулась, встретившись с ним взглядом, и улыбнулась, совсем без насмешки, скорее, как показалось юноше, обещающе… Или он все себе придумал.
– Он первым напал на меня, – сказал Ольгес. – Он убил моего отца и пытался убить меня. Я только защищался.
Она печально кивнула головой. «Что же сказать ей? – подумал он. – Что я очень сожалею (несомненно, Патраш держал ее с помощью какого-то колдовства, и теперь она, свободная, сможет пойти со мной… Но вдруг она все-таки была привязана к этому сморчку?). Что я обязательно возьму ее замуж, буду заботиться о ней и ее детях, как о родных. И что я любил ее – с того первого дня, вернее, ночи… То есть…»
Стрела пропела у него над ухом, ударившись в бревенчатую стену. Он инстинктивно пригнулся и взмахнул рукой, видя, что Дана, не изменившись в лице, с дикой, завораживающей быстротой кидает новую стрелу на тетиву маленького охотничьего лука…
Она умерла сразу, без мучений. Длинный клинок, сделанный в форме рыбки, пробил ей горло навылет, пришпилив к дверному косяку. Ольгес хорошо умел метать ножи – отцова наука. Юноша совершенно не помнил, как выбрался из кудо и почему оказался здесь, у берега лесного озера, лежа лицом вниз, в траве… И почему сейчас не ночь и даже не утро, а, пожалуй, вечер следующего дня. Он приподнял голову и вяло подумал, что остался один, безоружный, в глухом лесу, в окружении врагов. Надо бы вернуться назад, в дом, забрать свой нож и хоть немного еды (хозяевам это уже не понадобится)… Но вспомнил мертвые глаза Даны, торчавшую из ее горла рукоять и снова погрузился в спасительное забытье. Будь что будет.
Маленький мальчик неуклюже выбрался из-под лавки, где прятался, прошлепал босыми ногами по комнате, подошел к убитой женщине, сел рядом, прижавшись лицом к ее ногам, и прошептал:
– Мама…
В другой половине избы, за занавеской, опять заплакала девочка. Нужно было идти ее успокаивать.
– Экспертиза доказала, что фрагмент летописи, изъятый из экспозиции краеведческого музея, является подделкой, – сказал Слава Комиссаров, сцепив руки на столе. Вид у него был, как пишут в школьных сочинениях, «усталый, но довольный» – всплыл наконец долгожданный мотив ("Кажется, подсознательно он никогда не верил в мои изыскания в пошлом духе «Секретных материалов»). – Вы знали об этом, Яков Арнольдович?
Вайнцман робко поднял глаза, пожал плечами – все дни, со смерти Глеба, в нем чувствовалась какая-то пришибленность. Все мы изменились, но он – особенно. Будто чувство вины пожирало его изнутри.
– Так знали?
– Догадывался. Даже не конкретно о документе, а вообще… Было ощущение некоего обмана.
Он вздохнул, опустил длинный нос и сложил руки на коленях.
– Несколько дней назад мне позвонил Вадим Федорович и назначил встречу… – Он кивнул на меня. – Вот молодой человек может подтвердить. Я приехал – и он мне прямо с порога заявил: мол, фрагмент летописи, который он приобрел у настоятеля монастыря, оказался ненастоящим. Правда, он высказался в более нецензурной форме, но суть…
– Когда он это обнаружил?
– Уже после того, как ознакомил с документом Глеба Анченко. Того заинтересовала легенда… Ведь действительно красиво: город среди северных лесов, окруженный врагами и бесследно исчезнувший… Отличный материал.
Он помолчал, потом вдруг экспансивно вцепился пальцами в остатки волос на голове.
– Поймите, для Глеба не было никакой разницы, поддельной была рукопись или настоящей, сути это не меняло. Да, Вадим Федорович обратился к знакомому в Москве, эксперту-искусствоведу. Разумеется, строго конфиденциально…
– Не к академику Черкасскому ли?
– Что вы! – испугался Вайнцман. – Черкасский растрезвонил бы на всю Москву.
– Хорошо, – вздохнул Слава. – Итак, маленькая лаборатория, неофициальная экспертиза… Что дальше?
– Ничего. Он смолчал. Решил сберечь свою профессиональную репутацию: все-таки ведущий специалист в этой области.
– И так лопухнулся…
– Неудивительно. Я же видел документ; держал руках.
Он сделал паузу.
– Не поверите, но когда я услышал, что это подделка, то испытал нечто вроде восхищения. Тот, кто ее изготовил, был, конечно, подонок… Но это был великий мастер!
– Почему «был»?
Яков Арнольдович удивился.
– Ну, был… Мы ведь говорим о прошедшем. Документ, насколько мне известно, начали переводить в начале шестидесятых. Подменили его наверняка раньше, возможно, фальшивку изготовило еще ОГПУ – были, знаете, прецеденты…
– Лаборатория утверждает другое. Работа действительно очень тонкая – полностью была соблюдена технология конца тринадцатого века: состав бумаги и красок, способ нанесения… Однако возраст ее – не более пяти-семи лет. Бумага искусственно состарена, но, как мне объяснил эксперт, есть разница между искусственным старением и естественным… Хотя в тонкости я, признаться, не вдавался.
Я из своего угла внимательно наблюдал за лицом художника (отстраненный от следствия, но, стараниями Славы КПСС, допущенный – неофициально, разумеется, – до роли пассивного наблюдателя… Что ж, и то хлеб). Делать это было легко – лицо было выразительное, как и весь облик в целом. Сейчас он что-то лихорадочно просчитывал про себя, почти не обращая внимания на окружающее, какая-то неожиданная мысль грызла…
– Давайте подведем итоги. Итак, в январе 1995 года настоятель Кидекшского монастыря отец Дмитрий передал директору краеведческого музея Закрайскому древний документ, датированный концом XIII века. Через месяц, в марте, документ был включен в новую экспозицию, посвященную истории края, – там его впервые увидел Глеб Анченко, заинтересовался им, получил от Закрайского копию перевода – с тем чтобы в дальнейшем написать сценарий художественного фильма. Тогда же, надо думать, о документе услышали и вы. Наверное, вы даже не поленились приехать сюда, убедиться собственными глазами… (По реакции Вайнцмана я понял, что Слава не ошибся.) Интересно, каково было ваше впечатление от него?
– Благоговение, – глухо ответил художник. – Вам, впрочем, не понять. Я держал в руках подлинную Историю, не имитацию, не выдумку… Эти строки написал человек, который собственными глазами видел гибель Житнева! Трудно осознать… Тем более трудно поверить сейчас, что я ошибался, что все это изготовил какой-нибудь местный Левша Кулибин меньше десятка лет назад. Но, черт возьми, с какой целью? Разве что всучить фальшивку музею, а подлинник «толкнуть» богатому коллекционеру на Запад…
– В первую очередь, как я понял, он сделал это с целью изменить текст, – сказал Слава. – И сейчас невозможно установить, когда именно это было проделано… А все потому, что кое-кто был чересчур озабочен сохранением профессиональной репутации.
– Профессиональная репутация! – фыркнул Вайнцман. – Господи, да он все это время ни сном ни духом… А какое самодовольство: он пыжился так, будто сам заносил в скрижали… – художник вдруг осекся, быстро перевел взгляд на меня, потом обратно на Славу. – Или… Вы думаете, это он…
Славка – молодец! – не стал ни соглашаться, ни опровергать. Вайнцман замолчал, ожидая реакции на свои слова. Не дождался, нахмурился и снова запустил пальцы в свою шевелюру.
– Нет, невозможно. Может быть, Закрайский и стоит чего-то как ученый-историк, но, чтобы изготовить подделку такого класса, нужно обладать некоторыми специфическими навыками… Нет, он бы не сумел.
– А кого-то нанять?
– А деньги, простите? Я знаю этого старого пердуна чуть ли не с первой русской революции, он всегда был беден, как церковная мышь. – Он что-то вспомнил, задумался… – Да и артист из него тоже никудышный. А орал он на меня, когда я пришел, вполне натурально.
– Орал?
– Ну да, орал, ногами топал, – он хихикнул. – Решил, идиот, будто это я изготовил фальшивый документ.
Глава 19
ЗАМЕДЛЕННЫЙ ПОВТОР
– Вот это мотив, – медленно проговорил Слава КПСС, когда мы остались одни.
Я смотрел в окно – Яков Вайнцман удалялся медленной шаркающей походкой, видимый со второго этажа сквозь голые ветви деревьев. Весна, первые жаркие лучи, гомон воробьев и обрадованные прохожие, освобожденные – тоже впервые – от тяжести шуб и меховых пальто. Мне совсем не было весело и радостно. И удовлетворения не чувствовалось: фальшивая реликвия, неизвестный художник-гений, убирающий свидетелей своих «художеств», стрела, пропевшая над ухом несчастного Вайнцмана, – все это составляло некую внешнюю сторону дела, «метафизическую»…
А вот проникнуть в другую, истинную, потаенную, где взаимодействуют не голые факты, а ощущения, мысли, побуждения («психологизмы» – то, к чему я всегда относился подозрительно), никак не удавалось.
– Ты заметил, как вел себя Закрайский? «Орал, ногами топал» – так не ведет себя человек, который подозревает. Когда подозревают, ставят ловушки, задают хитрые вопросы, усыпляют бдительность… Нет, он был абсолютно уверен, что именно Вайнцман изготовил подделку. В принципе, он рассуждал логично: где она, другая кандидатура?
Слава встал, прошелся по кабинету, заложив руки за спину. Я смотрел на него снизу вверх, подперев кулаком подбородок.
– Если Вайнцман действительно исполнитель, – проговорил он, – то где-то должен быть заказчик. Тот, кто придумал всю комбинацию, кто скорее всего продал оригинал кому-то на стороне. Убрать по окончании акции лишнего свидетеля (или просто того, с кем нужно делиться) – вполне здоровое желание.
– А как же видения Глеба?
Слава посмотрел на меня и понимающе вздохнул.
– Не хочется думать, что Глеб пострадал по ошибке, верно?
– Да, – признался я. – Слишком уж… подло. Я подумал: если Вадим Федорович эти четыре года ни о чем не подозревал (иначе почему обратился к эксперту лишь совсем недавно?), то кто мог посеять в нем сомнения относительно подлинности документа? Только Глеб.
«Я будто проваливаюсь куда-то, в иное измерение… Вижу картины из своего прошлого воплощения, но не в состоянии ничего изменить. Все заранее известно: словно смотришь один и тот же фильм по второму разу…»
– Когда-то, еще в детстве, он свято поверил в собственную исключительность. Нет, он не задавался, не задирал нос, ничего подобного. Наоборот, с ним было очень легко общаться… Просто он чувствовал за собой некую ответственность.
– Перед кем?
– Не знаю. Наверное, перед Богом. По принципу: многое дано – многое и спросится.
Мы вышли на улицу, где все трепетало и пело в предвкушении новой жизни. Слава спросил: «Тебя Подвезти?»
– Спасибо, я на машине.
– Домой?
Я чуточку подумал.
– Пожалуй, нет. На студию.
Хотя как раз туда мне и не хотелось: еще свежо было в памяти ощущение ужаса и безысходности, когда я увидел стрелу в горле брата… А ведь он знал, что что-то должно было произойти, и я знал, можно сказать, был предупрежден по телефону: «Кажется, я догадался, Борька. Приезжай, одному мне не справиться…» И я приехал. И орал, как ненормальный, заслоняя собой дверь просмотрового зала: «Отсюда никто не выйдет! Среди нас убийца! Убийца!», пока кто-то (кажется, Дарья Богомолка) не подошла и не взяла меня за руку: «Пожалуйста, Боренька. Вы ему уже не поможете». Да, я уже не помогу. Даже если найду убийцу – что с того? Тысячи раз, особенно по ночам, я молил кого-то неведомого: ну верни все назад, в тогда, душу мою забери, что ли… Уж я бы вытряс из братца все до капельки. Или, на худой конец, дернул бы его за руку в нужный момент, заставил пригнуться, прежде чем стрела свиснет с экрана…
– Кстати, извини, я сорвал пломбу с двери.
Слава укоризненно покачал головой.
– Между прочим, деяние-то подсудное. Однако, если бы не это, Вайнцман никогда не пришел бы к нам. Поглядывай за ним на всякий случай. Вдруг он прав и убийца целился в него?
Я помахал ему рукой и открыл дверцу. И, уже поворачивая ключ в замке зажигания, неожиданно увидел женщину… Я уже видел ее однажды, в мое первое посещение съемочной площадки (провал во времени и в сознании, пастушок возле огромного придорожного камня, пожарная машина и гримуборные в трейлерах для «звездочек»), она, в светло-сером меховом плаще и диадеме, шла меж тех самых трейлеров – мелькнула на краткий миг и исчезла… Я еще спросил Глеба: «Кто это?», он равнодушно ответил: «Оленька Баталова, наша княгиня Елань». Что за ерунда, никакая это не Баталова, это… О черт!
Меня будто взрывная волна вынесла из «Жигулей». Дверца осталась открытой, мотор крутился на холостых оборотах, ключ торчал в замке – бери и пользуйся, кто хочет! – а я огромными скачками несся по четырехрядной мостовой, напрочь игнорируя визг тормозов, гудки и теплые пожелания здоровья в мой адрес. Женщина шла по противоположному тротуару в редком людском потоке – довольно высокая, очень стройная, в светло-коричневом пальто с капюшоном и меховых сапожках. Голова была чуть опущена, и я видел пушистые, загнутые вверх ресницы, а немного выше – кокетливую платиновую челку. По какой-то непонятной аналогии опять вспомнилась Ольга Баталова – какая она, к чертям, древнерусская княгиня? Княгиня была тут, передо мной, метрах в пятнадцати, и-на экране в просмотровом зале, на пленке, неведомо как и где записанной Глебом… А я вдруг споткнулся на ровном сухом месте, нога зацепилась за бордюр…
Мой демарш оказался незамеченным. Я с кряхтением приподнялся, ощупывая разбитую коленку. Прохожие обходили меня с некоторой брезгливостью, руки никто не подал, но и в спину не толкнул, и на том спасибо.
А женщина исчезла, как и положено призраку.
И из всех примет я запомнил лишь пальто да челку.
– Это меня хотели убить, – нервно произнесла Баталова, порывисто затягиваясь сигаретой. Тонкие холеные пальцы чуть подрагивали, голос тоже подрагивал в такт с ресницами – изощренная игра на публику, сцена «Последняя ночь Клеопатры».
– Кому ты нужна, чертова кукла, – реплика в сторону Машеньки Куггель.
– Да, да! Стрела пролетела совсем рядом, я слышала свист!
Был перерыв. Мохов задумчиво уставился в папку со сценарием (держа ее, кажется, вверх ногами), Игнатов ходил из угла в угол, преследуемый сосредоточенной на какой-то своей идее Диночной Казаковой, придворным гримером и костюмером. Оператор Роберт давал указания своим ассистентам. Два старика-разбойника, Вайнцман и Закрайский, сидели по разным углам павильона и принципиально не замечали друг друга.
– Почему вас хотели убить? – поинтересовался я.
Ольга посмотрела на меня недоуменно, точно на оживший манекен.
– Все здесь хотят меня убить. Разве непонятно? Кое-кому не давал покоя наш фильм, и он параллельно вел свои собственные съемки. Хотел утереть нам нос…
– Это я, что ли? – очнулся Александр Михайлович (интересно, такая мысль мне в голову не приходила).
– Вы, вы! Вы всю жизнь завидовали Глебу. Я же слышала вашу ссору (отвратительная, доложу вам, была сцена!). Вы пытались уговорить Глеба не брать меня на роль Елани, орали благим матом… Что, я не права?
– Когда это было? – быстро спросил я.
– Точно не помню. Перед началом съемок…
Мохов равнодушно поджал губы (и, кажется, покраснел).
– Я имею право на собственное мнение. Я высказал его Глебу, тот настоял на своем, я согласился.
– Это вы так говорите, – загадочно бросила Ольга, швырнув в пространство окурок и потянувшись за новой сигаретой.
– Что значит…
– Это значит, что у вас была своя кандидатура на роль, какая-нибудь молоденькая-смазливенькая, с мозгами курицы.
Мохов вскинулся было, но передумал, махнул рукой и отвернулся, пробормотав что-то вроде «У тебя самой мозги…».
– Это не та, что играла в эпизоде, который мы видели? – с неожиданным интересом спросила Машенька.
– Я понятия не имею, что за актриса там играла, – наконец взорвался новоиспеченный главреж. – Я не был с ней знаком, у меня, мать твою, вообще не было никакой своей кандидатуры! Борис, скажите вы им…
«У босса творческая импотенция, – вспомнилось мне. – Я хлопаю хлопушкой, оператор снимает, осветитель светит…» Босс меж тем, видно было, изо всех сил старался взять штурвал корабля в свои руки, но одновременно – эх, беда! – заткнуть своим же задним местом пробоину ниже ватерлинии. Предприятие безнадежное. И именно поэтому, как ни странно, я его не подозревал. Он не мог снять тот злополучный материал, что продемонстрировал Глеб на просмотре. Он хотел бы. Ничего бы не пожалел и душу свою продал бы дьяволу… Но – увы.
Я смотрел в окно – Яков Вайнцман удалялся медленной шаркающей походкой, видимый со второго этажа сквозь голые ветви деревьев. Весна, первые жаркие лучи, гомон воробьев и обрадованные прохожие, освобожденные – тоже впервые – от тяжести шуб и меховых пальто. Мне совсем не было весело и радостно. И удовлетворения не чувствовалось: фальшивая реликвия, неизвестный художник-гений, убирающий свидетелей своих «художеств», стрела, пропевшая над ухом несчастного Вайнцмана, – все это составляло некую внешнюю сторону дела, «метафизическую»…
А вот проникнуть в другую, истинную, потаенную, где взаимодействуют не голые факты, а ощущения, мысли, побуждения («психологизмы» – то, к чему я всегда относился подозрительно), никак не удавалось.
– Ты заметил, как вел себя Закрайский? «Орал, ногами топал» – так не ведет себя человек, который подозревает. Когда подозревают, ставят ловушки, задают хитрые вопросы, усыпляют бдительность… Нет, он был абсолютно уверен, что именно Вайнцман изготовил подделку. В принципе, он рассуждал логично: где она, другая кандидатура?
Слава встал, прошелся по кабинету, заложив руки за спину. Я смотрел на него снизу вверх, подперев кулаком подбородок.
– Если Вайнцман действительно исполнитель, – проговорил он, – то где-то должен быть заказчик. Тот, кто придумал всю комбинацию, кто скорее всего продал оригинал кому-то на стороне. Убрать по окончании акции лишнего свидетеля (или просто того, с кем нужно делиться) – вполне здоровое желание.
– А как же видения Глеба?
Слава посмотрел на меня и понимающе вздохнул.
– Не хочется думать, что Глеб пострадал по ошибке, верно?
– Да, – признался я. – Слишком уж… подло. Я подумал: если Вадим Федорович эти четыре года ни о чем не подозревал (иначе почему обратился к эксперту лишь совсем недавно?), то кто мог посеять в нем сомнения относительно подлинности документа? Только Глеб.
«Я будто проваливаюсь куда-то, в иное измерение… Вижу картины из своего прошлого воплощения, но не в состоянии ничего изменить. Все заранее известно: словно смотришь один и тот же фильм по второму разу…»
– Когда-то, еще в детстве, он свято поверил в собственную исключительность. Нет, он не задавался, не задирал нос, ничего подобного. Наоборот, с ним было очень легко общаться… Просто он чувствовал за собой некую ответственность.
– Перед кем?
– Не знаю. Наверное, перед Богом. По принципу: многое дано – многое и спросится.
Мы вышли на улицу, где все трепетало и пело в предвкушении новой жизни. Слава спросил: «Тебя Подвезти?»
– Спасибо, я на машине.
– Домой?
Я чуточку подумал.
– Пожалуй, нет. На студию.
Хотя как раз туда мне и не хотелось: еще свежо было в памяти ощущение ужаса и безысходности, когда я увидел стрелу в горле брата… А ведь он знал, что что-то должно было произойти, и я знал, можно сказать, был предупрежден по телефону: «Кажется, я догадался, Борька. Приезжай, одному мне не справиться…» И я приехал. И орал, как ненормальный, заслоняя собой дверь просмотрового зала: «Отсюда никто не выйдет! Среди нас убийца! Убийца!», пока кто-то (кажется, Дарья Богомолка) не подошла и не взяла меня за руку: «Пожалуйста, Боренька. Вы ему уже не поможете». Да, я уже не помогу. Даже если найду убийцу – что с того? Тысячи раз, особенно по ночам, я молил кого-то неведомого: ну верни все назад, в тогда, душу мою забери, что ли… Уж я бы вытряс из братца все до капельки. Или, на худой конец, дернул бы его за руку в нужный момент, заставил пригнуться, прежде чем стрела свиснет с экрана…
– Кстати, извини, я сорвал пломбу с двери.
Слава укоризненно покачал головой.
– Между прочим, деяние-то подсудное. Однако, если бы не это, Вайнцман никогда не пришел бы к нам. Поглядывай за ним на всякий случай. Вдруг он прав и убийца целился в него?
Я помахал ему рукой и открыл дверцу. И, уже поворачивая ключ в замке зажигания, неожиданно увидел женщину… Я уже видел ее однажды, в мое первое посещение съемочной площадки (провал во времени и в сознании, пастушок возле огромного придорожного камня, пожарная машина и гримуборные в трейлерах для «звездочек»), она, в светло-сером меховом плаще и диадеме, шла меж тех самых трейлеров – мелькнула на краткий миг и исчезла… Я еще спросил Глеба: «Кто это?», он равнодушно ответил: «Оленька Баталова, наша княгиня Елань». Что за ерунда, никакая это не Баталова, это… О черт!
Меня будто взрывная волна вынесла из «Жигулей». Дверца осталась открытой, мотор крутился на холостых оборотах, ключ торчал в замке – бери и пользуйся, кто хочет! – а я огромными скачками несся по четырехрядной мостовой, напрочь игнорируя визг тормозов, гудки и теплые пожелания здоровья в мой адрес. Женщина шла по противоположному тротуару в редком людском потоке – довольно высокая, очень стройная, в светло-коричневом пальто с капюшоном и меховых сапожках. Голова была чуть опущена, и я видел пушистые, загнутые вверх ресницы, а немного выше – кокетливую платиновую челку. По какой-то непонятной аналогии опять вспомнилась Ольга Баталова – какая она, к чертям, древнерусская княгиня? Княгиня была тут, передо мной, метрах в пятнадцати, и-на экране в просмотровом зале, на пленке, неведомо как и где записанной Глебом… А я вдруг споткнулся на ровном сухом месте, нога зацепилась за бордюр…
Мой демарш оказался незамеченным. Я с кряхтением приподнялся, ощупывая разбитую коленку. Прохожие обходили меня с некоторой брезгливостью, руки никто не подал, но и в спину не толкнул, и на том спасибо.
А женщина исчезла, как и положено призраку.
И из всех примет я запомнил лишь пальто да челку.
– Это меня хотели убить, – нервно произнесла Баталова, порывисто затягиваясь сигаретой. Тонкие холеные пальцы чуть подрагивали, голос тоже подрагивал в такт с ресницами – изощренная игра на публику, сцена «Последняя ночь Клеопатры».
– Кому ты нужна, чертова кукла, – реплика в сторону Машеньки Куггель.
– Да, да! Стрела пролетела совсем рядом, я слышала свист!
Был перерыв. Мохов задумчиво уставился в папку со сценарием (держа ее, кажется, вверх ногами), Игнатов ходил из угла в угол, преследуемый сосредоточенной на какой-то своей идее Диночной Казаковой, придворным гримером и костюмером. Оператор Роберт давал указания своим ассистентам. Два старика-разбойника, Вайнцман и Закрайский, сидели по разным углам павильона и принципиально не замечали друг друга.
– Почему вас хотели убить? – поинтересовался я.
Ольга посмотрела на меня недоуменно, точно на оживший манекен.
– Все здесь хотят меня убить. Разве непонятно? Кое-кому не давал покоя наш фильм, и он параллельно вел свои собственные съемки. Хотел утереть нам нос…
– Это я, что ли? – очнулся Александр Михайлович (интересно, такая мысль мне в голову не приходила).
– Вы, вы! Вы всю жизнь завидовали Глебу. Я же слышала вашу ссору (отвратительная, доложу вам, была сцена!). Вы пытались уговорить Глеба не брать меня на роль Елани, орали благим матом… Что, я не права?
– Когда это было? – быстро спросил я.
– Точно не помню. Перед началом съемок…
Мохов равнодушно поджал губы (и, кажется, покраснел).
– Я имею право на собственное мнение. Я высказал его Глебу, тот настоял на своем, я согласился.
– Это вы так говорите, – загадочно бросила Ольга, швырнув в пространство окурок и потянувшись за новой сигаретой.
– Что значит…
– Это значит, что у вас была своя кандидатура на роль, какая-нибудь молоденькая-смазливенькая, с мозгами курицы.
Мохов вскинулся было, но передумал, махнул рукой и отвернулся, пробормотав что-то вроде «У тебя самой мозги…».
– Это не та, что играла в эпизоде, который мы видели? – с неожиданным интересом спросила Машенька.
– Я понятия не имею, что за актриса там играла, – наконец взорвался новоиспеченный главреж. – Я не был с ней знаком, у меня, мать твою, вообще не было никакой своей кандидатуры! Борис, скажите вы им…
«У босса творческая импотенция, – вспомнилось мне. – Я хлопаю хлопушкой, оператор снимает, осветитель светит…» Босс меж тем, видно было, изо всех сил старался взять штурвал корабля в свои руки, но одновременно – эх, беда! – заткнуть своим же задним местом пробоину ниже ватерлинии. Предприятие безнадежное. И именно поэтому, как ни странно, я его не подозревал. Он не мог снять тот злополучный материал, что продемонстрировал Глеб на просмотре. Он хотел бы. Ничего бы не пожалел и душу свою продал бы дьяволу… Но – увы.