Страница:
– Да включите свет, наконец!
Дарья – кажется, единственная, кто сохранил остаток здравомыслия в этом сумасшедшем доме, – подошла к стене и зашарила рукой в поисках выключателя… Н-да, если то, что творилось в данный момент, и составляло сюрприз Глеба, то он преуспел. Правда, я, как ни напрягал мозги, так и не смог понять смысл и оттого потихоньку злился. Братец меж тем, сидя в кресле рядом с обескураженным оператором, спокойно наблюдал «театр теней» и с комментариями не спешил. Предоставлял «минуту на размышление». «Ну и задам же я тебе, гений чертов, – раздраженно подумал Борис. – Вот только Дашенька найдет выключатель…»
Ага! Свет вспыхнул, и все, ослепленные, разом замолчав, нелепо застыли в разных позах. Лишь старик Вайнцман сидел в своем кресле и с ужасом разглядывал правую ладонь, испачканную чем-то липким, темно-красным… Вот он поднял слезящиеся глаза и прошептал, будто в глубоком трансе:
– Нет, этого не может быть. Азохэм вей, этого не может быть…
– У него рука в крови, – сказала за моей. спиной Ольга Баталова, указывая на несчастного художника. – Посмотрите, у него же…
– Да заткнись ты! – зло выкрикнула Машенька Куггель, деревянно подошла ко мне и застыла рядом.
Я присел на корточки напротив Глеба. В лицо повеяло чем-то ледяным, ирреальным, точно иной мир приоткрыл жутковатые ворота… Я взял его за руки (вот откуда ощущение холода – от этих рук, тонких запястий, от металлического браслета часов – мой подарок к прошлогоднему дню рождения), и мы – в последний раз – посмотрели друг другу в глаза.
– Кто? – прошептал я, борясь с отчаянным желанием завыть в полный голос, по-волчьи вскинув к луне оскаленную морду. – КТО?!
Короткое оперенное древко неприлично торчало из его горла в красном расплывающемся пятне. Он не смотрел на меня – мертвые стеклянные зрачки были устремлены мимо нас, столпившихся вокруг, мимо погасшего экрана, в никуда. Одинокая слезинка застыла в уголке глаза – будто в последний миг, на излете, вместе с ударом и неожиданной болью, он почувствовал обиду, что ему не дали досмотреть кино до конца.
Все растерянно переглянулись, череда лиц проплыла передо мной – вытянутые, изумленные, не успевшие осознать смысл происходящего… Обреченное – у бедного художника-декоратора: рука испачкана кровью, и теперь он, конечно, номер один в списке подозреваемых (так, наверное, представлялось ему самому, в действительности же все иначе: мы сидели на последнем ряду, Глеб с оператором Робертом были прямо за нашими спинами, и выстрелить Вайнцман на моих глазах, тем более из такой громоздкой штуки, как арбалет, конечно, не мог). Однако кровь…
Все это искоркой мелькнуло в голове и пропало. Осталась лишь дикая боль, разрывающая душу, словно это в меня, а не в Глеба воткнули стрелу.
– Я хочу домой, – с ноткой истерики прошептала Оленька Баталова. – Я не желаю оставаться…
– До приезда милиции никто отсюда не выйдет, – сказал я, сдерживая ярость. – Среди нас убийца, черт возьми!
А за окнами уже скрипнули тормоза оперативного «уазика», и в коридоре послышались приближающиеся шаги. И кто-то громко стукнул в дверь, прежде чем войти…
Они сидели вдвоем в тесном кабинете, по сторонам письменного стола, на котором в равнодушном молчании застыл телефон. Здесь на окнах тоже стояли решетки, только похлипче, чем в кабинете Бориса, в управлении. В просмотровом зале работала группа: щелкал блиц и бубнил низкий простуженный голос. Он не прислушивался: голова гудела, будто после контузии, но – странное дело – очень явственно слышалось, как падал снег за окном с нежным, легчайшим шорохом.
– Он ничего не сказал тебе по телефону? – в двадцатый раз спросил Слава КПСС. – Ну, хоть какой-то намек?
Борис покачал головой.
– «Я, кажется, докопался… Но одному мне, боюсь, не справиться. Ты мне нужен». И все. Он подготовил ловушку для убийцы и попался в нее сам.
Он помолчал.
– Теперь меня, наверное, отстранят.
– Я постараюсь, чтобы дело передали мне, – успокаивающе сказал Слава, – И буду держать тебя в курсе.
– Тело обследовали?
– Варданян еще возится, заключение обещал к утру. Но в принципе картина достаточно ясная: колотая рана, поражена артерия. Орудие убийства налицо.
– Выяснили, откуда стреляли?
– Классический случай: через дырку в экране, с той стороны.
– А арбалет?
– Арбалет не нашли. Есть довольно четкий след рифленой подошвы… Но там вообще полно следов.
Борис криво усмехнулся.
– А я грешным делом решил…
– Что стрелял мальчик из кинофильма? Нет, тут никакой мистики. Стрела из реквизита…
– Разве там есть боевые стрелы?
– Пять штук. Ими стреляли в бревенчатую стену – есть в сценарии такой эпизод, с пометкой «4 секунды». Ты не знаешь, что это значит? У кого ключи от реквизиторской?
– У Глеба, Мохова и Вайнцмана. Однако практически…
– Да, – сказал Борис. – Там бывают и каскадеры, и артисты, и костюмеры. Оленька Баталова могла украсть стрелу, или Игнатов, или Дарья Матвеевна.
"Удивительно, – подумал он, – как долго – не менее десяти минут – я смотрел на экран и не мог осознать, что вижу не тот фильм и не тех актеров (актеров ли?). Миша Закрайский в первоначальном варианте играл Некраса (до того, как Глеб, доведя себя и окружающих до тихого помешательства, все же настоял на своем и парнишку-пастушка убрали) – ТАМ был другой Некрас. Другая Елань и совсем не похожий на Александра Игнатова князь Олег. И все это – до ужаса, до озноба реально, даже кровь на чужом рукаве («Будто он проник туда, в тринадцатый век, и установил скрытую камеру…»).
– Откуда кровь на руке у художника?
– Он дотронулся в темноте до Глеба, когда подсаживался к тебе. Однако не почувствовал сразу – был захвачен действием на экране.
– Мы все были захвачены, – мрачно проговорил Борис. – В этом, кажется, и состоял замысел: оглушить, ошарашить, чтобы в первые минуты никто не осознал подмены. А потом – наблюдать за реакцией каждого.
– Зачем?
«Я приготовил ЕМУ сюрприз». И ОН, едва взглянув на экран, понял, что разоблачен. Эпизод длился пятнадцать минут. За это время убийца выскользнул из зала (дверь не заперта и, в отличие от двери на кухне Марка Бронцева, не скрипит), открыл реквизиторскую, зарядил арбалет, прошел за экран…
– Слишком сложно, – пробормотал Борис (а внутренний голос напомнил: а остальное? Всадники на шоссе, серебряная стрела, незнакомый актерский состав для тайных съемок – ведь все было рассчитано на неожиданность, на эффект!).
– У него не было другого выхода, – возразил Слава. – Если убийца не принес оружие с собой…
– Но в реквизиторской были ножи, кинжалы, мечи…
– Во-первых, все оружие, кроме пяти стрел, было затуплено. А во-вторых…
– Он боялся подойти вплотную, – закончил Борис. – Глеб владеет… владел восточной борьбой и мог обезоружить убийцу. Тот предпочел действовать на расстоянии. Ты можешь показать место, откуда был выстрел?
На пороге они задержались, чтобы оглянуться – надо думать, в последний раз… Казалось, будто комната хранит ауру покойного хозяина – тепло его рук, еле уловимые запахи и несколько фотографий на столе под стеклом. Борис отстраненно взглянул: почти на всех они вдвоем или втроем: он, мама, Глеб – в обнимку… Нет ни одной с какого-нибудь фестиваля, чтобы на заднем плане виднелся чужой пейзаж – ну их в хвост, эти пальмы, бассейны, огни… Фотографии были свои, тутошние, черно-белые, появившиеся на свет задолго до засилия «Кодака» (они занавешивали окно в спальне одеялом и ввинчивали лампу, выкрашенную красной краской)…
Позади экрана находилось длинное узкое помещение. Следов на полу и вправду было великое множество – полное впечатление, что здесь не убирались со времен завершения строительства. Целая гора окурков – Борис поднял один… Нет, он явно не имел отношения к убийце: слишком давнишний, окаменевший, в сантиметровом слое пыли. Вешалка, болтающаяся на единственном гвозде, ведро, метла и лопата в углу, в паутине… Словом, обычная подсобка. Если дверь сюда когда-то и запиралась, то давно: язычок английского замка намертво застрял в утопленном положении.
Борис отыскал отверстие, о котором упоминал Слава Комиссаров, – маленькое, не больше трех сантиметров в диаметре, на уровне глаз. Посмотрел сквозь него в зал и поневоле вздрогнул: показалось, будто Глеб сидит на стуле возле проектора, у задней стены… «Теперь я часто буду видеть его, – подумалось вдруг. – Везде, всюду: на улице, в автобусе, по дороге на службу – в показавшемся знакомым повороте головы, в слегка нахальной мальчишеской улыбке и похожих интонациях голоса… И вздрагивать при каждом звонке в дверь я перестану еще не скоро – когда пойму и свыкнусь с мыслью: он не придет».
– Стрелять могли только отсюда?
– Если судить по траектории. Хотя теоретически убийца мог стоять возле угла экрана, но тогда стрела вошла бы в тело под другим углом.
Слава помялся.
– Я должен буду снять твои показания…
Борис пожал плечами, не отрываясь от дырки в экране – холодноватый, туманный взор, зафиксированный на какой-то неожиданной идее, – и сказал:
– Парадокс в том, что я сидел рядом и ничегошеньки не запомнил. Понимаешь, в том, что касается кино, экрана, Глеб был истинным мастером. Он мог заставить зрителя смеяться и плакать. Переживать за свои персонажи, как… как за кого-то очень близкого и реального. Мог заставить забыть обо всем – и все действительно забыли.
– Кроме убийцы.
– И убийца тоже забыл… В первые минуты. Мы упустили из виду одну деталь: он выстрелил в тот момент, когда мальчишка на экране спустил тетиву лука. Иначе кто-то обратил бы внимание на свист стрелы.
– И что?
– Для того чтобы точно подгадать момент, он должен был видеть этот эпизод раньше, до показа в зале. Черт возьми, возможно, он даже участвовал в съемках.
Помощник режиссера Александр Михайлович Мохов, наверное, в двадцатый раз просматривал снимки, сделанные с кассеты Глеба: князь Олег, воевода Еремей, Елань, Некрас, сын Патраша Мокроступа, – напряженное лицо за дугой охотничьего лука.
– Нет, – сказал он. – Я не встречал их раньше. Ни в жизни, ни в кино. Где Глеб раскопал их, хотел бы я знать.
Лицо его неожиданно приобрело упрямое, даже хищное выражение, что никак не вязалось с его обликом – немного полноватый и лысоватый, пухленькие белые ручки, нос картошкой и светлые глазки-пуговки… И глубоко спрятанная страсть, ослепляющая, не дающая возможности трезво рассуждать (а может быть, наоборот, чересчур трезво – то, что заставляет шагать по трупам в прямом и переносном смысле). Теперь, со смертью Глеба, он автоматически становится главным режиссером («Почему ему все, а другим ничего? Я ведь тоже кончал отнюдь не кулинарный техникум…»), и первое, чем он займется, как только страсти поутихнут, это найдет тех актеров, что снимались в «незапланированном» эпизоде, – если только они существуют, если в тех кадрах в самом деле нет ничего мистического – и закончит картину, которую столько лет в муках вынашивал Глеб… Однако у Мохова железное алиби: он сидел между Игнатовым и Закрайским, и оба клянутся, что тот не выходил ни на минуту.
– Как по-вашему, мог князя Олега сыграть сам Глеб?
Он поджал губы, размышляя.
– Знаете, вполне. Вроде бы что-то было похожее… Но грим! Если это был действительно Глеб, то гримировал его виртуоз.
– А ваша Диночка…
– Нет, нет. Дело даже не в том, что она, извините, пониже классом. Это не ее стиль. Есть вещи, незаметные для непосвященного и очевидные для профессионала. Боюсь, мне трудно объяснить…
– Напротив, вы объяснили очень четко.
– Ну да, – растерялся он. – Кроме того, Диночка физически не может хранить тайны – обязательно растрепала бы повсюду.
– Вы не заметили, выходил ли кто-нибудь во время просмотра?
Мохов виновато покачал головой.
– Я был слишком захвачен, понимаете? – И добавил, снизив голос почти до шепота: – Я только сейчас, после сеанса, понял, как талантлив был Глеб на самом деле. Жутко, дьявольски талантлив! Конечно, я постараюсь закончить картину, мы все полны решимости…
Он вконец запутался и махнул рукой, осознав нелепость собственной фразы.
– Да, у меня была решимость… А теперь сомневаюсь: не будет ли это неуклюжей попыткой примазаться к чему-то чужому? Не знаю.
Мохов замолчал, бросил на стол фотографии, полез в карман за сигаретами, нервно чиркнул спичкой.
– Если хотите, вот вам мое ощущение: Глеба погубил именно его талант. Гений. Не в том смысле, что кто-то завидовал ему черной завистью…
– Почему же нет? – в Борисе вдруг проснулась жестокость. – Вы, например, спали и видели, как бы занять его место.
– Его место никто никогда не займет, – отрезал Александр Михайлович. – Как вы не понимаете? Ушел Мейерхольд, ушел Шварц… Кто занял их место? Никто, они навсегда останутся на своем. Придут другие – может, лучше, может, хуже… Кстати, я припоминаю: кто-то все же выходил из зала. Я видел силуэт в дверях.
– Когда именно? – напрягся Борис.
– Гм… Когда князю Олегу перевязывали рану.
– Кого вы видели? Мужчину, женщину?
Он поколебался.
– Скорее женщину. Силуэт был тонкий, стройный: пальто или платье ниже колен. Но мне могло показаться. Не поручусь. Свет падал из коридора, в спину.
– Александр Игнатов и Вадим Федорович сидели рядом с вами. Если вы видели женщину, то…
Борис быстро прикинул: «Дарья находилась все время рядом со мной. Ближе всех к двери сидела Машенька Куггель, но она была одета в китайский пуховичок, и ее никак нельзя назвать тонкой. Остается Ольга Баталова…»
Его никто не гнал – официально он еще не был отстранен, все держались с ним вежливо и предупредительно… Слишком предупредительно, словно с безнадежно больным. Труп увезли равнодушные санитары, остался очерченный мелом контур в кресле (две параллельные прямые: туловище без рук и головы), обведенный след правой подошвы на полу – Глеб встретил смерть в своей излюбленной позе, закинув ногу на ногу. И с выражением обиды на лице: он ждал успеха, громкого разоблачения, с неким театральным эффектом (пленка безжалостно крутится, напряжение достигает пика, убийца вскакивает, не владея собой, исступленно кричит: «Это я, я!!!»). Однако тот решил по-своему. И выбрал арбалет в качестве оружия не потому, что ничего другого не оказалось в пределах досягаемости (не прав был Слава), а потому, что усмотрел в этом некий символ… И значит, Глеб был не единственный в этом зале, кто обладал необъяснимым даром: помнить свое прошлое воплощение (прошлые грехи). Кто-то еще вспомнил нечто ужасное (настолько ужасное, что выбора не оставалось). Кому-то Глеб показывал кассету раньше.
– Что это?
Эксперт – тот, что делал какие-то измерения рулеткой, нехотя обернулся.
– Вода, по-моему, – он наклонился над крохотной подсыхающей лужицей чуть позади кресла оператора. – Слякоть на улице, натекло с чьих-то ботинок.
– Если бы с ботинок, был бы мокрый след подошвы.
– Хотите, чтобы я взял пробу?
– Будьте любезны, – проникновенно попросил Борис.
Эксперт пожал плечами, втянул шприцем не успевшую высохнуть каплю.
– Маловато для анализа. Но попробую.
– Зачем тебе? – спросил подошедший Слава КПСС. – Появилась идея?
– Нет. Просто… Хватаюсь за соломинку, чтобы не утонуть.
Утонуть (не физически), забыться, зарыться с головой в подушку и предаться скорби, выражаясь «высоким штилем»… Когда год назад ушла мама (Глеб был в ту пору на фестивале в Афинах), они тоже ощутили нечто подобное, только, наверное, более сильное, безжалостное… Глеб примчался первым же рейсом, но все равно опоздал, все произошло слишком быстро, скоропостижно (из больницы позвонил усталый доктор, выразил соболезнование, буркнул: «Приезжайте»). Беготня, поиск транспорта, оформление документов… Если бы не вся эта скорбная суета – точно сошли бы с ума на пару. Вот и теперь… Только к дикому, оголтелому чувству утраты примешивалось нечто холодно-профессиональное, что просыпалось всегда при виде сцены убийства. Проверка алиби, показания свидетелей, улики, обрывки мыслей и образов: Борис вновь ощущал некое несоответствие… Как он сказал тогда: «Слишком сложно». Нападение на шоссе как предупреждение (хотели убить – убили бы), московская история трехлетней давности (нужно сделать запрос в тамошнее местное отделение, узнать, нашли ли кого-нибудь или благополучно сплавили дело пылиться в архив). А ведь если подумать, то все эти явления – суть одного порядка: ряженые – каскадеры – киностудия. Кто-то на киностудии. Тот, кто видел эпизод, снятый Глебом с чужим актерским составом (а также осветителями, дублерами, оператором, многочисленными ассистентами). Тот, кого – самое главное! – безропотно пропустил в здание верный страж Юрий Алексеевич…
И Борис, не раздеваясь, даже не снимая ботинок, прошел в комнату («Берлога холостяка» – выражение Глеба), сел за письменный стол, включил лампу. Взял ручку и лист бумаги – составлять скорбный список, на который смотрел и посейчас, спустя сорок дней. Дарья Богомолка. Ольга Баталова. Александр Игнатов. Яков Вайнцман. Вадим Федорович Закрайский. Леонид Исаевич Карантай (сынка которого, кстати, Глеб когда-то спустил с лестницы). Оператор Роберт. Поколебавшись, он внес сюда двух ребят-каскадеров. Потом, еще поразмыслив, – вахтера: вот у кого была идеальная возможность.
Потом он, кажется, задремал. Его разбудил телефон, настойчиво пиликавший на тумбочке. Он снял трубку.
– Борис Аркадьевич?
– Слушаю.
– Это Маргарита Павловна.
– Какая еще… Ах да, простите.
– Ермашина. Я работала экономкой у Марка Бронцева.
Трубка помолчала.
– Я должна вам кое в чем сознаться, Я не решалась, боялась, что вы рассердитесь. Но поймите, мне не хотелось впутывать в эту историю Романа. Он и так достаточно настрадался за свою жизнь.
Борис сделал усилие, возвращаясь в мир настоящий.
– Кто такой Роман?
– Мой двоюродный брат. Я говорила вам о нем. Он инвалид-"афганец". Нерешительная пауза.
– Это он был на одной из кассет у Марка. Помните, молодой, в клетчатой рубашке?
Он был слишком измучен прошедшим днем. Мысли не текли, а еле ворочались, будто тяжелые камни по дну реки. Что-то очень важное она сообщила ему только что… А днем раньше – нечто тоже очень важное сказал Глеб. Какая-то фраза, мелькнувшая в разговоре…
– Что-то произошло? У вас такой голос, будто…
– Мы можем встретиться? – перебил Борис. – Нужно поговорить. Она растерялась.
– Вы вызовете меня в прокуратуру?
– Нет. Видите ли, я больше не веду это дело. Ничего, если я приеду к вам? Скажем, завтра ближе к вечеру?
– Конечно. Мы будем вас ждать.
– «Мы»?
– Я переехала к брату. Вдвоем все-таки легче. Записывайте адрес: улица Ключевая, 12…
Он записал. Медленно положил ручку на стол, выпрямился… И – словно замкнулась некая электрическая цепь: краеведческий музей, экспозиция Владимира Шуйцева (мундир офицера егерского полка, фрагмент пушечного ядра, почерневшая сабля), групповая фотография в фойе – молодые ребята в солдатской форме, на фоне чужого пейзажа с чужой мечетью. А рядом с самим Шуйцевым – высокий загорелый парень с автоматом на коленях… «Никто не выжил: душманы устроили засаду в ущелье». – «А как же вы сами?» – «Я тоже погиб. По крайней мере, я видел собственный труп…» Память услужливо подсунула нужную информацию: парня звали Роман Бояров.
– Боярова – это ваша девичья фамилия?
– Да. Ермашина я по мужу. Правда, он умер, но менять фамилию я не стала.
Глава 16
Дарья – кажется, единственная, кто сохранил остаток здравомыслия в этом сумасшедшем доме, – подошла к стене и зашарила рукой в поисках выключателя… Н-да, если то, что творилось в данный момент, и составляло сюрприз Глеба, то он преуспел. Правда, я, как ни напрягал мозги, так и не смог понять смысл и оттого потихоньку злился. Братец меж тем, сидя в кресле рядом с обескураженным оператором, спокойно наблюдал «театр теней» и с комментариями не спешил. Предоставлял «минуту на размышление». «Ну и задам же я тебе, гений чертов, – раздраженно подумал Борис. – Вот только Дашенька найдет выключатель…»
Ага! Свет вспыхнул, и все, ослепленные, разом замолчав, нелепо застыли в разных позах. Лишь старик Вайнцман сидел в своем кресле и с ужасом разглядывал правую ладонь, испачканную чем-то липким, темно-красным… Вот он поднял слезящиеся глаза и прошептал, будто в глубоком трансе:
– Нет, этого не может быть. Азохэм вей, этого не может быть…
– У него рука в крови, – сказала за моей. спиной Ольга Баталова, указывая на несчастного художника. – Посмотрите, у него же…
– Да заткнись ты! – зло выкрикнула Машенька Куггель, деревянно подошла ко мне и застыла рядом.
Я присел на корточки напротив Глеба. В лицо повеяло чем-то ледяным, ирреальным, точно иной мир приоткрыл жутковатые ворота… Я взял его за руки (вот откуда ощущение холода – от этих рук, тонких запястий, от металлического браслета часов – мой подарок к прошлогоднему дню рождения), и мы – в последний раз – посмотрели друг другу в глаза.
– Кто? – прошептал я, борясь с отчаянным желанием завыть в полный голос, по-волчьи вскинув к луне оскаленную морду. – КТО?!
Короткое оперенное древко неприлично торчало из его горла в красном расплывающемся пятне. Он не смотрел на меня – мертвые стеклянные зрачки были устремлены мимо нас, столпившихся вокруг, мимо погасшего экрана, в никуда. Одинокая слезинка застыла в уголке глаза – будто в последний миг, на излете, вместе с ударом и неожиданной болью, он почувствовал обиду, что ему не дали досмотреть кино до конца.
Все растерянно переглянулись, череда лиц проплыла передо мной – вытянутые, изумленные, не успевшие осознать смысл происходящего… Обреченное – у бедного художника-декоратора: рука испачкана кровью, и теперь он, конечно, номер один в списке подозреваемых (так, наверное, представлялось ему самому, в действительности же все иначе: мы сидели на последнем ряду, Глеб с оператором Робертом были прямо за нашими спинами, и выстрелить Вайнцман на моих глазах, тем более из такой громоздкой штуки, как арбалет, конечно, не мог). Однако кровь…
Все это искоркой мелькнуло в голове и пропало. Осталась лишь дикая боль, разрывающая душу, словно это в меня, а не в Глеба воткнули стрелу.
– Я хочу домой, – с ноткой истерики прошептала Оленька Баталова. – Я не желаю оставаться…
– До приезда милиции никто отсюда не выйдет, – сказал я, сдерживая ярость. – Среди нас убийца, черт возьми!
А за окнами уже скрипнули тормоза оперативного «уазика», и в коридоре послышались приближающиеся шаги. И кто-то громко стукнул в дверь, прежде чем войти…
Они сидели вдвоем в тесном кабинете, по сторонам письменного стола, на котором в равнодушном молчании застыл телефон. Здесь на окнах тоже стояли решетки, только похлипче, чем в кабинете Бориса, в управлении. В просмотровом зале работала группа: щелкал блиц и бубнил низкий простуженный голос. Он не прислушивался: голова гудела, будто после контузии, но – странное дело – очень явственно слышалось, как падал снег за окном с нежным, легчайшим шорохом.
– Он ничего не сказал тебе по телефону? – в двадцатый раз спросил Слава КПСС. – Ну, хоть какой-то намек?
Борис покачал головой.
– «Я, кажется, докопался… Но одному мне, боюсь, не справиться. Ты мне нужен». И все. Он подготовил ловушку для убийцы и попался в нее сам.
Он помолчал.
– Теперь меня, наверное, отстранят.
– Я постараюсь, чтобы дело передали мне, – успокаивающе сказал Слава, – И буду держать тебя в курсе.
– Тело обследовали?
– Варданян еще возится, заключение обещал к утру. Но в принципе картина достаточно ясная: колотая рана, поражена артерия. Орудие убийства налицо.
– Выяснили, откуда стреляли?
– Классический случай: через дырку в экране, с той стороны.
– А арбалет?
– Арбалет не нашли. Есть довольно четкий след рифленой подошвы… Но там вообще полно следов.
Борис криво усмехнулся.
– А я грешным делом решил…
– Что стрелял мальчик из кинофильма? Нет, тут никакой мистики. Стрела из реквизита…
– Разве там есть боевые стрелы?
– Пять штук. Ими стреляли в бревенчатую стену – есть в сценарии такой эпизод, с пометкой «4 секунды». Ты не знаешь, что это значит? У кого ключи от реквизиторской?
– У Глеба, Мохова и Вайнцмана. Однако практически…
– Да, – сказал Борис. – Там бывают и каскадеры, и артисты, и костюмеры. Оленька Баталова могла украсть стрелу, или Игнатов, или Дарья Матвеевна.
"Удивительно, – подумал он, – как долго – не менее десяти минут – я смотрел на экран и не мог осознать, что вижу не тот фильм и не тех актеров (актеров ли?). Миша Закрайский в первоначальном варианте играл Некраса (до того, как Глеб, доведя себя и окружающих до тихого помешательства, все же настоял на своем и парнишку-пастушка убрали) – ТАМ был другой Некрас. Другая Елань и совсем не похожий на Александра Игнатова князь Олег. И все это – до ужаса, до озноба реально, даже кровь на чужом рукаве («Будто он проник туда, в тринадцатый век, и установил скрытую камеру…»).
– Откуда кровь на руке у художника?
– Он дотронулся в темноте до Глеба, когда подсаживался к тебе. Однако не почувствовал сразу – был захвачен действием на экране.
– Мы все были захвачены, – мрачно проговорил Борис. – В этом, кажется, и состоял замысел: оглушить, ошарашить, чтобы в первые минуты никто не осознал подмены. А потом – наблюдать за реакцией каждого.
– Зачем?
«Я приготовил ЕМУ сюрприз». И ОН, едва взглянув на экран, понял, что разоблачен. Эпизод длился пятнадцать минут. За это время убийца выскользнул из зала (дверь не заперта и, в отличие от двери на кухне Марка Бронцева, не скрипит), открыл реквизиторскую, зарядил арбалет, прошел за экран…
– Слишком сложно, – пробормотал Борис (а внутренний голос напомнил: а остальное? Всадники на шоссе, серебряная стрела, незнакомый актерский состав для тайных съемок – ведь все было рассчитано на неожиданность, на эффект!).
– У него не было другого выхода, – возразил Слава. – Если убийца не принес оружие с собой…
– Но в реквизиторской были ножи, кинжалы, мечи…
– Во-первых, все оружие, кроме пяти стрел, было затуплено. А во-вторых…
– Он боялся подойти вплотную, – закончил Борис. – Глеб владеет… владел восточной борьбой и мог обезоружить убийцу. Тот предпочел действовать на расстоянии. Ты можешь показать место, откуда был выстрел?
На пороге они задержались, чтобы оглянуться – надо думать, в последний раз… Казалось, будто комната хранит ауру покойного хозяина – тепло его рук, еле уловимые запахи и несколько фотографий на столе под стеклом. Борис отстраненно взглянул: почти на всех они вдвоем или втроем: он, мама, Глеб – в обнимку… Нет ни одной с какого-нибудь фестиваля, чтобы на заднем плане виднелся чужой пейзаж – ну их в хвост, эти пальмы, бассейны, огни… Фотографии были свои, тутошние, черно-белые, появившиеся на свет задолго до засилия «Кодака» (они занавешивали окно в спальне одеялом и ввинчивали лампу, выкрашенную красной краской)…
Позади экрана находилось длинное узкое помещение. Следов на полу и вправду было великое множество – полное впечатление, что здесь не убирались со времен завершения строительства. Целая гора окурков – Борис поднял один… Нет, он явно не имел отношения к убийце: слишком давнишний, окаменевший, в сантиметровом слое пыли. Вешалка, болтающаяся на единственном гвозде, ведро, метла и лопата в углу, в паутине… Словом, обычная подсобка. Если дверь сюда когда-то и запиралась, то давно: язычок английского замка намертво застрял в утопленном положении.
Борис отыскал отверстие, о котором упоминал Слава Комиссаров, – маленькое, не больше трех сантиметров в диаметре, на уровне глаз. Посмотрел сквозь него в зал и поневоле вздрогнул: показалось, будто Глеб сидит на стуле возле проектора, у задней стены… «Теперь я часто буду видеть его, – подумалось вдруг. – Везде, всюду: на улице, в автобусе, по дороге на службу – в показавшемся знакомым повороте головы, в слегка нахальной мальчишеской улыбке и похожих интонациях голоса… И вздрагивать при каждом звонке в дверь я перестану еще не скоро – когда пойму и свыкнусь с мыслью: он не придет».
– Стрелять могли только отсюда?
– Если судить по траектории. Хотя теоретически убийца мог стоять возле угла экрана, но тогда стрела вошла бы в тело под другим углом.
Слава помялся.
– Я должен буду снять твои показания…
Борис пожал плечами, не отрываясь от дырки в экране – холодноватый, туманный взор, зафиксированный на какой-то неожиданной идее, – и сказал:
– Парадокс в том, что я сидел рядом и ничегошеньки не запомнил. Понимаешь, в том, что касается кино, экрана, Глеб был истинным мастером. Он мог заставить зрителя смеяться и плакать. Переживать за свои персонажи, как… как за кого-то очень близкого и реального. Мог заставить забыть обо всем – и все действительно забыли.
– Кроме убийцы.
– И убийца тоже забыл… В первые минуты. Мы упустили из виду одну деталь: он выстрелил в тот момент, когда мальчишка на экране спустил тетиву лука. Иначе кто-то обратил бы внимание на свист стрелы.
– И что?
– Для того чтобы точно подгадать момент, он должен был видеть этот эпизод раньше, до показа в зале. Черт возьми, возможно, он даже участвовал в съемках.
Помощник режиссера Александр Михайлович Мохов, наверное, в двадцатый раз просматривал снимки, сделанные с кассеты Глеба: князь Олег, воевода Еремей, Елань, Некрас, сын Патраша Мокроступа, – напряженное лицо за дугой охотничьего лука.
– Нет, – сказал он. – Я не встречал их раньше. Ни в жизни, ни в кино. Где Глеб раскопал их, хотел бы я знать.
Лицо его неожиданно приобрело упрямое, даже хищное выражение, что никак не вязалось с его обликом – немного полноватый и лысоватый, пухленькие белые ручки, нос картошкой и светлые глазки-пуговки… И глубоко спрятанная страсть, ослепляющая, не дающая возможности трезво рассуждать (а может быть, наоборот, чересчур трезво – то, что заставляет шагать по трупам в прямом и переносном смысле). Теперь, со смертью Глеба, он автоматически становится главным режиссером («Почему ему все, а другим ничего? Я ведь тоже кончал отнюдь не кулинарный техникум…»), и первое, чем он займется, как только страсти поутихнут, это найдет тех актеров, что снимались в «незапланированном» эпизоде, – если только они существуют, если в тех кадрах в самом деле нет ничего мистического – и закончит картину, которую столько лет в муках вынашивал Глеб… Однако у Мохова железное алиби: он сидел между Игнатовым и Закрайским, и оба клянутся, что тот не выходил ни на минуту.
– Как по-вашему, мог князя Олега сыграть сам Глеб?
Он поджал губы, размышляя.
– Знаете, вполне. Вроде бы что-то было похожее… Но грим! Если это был действительно Глеб, то гримировал его виртуоз.
– А ваша Диночка…
– Нет, нет. Дело даже не в том, что она, извините, пониже классом. Это не ее стиль. Есть вещи, незаметные для непосвященного и очевидные для профессионала. Боюсь, мне трудно объяснить…
– Напротив, вы объяснили очень четко.
– Ну да, – растерялся он. – Кроме того, Диночка физически не может хранить тайны – обязательно растрепала бы повсюду.
– Вы не заметили, выходил ли кто-нибудь во время просмотра?
Мохов виновато покачал головой.
– Я был слишком захвачен, понимаете? – И добавил, снизив голос почти до шепота: – Я только сейчас, после сеанса, понял, как талантлив был Глеб на самом деле. Жутко, дьявольски талантлив! Конечно, я постараюсь закончить картину, мы все полны решимости…
Он вконец запутался и махнул рукой, осознав нелепость собственной фразы.
– Да, у меня была решимость… А теперь сомневаюсь: не будет ли это неуклюжей попыткой примазаться к чему-то чужому? Не знаю.
Мохов замолчал, бросил на стол фотографии, полез в карман за сигаретами, нервно чиркнул спичкой.
– Если хотите, вот вам мое ощущение: Глеба погубил именно его талант. Гений. Не в том смысле, что кто-то завидовал ему черной завистью…
– Почему же нет? – в Борисе вдруг проснулась жестокость. – Вы, например, спали и видели, как бы занять его место.
– Его место никто никогда не займет, – отрезал Александр Михайлович. – Как вы не понимаете? Ушел Мейерхольд, ушел Шварц… Кто занял их место? Никто, они навсегда останутся на своем. Придут другие – может, лучше, может, хуже… Кстати, я припоминаю: кто-то все же выходил из зала. Я видел силуэт в дверях.
– Когда именно? – напрягся Борис.
– Гм… Когда князю Олегу перевязывали рану.
– Кого вы видели? Мужчину, женщину?
Он поколебался.
– Скорее женщину. Силуэт был тонкий, стройный: пальто или платье ниже колен. Но мне могло показаться. Не поручусь. Свет падал из коридора, в спину.
– Александр Игнатов и Вадим Федорович сидели рядом с вами. Если вы видели женщину, то…
Борис быстро прикинул: «Дарья находилась все время рядом со мной. Ближе всех к двери сидела Машенька Куггель, но она была одета в китайский пуховичок, и ее никак нельзя назвать тонкой. Остается Ольга Баталова…»
Его никто не гнал – официально он еще не был отстранен, все держались с ним вежливо и предупредительно… Слишком предупредительно, словно с безнадежно больным. Труп увезли равнодушные санитары, остался очерченный мелом контур в кресле (две параллельные прямые: туловище без рук и головы), обведенный след правой подошвы на полу – Глеб встретил смерть в своей излюбленной позе, закинув ногу на ногу. И с выражением обиды на лице: он ждал успеха, громкого разоблачения, с неким театральным эффектом (пленка безжалостно крутится, напряжение достигает пика, убийца вскакивает, не владея собой, исступленно кричит: «Это я, я!!!»). Однако тот решил по-своему. И выбрал арбалет в качестве оружия не потому, что ничего другого не оказалось в пределах досягаемости (не прав был Слава), а потому, что усмотрел в этом некий символ… И значит, Глеб был не единственный в этом зале, кто обладал необъяснимым даром: помнить свое прошлое воплощение (прошлые грехи). Кто-то еще вспомнил нечто ужасное (настолько ужасное, что выбора не оставалось). Кому-то Глеб показывал кассету раньше.
– Что это?
Эксперт – тот, что делал какие-то измерения рулеткой, нехотя обернулся.
– Вода, по-моему, – он наклонился над крохотной подсыхающей лужицей чуть позади кресла оператора. – Слякоть на улице, натекло с чьих-то ботинок.
– Если бы с ботинок, был бы мокрый след подошвы.
– Хотите, чтобы я взял пробу?
– Будьте любезны, – проникновенно попросил Борис.
Эксперт пожал плечами, втянул шприцем не успевшую высохнуть каплю.
– Маловато для анализа. Но попробую.
– Зачем тебе? – спросил подошедший Слава КПСС. – Появилась идея?
– Нет. Просто… Хватаюсь за соломинку, чтобы не утонуть.
Утонуть (не физически), забыться, зарыться с головой в подушку и предаться скорби, выражаясь «высоким штилем»… Когда год назад ушла мама (Глеб был в ту пору на фестивале в Афинах), они тоже ощутили нечто подобное, только, наверное, более сильное, безжалостное… Глеб примчался первым же рейсом, но все равно опоздал, все произошло слишком быстро, скоропостижно (из больницы позвонил усталый доктор, выразил соболезнование, буркнул: «Приезжайте»). Беготня, поиск транспорта, оформление документов… Если бы не вся эта скорбная суета – точно сошли бы с ума на пару. Вот и теперь… Только к дикому, оголтелому чувству утраты примешивалось нечто холодно-профессиональное, что просыпалось всегда при виде сцены убийства. Проверка алиби, показания свидетелей, улики, обрывки мыслей и образов: Борис вновь ощущал некое несоответствие… Как он сказал тогда: «Слишком сложно». Нападение на шоссе как предупреждение (хотели убить – убили бы), московская история трехлетней давности (нужно сделать запрос в тамошнее местное отделение, узнать, нашли ли кого-нибудь или благополучно сплавили дело пылиться в архив). А ведь если подумать, то все эти явления – суть одного порядка: ряженые – каскадеры – киностудия. Кто-то на киностудии. Тот, кто видел эпизод, снятый Глебом с чужим актерским составом (а также осветителями, дублерами, оператором, многочисленными ассистентами). Тот, кого – самое главное! – безропотно пропустил в здание верный страж Юрий Алексеевич…
И Борис, не раздеваясь, даже не снимая ботинок, прошел в комнату («Берлога холостяка» – выражение Глеба), сел за письменный стол, включил лампу. Взял ручку и лист бумаги – составлять скорбный список, на который смотрел и посейчас, спустя сорок дней. Дарья Богомолка. Ольга Баталова. Александр Игнатов. Яков Вайнцман. Вадим Федорович Закрайский. Леонид Исаевич Карантай (сынка которого, кстати, Глеб когда-то спустил с лестницы). Оператор Роберт. Поколебавшись, он внес сюда двух ребят-каскадеров. Потом, еще поразмыслив, – вахтера: вот у кого была идеальная возможность.
Потом он, кажется, задремал. Его разбудил телефон, настойчиво пиликавший на тумбочке. Он снял трубку.
– Борис Аркадьевич?
– Слушаю.
– Это Маргарита Павловна.
– Какая еще… Ах да, простите.
– Ермашина. Я работала экономкой у Марка Бронцева.
Трубка помолчала.
– Я должна вам кое в чем сознаться, Я не решалась, боялась, что вы рассердитесь. Но поймите, мне не хотелось впутывать в эту историю Романа. Он и так достаточно настрадался за свою жизнь.
Борис сделал усилие, возвращаясь в мир настоящий.
– Кто такой Роман?
– Мой двоюродный брат. Я говорила вам о нем. Он инвалид-"афганец". Нерешительная пауза.
– Это он был на одной из кассет у Марка. Помните, молодой, в клетчатой рубашке?
Он был слишком измучен прошедшим днем. Мысли не текли, а еле ворочались, будто тяжелые камни по дну реки. Что-то очень важное она сообщила ему только что… А днем раньше – нечто тоже очень важное сказал Глеб. Какая-то фраза, мелькнувшая в разговоре…
– Что-то произошло? У вас такой голос, будто…
– Мы можем встретиться? – перебил Борис. – Нужно поговорить. Она растерялась.
– Вы вызовете меня в прокуратуру?
– Нет. Видите ли, я больше не веду это дело. Ничего, если я приеду к вам? Скажем, завтра ближе к вечеру?
– Конечно. Мы будем вас ждать.
– «Мы»?
– Я переехала к брату. Вдвоем все-таки легче. Записывайте адрес: улица Ключевая, 12…
Он записал. Медленно положил ручку на стол, выпрямился… И – словно замкнулась некая электрическая цепь: краеведческий музей, экспозиция Владимира Шуйцева (мундир офицера егерского полка, фрагмент пушечного ядра, почерневшая сабля), групповая фотография в фойе – молодые ребята в солдатской форме, на фоне чужого пейзажа с чужой мечетью. А рядом с самим Шуйцевым – высокий загорелый парень с автоматом на коленях… «Никто не выжил: душманы устроили засаду в ущелье». – «А как же вы сами?» – «Я тоже погиб. По крайней мере, я видел собственный труп…» Память услужливо подсунула нужную информацию: парня звали Роман Бояров.
– Боярова – это ваша девичья фамилия?
– Да. Ермашина я по мужу. Правда, он умер, но менять фамилию я не стала.
Глава 16
БЛЕСК ПЛЕЯД
Ему грезилось что-то сумбурное, непонятное, тревожащее… Белый собор на холме, в пестроте ярких головок одуванчиков, тропинка к нему – вернее, не тропинка, а целая дорога, оставленная не одним поколением верующих. Сами они с Глебом впервые побывали в церкви не так давно. В детстве этот момент воспитания родители благополучно опустили: отец был атеистом, точнее, нигилистом, с долей здоровой иронии относившийся и к Богу, и к партии, в членах которой состоял. Мама стала веровать незадолго перед кончиной – видно, проснулось что-то потаенное, тщательно оберегаемое от посторонних… Только тогда братья со стыдом обнаружили, что не знают даже, как поставить свечку за упокой.
Теперь же, наученный горьким опытом и знанием процедуры, он, не колеблясь, вошел под прохладные своды (свечей множество перед иконами, будто звездочки в ночном небе), высокий нежный голос нашептывал что-то ласковое, успокаивающее – чувствуется, как отпускает в душе некий тормоз…
Навстречу ему по каменным плитам быстро шел Глеб. Не такой, каким он был в их последнюю встречу, а каким Борис помнил его лет двадцать назад: худенький, прямой и решительный, немного насмешливый, в покошенном школьном костюмчике и коричневых сандалетах. На правой ремешок был оторван.
– Я тебя ждал, – сказал он, улыбнувшись, и приветливо сжал Борису локоть.
– Ты? – растерянно спросил тот.
– А ты думал кто? – Глеб рассмеялся и потянул брата за собой.
И повел – сквозь высокий, сияющий позолотой алтарь, через длинный просторный коридор и множество залов, похожих на прибрежные гроты: на стенах играли водяные изумрудные блики, иногда слышался приглушенный ропот волн, а иногда – щебет птиц, шелест ветра в верхушках невидимых отсюда деревьев и отдаленные голоса… Глеб уверенно шагал рядом. Сегодня он был хозяином и гидом в своем мире.
– Ты сердишься? – вдруг спросил он.
– Я? – глупо сказал Борис.
– Вообще-то ты прав. Я не должен был бросать тебя… Особенно в такой момент. Но что поделать. Я только и смог, что как-то тебя подготовить.
Борис вдруг почувствовал, что у него защипало в глазах.
– Глебушка… Ты хочешь сказать, что знал заранее, что произойдет?
– То есть что меня убьют? – он безразлично пожал плечами. – Предполагал – так будет точнее. Но зато я доказал всем – тебе, себе самому – главное: князь Олег не был в сговоре с Ярославом. Он не предатель.
– Тебе это было настолько важно? – Борис даже остановился, пораженный… нет, уязвленный чудовищной несправедливостью. – Какой-то там правитель крошечного княжества, умерший восемь веков назад…
– Да, – сказал Глеб. – Мне это было важно.
– Потому что ты вообразил, будто когда-то был князем Олегом? Глеб, милый, а вдруг ты ошибся? Вдруг вообще ничего этого не существует – ни переселения душ, ни Атлантиды, ни летающих тарелок? А если и было нечто подобное, какое тебе дело? Как ты можешь отвечать за того, кого даже не знал?!
– Как могу отвечать? – он горько усмехнулся. – Посмотри вокруг. Коридор, бесконечный тоннель меж миров, будто тамбур поезда… И неприкаянная душа в нем. Ты думаешь, мне хорошо здесь?
– Что же тебя держит?
Глеб посмотрел на брата. Он ничего не ответил, но тот вдруг понял. Хотел что-то сказать – надо было торопиться, он чувствовал, что контакт прерывается, еще секунда, и Глеб уйдет… Между ними словно выросла прозрачная стена. Борис ударил в нее кулаком, закричал нечто нечленораздельное, яростное…
Глеб услышал. И прошептал с мольбой в голосе:
– Боря, найди того, кто указал татарам дорогу на Житнев. Это он держит меня здесь. А мне так хочется уйти… Пожалуйста!
– Как? – в отчаянии крикнул Борис. – Глеб, что я могу без тебя, один?
– Помнишь, как мы с тобой ушли в лыжный поход? Ничего никому не сказав, тайно…
– Да, от родителей нагорело порядочно.
– Мы искали посадочную площадку НЛО – его кто-то видел как раз над тем озером, что напротив дачного поселка. И я сказал тебе, что оно должно приземлиться именно в тот день… Мы просто обязаны были это увидеть!
– Мы так и не дождались, – тихо проговорил Борис. – Хотя просидели там до вечера, а потом, дома, нам всыпали по первое число. У меня два дня заднее место болело.
(На самом деле ничего такого не было: просто отец был необычно молчалив и неулыбчив, и шахматы, в которые они с Глебом резались каждый вечер до самозабвения, на целый месяц перекочевали на верхнюю полку, где и пылились, невостребованные, а мама тихонько плакала, запершись на кухне… И это было в миллион раз больнее, чем самый широкий ремень, – уж ремня-то братья ждали, как великой милости, не пикнули бы.)
– Я сказал тебе тогда, что это была глупость. Что никаких летающих тарелок не бывает, а ты просто романтический дурак, раз веришь во всю эту чушь. И мы чуть не подрались.
– Нет, – возразил Глеб. – Это ты говорил по дороге домой – мы промерзли до костей и хотели есть. А потом, на следующий день… Помнишь?
– Что?
– Ты сказал: это ничего, мы пойдем туда еще и будем ждать, сколько потребуется. И тогда нам повезет обязательно. Чтобы повезло, нужно только ждать и верить…
«Я запомню, – подумал он. За окном уже занималось утро, вечный гомон воробьев и крик молочника доносились с улицы. – Я запомню, – твердил он, как заклинание. – Чтобы повезло, нужно только ждать и верить».
Теперь же, наученный горьким опытом и знанием процедуры, он, не колеблясь, вошел под прохладные своды (свечей множество перед иконами, будто звездочки в ночном небе), высокий нежный голос нашептывал что-то ласковое, успокаивающее – чувствуется, как отпускает в душе некий тормоз…
Навстречу ему по каменным плитам быстро шел Глеб. Не такой, каким он был в их последнюю встречу, а каким Борис помнил его лет двадцать назад: худенький, прямой и решительный, немного насмешливый, в покошенном школьном костюмчике и коричневых сандалетах. На правой ремешок был оторван.
– Я тебя ждал, – сказал он, улыбнувшись, и приветливо сжал Борису локоть.
– Ты? – растерянно спросил тот.
– А ты думал кто? – Глеб рассмеялся и потянул брата за собой.
И повел – сквозь высокий, сияющий позолотой алтарь, через длинный просторный коридор и множество залов, похожих на прибрежные гроты: на стенах играли водяные изумрудные блики, иногда слышался приглушенный ропот волн, а иногда – щебет птиц, шелест ветра в верхушках невидимых отсюда деревьев и отдаленные голоса… Глеб уверенно шагал рядом. Сегодня он был хозяином и гидом в своем мире.
– Ты сердишься? – вдруг спросил он.
– Я? – глупо сказал Борис.
– Вообще-то ты прав. Я не должен был бросать тебя… Особенно в такой момент. Но что поделать. Я только и смог, что как-то тебя подготовить.
Борис вдруг почувствовал, что у него защипало в глазах.
– Глебушка… Ты хочешь сказать, что знал заранее, что произойдет?
– То есть что меня убьют? – он безразлично пожал плечами. – Предполагал – так будет точнее. Но зато я доказал всем – тебе, себе самому – главное: князь Олег не был в сговоре с Ярославом. Он не предатель.
– Тебе это было настолько важно? – Борис даже остановился, пораженный… нет, уязвленный чудовищной несправедливостью. – Какой-то там правитель крошечного княжества, умерший восемь веков назад…
– Да, – сказал Глеб. – Мне это было важно.
– Потому что ты вообразил, будто когда-то был князем Олегом? Глеб, милый, а вдруг ты ошибся? Вдруг вообще ничего этого не существует – ни переселения душ, ни Атлантиды, ни летающих тарелок? А если и было нечто подобное, какое тебе дело? Как ты можешь отвечать за того, кого даже не знал?!
– Как могу отвечать? – он горько усмехнулся. – Посмотри вокруг. Коридор, бесконечный тоннель меж миров, будто тамбур поезда… И неприкаянная душа в нем. Ты думаешь, мне хорошо здесь?
– Что же тебя держит?
Глеб посмотрел на брата. Он ничего не ответил, но тот вдруг понял. Хотел что-то сказать – надо было торопиться, он чувствовал, что контакт прерывается, еще секунда, и Глеб уйдет… Между ними словно выросла прозрачная стена. Борис ударил в нее кулаком, закричал нечто нечленораздельное, яростное…
Глеб услышал. И прошептал с мольбой в голосе:
– Боря, найди того, кто указал татарам дорогу на Житнев. Это он держит меня здесь. А мне так хочется уйти… Пожалуйста!
– Как? – в отчаянии крикнул Борис. – Глеб, что я могу без тебя, один?
– Помнишь, как мы с тобой ушли в лыжный поход? Ничего никому не сказав, тайно…
– Да, от родителей нагорело порядочно.
– Мы искали посадочную площадку НЛО – его кто-то видел как раз над тем озером, что напротив дачного поселка. И я сказал тебе, что оно должно приземлиться именно в тот день… Мы просто обязаны были это увидеть!
– Мы так и не дождались, – тихо проговорил Борис. – Хотя просидели там до вечера, а потом, дома, нам всыпали по первое число. У меня два дня заднее место болело.
(На самом деле ничего такого не было: просто отец был необычно молчалив и неулыбчив, и шахматы, в которые они с Глебом резались каждый вечер до самозабвения, на целый месяц перекочевали на верхнюю полку, где и пылились, невостребованные, а мама тихонько плакала, запершись на кухне… И это было в миллион раз больнее, чем самый широкий ремень, – уж ремня-то братья ждали, как великой милости, не пикнули бы.)
– Я сказал тебе тогда, что это была глупость. Что никаких летающих тарелок не бывает, а ты просто романтический дурак, раз веришь во всю эту чушь. И мы чуть не подрались.
– Нет, – возразил Глеб. – Это ты говорил по дороге домой – мы промерзли до костей и хотели есть. А потом, на следующий день… Помнишь?
– Что?
– Ты сказал: это ничего, мы пойдем туда еще и будем ждать, сколько потребуется. И тогда нам повезет обязательно. Чтобы повезло, нужно только ждать и верить…
«Я запомню, – подумал он. За окном уже занималось утро, вечный гомон воробьев и крик молочника доносились с улицы. – Я запомню, – твердил он, как заклинание. – Чтобы повезло, нужно только ждать и верить».