Чаковский Александр Борисович. Блокада (Книга 4)

   - Что мы будем делать, если врагу удастся захватить весь этот район? Васнецов провел ребром ладони восточное Тихвина.
   Теперь молчал Павлов. Он был ошеломлен: Васнецов движением руки отсек от Ленинграда тот единственный путь, по которому страна снабжала город продовольствием.
   - Но разве... - начал Павлов, всем своим существом противясь страшному предположению.
   Васнецов прервал его. Он обернулся к Павлову и, глядя прямо в глаза ему, сказал:
   - Немцы захватили Будогощь и продвигаются на северо-восток, к Тихвину...
   Выполнявший ответственнейшие и вместе с тем жестокие обязанности, хорошо сознававший, что, проводя очередное сокращение продовольственных норм, он обрекает сотни тысяч людей на новые лишения и тяготы, Павлов жил все эти дни одной надеждой - на скорую весть о прорыве блокады.
   Ложась спать тут же у себя в смольнинском кабинете, он верил, что его разбудит телефонный звонок с радостным известием. По утрам, направляясь с очередным докладом к Жданову, он еще с порога всматривался в его лицо, чтобы понять, не свершилось ли этой ночью великое событие.
   Данные о наличии продовольствия в Ленинграде были государственной тайной, и только семь человек в городе, включая самого Павлова, получали соответствующую информацию.
   Но кроме этих цифр были и другие, которые Павлов, оставаясь один у себя в кабинете, набрасывал на листке бумаги. Он хранил этот листок в сейфе отдельно от официальных документов и вынимал его, когда тяжесть, лежавшая на его душе, становилась нестерпимой. Там, на этом клочке бумаги, были расчеты тех новых, резко увеличенных продовольственных норм, которые можно было бы ввести в городе на следующий же день после прорыва блокады.
   Они, эти цифры, оставались пока мечтой, за ними стояли не тысячи тонн муки, мяса, крупы, сахара, а всего лишь надежда...
   Теперь она рухнула...
   Павлов поднял голову и неуверенно проговорил:
   - Но может быть... до захвата немцами Тихвина мы сумеем прорвать блокаду? Или положение на Синявинском направлении совсем безнадежно?
   - Я уже ответил: там идут ожесточенные бои, - сказал Васнецов. - Мы будем продолжать попытки пробить "коридор". Но... - Он на секунду замолчал и договорил уже иначе, с явно ощутимой болью в голосе: - По приказу Ставки мы обязаны перекинуть в угрожаемый район четыре дивизии из состава нашего фронта.
   Васнецов не прибавил к этим словам ничего. Но Павлов понял: отныне Ленфронту предстоит действовать в ослабленном составе, и, следовательно, шансов на прорыв блокады становится гораздо меньше.
   - Так... - тихо сказал Павлов.
   - Я предупредил тебя, Дмитрий Васильевич, что разговор у нас будет невеселый, - с горькой усмешкой продолжал Васнецов. - И он еще не окончен. Ты так и не ответил на мой вопрос: что будет, если немцы сумеют захватить Тихвин? По какому пути пойдет снабжение Ленинграда?
   Павлов посмотрел на карту и пожал плечами:
   - Мне трудно так сразу ответить на этот сложный вопрос. Я должен посоветоваться с начальником тыла. Без Лагунова предложить что-либо не решаюсь.
   - Речь идет пока не о конкретных предложениях, а о соображениях общего порядка. Я хочу знать твое мнение: какие вообще имеются возможности?
   - Ну, - неуверенно начал Павлов, снова глядя на карту, - полагаю, что, на самый худой конец, грузы из страны пришлось бы доставлять сначала, скажем, сюда, в район Заборья. - Он вытянул руку и дотронулся указательным пальцем до едва заметной надписи к северо-востоку от Тихвина. - А потом уже подвозить их к Ладоге...
   - На чем? - резко спросил Васнецов. - Тебе известны эти места? Там, кроме проселочных дорог и лесных троп, ничего нет! А расстояние от этого Заборья до Новой Ладоги - более двухсот километров. А потом по озеру до Осиновца наберется еще более ста! Всего не менее трехсот километров! Ты представляешь себе, сколько нужно времени, чтобы этот груз попал к нам, даже если его не разбомбят или не потопят по дороге?
   - Чего ты от меня требуешь, Сергей Афанасьевич? - тоскливо произнес Павлов.
   - Да. Я понимаю... - сказал Васнецов. - И все же как мы станем перевозить грузы к Ладоге? На телегах? На санях? Сотни тонн на подводах по бездорожью? Нет. Это нелепость!
   Он нервно зашагал по комнате.
   - Сергей Афанасьевич, - проговорил Павлов, - но ведь Тихвин не взят, и, может быть, мы рано бьем тревогу.
   - Рано?! - останавливаясь, воскликнул Васнецов со сдерживаемой яростью. - Довольно нам опаздывать. Довольно! Мы уже наопаздывались, хватит! Некоторым казалось, что и лужские укрепления строить рано: зачем, будет паника, враг еще в сотнях километрах от Ленинграда! А они нас в июле спасли, эти укрепления!
   Он снова прошелся взад и вперед по кабинету и продолжал уже спокойнее:
   - Будем надеяться на лучшее. И тем не менее прошу тебя обменяться в предварительном порядке мнениями с Лагуновым. И, разумеется, чтобы об этом не знала ни одна живая душа... - Помолчал и добавил: - А я ведь к тебе не только за этим пришел. Есть еще одно дело...
   Он взял с письменного стола перекидной календарь, медленно перелистал испещренные заметками Павлова листки, поставил календарь на место и сказал:
   - Сядь, пожалуйста, Дмитрий Васильевич, и постарайся на несколько минут забыть об этой карте.
   Павлов, размышляя, о чем еще может пойти речь, вернулся к столу и сел, а Васнецов остался стоять, только облокотился о спинку кресла и, наклонясь к Павлову, заговорил каким-то неожиданно робким голосом:
   - Хочу посоветоваться с тобой... Дело вот в чем... Скоро Октябрьская годовщина, меньше двух недель осталось... Верно?
   - Да, - рассеянно кивнул Павлов, который в эти минуты меньше всего думал о предстоящей дате.
   - Так вот, - продолжал Васнецов, - мучает меня одна мысль... Неужели мы ничем не сможем порадовать людей?
   Павлов пожал плечами.
   - Самой большой радостью было бы узнать, что... - сказал он, но Васнецов перебил:
   - Перестань, Дмитрий Васильевич! Это я понимаю и без тебя! Может быть, придет к тому времени эта радость, а может быть, и нет... Но я о другом. Неужели у тебя нет никаких предложений?..
   - Какие там предложения?! Ни о чем ни думать, ни говорить сейчас не могу.
   - Да забудь ты об этих сволочах, о фашистах проклятых! - воскликнул Васнецов. - Хоть на две-три минуты забудь! Ну, дадим себе пару минут отдыха. Неужели мы его не заслужили?
   Он сел напротив Павлова, почти касаясь его колен, и тихо спросил:
   - Слушай, Васильевич, тебе в Октябрьские дни бывать у нас приходилось? Ну, на праздники?
   - Бывал, конечно, - хмуро ответил Павлов.
   - Значит, помнишь... Хорошо у нас праздновали, верно?..
   Он как-то по-детски полураскрыл рот, на лице его появилась улыбка. Казалось, Васнецов в эту минуту и в самом деле забыл обо всем и полностью отдался воспоминаниям.
   - Да, у нас хорошо праздновали, - повторил он. - На площади - военный парад... потом - демонстрация... впереди старые большевики идут, участники штурма Зимнего... за ними - путиловцы, обуховцы, невские машиностроители, "Севкабель"... Сама История шагает! А на Неве корабли... А вечером, помнишь, Павлов, как вечером седьмого ноября наш город выглядел! Всюду огни, от Зимнего до Московского вокзала весь проспект - точно Млечный Путь... А народу, народу-то - не про" толкнешься! Витрины сверкают...
   - Не трави душу, Сергей Афанасьевич...
   Но Васнецов, казалось, не слышал Павлова. Светлая улыбка не сходила с его лица.
   - На стенах - флаги красные полощутся... А в домах - песни, музыка, танцуют...
   Васнецов умолк на мгновение и вдруг неожиданно резким движением положил руку Павлову на колено, сжал его и, весь подавшись вперед, проговорил:
   - Слушай, Дмитрий, можем мы к празднику хоть чем-то порадовать людей? А? Можем? Ну хоть чем-нибудь! Ну пусть не всех, хоть детишек только, а?
   Павлов молчал. Слушать Васнецова было для него пыткой. Наконец он отозвался чуть слышно:
   - Это жестоко, Сергей Афанасьевич! Как ты можешь...
   Не договорил и махнул рукой.
   - Знаю, все знаю, прости! - сказал Васнецов. - Понимаю, прикажи тебе: голодай неделю, в рот ничего не бери, но накорми людей - сделаешь! А сейчас от тебя другое требуется - найти... суметь! Надо что-то придумать, Дмитрий! Хоть детишкам! Ну, давай вместе в Новую Ладогу слетаем, моряков поднимем, они и в шторм пойдут, если мы им скажем зачем!
   - Ты сам знаешь, что они и так почти месяц в любой шторм выходят. Их агитировать нечего...
   - Верно, знаю, по все же!.. Неужели мы не сможем дать людям на праздники хоть маленькую прибавку?
   Павлов в упор посмотрел на Васнецова.
   - Дать седьмого ноября прибавку, чтобы отнять ее восьмого, да? - жестко спросил он. - Отнять, чтобы покрыть перерасход?
   Васнецов отвел глаза.
   Наступило гнетущее молчание.
   Павлов почувствовал, что не в силах его вынести. Он встал, отошел к стене. Потом вернулся, сел в кресло за стол и, глядя в разложенные бумаги, чтобы только не видеть глаз Васнецова, сказал холодно и отчужденно:
   - Впрочем, ты секретарь горкома. Посоветуйся с Андреем Александровичем, и примите решение. Будет выполнено.
   - Нет, - покачал головой Васнецов и тихо добавил: - Ты прав...
   Павлов поднял голову, посмотрел на Васнецова и увидел, что лицо его приняло прежнее, напряженно жесткое выражение.
   Несколько секунд Васнецов сидел неподвижно. Потом встал и направился к двери.
   - Подожди, Сергей Афанасьевич! - неожиданно вырвалось у Павлова, когда тот уже взялся за ручку двери. - Подожди минуту, - повторил он, - дай мне подумать... - И сжал ладонями виски.
   Стучал метроном в маленьком ящичке на столе. Десять секунд... двадцать... минута...
   Наконец Павлов резко поднялся, подошел к все еще стоявшему у двери Васнецову и проговорил:
   - Может быть, рискнуть?.. Попробовать?.. В порядке крайнего исключения... Доложим Военному совету... По двести граммов сметаны и по сто - картофельной муки...
   Он произносил эти слова неуверенно, видимо все-таки сомневаясь в возможности осуществления того, что предлагал. Помолчал и уже решительно закончил:
   - Только детям!..
   - А... взрослым?
   - Ничего!
   - Павлов!
   - Ну... ну, хорошо. Найдем по четыре штуки соленых помидоров. Ну... по пять. Это все. Предел!..
   Генерал-майор Федюнинский вернулся из подземного помещения, где находился узел связи, в свой кабинет на втором этаже Смольного.
   Необходимые распоряжения были отданы. Командующий 54-й армией получил приказ передать две дивизии в 4-ю армию. Военным советам 8-й и 42-й армий было дано указание выделить по одной стрелковой дивизии. Командующему Ладожской флотилией Черокову и штабу ВВС фронта приказано обеспечить переброску этих войск, а также 6-й отдельной бригады морской пехоты, со всей боевой техникой и тылами, через Ладогу.
   Все, что должен был сделать Федюнинский после совещания у Жданова, казалось, было уже сделано. Но командующего не покидала мысль, что один волновавший его вопрос так и остался нерешенным...
   Намерение поставить этот вопрос перед Ставкой появилось у Федюнинского уже на второй день после внезапного отъезда Жукова в Москву. Однако вскоре в Ленинград прибыл Воронов с приказом о наступлении, на плечи Федюнинского легла огромная работа по подготовке предстоящей операции, и он решил повременить. Но теперь мысль о необходимости высказать то, о чем он молчал все эти дни, снова настойчиво овладела Федюнинским.
   ...Когда началась война, Герой Советского Союза Федюнинский, тогда еще полковник, командовал корпусом в Киевском Особом военном округе и был в числе тех командиров, чьи войска не дрогнули, не отступили под мощными ударами врага и оставили занимаемые позиции лишь по приказу. А еще раньше, на Халхин-Голе, он успешно командовал полком, и с тех пор его хорошо знал Жуков.
   В конце июля сорок первого года, сразу после вступления Жукова в командование Резервным фронтом, последовал приказ: Федюнинскому принять командование одной из армий, входивших в состав этого фронта.
   Но тут Федюнинский, теперь уже генерал-майор, долго не задержался, хотя в первых числах сентября, выезжая на КП Рокоссовского, чтобы договориться о взаимодействии, он еще не знал, что уже не вернется на свой командный пункт. В штабном автобусе Рокоссовского ему неожиданно вручили телеграмму из Москвы. Телеграмма была подписана Жуковым, и в ней содержалось всего три слова: "Немедленно прибыть в Генштаб".
   Федюнинский не мог понять, что произошло. Почему Жуков, штаб которого находился в районе Гжатска, телеграфирует из Москвы? И почему вызывает в Москву его, Федюнинского? Рокоссовский, которому генерал показал телеграмму, лишь недоуменно пожал плечами.
   Зная характер Жукова, Федюнинский, естественно, медлить не стал. Не заезжая в свою армию, он, как был в этот теплый сентябрьский день, без шинели и каких бы то ни было личных вещей, на фронтовой "эмке" помчался в Москву, всю дорогу размышляя: зачем вызывают?
   Не получил он разъяснений и в Генеральном штабе, куда добрался уже после полуночи. Никто в управлениях не мог ответить Федюнинскому не только зачем его вызвали, но и где находится подписавший вызов Жуков.
   Наконец Федюнинскому повезло - в коридоре он встретил Василевского. Заместитель начальника Генштаба, когда Федюнинский обратился к нему, сказал, не останавливаясь:
   - Знаю, знаю, зачем вы понадобились. Но разговаривать некогда тороплюсь на доклад к Верховному. А вы поезжайте к Жукову на дачу. Немедленно.
   С одним из порученцев Василевского, все в той же фронтовой, испятнанной камуфляжем "эмке" Федюнинский помчался за город. Машина выскочила на Минское шоссе, забитое двигавшимися по направлению к Кубинке танками, грузовиками, колоннами войск, и, часто съезжая на самую обочину, чтобы не застрять в какой-нибудь пробке, добралась наконец до поворота на Рублево.
   Здесь было посвободнее. Лишь иногда навстречу проносились легковые машины, мигая окрашенными в густой синий цвет, прикрытыми козырьками фарами. Время от времени порученец, сидевший на заднем сиденье, наклонялся к плечу шофера и коротко бросал: "Направо... теперь прямо... снова направо..." Наконец он скомандовал: "Стоп!" Машина остановилась у смутно различимой железной ограды.
   Жукова на даче не оказалось. Его адъютант, знакомый Федюнинскому еще по Халхин-Голу, сказал, что "генерал армии приказал поужинать и ложиться спать".
   В столовой был накрыт стол. Федюнинскому бросился в глаза нарезанный ломтями кроваво-красный арбуз. Он присел, наскоро поел и тут же на диване устроился спать.
   Утром его разбудил сам Жуков. Едва Федюнинский раскрыл глаза и торопливо поднялся с дивана, Жуков в обычной своей резковатой, лаконичной манере спросил:
   - Зачем вызван, знаешь?
   - Никак нет, - ответил Федюнинский.
   - В Ленинграде тяжелое положение. Я назначен командующим. Летишь со мной. Собирайся.
   Жуков уже направлялся к двери, когда Федюнинский торопливо спросил, в качестве кого ему надлежит лететь в Ленинград.
   - Пока будешь моим заместителем. Там посмотрим, - бросил через плечо Жуков. - Собирайся, машина ждет, едем на аэродром. По дороге возьмем Хозина.
   Федюнинский даже не заикнулся, что собирать ему нечего, что приехал он сюда в чем был и все его имущество - планшет с картами, блокнотом и набором цветных карандашей.
   Он быстро побрился, благо в ванной комнате на полочке нашел бритвенный прибор, умылся и через десять минут уже сходил с крыльца, у которого стояла машина. Возле нее нетерпеливо прохаживался Жуков.
   ...Так Федюнинский оказался в Ленинграде, где получил приказ вступить в командование 42-й армией, от которой в те дни зависела судьба города. А тремя неделями позже на КП армии раздался телефонный звонок, и Федюнинский услышал знакомый голос Жукова. Он собрался доложить обстановку, но Жуков прервал его:
   - Вы не забыли, что являетесь моим заместителем? Приезжайте немедленно.
   Прибыв в Смольный, Федюнинский застал Жукова в явно предотъездном состоянии. Ящики его письменного стола были выдвинуты, дверца массивного несгораемого шкафа открыта, на столе лежали аккуратно разложенные папки и стопка бумаг, прижатая тяжелым пресс-папье.
   Едва Федюнинский переступил порог, Жуков объявил:
   - Вступай в командование фронтом. Знакомить с обстановкой не буду, знаешь ее не хуже, чем я. А меня срочно вызывают в Ставку.
   С этими словами Жуков подошел к пустому сейфу, резко захлопнул дверцу, со звоном повернул ключ в замке и передал его Федюнинскому.
   С тех пор прошли считанные дни...
   Десятки сложнейших и неотложных проблем встали перед новым командующим фронтом.
   Еще в сентябре противник начал ожесточенные атаки на Моонзундские острова и полуостров Ханко.
   После захвата немцами Прибалтики эти удерживаемые советскими моряками укрепления оказались, по существу, в глубоком тылу врага. Стратегическое их значение было очень велико: они запирали вход в Финский залив и, следовательно, преграждали немецким судам путь в Кронштадт, прикрывали морские подступы к Ленинграду и сосредоточенный в Финском заливе Балтийский флот. На Моонзундских островах были расположены аэродромы, с которых советские летчики наносили первые бомбовые удары по Берлину и другим жизненно важным центрам Германии.
   Ожесточенные атаки на Ханко и острова немцы вели беспрерывно. Еще четырнадцатого сентября им удалось высадить на острове Саарема морской десант. Двадцать дней защитники острова вели неравный бой, и лишь в начале октября остатки Сааремского гарнизона вынуждены были эвакуироваться на остров Хиума.
   Вскоре немцы предприняли новую попытку овладеть ключом от Финского залива. Это было как раз после отъезда Жукова из Ленинграда, когда Федюнинский вступил в командование фронтом. Немецкий десант высадился на остров Хиума, и после недели ожесточенных боев советским морякам пришлось, взорвав береговые батареи, перебраться на полуостров Ханко.
   Борьба за эту военно-морскую базу, расположенную у северного входа в Финский залив, приобрела особую остроту...
   Уже почти четыре месяца ее героически оборонял немногочисленный гарнизон под командованием генерала Кабанова. С запада, юга и востока полуостров омывали морские волны. С тыла - с севера - наступали войска финнов. Маннергейм обратился к гарнизону Ханко с личным посланием, воздавая должное героизму моряков и убеждая их в бесполезности дальнейшего сопротивления. Защитники Ханко отправили финскому маршалу ответное письмо, очень похожее на то, что в свое время послали запорожцы турецкому султану. Начиналось оно так:
   "Его высочеству прихвостню хвоста ее светлости кобылы императора Николая, сиятельному палачу финского народа, светлейшей обер-шлюхе берлинского двора, кавалеру бриллиантового, железного и соснового креста барону фон Маннергейму..."
   Однако положение на Ханко с каждым днем становилось все труднее. Командование Балтфлота и Федюнинский пришли к выводу, что гарнизон базы сделал все, что было в человеческих силах, и поставили перед Ставкой вопрос об эвакуации защитников полуострова...
   Это была далеко не единственная и, конечно, не главная проблема, которую должен был решить новый командующий. Главная, всепоглощающая задача состояла в том, чтобы подготовить и провести операцию по прорыву блокады.
   Но теперь, когда немцы вышли к Будогощи, все затмила угроза окружения города вторым вражеским кольцом. Предотвратить эту угрозу могли лишь 54-я и 4-я армии. Там, за кольцом, решалась теперь судьба Ленинграда.
   Больше медлить Федюнинский не мог. Вопрос, который он со дня на день собирался поставить перед Ставкой, не терпел отлагательства.
   "Я должен это сделать, - думал Федюнинский, устало подперев голову руками. - Как бы это ни было истолковано. Обязан сделать. Именно сейчас. В иных случаях нерешительность хуже трусости".
   И он резким движением, точно боясь, что передумает, снял телефонную трубку аппарата ВЧ и, стараясь унять волнение, набрал номер...
   Рано утром в кабинет командующего неожиданно вошел Жданов.
   Федюнинский сидел за письменным столом. Ему удалось немного поспать, и он чувствовал себя отдохнувшим.
   Жданов быстрыми шагами пересек кабинет и, подойдя к столу Федюнинского, потряс какой-то зажатой в руке бумажкой:
   - Что это значит, Иван Иванович?!
   Федюнинский пожал плечами и, чувствуя, что Жданов находится в состоянии крайнего недовольства, с недоумением ответил:
   - Не могу знать, Андрей Александрович! Что произошло? Я...
   - Нет, вы можете знать, вы знаете, товарищ Федюнинский! - почти выкрикнул Жданов и резким движением положил на стол перед генералом листок папиросной бумаги, на какой обычно печатались шифровки.
   Федюнинский поднес листок к глазам и все понял. Ставка приказывала командующему войсками 54-й армии генерал-лейтенанту Хозину вступить в командование войсками Ленинградского фронта, а генерал-майор Федюнинский назначался командующим войсками 54-й армии.
   - Вы хотите сказать, что это для вас неожиданность? - не спуская глаз с Федюнинского, гневно спросил Жданов.
   Нет, приказ Ставки не был для Федюнинского неожиданным. Единственное, чего он действительно не ожидал, - что все решится так быстро, буквально в считанные часы.
   - Вы можете мне не отвечать, - продолжал Жданов, - я только что звонил в Москву и знаю о вашем ночном разговоре с Василевским.
   Несколько секунд Федюнинский молчал. Потом тихо сказал:
   - Да, Андрей Александрович, это я поставил вопрос о необходимости перемещения.
   - Как же вы могли?! - Жданов хотел что-то добавить, но лишь махнул рукой и стал торопливо ходить по кабинету от одной стены к другой, видимо стараясь успокоиться.
   Федюнинский неподвижно стоял за своим столом, молча следя за Ждановым. Тот наконец остановился и повторил:
   - Как же вы могли, Иван Иванович?.. Как сочли возможным обратиться в Ставку, не посоветовавшись предварительно со мной? Допустим, вы решили сделать это через голову члена Военного совета. Но я ведь еще и секретарь ЦК, а вы коммунист!
   - Да, - тихо ответил Федюнинский, - я коммунист. И потому не мог не сделать того, что требовала от меня партийная совесть.
   Жданов пристально поглядел на Федюнинского, подошел к одному из стоявших перед столом кожаных кресел, сел и уже спокойнее сказал:
   - Я не понимаю вас. В чем дело? Объясните причины.
   Федюнинский вышел из-за стола, встал за широкой прямоугольной кожаной спинкой второго кресла, против Жданова.
   - Разрешите доложить, товарищ Жданов... - начал он, но осекся. Волнение мешало ему говорить. Он сделал короткую паузу и уже иным, неофициальным тоном продолжал: - Андрей Александрович, прошу, поймите мои действия правильно! Есть три обстоятельства, которые заставили меня обратиться в Ставку с этой просьбой. Я уже две недели временно исполняю обязанности командующего. Быть временным не привык, а на "постоянного", честно вам говорю, не претендую. Полагаю, что не имею для этого необходимого опыта...
   - К чему такая самокритика? - поморщившись, проговорил Жданов.
   - Нет, нет, - быстро сказал Федюнинский, - поверьте, то, что я сейчас говорю, мною взвешено и продумано. Вам хорошо известно, что я вступил в командование фронтом вследствие особого стечения обстоятельств: товарищ Жуков отбыл внезапно, а тяжелое положение под Москвой, очевидно, не дало возможности Ставке обстоятельно обсудить вопрос о его преемнике. Это первое. Теперь второе. Генерал Хозин по званию выше меня, он генерал-лейтенант, я генерал-майор, да и в звании этом нахожусь всего два месяца...
   - Дело не в звании, - снова прервал его Жданов.
   - Согласен. И тем не менее уверен, что положение, при котором старший по званию военачальник, к тому же обладающий гораздо большим, чем я, командным опытом, находится у меня в подчинении, ненормально. Вы, Андрей Александрович, конечно, этого не знаете, но в свое время, когда Хозин уже командовал дивизией, я служил у него всего лишь комбатом. Да и в качестве командующего сорок второй я совсем недавно подчинялся Хозину как начальнику штаба фронта.
   Федюнинский говорил теперь без запинки, потому что все эти слова он мысленно произносил уже не раз с тех пор, как уехал Жуков.
   - Вы привели две причины, - сказал Жданов. - Какова же третья?
   - Третья?.. Третью, Андрей Александрович, подсказывает сама жизнь, сегодняшний день. Думаю, в новых обстоятельствах многое будет зависеть от действий пятьдесят четвертой.
   Он умолк.
   Жданов слегка развел руками и сказал с сомнением в голосе:
   - Но производить перемещение в такой момент...
   - Именно в такой момент это и необходимо, Андрей Александрович, горячо отозвался Федюнинский.
   - И все же... я не уверен, - как бы размышляя вслух, проговорил Жданов.
   - А если враг отрежет пятьдесят четвертую?! - воскликнул Федюнинский. Вспомните, Андрей Александрович, на долю этой армии выпала трудная судьба. Сначала ею командовал... - он замялся немного, - человек, которого Ставка сочла нужным освободить. Теперь армия оказалась в сложном положении, поскольку в ее тылу развивает наступление противник. В нелегком положении и войска по эту сторону кольца. Ясно, что в такой ситуации и во главе фронта и во главе армии должны стоять люди, оказавшиеся на этих постах не в результате случайного стечения обстоятельств, а в соответствии со своими деловыми качествами.
   - Боитесь, что не справитесь с руководством фронтом?
   - Я ничего не боюсь, товарищ Жданов, - твердо сказал Федюнинский. - С первых дней войны я почти не выходил из боев. Но я коммунист и привык говорить честно, в особенности когда речь идет об интересах Родины. Да ведь и не в тыл же я прошусь, Андрей Александрович!.. А за то, что поторопился, позвонил в Москву, не посоветовавшись с вами, простите. Виноват.