Чаковский Александр Борисович. Блокада (Книга 4)

   - Ты разговаривал с трусами и паникерами! - прервал его Сталин. - После того, как ты сам приобретешь опыт войны...
   - Я уже приобрел его! - с неожиданной резкостью произнес Реваз, делая шаг к неподвижно стоявшему Сталину. - Вот, смотри! - И он рванул пуговицы гимнастерки. - Вот, смотри, - тяжело дыша, повторил Баканидзе. - Я получил осколок в грудь двадцать четвертого июля под Могилевом, на Западном фронте, поэтому я вправе был спросить, что происходит сегодня на этом фронте! А сын мой погиб у Луги, и я имел право знать, что же происходит сейчас под Ленинградом! И теперь я хочу знать, кто виноват в том, что мы ждали войну, готовились к ней, а она обрушилась, как лавина, и в первый же день принесла такие потери!
   - Нападающий всегда имеет преимущество внезапности, - тихо произнес Сталин.
   - Но мы же знали, что эта война неизбежна! Значит, она могла разразиться в любой момент.
   "Не все так просто, Резо!" - хотелось воскликнуть Сталину. Но он молчал. Его взгляд был прикован к ярко-красному рубцу на груди Реваза, уходящему куда-то вниз, под белую нижнюю сорочку. Сталин знал о тысячах убитых бойцов и командиров, знал из сводок, из докладов командующих, но воочию след раны на теле человека видел с начала этой войны впервые.
   Заметив пристальный взгляд Сталина, Реваз поспешно застегнул гимнастерку.
   "Как объяснить ему то, что в нескольких словах объяснить невозможно? думал в эти минуты Сталин. - Как доказать, что дело не только в просчете, который теперь уже несомненен? Как убедить, что я стремился выиграть время, что именно поэтому принимал все меры, чтобы не дать Гитлеру повода начать войну. Только ради того, чтобы успеть перевооружить армию. Только ради того, чтобы народ мог еще год, еще хотя бы полгода видеть над собой чистое небо!.. Как доказать ему, что были, были все основания не доверять Англии и Франции, предавшим в Мюнхене всю Европу, открывшим Гитлеру путь на Восток? Разве есть сейчас время для того, чтобы восстановить во всех подробностях реальную картину международных отношений последних лет, противоречия разведывательных сводок, посольских донесений?.. И в состоянии ли мысль Реваза пройти по всем этим лабиринтам?.."
   Сталину хотелось крикнуть стоявшему перед ним человеку, которого с юных лет он привык звать просто Резо, крикнуть ему, что он не прав, тысячу раз не прав, говоря о трагических последствиях, но не отдавая себе отчета в их подлинных причинах.
   "Но почему я обязан перед ним оправдываться, - вдруг подумал он, почему? Только потому, что мы познакомились сорок лет назад? Какими особыми правами он обладает? Правами солдата? Но таких командиров и солдат сейчас сражаются сотни тысяч, сражаются с именем Сталина на устах! Правами друга? Но политика не измеряется степенью личной дружбы. Да и друг ли он мне теперь? Мы не виделись уже десять лет..."
   Сталин знал, что ему достаточно произнести одно резкое слово, сделать лишь жест, чтобы прекратить мучительный разговор. Но какое-то новое, доселе незнакомое чувство удерживало его от того, чтобы произнести это слово, сделать этот жест.
   Сталин вдруг с особой силой почувствовал, осознал, что рано или поздно История поставит тот самый вопрос, который сам он, Сталин, задавал себе тогда, в те страшные часы, когда сидел в одиночестве в своем кунцевском доме, и который теперь повторил Резо, и что все события, происходящие сейчас, не смогут быть оценены правильно, если на этот вопрос не будет дано ответа.
   Он подошел почти вплотную к Ревазу и сказал глухо, но внятно:
   - Мы делали все, что могли, Резо. Почти все. Однако... у нас были ошибки. Да, были ошибки. Допущен просчет. Но прежде чем сказать это народу, надо разбить врага.
   Наступило молчание.
   - Это все, о чем я хотел спросить, - сказал наконец Реваз. - И это тот ответ, который хотел от тебя услышать. Остальное после победы. В этом ты прав. А теперь мне надо ехать.
   Расставшись с Ревазом Баканидзе, Сталин вернулся в свой служебный кабинет и уже очень скоро снова почувствовал, что заболевает. Боль в горле все усиливалась.
   Сталин не любил лечиться, простудам и иным легким недомоганиям вообще не придавал значения, верил в крепость своего здоровья. Даже на отдыхе весьма неохотно соглашался на какие бы то ни было медицинские обследования. И на этот раз он внутренне отмахнулся от явно начавшейся ангины.
   Но от зоркого глаза Поскребышева не укрылось состояние Сталина, и к вечеру в кабинете Верховного появился его врач.
   Сталин посмотрел на него нахмурившись, однако, подумав, что, может быть, у медицины и в самом деле есть средства быстро ликвидировать этот озноб и боль при глотании, разрешил врачу пощупать пульс и осмотреть горло.
   На предложение врача прекратить работу и лечь в постель Сталин реагировал раздраженным взмахом руки, точно отгонял надоедливую муху, и посмотрел на него с такой злой усмешкой, что тому стало не по себе. Однако врач, хорошо изучивший характер Сталина и знавший, что воздействовать на него можно только логикой, сказал, пожав плечами, что, судя по пульсу, температура и сейчас уже высокая и если она еще повысится, что вполне вероятно при сильной простуде, то товарищу Сталину волей-неволей придется отключиться от работы, а это будет гораздо хуже.
   Тем не менее единственное, на что согласился Сталин, - это поставить на горло компресс и перейти на какое-то время из служебного кабинета, где было прохладно, потому что резкий осенний ветер проникал в не заклеенные еще окна, вниз, в свою квартиру.
   Он распорядился перенести туда карты, переключить все телефоны, выяснить, когда точно прибудет в Москву Жуков, встретить его на аэродроме и немедленно доставить в Кремль.
   ...Самолет, на котором генерал армии Жуков, вызванный Сталиным из Ленинграда, прилетел в Москву, приземлился на Центральном аэродроме в сумерки.
   Второй пилот, поспешно выйдя из кабины, прошел мимо сидевшего у окна Жукова, сказал: "Прибыли, товарищ генерал!" - резким движением откинул металлическую щеколду, толчком ноги открыл дверь, с лязгом спустил короткую железную лестницу и, вытянувшись, сделал шаг в сторону, приглашая Жукова к выходу.
   Жуков встал и направился к раскрытой двери, из которой тянуло влажным, холодным осенним воздухом.
   Он увидел неожиданно пустынный аэродром. Метрах в тридцати стояла длинная черная легковая автомашина, от нее к самолету быстро шел человек в военной форме.
   Жуков узнал его еще издали - это был начальник управления НКВД, который уже много лет являлся фактически начальником охраны Сталина. Находился он при Сталине почти безотлучно. Несколько мгновений Жуков стоял у раскрытой двери самолета, наблюдая за быстро шагавшим к нему генералом, затем стал не спеша спускаться по трапу.
   - Товарищ Сталин ждет вас! - произнес тот и лишь потом поздоровался, не по-военному, предварительно не козырнув, а просто протянул Жукову руку.
   Хотя Жуков и не испытывал каких-либо резко выраженных чувств к этому генералу, однако каждый раз, когда ему приходилось встречать его в приемной Сталина или на кунцевской даче, он невольно с неприязнью вспоминал, что именно этот человек долго отказывался подозвать Сталина к телефону в ту грозную ночь двадцать второго июня...
   Жуков пожал протянутую ему руку и коротко ответил:
   - Я готов. - Повернулся к стоявшему в почтительном отдалении адъютанту, державшему в одной руке портфель Жукова, в другой - его серый прорезиненный плащ с зелеными генеральскими звездами в полевых петлицах, и сказал: - Дай портфель. А это, - он кивнул на плащ, - не надо. И поезжай в Генштаб. Понадобишься - вызову.
   Потом оглядел пустынный аэродром. Лишь далеко в стороне стояли два закамуфлированных истребителя. Не было на поле и людей, если не считать сержанта с белым и красным флажками в руках, дежурившего у посадочного знака "Т".
   Заметив выражение недоумения на лице Жукова, генерал объяснил вполголоса:
   - Решено сохранить ваш приезд в секрете. - И добавил с многозначительной усмешкой: - От лишних глаз и ушей. Поехали, Георгий Константинович. - Еще раз повторил: - Товарищ Сталин ждет.
   ...Когда Жуков в сопровождении начальника охраны вошел в маленькую переднюю, было около десяти часов вечера.
   Жукову приходилось не раз бывать у Сталина и в его кремлевском кабинете, и на кунцевской даче, и в маленьком особняке на Кировской, но в кремлевской квартире он не был еще ни разу.
   - Подождите, - тихо сказал генерал и исчез за дверью.
   И хотя все мысли Жукова были обращены сейчас к предстоящей встрече со Сталиным, которого не видел с момента отъезда в Ленинград, тем не менее он с невольным любопытством окинул взглядом окрашенные серой клеевой краской стены прихожей и прибитую слева от входной двери вешалку, на которой одиноко висела хорошо знакомая Жукову серая, полувоенного образца фуражка с красной армейской звездочкой над козырьком.
   Жуков снял свою фуражку, повесил ее на вешалку в некотором отдалении от сталинской, посмотрел, куда бы положить туго набитый портфель, но, так как в прихожей не было ни столика, ни стула, поставил его на пол, прислонив к стене.
   В этот момент снова появился начальник охраны. Так же тихо сказал:
   - Ждет.
   Привычным движением кадрового военного Жуков одернул китель и, перешагнув порог, громко спросил:
   - Разрешите?
   Оставшийся в прихожей генерал плотно притворил за ним дверь.
   Сталин стоял у стола, на котором были разложены карты.
   Жукову было непривычно видеть Верховного в этом небольшом, вдвое меньшем, чем служебный, кабинете, уставленном непохожей на кремлевскую мебелью, такой же, какую можно было встретить в любой московской квартире тех лет. Да и вид самого Сталина с плотно забинтованным горлом - толстая компрессная повязка резко выделялась над расстегнутым отложным воротничком его серой тужурки - был необычен.
   Жуков знал, что всякие расспросы о самочувствии исключались. Поэтому он ограничился лишь коротким приветствием.
   Сталин ответил кивком головы. Затем жестом пригласил Жукова войти и повернулся к столу с картами.
   Жуков подошел и встал рядом. Одного взгляда на карту, лежавшую поверх остальных, было достаточно, чтобы понять положение дел на Центральном направлении. Синие прямые и расходящиеся полукругом стрелы, рассекая фронты, нацеливались на Москву с севера, запада и юга.
   На севере они упирались своими остриями в Калинин, на западе тянулись к пригородам Москвы - Солнцеву и Кубинке, на юге - к Серпухову, Туле, Кашире и Сталиногорску.
   Сталин спросил:
   - Как дела в Ленинграде?
   - Разрешите взять карту, товарищ Сталин, - сказал Жуков, - я оставил портфель в передней.
   - Не надо, - сказал Сталин. - Просто ответьте на вопрос: могут ли немцы, по вашему мнению, предпринять в ближайшее время новое наступление на Ленинград?
   Какое-то мгновение Жуков молчал, хотя ответ на этот вопрос был у него давно готов. Он не раз задавал его самому себе, не раз анализировал вместе с Ждановым и Васнецовым ситуацию, создавшуюся под Ленинградом к концу сентября. И если сейчас не сразу ответил Сталину, то не только потому, что понимал, какую ответственность берет на себя каждый, от кого Сталин ждет ясного и недвусмысленного ответа, но и потому, что сознавал, какое значение будут иметь его слова для принятия правильных решений здесь, на Центральном направлении.
   - Полагаю, что нет, не смогут, товарищ Сталин, - твердо сказал наконец Жуков.
   - Почему? - спросил Сталин, глядя на Жукова в упор.
   - Потому, - чуть опуская свой массивный, с ямочкой в центре подбородок, но глядя прямо в глаза Сталину, ответил Жуков, - что, как мы докладывали Ставке, немцы отводят из-под Ленинграда часть своих танковых и моторизованных войск. Оставшимися силами они не смогут взять город.
   - Так... - медленно произнес Сталин, не то обдумывая этот ответ, не то выражая свое согласие с ним, но Жукову показалось, что в голосе его прозвучала нотка облегчения.
   - А где, по вашему мнению, - снова заговорил Сталин, - могут быть использованы эти танковые и моторизованные войска?
   - Надо полагать, что после пополнения и приведения в порядок материальной части они будут действовать на Московском направлении, - еще тверже и увереннее ответил Жуков.
   - Будут? - с горькой и в то же время злой усмешкой переспросил Сталин. - Возможно, они уже действуют против Конева... Смотрите, товарищ Жуков, сказал он, протягивая указательный палец по направлению к карте, - такова сложившаяся здесь, у нас, обстановка. - Он помолчал мгновение и добавил с едва заметным сарказмом: - Предполагаемая обстановка.
   - Судя по карте... - начал было Жуков, но Сталин прервал его:
   - Есть опасение, что карта уже не отражает реальную действительность. У нас нет связи с фронтами Западного направления.
   Он резким движением отодвинул карту в сторону и, повернувшись к Жукову, мрачно сказал:
   - Нам нужно знать обстановку, которая меняется с каждым часом, знать не по карте, а в реальности!
   И раздельно, точно взвешивая каждое слово, добавил:
   - Речь идет о Москве.
   - Какие будут указания, товарищ Сталин? - спросил Жуков.
   Сталин медленно, словно желая убедиться в чем-то, оглядел его и сказал:
   - Поезжайте к Шапошникову. Карта Западного направления для вас уже готова. И оттуда, не медля ни минуты, направляйтесь в штаб Западного фронта. Разберитесь на месте в _реальном_, - он подчеркнул это слово, положении дел. И найдите способ оттуда позвонить мне. В любое время дня и ночи.
   3
   Когда Сталин в разговоре с Ревазом Баканидзе, отвечая на вопрос о Ленинграде, сказал, что если в ближайшее время не удастся прорвать блокаду, то в городе начнется голод, он исходил не просто из теоретического анализа создавшегося положения. Еще три недели назад в ГКО поступила шифровка, подписанная председателем исполкома Ленсовета Попковым, в которой сообщалось, что продовольствия в блокированном Ленинграде осталось не более чем на шесть-семь дней.
   Эти данные оказались неточными. Строжайший переучет, проведенный в Ленинграде, показал, что запасов продовольствия в городе несколько больше. Однако мысль о необходимости скорейшего прорыва блокады не оставляла Сталина ни на минуту.
   Посылая в Ленинград на смену Ворошилову Жукова, Сталин поставил перед ним задачу не только задержать немцев на ленинградских окраинах, где они уже находились, но и сделать все, чтобы с помощью 4-й армии, занимавшей позиции с внешней стороны блокадного кольца, к юго-востоку от Ленинграда, прорвать окружение.
   К концу сентября немцы на подступах к городу были остановлены, фронт стабилизировался. Но все попытки относительно небольшой группы ленинградских войск, основная часть которых обороняла город с юга и юго-запада, прорваться навстречу 54-й армии закончились безрезультатно. Единственное, что удалось, - это отбить у врага на левом берегу Невы небольшой плацдарм, на котором и сейчас не затихали бои.
   Командование 54-й армии не оправдало возлагавшихся на него Ставкой надежд - наступление этой армии развивалось крайне медленно и не принесло сколько-нибудь ощутимых результатов.
   Сталин понимал, что необходимо провести новую, более крупную операцию, результатом которой явилось бы восстановление сухопутной связи Ленинграда со страной. Генштаб получил задание Ставки запланировать эту операцию на октябрь.
   И даже наступление немецких войск, начавшееся тридцатого сентября на Центральном направлении, и то, что, несмотря на отчаянное сопротивление бойцов Западного, Резервного и Брянского фронтов, противник продолжал приближаться к советской столице, не заставило Сталина отказаться от уже разработанной операции по деблокаде Ленинграда, ибо он исходил из глубокого понимания того, что в этой гигантской, не на жизнь, а на смерть битве все взаимосвязано.
   Ведь прорыв блокады не только ликвидировал бы угрозу голода, нависшую над Ленинградом, но мог бы оказать серьезное влияние и на положение под Москвой, потому что даже частичный разгром группы армий фон Лееба дал бы возможность перебросить войска из 7-й, 4-й и 54-й армий, расположенных с внешней стороны вражеского кольца, на помощь Москве. И, кроме того, крупная наступательная операция под Ленинградом, очевидно, заставила бы Гитлера снять часть своих войск с Московского направления...
   Заместитель наркома обороны и начальник артиллерии Красной Армии генерал Воронов был вызван к Сталину в полночь.
   В большой полукруглой комнате на втором этаже здания Совнаркома сидели и прохаживались, вполголоса беседуя между собой, люди в военной форме и в штатском. Время от времени то один, то другой из них выглядывал в коридор, по левую сторону которого находился кабинет Сталина, - все они ожидали вызова к Верховному.
   Этот коридор, столь тихий и пустынный в мирное время, сейчас выглядел совсем иначе. Появлялись и исчезали фельдъегери. То и дело проходили военные. По их запыленным сапогам, по мятым кителям видно было, что эти генералы и полковники, получив срочный вызов, только что прибыли с фронта, от которого до Кремля было теперь не больше двух-трех часов езды.
   Воронов быстро миновал коридор, поворотом головы или легким наклоном корректно отвечая на приветствия.
   Поскребышев сказал генерал-полковнику, что Сталин ждет его и просил заходить без доклада.
   У Сталина шло совещание. Он стоял, склонившись над картами, разложенными, как обычно, на длинном столе, и что-то неторопливо говорил окружившим его людям.
   Услышав звук открываемой двери, Сталин повернул голову и, увидев Воронова, жестом пригласил его присесть на диван у стены.
   Опять склонился над картами и, опершись левой рукой о стол, снова заговорил.
   Воронов понял, что речь идет о состоянии укреплений на Можайском направлении. Несколько недоумевая, почему его не приглашают принять участие в совещании, он напряженно вслушивался в слова Сталина. Но тот, точно забыв о присутствии вызванного им Воронова, все так же не повышая голоса и время от времени указывая на карту мундштуком зажатой в руке погасшей трубки, судя по всему, уже подводил итоги.
   Наконец, сказав: "На этом закончим", он выпрямился и отошел от стола.
   Люди стали один за другим покидать кабинет. Когда остался только Воронов, Сталин повернулся к нему:
   - Теперь займемся вами.
   Воронов хотел встать, но Сталин движением руки предложил ему остаться на месте. Как обычно, перед тем как начать разговор, он сделал несколько шагов по кабинету, затем остановился против Воронова и объявил:
   - Мы приняли решение направить вас в Ленинград полномочным представителем Ставки. Как на это смотрите?
   - Я готов, - ответил, поднимаясь, Воронов.
   Он произнес эти слова почти автоматически - так же беспрекословно он взялся бы за выполнение любого другого задания Сталина. Однако с легким чувством разочарования подумал о том, что его отсылают из Москвы в дни, когда решается судьба столицы.
   - Хорошо, - сказал Сталин, направляясь к письменному столу, и стал сосредоточенно выбивать из трубки пепел в большую стеклянную пепельницу. Он явно хотел дать Воронову время свыкнуться с неожиданным решением.
   Разумеется, выбор Сталина пал на Воронова не случайно. Не только потому, что этот крупный военный специалист, несколько педантичный, спокойный человек, выходящий из равновесия лишь в тех случаях, когда ему приходилось отстаивать права его любимой артиллерии, был в то же время волевым военачальником. Выбор на Воронова пал еще и потому, что тот уже бывал в Ленинграде в первой половине сентября в составе комиссии ГКО и оказал тогда командованию фронта большую помощь.
   Говорить все это Воронову сейчас Сталин считал излишним. Вообще, объявляя тому или иному человеку о каком-либо решении, касающемся его дальнейшей судьбы, он обычно лишь излагал суть дела, предоставляя человеку самому разбираться в причинах и следствиях.
   Выбив трубку и положив ее в карман куртки, Сталин вернулся к столу с картами. Пододвинув лежавшую в стороне карту Ленинградского фронта, сказал, не оборачиваясь к вставшему рядом Воронову:
   - Несмотря на трудное положение на Западном фронте, мы решили осуществить во второй половине октября наступление силами войск Ленфронта, включая пятьдесят четвертую армию. Здесь! - Он протянул палец к карте. И добавил, указав на две расположенные одна против другой красные дужки со стрелами: - Отсюда и оттуда. С двух сторон.
   Воронов молчал, с трудом скрывая свое изумление. Разумеется, будучи одним из заместителей наркома обороны, он знал, что Генштаб получил приказ разработать план операции по прорыву блокады Ленинграда. Но то, что Сталин не отказался от ее проведения даже сейчас, когда враг рвался к Москве, было для него неожиданностью, даже большей, чем собственное назначение в Ленинград.
   Сталин стал неторопливо излагать план операции. Воронов слушал его внимательно, в то же время мысленно представляя себе конфигурацию Ленфронта не на карте, а на местности, которую он хорошо знал, восстанавливал в памяти номера соединений, частей и имена их командиров.
   - Как вы относитесь к плану операции? - спросил, взглянув на него, Сталин.
   - Мне представляется, что она задумана правильно, товарищ Верховный главнокомандующий, - ответил Воронов. - Если и есть возможность прорвать блокаду, то именно здесь. - Он провел пальцем воображаемую линию на карте. - Однако...
   - Что "однако"? - настороженно перебил его Сталин.
   - Единственное мое сомнение заключается в том, что для координации действий по прорыву, может быть, больше подошел бы общевойсковой командир. Я ведь артиллерист, товарищ Сталин.
   Сталин внимательно посмотрел на Воронова, чуть заметно усмехнулся и сказал:
   - Артиллерия - бог войны.
   Эти слова, которым предстояло потом повторяться сотни раз - в газетных статьях, речах и книгах, были произнесены впервые именно в эту минуту.
   Лучшего подарка Воронову, для которого не было в жизни ничего дороже столь близкой его сердцу артиллерии, Сталин преподнести не мог.
   На сухощавом, обычно бесстрастном лице генерала вспыхнула улыбка.
   - Это верно! Это очень правильно, товарищ Сталин! - воскликнул он.
   - Если у вас нет принципиальных возражений, - снова заговорил Сталин, сделав ударение на слове "принципиальных", - то будем считать вопрос решенным...
   И, уже не глядя на Воронова, медленно произнес:
   - От успеха этой операции зависит очень многое... Прежде всего жизнь ленинградцев. Или мы прорвем блокаду, или в городе начнется голод...
   Он снова умолк, а затем сказал уже обычным, деловым тоном:
   - Вам следует немедленно вылететь в Ленинград. Позвоните в ВВС и скажите от моего имени Жигареву, чтобы вам дали самолет и истребители для сопровождения.
   - Товарищ Сталин, - сказал Воронов, - может быть, сейчас, когда каждая боевая машина на учете...
   - Речь идет не просто о вашей безопасности, - недовольно произнес Сталин. - Вы повезете с собой пакет особой важности. В нем будет боевое задание - план предстоящей операции. Если пакет попадет в руки немцев...
   Он нажал кнопку, прикрепленную под доской стола, и спросил у вошедшего Поскребышева:
   - Пакет для Воронова из Генштаба доставлен?
   - Только что привезли, товарищ Сталин.
   - Принесите сюда.
   Через минуту Поскребышев вернулся с большим конвертом из серой шершавой бумаги, запечатанным в трех местах массивными сургучными печатями, и протянул его Сталину.
   - Это... что такое? - спросил тот, закладывая руки за спину.
   - Это... это то, что в Генштабе подготовили по вашему заданию для Ленинградского фронта, - несколько растерянно ответил Поскребышев, все еще держа огромный конверт в вытянутой руке.
   - А известно ли писарям из Генштаба, что сейчас идет война и важные документы должны готовиться так, чтобы их легко можно было ликвидировать в случае опасности? - с уничижительной усмешкой произнес Сталин.
   - Я... не знаю, - еще более смущенно проговорил Поскребышев, - мне передали...
   - Вот и вы передайте об этом умникам из Генштаба, - прервал его Сталин. - Все переделать. Документ перепечатать. На папиросной бумаге. Конверт должен быть обычного, нормального размера. Все срочно переделать! повторил он, повышая голос. - Товарищ Воронов будет ждать.
   Перелет в Ленинград был трудным.
   Осложнения начались еще в Москве, на Центральном аэродроме, когда выяснилось, что экипаж военного самолета, выделенного Воронову, ни разу за последние месяцы в Ленинград не летал. К тому же шел дождь с мокрым снегом и видимость была плохая.
   Воронов позвонил с аэродрома в Управление гражданской авиации, летчики которого регулярно летали в осажденный город по северо-западной трассе Москва - Хвойная - Ленинград, и попросил помочь.
   Прошло около двух часов, пока выделили другой самолет, экипаж которого хорошо знал маршрут.
   Но теперь возникло новое осложнение. Командир экипажа, бывший полярный летчик, буквально умолял Воронова отказаться от прикрытия истребителей, которые уже выстроились на взлетной полосе, готовые к старту.
   Большой, грузный, в кожаном пальто-реглане летчик стоял перед Вороновым и, типично по-граждански взмахивая руками, говорил:
   - Не надо нам этих "ястребков", товарищ генерал, послушайте меня - не надо! Без них спокойно долетим, я ручаюсь! Зачем они нам, только "мессеров" привлекать будут!
   Воронов покачал головой, но летчику показалось, что генерал колеблется, и он громко, потому что гул моторов заглушал его голос, с еще большей настойчивостью продолжал:
   - По метеосводке видимость - дрянь, туман. Мы над Ладогой на бреющем пролетим, тихо-спокойно! А тут чуть не целая эскадрилья. Прикажите отставить!