Чаковский Александр Борисович. Блокада (Книга 4)

   Сейчас и был этот самый "крайний случай"...
   "Спокойно! - сказал себе Суровцев. - Без паники!"
   И вдруг подумал о том, что там, наверху, уже вечер, и если не удастся выбраться отсюда в самое ближайшее время, то наступит комендантский час; тогда уже не останется никакой надежды избежать встречи с патрулем. Эта, казалось бы, нелепая в данной ситуации мысль как-то разом привела Суровцева в состояние собранности и деловой сосредоточенности.
   "Единственная возможность обезвредить фугасную бомбу, - размышлял он, это извлечь из нее взрыватели. Взрыватели, взрыватели!" - настойчиво, точно гипнотизируя себя, повторил Суровцев.
   Но почему бомба не взорвалась? Может быть, она снабжена механизмом замедленного действия? Первое свое предположение, что бомба дефектная, он решительно откинул.
   Отведя фонарь в сторону, Суровцев вплотную подошел к бомбе, затаив дыхание приложил ухо к ее корпусу. И, вздрогнув, отшатнулся. Ему показалось, что он слышит частое тиканье часового механизма. "Все! подумал он. - Это конец..."
   Снова прижал ухо к металлу и снова услышал едва различимое тиканье...
   Переводя дыхание, Суровцев чуть отклонился от бомбы. Но в ушах его все еще раздавалось это чуть слышное постукивание. "Неужели механизм стал работать громче? - подумал он. - Или мне померещилось?" Нет, удары часового маятника звучали по-прежнему...
   Догадка пришла внезапно: это же метроном! Обвал каким-то чудом не повредил проводов, тянувшихся сверху к репродуктору, установленному в убежище где-то под потолком. И метроном продолжал стучать. До сих пор его заглушал гул канонады, да и вся обстановка в подвале после того, как произошел обвал, была не такой, чтобы к нему прислушиваться.
   Но теперь, в наступившей тишине, весь превратившись в слух, Суровцев понял: это стучит метроном.
   "Значит, часового механизма в бомбе нет", - с облегчением подумал он и посмотрел на нее даже с каким-то чувством благодарности.
   Но мысль о том, что взрыватели в бомбе все же есть, обязательно есть, снова вернула Суровцева к реальности. Но какие они, какого типа? Механические? Или электрохимические? В последнем случае где-то в корпусе бомбы запрятана стеклянная ампула с серной кислотой...
   "Нет, - сказал себе Суровцев, - ампула не выдержала бы сотрясения, разбилась, и бомба уже взорвалась бы. Должны быть взрыватели, но где же они?"
   Параграфы инструкций и даже макет немецкой бомбы отчетливо встали перед его глазами. Он вспомнил, что механические взрыватели имеют форму стакана и что на внешней стороне каждого из них должна быть красная стрелка, которая автоматически переводится в боевое положение при отделении бомбы от самолета. "Но, может быть, бомба не взорвалась потому, что не сработал механизм перевода?!" - с новой надеждой подумал Суровцев.
   Он опять поднес фонарь к самой бомбе и стал внимательно исследовать ее поверхность.
   Первый взрыватель, боковой, погруженный в тело бомбы, отыскал быстро. При дрожащем свете фонаря он рассмотрел его круглую, блестящую, отполированную поверхность с поперечным углублением, как на головке шурупа, окрашенным в красный цвет. Углубление заканчивалось стрелкой, направленной на латинскую букву "F". Это была первая буква немецкого слова "Feuer" - огонь. Взрыватель стоял в боевой позиции.
   "Должен быть еще один взрыватель, а может быть, и два", - размышлял Суровцев. Он пригнулся, шагнул прямо под бомбу и поднес фонарь к ее тупому рылу. Все правильно. Второй взрыватель, также стоящий в положении "F", находился возле глубокой вмятины на самом носу бомбы. Третий мог быть только в верхней ее части. Суровцев высоко поднял фонарь, привстал на цыпочки и обошел вокруг бомбы. Третьего взрывателя он не обнаружил.
   "Будем считать, что их два, - сказал себе Суровцев. - Задача заключается в том, чтобы эти взрыватели обезвредить..." Он был спокоен и сосредоточен.
   И вдруг за его спиной раздался неистовый женский крик:
   - Бомба! Бомба!.. Сейчас взорвется!
   В подвале разом возник шум, люди заметались...
   Суровцев выскочил из провала и что было сил крикнул:
   - Молчать! Никому не подходить! Савельев, принять на себя командование! Всем отойти к дальней стене и лечь там! Ясно?
   И, переведя дыхание, продолжал уже иным, нарочито спокойным голосом:
   - Товарищи! Бомба совершенно безвредная, я сапер и знаю, что говорю. Никакой опасности. Только пару винтиков отвинтить надо... Все должны подчиняться младшему лейтенанту Савельеву. Савельев, приказ понятен?
   - Так точно, товарищ капитан! - откликнулся из темноты Савельев.
   Суровцев вернулся к бомбе.
   Но теперь ему трудно было сосредоточиться. Он знал, что к провалу в стене обращены сейчас десятки глаз, знал, что вряд ли кто-нибудь поверил его успокоительным словам и что люди уверены лишь в одном: их жизнь зависит от его действий.
   "Забыть, забыть обо всем! - мысленно внушал себе Суровцев. - Никого вокруг нет. Только я и бомба. Больше сейчас ничего не существует. Я и бомба, которую надо обезвредить..."
   Он поднес фонарь к боковому взрывателю. Поблескивающая красным лаком продольная выемка-стрелка упиралась своим острым концом в букву "F", тупым - в "S".
   Суровцев не помнил, какое немецкое слово начинается с буквы "S", но знал точно, что повернуть стрелку острием к этой букве значит перевести взрыватель из боевого положения в нейтральное.
   Но, может быть, взрыватель установлен на неизвлекаемость? Тогда бомба взорвется при любом изменении его положения!
   - Монетка у кого-нибудь есть? - крикнул Суровцев, обернувшись, и тут же вспомнил, что у него была мелочь. - Не надо! - сказал он, поставил фонарь и нащупал в кармане шинели монету...
   Где-то наверху раздался глухой взрыв. Суровцев почувствовал, как сюда, вниз, снова докатилась воздушная волна. И в то же мгновение погас фонарь.
   Суровцев стоял в темноте. За его спиной замерли люди. Ему казалось, что он слышит их тяжелое дыхание.
   Кто-то сзади чиркнул спичкой. Суровцев обернулся и увидел Савельева. Стоя на корточках, тот подносил спичку к фитилю фонаря. Через мгновение вспыхнуло неровное, трепещущее пламя.
   - Молодец, - сказал Суровцев, - давай фонарь и отойди.
   Савельев не уходил. Он не отрываясь смотрел на бомбу.
   - Вот это да-а... - произнес он полушепотом, и трудно было понять, чего больше в его голосе - страха или удивления.
   - Тебе сказано - иди назад и ложись у стены. Как все. Ясно? - резко сказал Суровцев.
   Он повернулся к бомбе и опять попытался сосредоточиться. И вдруг понял элементарную вещь: он же не может одной рукой держать фонарь и поворачивать монеткой стрелку. Его охватила злоба. Злоба на самого себя, на свою больную руку...
   По-прежнему держа фонарь правой рукой, попробовал медленно согнуть и разогнуть левую. Ее пронизала боль от кончиков пальцев до плеча, однако боль эта была ничто по сравнению с радостью от сознания, что кое-как он может действовать а больной рукой.
   Он переложил ручку фонаря в левую и, превозмогая боль, снова согнул ее. Теперь фонарь находился на уровне груди, и красная стрелка, стоящая на смертоносном "F", была прекрасно видна.
   Сдерживая дыхание, Суровцев поднес монету к продольному углублению на дне взрывателя.
   - Капитан, дай я фонарь буду держать! - услышал он за собой голос Савельева.
   - Кому было сказано уйти! - не оборачиваясь, сказал Суровцев.
   - Никуда я не уйду, - раздалось в ответ. - Дай фонарь, говорю!
   По его тону Суровцев понял: Андрей действительно никуда не уйдет.
   - Хрен с тобой, держи, если жизнь надоела! - с отчаянием проговорил он, чувствуя, что сейчас выронит фонарь из онемевших пальцев.
   Савельев взял фонарь и поднес его к взрывателю.
   Суровцев молча вложил в выемку ребро монеты.
   Надо было повернуть монету против часовой стрелки, но Суровцев почувствовал, что у него не хватает решимости сделать это движение, которое может оказаться роковым. Он впервые вдруг подумал, что, если произойдет взрыв, все кончено: ему никогда больше не увидеть ни фронта, ни своих бойцов, ни солнца, ни неба, и все те люди, которые находятся позади него, будут вместе с ним погребены в каменной могиле. Погребены только потому, что у него, капитана Суровцева, не хватило опыта, умения, решимости их спасти...
   "Действуй же, сволочь!" - зло сказал он себе и, на мгновение зажмурив глаза, плавно повернул монету. Стрелка сделала полукруг и уперлась в букву "S".
   Суровцев облегченно вздохнул и в изнеможении опустил руку.
   - Порядок? - шепотом спросил Савельев.
   - Помолчи! - прошипел Суровцев.
   - Теперь все? - опять спросил Савельев.
   - Нет, не все. Сюда фонарь. Ниже! Еще ниже. Вот так.
   Савельев опустился на корточки, а Суровцев стал на колени и запрокинул голову. Теперь и взрыватель на носу бомбы был хорошо виден. Уже со смутной надеждой, что все обойдется благополучно, он той же монетой перевел красную стрелку нижнего взрывателя с боевого положения в нейтральное. Выпрямился и тихо, почти про себя, произнес: "С этим тоже все..."
   - Товарищи! - неожиданно звонко крикнул Савельев, оборачиваясь назад, в темноту. - Опасность миновала, полный порядок!
   - Молчи, дурак! - вскипел Суровцев. - Всем оставаться на местах. Работа еще не окончена.
   - Ты что, капитан, - тихо спросил Савельев, - на всякий случай, что ли?..
   Но Суровцев знал, что говорил. Он помнил, как на занятиях в училище их не раз предупреждали: до тех пор, пока из авиабомбы не удалены взрыватели, она опасна. Следовательно, если из этого огромного баллона, наполненного плавленым тротилом, не будут вывинчены металлические стаканы, несущие в себе взрывчатку особой, повышенной чувствительности, бомба при падении все-таки может взорваться. Но взорваться она может и при попытке вывинтить эти стаканы, разумеется, в том опять же случае, если какой-то из них установлен на неизвлекаемость.
   Когда Суровцев снова вложил монету в выемку бокового взрывателя, он заметил, что рука его дрожит от напряжения.
   "Нет, так не годится", - сказал он себе, опустил руку с зажатой в пальцах монетой и прислушался. Сверху опять доносилась канонада. Он вытащил из кармана часы и взглянул на них. Было половина седьмого.
   Суровцев хорошо помнил, что, когда последний раз смотрел на часы, было без десяти шесть. С тех пор, ему казалось, прошла вечность. Не остановились ли часы?.. Нет, они шли. Секундная стрелка быстро обегала свой маленький круг. Значит, с момента, когда произошел обвал, прошло не более сорока минут!..
   "Надо отдохнуть, - подумал он, лишь сейчас почувствовав, что весь взмок, влажная нижняя рубашка прилипла к спине. - Пять минут перерыва. Отдохнуть. Ни о чем не думать".
   - В чем дело, товарищ капитан? - спросил Савельев, видя, что Суровцев застыл в бездействии.
   - Ничего. Помолчи. Поставь фонарь, - приказал Суровцев и закрыл глаза.
   Но как только усилием воли он заставил себя не думать о бомбе, в памяти замелькали вдруг картины недавних боев, госпиталь, снова фронт, лица Пастухова, Звягинцева...
   Суровцеву показалось, что видит Веру, склонившуюся над письмом, которое он оставил ей, уходя из госпиталя. Потом и это видение исчезло. Откуда-то издалека всплыло лицо матери, она что-то шептала ему, только он не мог разобрать слов и молил ее: "Громче, мама, громче, я ничего не слышу!.."
   Суровцев вздрогнул и открыл глаза. С испугом подумал, не заснул ли он, и посмотрел на часы. Было тридцать три минуты седьмого, то есть прошло всего две-три минуты...
   - Приступим! - решительно сказал Суровцев, оборачиваясь к Савельеву. Подними фонарь!
   Опять вложил монету в выемку и попробовал повернуть. Но стакан не поддавался, красная стрелка по-прежнему упиралась своим острием в букву "S".
   Он сильнее нажал на монету, однако стрелка даже не шелохнулась. Казалось, что взрыватель намертво врос в тело бомбы.
   Суровцев в отчаянии опустил руку...
   Вспомнилось, что существует специальный инструмент для вывинчивания взрывателей - его демонстрировали на занятиях в училище: металлический двузубец с массивной, удобной для захвата ручкой. Ничего подобного здесь, под рукой, естественно, не было.
   - Зря стараемся, - безнадежно сказал он Савельеву и подумал о том, что напрасно не осмотрел как следует нишу в провале. "Может быть, лаз все-таки существует и можно выбраться наружу, связаться с ближайшим штабом МПВО?.. - И сразу оборвал себя: - Бежать хочешь, друг?! Сам - спастись, а людей оставить наедине с бомбой, беззащитных женщин, детей, стариков?!"
   Он повернулся и, шагнув мимо Савельева, обратился к сидевшим в темноте людям:
   - Товарищи, мне нужна отвертка... нет, отвертка не годится, нужно что-то вроде стамески... Словом, какой-то инструмент с широким лезвием. Может, есть у кого-нибудь что-то подходящее?
   - Дядя Баня! - раздался женский голос. - Ты же здесь водопроводчиком работал, может, у тебя есть?..
   - Я инструмент с собой не таскаю, - угрюмо ответил мужчина.
   - Послушайте, дядя Ваня, - сказал Суровцев. - Тут же, судя по всему, какая-то котельная была! Может, что-нибудь найдется? Вроде стамески, понимаете?! - Последние слова он произнес почти с мольбой.
   Люди в подвале зашумели, задвигались...
   - Тихо, не ходить! - прикрикнул Суровцев, опасаясь, что от движения людей произойдет сотрясение перекрытий, в которых застряла бомба. - Сейчас принесут фонарь...
   Он обернулся к Савельеву:
   - Там, в углу, груда железного лома. Иди пошуруй, только быстро!
   Лучик света запрыгал по каменному полу. Суровцев с удовлетворением отметил, что его приказ выполнен: вблизи провала никого нет, все перебрались к противоположной стене.
   Внезапно наверху опять раздался взрыв и снова загрохотали зенитки. Суровцев бросился к бомбе и обхватил ее обеими руками - здоровой и больной, не сознавая бессмысленности своего стремления в случае чего удержать бомбу на весу.
   Он слышал, что позади что-то звякнуло. Видимо, Савельев перебирал металлическую рухлядь. Какая-то женщина радостно крикнула:
   - Вот стамеска!
   - Никакая это не стамеска, а долото! - ответил мужчина, судя по голосу - тот самый дядя Ваня.
   - Сюда, давайте сюда! - обрадовался Суровцев, но тут же спохватился: Стоп! Никому не подходить! Савельев, дай-ка сюда, чего там нашли.
   Через минуту Савельев передал ему инструмент. Это и впрямь было долото - старое, покрытое ржавчиной, с деревянной ручкой.
   Суровцев попробовал вложить широкое плоское лезвие в углубление на боковом взрывателе. Получилось.
   - Мотай отсюда, - тихо сказал он Савельеву, не оборачиваясь.
   - Почему? - недоуменно спросил тот.
   - Без разговоров! Поставь фонарь и уходи.
   - Но почему, капитан?
   - Потому, - со злобой, но почти шепотом произнес Суровцев, - что взрыватель может быть установлен на неизвлекаемость. Жить тебе надоело, что ли?
   - Не уйду, - упрямо сказал Савельев.
   - Младший лейтенант, выполняй приказ. Назад!
   - Не... не выполню, товарищ капитан! - с каким-то отчаянием ответил Савельев и добавил, почему-то перейдя на "вы": - Вам одной рукой не справиться.
   - Ну черт с тобой, - в сердцах сказал Суровцев и попробовал повернуть долото.
   Но и на этот раз красная стрелка не сдвинулась с места.
   "Э-э, будь что будет", - мысленно произнес Суровцев и уже с силой попытался повернуть ручку, но опять безуспешно.
   - Держите фонарь, - снова обращаясь к Суровцеву на "вы", сказал Савельев. - Я попробую. Ну... держите!
   И Суровцев понял, что иного выхода нет. Может быть, все дело в том, что он просто устал? Молча передал долото Савельеву и взял у него фонарь. Тот вставил лезвие в углубление, спросил:
   - Куда поворачивать? Вправо? Влево?
   - Влево. Но чуть-чуть! Чтобы только сдвинулась...
   Он поднял фонарь на уровень взрывателя и впился глазами в полированную поверхность дна стакана.
   Савельев ухватил ручку долота обеими руками, лицо его мгновенно стало мокрым от пота, хотя он еще и не пытался ее повернуть...
   Но вот он отступил на полшага, нажал сильнее. И Суровцев увидел, как поблескивающая при свете фонаря выкрашенная красным лаком стрелка чуть отклонилась от буквы "S".
   - Стоп! - крикнул Суровцев.
   - Что, капитан? Ведь пошла!
   - Вижу, что пошла! Но теперь я сам. Все. Уходи. И без разговоров. Обоим погибать ни к чему.
   - Уходи сам, если хочешь, а я никуда не уйду, - грубо ответил ему Савельев и поднял фонарь.
   Суровцев молча повернулся, снова вложил долото в риску и, в ту же секунду забыв обо всем на свете, как бы слившись воедино с зажатым в руке долотом, плавно повернул его один раз, затем - второй. Взрыва не последовало.
   Суровцев знал, что радоваться еще рано. Для того чтобы вывинтить стакан-взрыватель, надо было сделать еще несколько оборотов, и каждый из них, возможно, грозил смертью.
   Он повернул еще и еще раз.
   Ранее утопленный в теле бомбы, стакан уже на сантиметр возвышался над ее серой, мышиного цвета поверхностью...
   Суровцев опять дважды или трижды повернул долото и, почувствовав, что резьба кончилась, бросил инструмент на пол и, обхватив пальцами гладкий латунный стакан, осторожно, бережно вынул его...
   Голова у Суровцева кружилась. Он стоял, прижимая к груди взрыватель. Нетяжелый, до половины покрытый резьбой, а в нижней своей части совершенно гладкий, проклятый этот стакан был теперь никому не страшен.
   Суровцев отдал его Савельеву:
   - Посмотри игрушку.
   Оставался еще один взрыватель. Он тоже мог быть установлен на неизвлекаемость. Но чувство опасности у Суровцева уже притупилось, напряжение спало.
   - Будем извлекать второй, - как-то равнодушно сказал он.
   Присел на корточки и, вставив долото в прорезь, сделал попытку повернуть стакан. У него опять ничего не вышло - одной рукой работать было трудно.
   Он вылез из-под бомбы и сам протянул долото Савельеву:
   - Давай действуй.
   Теперь, сидя на корточках, Суровцев держал фонарь и неотрывно следил за каждым движением Савельева.
   - Не спеши... Спокойно. Так... пошла, пошла! Отдохни... теперь отворачивай дальше...
   Гладкий полированный стакан медленно вылезал наружу.
   - Все, убери долото! - приказал Суровцев и стал вывинчивать стакан пальцами. Через мгновение он уже сжимал взрыватель в руке. Потом поставил его на цементный пол рядом о первым, в отдалении от бомбы.
   - Сволочь... - Он глядел на взрыватели и повторял: - Сволочь... Вот сволочь!
   Поднялся на затекших ногах и усталым, тусклым голосом сказал в темноту:
   - Все, товарищи!
   Затем вытащил из кармана часы.
   - Наверное, поздно, капитан, - спросил Савельев, - никуда не успеем?
   Андрей, видимо, все еще не отдавал себе отчета в том, что выбраться из подвала без посторонней помощи невозможно.
   - Без пяти семь, - сказал Суровцев и прислушался. Наверху было тихо.
   Он стоял, задумавшись и по-прежнему держа часы на раскрытой ладони. Потом неожиданно протянул их Савельеву:
   - Возьми.
   - Чего? - недоуменно переспросил Савельев.
   - Часы, говорю, возьми.
   - Зачем, капитан?
   - Бери, говорю! - повторил Суровцев. - Ну... на память.
   - Да ты что, капитан! Это ж боевые, дареные!
   - Вот и будут дареные.
   - Дак там же имя ваше написано!
   - Имя, если хочешь, сотри. Рашпилем.
   - Ну... спасибо, - улыбнулся Андрей. - Только имя ваше я стирать не буду.
   Он взял часы и осторожно опустил их в брючный карман.
   - Теперь что будем делать, товарищ капитан?
   - Спать, - усталым голосом произнес Суровцев.
   - А как же насчет?..
   - Не знаю. Хочу спать.
   При свете фонаря они отыскали свободное место у стены и легли рядом. Суровцев заснул мгновенно.
   Среди ночи бомба сорвалась с перекрытий и с грохотом упала на каменный пол. Но она была уже безопасна.
   ...Откопали их только под утро.
   12
   В грохоте вражеских бомб и снарядов, в огне пожарищ встречал Ленинград приближающуюся двадцать четвертую годовщину Великой Октябрьской социалистической революции.
   С наступлением темноты высоко в небе раздавался характерный гул вражеских бомбовозов. Сотни фашистских самолетов были уже сбиты советскими летчиками и зенитной артиллерией, но количественное превосходство в авиации оставалось на стороне противника. Относительно небольшие воздушные подкрепления, которые время от времени направляла в Ленинград Ставка, небольшие потому, что ожесточенным бомбежкам подвергалась в то время и Москва и другие города, не могли кардинально изменить соотношение сил.
   Нашим истребителям приходилось совершать по нескольку вылетов за ночь. Летчики вступали в бой с двумя, тремя, пятью вражескими самолетами, это стало обычным явлением. В начале ноября младший лейтенант Севастьянов совершил первый в ленинградском небе ночной таран.
   Бомбы и снаряды рвались повсюду. Они настигали трамваи, превращая их в месиво искореженного металла, битого стекла и человеческих тел, обрушивались на детские дома, госпитали. И никто в городе, ложась в постель, не был уверен в том, что она не станет его могилой.
   Городские пожарные команды были уже не в силах справиться с морем огня, заливавшего Ленинград каждую ночь. На помощь им пришли добровольцы. Тысячи людей, пренебрегая опасностью, занимались спасением пострадавших от обстрелов и бомбежек. По сигналу тревоги они спешили туда, где рвались бомбы, чтобы вынести раненых, раскопать заваленные убежища, ликвидировать очаги пожаров...
   Два с половиной миллиона человек жили в этом зажатом вражеским кольцом, беспрерывно обстреливаемом, оставшемся почти без электроэнергии городе.
   Жили?! Нет, люди не просто жили и умирали. Они работали. Впрочем, и это слово недостаточно емко, чтобы передать весь смысл того, что совершалось.
   Происходило чудо, подлинное значение которого мир сможет оценить много позже. Сотни танков, бронемашин, артиллерийских орудий выходили в те дни из ворот, ленинградских заводов. Минометы, полковые и противотанковые пушки, десятки тысяч реактивных снарядов и авиабомб поступали из Ленинграда на вооружение Красной Армии.
   День за днем!..
   Постепенно к тем неимоверным лишениям и страданиям, которые испытывали ленинградцы в осажденном городе, прибавился еще и голод. В отличие от обстрелов, начинавшихся внезапно, он подбирался к горлу Ленинграда медленно, исподволь.
   Уже трижды снижали продовольственные нормы, и все чаще люди, стоявшие у станков, идущие на работу или возвращавшиеся домой, ощущали внезапные приступы головокружения, все чаще им казалось, что невидимые, но тяжелые цепи притягивают их к земле.
   Люди слабели, двигались с трудом и уже почти не обращали внимания на близость смерти, уже не спешили, как раньше, укрыться в убежищах, когда на улицах начинали рваться снаряды и лихорадочно стучал метроном...
   Но шестого ноября город будто вздрогнул от внезапного толчка, и ленинградцы, подчиняясь какому-то душевному порыву, сбросили с себя оковы голода и усталости.
   Нет, не жалкая прибавка к празднику, о которой объявили в "Ленинградской правде" и по радио, - двести граммов сметаны и сто граммов картофельной муки детям и по пять штук соленых помидоров взрослым, - была тому причиной, хотя и она показалась населению Ленинграда щедрым подарком.
   Приближалось седьмое ноября, и с датой этой столь многое было связано в душах людей, что, как ни измучены были ленинградцы, они не могли не откликнуться, не приободриться.
   Впервые за долгие недели блокады очереди образовались не у продовольственных магазинов, а у парикмахерских и бань, у театра имени Пушкина, в помещении которого давала свои спектакли оперетта единственный театральный коллектив, работавший в блокадном Ленинграде.
   Ничего из того, что было доступно людям ранее, не осталось у них теперь, чтобы достойно отпраздновать годовщину великой революции. Только лишним снарядом, только отремонтированным сверх плана танком, только дополнительно сданной армии пушкой могли они отметить седьмое ноября страшного сорок первого года.
   В Лепном зале Смольного состоялось короткое собрание представителей партийного и советского актива, которое нельзя было назвать ни праздничным, ни торжественным.
   Здесь, в Смольном, где Ленин провозгласил победу социалистической революции, теперь, почти четверть века спустя, речь шла о том, что над великим государством рабочих и крестьян нависла смертельная опасность.
   Одно мог сказать собравшимся секретарь Центрального Комитета и обкома партии Андрей Александрович Жданов - горькую правду. И эта правда состояла в том, что на всех фронтах идут тяжелые оборонительные бои, что Москва все еще на осадном положении, а враг находится на подступах к столице. Эта правда состояла в том, что, по данным на первое ноября, в Ленинграде оставалось муки всего лишь на две недели, крупы - на шестнадцать дней, а покрытая ледяной шугой Ладога перестала быть судоходной, и продовольствие в Ленинград теперь доставляется только по воздуху.
   Такого безрадостного собрания еще, пожалуй, не видели стены Смольного.
   После того как собрание кончилось, Жданов пригласил к себе в кабинет Воронова, нового командующего войсками Ленинградского фронта Хозина, Васнецова, Павлова и заместителя командующего по тылу Лагунова.
   Жданов тяжело, прерывисто дышал, - приступы астмы стали повторяться у него по нескольку раз в день. Сев за стол, он, не глядя, привычным движением нащупал папиросу в раскрытой коробке "Северной Пальмиры", закурил и тяжело закашлялся. Откашлявшись, виновато взглянул на присутствующих, но тут же стер с лица это несвойственное ему выражение и строго сказал, точно стремясь подчеркнуть, что вполне здоров и работоспособен:
   - Товарищ Лагунов, докладывайте, мы слушаем.