помнил, как лечили тогда мальчишку в Трусе. Опустившись на колени
около Сундстрема, Дундертак прежде всего постарался перевернуть его на
спину. Потом окоченевшими, неловкими пальцами стал расстегивать
овчинный тулуп и куртку и вдруг увидел на голове старого охотника
большую кровоточащую рану. Забыв про искусственное дыхание, Дундертак
схватил пригоршню снега и стал промывать рану.
Снег таял. Вероятно, холод и помог Сундстрему прийти в себя. Как
бы то ни было, он открыл глаза и растерянно оглянулся вокруг. Видно
было, что он не может ничего понять. Длинные русые усы печально
свисали вниз. В свете луны он казался очень бледным, как
тяжелобольной.
Наконец Большой Сундстрем заговорил.
- Это ты, Дундертак? - спросил он слабым голосом, напоминавшим
звук надтреснутой трубы.
- Я, конечно, - ответил Дундертак. - Вы ушиблись?
Сундстрем сморщил лоб, мучительно стараясь что-то припомнить.
Мысли его не слушались. Но вдруг дубленое лицо старого охотника
осветилось широкой улыбкой.
- Вот так фокус! Стыдно сказать, но я и впрямь, кажется,
шлепнулся!
Сделав последнее усилие, Сундстрем вдруг окончательно пришел в
себя. Он вскочил на ноги, но так стремительно, что чуть опять не
свалился.
- Фу-у! Ох!.. - застонал он. - Бедная моя головонька! Все идет
кругом.
Дундертак стоял рядом, испуганно глядя на него.
Сундстрем повернулся к нему. Он сделал это совсем медленно, так
как боялся теперь быстрых движений, от которых перед глазами начинали
мелькать черные круги.
- Выдр видел?
- Ага, - оживился Дундертак. - Видел одну мертвую. Там, на льду.
- А другую?
- Нет, - признался Дундертак. - Другую не видел с тех самых пор,
как она вылезла из лунки.
Сундстрем потер лоб. Он так здорово стукнулся, что до сих пор
плохо соображал, что к чему. На лице его застыло рассеянное выражение,
какое бывает обычно у людей, которые носят очки.
- Что?.. А-а! Значит, ты не видел, чтобы она возвращалась к
лунке? Странно. Когда они идут назад, то всегда держатся собственного
следа. А эта, должно быть, здорово перепугалась. Ясно. Тогда могло
быть, что назад она пошла другим путем. Но могло быть и так, что она
осталась где-то тут, на берегу. Придется нам с тобой решить эту
задачку. Только не с наскоку!
В это время Дундертак заметил валявшееся в стороне ружье
Сундстрема. Он подъехал к нему и поднял.
- Вот ваше ружье.
- Спасибо, - улыбнулся Сундстрем. - По правде сказать, без тебя,
дружок, Большому Сундстрему пришлось бы сегодня туго.
- Ерунда! - смутился Дундертак. Ему было очень неловко - ведь он
даже не знал толком, что произошло.
Сундстрем занялся ружьем. Это была старая шомпольная двустволка,
и, чтобы ее зарядить, требовалось пропасть времени. Забивая пыж и
насыпая потом через дуло полную с верхом мерку пороха, Сундстрем
принялся рассказывать, что с ним случилось.
- Можешь ты себе представить, каким образом эта старая посудина
умудрилась пойти ко дну?
- Нет, - сказал Дундертак, - ничего не знаю. У меня просто не
хватило терпения торчать у лунки и следить за выдрой, как вы мне
велели. Я и поехал по следу. И наткнулся здесь на вас. Вы лежали без
сознания.
- Ну вот, теперь я чувствую, как проясняется, - сказал Сундстрем,
постучав костяшками пальцев по лбу. - Теперь я способен рассуждать не
хуже любого профессора.
С этими словами он добавил в заряд щепотку дроби, чтобы уж в
следующий раз грохнуло как полагается.
- Да, так вот, - начал он, - я уж их, можно сказать, настиг.
Выдра ведь животное водяное, и человека на коньках ей не обогнать.
Когда я был совсем рядом, та, что побольше - это был самец, - вдруг
повернулась и пошла в наступление. У меня, ты знаешь, было в руках
ружье. Оно, правда, было не заряжено, но ей все-таки досталось. Даже
больше, чем надо. Я ее здорово пристукнул прикладом. Но все это
задержало меня на несколько минут. Вторая, не теряя времени,
припустила что было сил к берегу. Я тоже не стоял на месте. Разогнался
и мигом оказался в ее кильватере. Когда я подлетел, она уже
карабкалась на берег. Лед кончился, я споткнулся коньком о землю и
грохнулся на валуны, но, когда падал, успел схватить подлюгу за задние
лапы. Я слышал, как она зашипела. Мне даже кажется, что она обернулась
и цапнула меня за пальцы.
Сундстрем посмотрел на свои большие руки. Вид у них был самый
плачевный: все в царапинах, таких длинных и глубоких, будто их ножом
сделали. Выдра, защищаясь, поработала на совесть.
Большой Сундстрем продолжал:
- Должно быть, когда я упал, я расшиб голову. Помню только, что
все перед глазами завертелось. И я отдал концы. Больше ничего не помню
до того самого момента, как ты сел на меня верхом и попытался
воскресить. Спроси тогда, как меня зовут, - не смог бы ответить.
Ничего себе заспался!..
Вдруг Сундстрем прервал рассказ и, подняв голову, насторожился,
вглядываясь и кромешную тьму. Едва заметным движением руки он сделал
Дундертаку знак молчать.
Оба напряженно прислушивались.
Со стороны берега послышался легкий шорох. Хорошо, что Сундстрем
успел перезарядить ружье. Держа его на весу, он осторожно заскользил в
ту сторону, откуда время от времени продолжали доноситься звуки
какой-то возни.
Дундертак следовал за ним по пятам.
На береговые валуны ложился призрачный лунный свет. Было совсем
тихо и очень холодно. Шорох шел из норы под сводом из корней
развесистого дерева. Нора была большая.
У самого входа они увидели удравшую от Сундстрема выдру. Она
стояла на задних лапках, и глаза ее горели злостью.
Сундстрем настолько опешил, что ему даже не пришло в голову
выстрелить. Протянув перед собой ружье, он раздраженно, но не без
опаски потрогал дулом воинственно настроенное животное. Выдра не
колебалась ни секунды. Белые острые зубы хищницы яростно вцепились в
дуло.
И тогда он выстрелил. На этот раз осечки не было. Выдра
повалилась на землю с простреленной головой. Только теперь охотники
увидели, за что она так храбро сражалась. В темноте норы копошились
трое маленьких выдрят, беспомощных, как новорожденные щенята.
Сундстрем провел рукой по лицу.
Во второй руке он все еще держал ружье, дымившееся голубоватым
пороховым дымком после выстрела, уложившего на землю храбрую выдру.
Старый охотник был обескуражен. Он даже немного побледнел. Такого еще
с ним никогда не случалось, хоть и исколесил он на своем веку немало
лесов и болот.
Наконец он повернулся к Дундертаку:
- Видишь, брат? Чертовски отважные, шельмы!.. - Он потрогал дулом
мертвую выдру. - Ей ничего не стоило улизнуть. А она вот осталась
защищать детенышей. Она видела, что мы такие огромные - по ее-то
меркам мы оба большущие. Но откуда ей было знать, что палка, которую
она укусила, может стоить ей жизни?
Дундертак почувствовал, что ему вот-вот станет плохо. К горлу
подступил какой-то комок. Сколько раз он видел, как резали кур, цыплят
и свиней! Но здесь было совсем другое - это было похоже на убийство.
Сундстрем поднял убитую выдру и положил ее на лед.
- Ну и характерец! - сказал он восхищенно. - Ты видел? Глаза так
и сверкали жаждой боя! А как она бросилась на ружье!
- Что же делать с детенышами? - спросил Дундертак.
Сундстрем нагнулся, заглянул в нору и, вытащив оттуда трех
беспомощных малышей, поднял их в воздух на больших ладонях.
- Гляди-ка! Да ведь она их еще кормила. Молоко на губах не
обсохло.
Сундстрем подумал немного.
- Ну вот что, - решил он наконец: - одного забирай себе в
подарок. Ты его заслужил. Помог Большому Сундстрему выправить киль,
когда он пошел в бакштаг и перевернулся с закрепленными шкотами.
(Бакштаг (морск.) - попутный косой ветер и самый курс корабля с этим
ветром. Шкот - снасть, которой натягивается нижний угол паруса.)
Сундстрем выбрал самого большого выдренка и положил его в
протянутые руки Дундертака:
- Ну, нам пора домой. Возьми-ка. Смотри, какой большой и сильный!
Редкий экземпляр, насколько я понимаю. Другие помельче и похлипче. А
этот весь в мамашу!
- Но... - замялся Дундертак.
Сундстрем не понял - он подумал, что Дундертаку хочется взять
всех трех.
- Я ничего не говорю - можно бы взять и всех. Только, думается
мне, вместе им будет плохо. В неволе выдра очень привязывается к
человеку и не терпит соперников.
- Но разве я смогу приручить выдру? - усомнился Дундертак.
- Не беспокойся, дружок, это-то как раз сумеешь. Посоветуйся
только с Большим Сундстремом. У него есть на этот случай хороший
рецепт. Совсем простой, совсем обыкновенный рецепт. Обращайся со своим
выдренком, будто это твой младший брат. Будь к нему подобрее. И
увидишь, что он будет служить тебе вернее пса. Станет всюду ходить за
тобой. Только не убегай слишком далеко от берега. Тогда ему придется
плохо.
- Да, но ведь выдры живут в воде, - попытался возразить
Дундертак.
Сундстрем добродушно ухмыльнулся в усы. Слова Дундертака его
рассмешили.
- Коли не знаешь чего, так уж помалкивай! Ну, подумай сам. Не
станешь же ты всерьез утверждать, что выдры живут в воде, после того
как сам только что видел, как эти малыши копошились в своей норе. Так
вот, запомни, дружок: выдра в воде не рождается и не живет, а только
охотится. Между прочим, выдра настолько умное животное, что
приспосабливается к любым условиям. В этом отношении она совсем как
человек.
Но Дундертак упорствовал. Ему никак не верилось, что дикое
животное, взятое прямо с воли, из своей норы, может вдруг полюбить
своего хозяина.
- Но ведь они злющие! Я же сам видел. Вон как вас исцарапала
старая выдра! А как она кусала ружье!
Сундстрем расхохотался:
- И правильно сделала! Ты забыл, что она защищала свою жизнь и
жизнь своих детей. Настоящей закваски был зверюга. Лучше не
придумаешь. Если за этим вот молодцом как следует ухаживать - увидишь,
какой чудесный вырастет зверь!
- А как за ним ухаживать? - спросил Дундертак, робко косясь на
своего малыша. Он уже чувствовал, что не расстанется с ним ни за какие
коврижки.
- Как за малым ребенком. Точно так же. Сначала давай теплое
молоко. Он ведь к нему привык. Ну, а потом уж разузнаем, что он больше
всего любит. Вообще-то они ужасные лакомки. Они любят именно то, чем
мы, люди, брезгуем. Мы ведь выбрасываем самое ценное да еще так и
называем - отбросы.
Между тем они уже подошли к деревне. Большой Сундстрем повернулся
к Дундертаку:
- Ну, спасибо тебе, малыш! Ты принес мне счастье. На рассвете
пойду подберу выдр. А ты валяй до дому и живо на боковую. О выдренке я
пока позабочусь, а утром получишь его обратно. Только смотри, чтобы
ему было хорошо у тебя. Потом ты сам увидишь, какой это удивительный
звереныш - резвый, как котенок, верный, как собака, и разумный, как
человек!..
Большой Сундстрем оказался прав. Он был стар, умудрен опытом и
прекрасно знал животных и их повадки.
Выдренок очень быстро забыл о своей родной норе под деревом и уже
через несколько недель бегал за Дундертаком по пятам. Со временем он
научился множеству всяких фокусов, в этом искусстве с ним не
сравнилась бы ни одна самая умная собака.
Одним из любимых его развлечений были ночные походы за рыбой.
Вечером, когда Дундертак лежал уже в постели, выдренок удирал из дома.
А наутро восседал на крыльце, облизывая передние лапки. Перед ним
красовались разложенные в ряд рыбешки с аккуратно надкусанными
головами. Он охотился всю ночь, улов принес домой и ожидал теперь
награды за труды. Всему остальному выдренок предпочитал миску парного
молока или морковку.
Дундертак назвал своего малыша Христофором. В школе они только
что учили про Христофора Колумба, открывшего Америку, а выдренок был
мореход не хуже самого Колумба. Так думал Дундертак. Но скоро в этом
убедилась вся Швеция.
Вы спросите: как произошло, что маленький выдренок прославился на
всю Швецию? Об этом я расскажу вам немножко позже.
(Чистюля-Ниссе рассказывает сказку о молчании)
Скучными осенними вечерами в доме у Дундертака подолгу сидят, не
зажигая лампы. Керосин стоит дорого, да и достать его трудно, так что
приходится экономить. Впрочем, и в сумерках всегда найдется, чем
заняться. Например, можно чинить сети. Это считается мужским делом. А
женщины, чуть стемнеет, встают из-за прялок и садятся вязать чулки.
Вязать чулки - дело нехитрое. Можно и вслепую.
Так коротают вечера в будни. По субботам же и перед праздниками,
отобедав, уже больше ничего не делают, а садятся сумерничать.
После того как набродишься по лесам и полям, после опасных
походов в открытом море, что может быть приятнее этих тихих
послеобеденных часов?
Дундертак забирается с ногами на широкую деревянную лежанку, а
рядом пристраивается Малыш Христофор и затихает, уткнув нос в колени
хозяина. За белесыми оконными стеклами раскачиваются черные ветки
деревьев. Из открытой дверцы кухонного очага тянет ровным жаром
догорающих поленьев. Все вокруг теряет привычные очертания,
преображается, меняет свое лицо. В углу, оказывается, стоит не шкаф, а
одетый в доспехи рыцарь - страж королевского замка. Подвешенный к
потолку хлебный вертел превращается в копье, а насаженные на него
круглые хлебы - в проткнутые насквозь рыцарские латы. Это трофеи,
взятые в бою у врага. (В домах шведских крестьян и рыбаков лежанка -
род низкого, широкого деревянного дивана без мягкой обивки, который
одновременно служит кроватью.)
Дундертак пристально всматривается в сгущающиеся сумерки. Он
забывает обо всем на свете. Забывает, кто он такой, забывает, что
находится под надежной кровлей родительского дома и что рядом, словно
самое безобидное домашнее животное, сладко посапывает во сне Малыш
Христофор.
Всего этого больше не существует. В медленно надвигающейся
темноте перед Дундертаком разворачиваются картины кровавых битв и
самых удивительных приключений. Это не дрова догорают в очаге - это
пляшут отсветы пожара горящей крепости. Не деревья качают за окном
черными ветками - это мчится в наступление вражеская конница. Рыцарю в
доспехах грозит смертельная опасность.
Дундертак вскакивает с лежанки:
- Берегитесь, милорд! Берегитесь!
И в ту же секунду волшебные чары пропадают. Взрослые поднимают
глаза от работы и, улыбаясь, глядят на него. На полу барахтается
удивленный Малыш Христофор. Пшеничные волосенки Дундертака еще стоят
торчком от пережитого волнения, но лицо уже выражает самое горькое
разочарование. Никакой вражеской конницы и в помине нет - просто это
мотаются за окном ветки деревьев. Рыцарь в доспехах? Но это же
обыкновенный посудный шкаф! А горящая крепость обернулась старой
кухонной плитой, в которой догорают обыкновенные дрова.
Мама смотрит на сына и ласково спрашивает:
- Ты опять замечтался, Симон?
Христофор зевает, показывая мягкий язык, и недовольно скребет
лапой за ухом. Он так сладко соснул - и вот тебе на!
Что тут говорить? Разочарованный и смущенный, Дундертак тихим
мышонком забирается обратно на лежанку.
Иногда в дом заходили мастеровые из чужих, далеких мест. Приходил
сапожник со связкой березовых колодок за плечами и двумя стеклянными
шарами в руках. Шары наполнены водой. Ее, наверное, никогда не меняют,
такая она всегда затхлая. Стеклянные шары прозвали лампами сапожников.
Их действительно изобрели сами сапожники. Работая, они ставили обычную
керосиновую лампу между двумя такими шарами. Вода отражала свет, и
сразу становилось так светло, что протягивать шилом дратву не
составляло никакого труда.
Заглядывали к ним в дом и другие. Например, портняжных дел
мастера. Эти важные господа приезжали обычно в собственных телегах.
Пока в доме щелкали их ножницы и стучали утюги, к столу подавались
самые изысканные кушанья - свежезажаренный сиг и теплый, только что
испеченный хлеб.
Зато коробейники приходили на своих двоих. Их профессия была
тяжелой и утомительной. День за днем ходили они по проселочным
дорогам. Шаг за шагом, от двора к двору. Они таскали с собой два
тяжелых короба, подвешенных на ремнях через плечо. Один спереди,
другой сзади.
На остров, где жил Дундертак, чаще всего заходили двое: один - по
прозвищу Уноси-Ноги, другой - Чистюля-Ниссе.
Уноси-Ноги был огромный, неопрятный детина, от которого вечно
плохо пахло. Он нагнал страху на весь остров, а что до Дундертака, так
он боялся его больше всего на свете. Уноси-Ноги умел всех заставить
плясать под свою дудку. Никто не осмеливался ему ни в чем отказать,
потому что Уноси-Ноги всегда грозился, что придет ночью и подожжет
скотный двор и сеновал.
В один прекрасный день, когда Дундертак был дома один, дверь в
хижину с треском распахнулась, и ввалился Уноси-Ноги. Постучать или же
спросить разрешения войти было не в его обычаях. Увидев, что мальчик
один дома, он окончательно обнаглел, направился прямо к окну, где
стоял кухонный стол, стукнул по нему кулаком и гаркнул во все горло:
- Эй, щенок, подать сюда жратву и питье! Я, видишь ли,
проголодался, а если Уноси-Ноги захотел пожрать - он должен пожрать!
Слыхал? Или сказать погромче?
Дундертак от страха начал икать. Малыш Христофор прижался к его
ногам, чуя угрожавшую хозяину опасность.
- Ну? - рычал Уноси-Ноги. - Я устал и желаю спать! В кровати и на
мягкой перине! Если Уноси-Ноги желает дрыхать, подавай ему помягче!
Что?
Дундертак оцепенел. Христофор выгнул спину - блестящая шерсть,
встав дыбом, заходила электрическими волнами.
- Пожрать и завалиться! - орал Уноси-Ноги. - Слышишь? Может, еще
громче? Я целый день шатался по дорогам! Ясно тебе?
У Дундертака язык стал как деревянный. Он не мог вымолвить ни
слова. В голубых глазенках застыл ужас.
- Полный вперед! - командовал Уноси-Ноги. - Руля не слушаться?
Руки и ноги Дундертака налились свинцом, и он не мог
пошевельнуться.
Уноси-Ноги не торопясь вытащил из кармана брюк коробку спичек и
наклонился над Дундертаком. Дундертак увидел совсем близко злые зрачки
и почувствовал зловонное дыхание грязного рта.
Христофор весь подобрался и, приоткрыв верхнюю губу, показал
блестящий ряд остро отточенных зубов. Дундертак стоял навытяжку,
приготовившись к самому худшему.
- Послушай, парень, - процедил Уноси-Ноги, и волосатый кулак с
зажатой в нем коробкой спичек подъехал к самому носу Дундертака. - Ты
что, оглох? Да я из тебя котлету могу сделать! Но мы придумаем
что-нибудь поинтереснее. Запрем двери и пустим в твоей хибаре петуха.
Красивый будет петух - красный да большущий, до самой трубы гребешок!
Не простой петух, а особенный - моей работы. До чего ж тебе тепло
будет да приятно. Теплее, чем тебе хочется. И я погрею над огоньком
свои бедные, промерзшие руки. Ох, и погреюсь же я! Не бойся, уж
позабочусь, чтобы горело как следует!
Уноси-Ноги придвинулся еще ближе. С заросшего щетиной лица на
Дундертака не отрываясь глядели налитые кровью глаза.
Дундертака трясло, как в лихорадке. Он больше не надеялся
остаться в живых. Спина его покрылась холодным потом, колени стали
мягкие, как вата, и дрожали. Еще секунда, и он хлопнулся бы без
чувств.
Но Малыш Христофор сохранил полное присутствие духа. Мягким
движением он сжался в комок, приготовился - и, будто им выстрелили из
пушки, прыгнул в лицо великана. Первым на его пути попался нос,
торчавший прямо посередине этого огромного волосатого чурбана, - и
сильные, острые зубы Христофора защелкнулись.
Нападение было неожиданным. Уноси-Ноги отшатнулся, издав
леденящий душу вопль. Ничего удивительного - Христофор умел кусаться!
Отшвырнув коробок со спичками, Уноси-Ноги обеими руками пытался
оторвать от себя взбесившееся животное. Легко сказать! Христофор висел
на коробейниковом носу надежнее любого замка.
У коробейника потемнело в глазах. Видимо, он решил, что в доме
поселился сам Нечистый, выпустивший на него всех духов тьмы. Он как
сумасшедший выскочил на улицу. Забыл и дверь запереть, и дом поджечь.
Ноги у детины были длинные, и его не надо было учить бегать. Бежал он
в этот раз, как, наверное, никогда в жизни не бегал. На носу у него
мертвой хваткой повис Христофор.
Уже далеко от дома, на проселочной дороге, выдренок разжал зубы.
Но Уноси-Ноги продолжал удирать. И удрал так далеко, что с этого дня о
нем на острове ни слуху ни духу не было. Никто об этом, кстати, не
жалел. Наоборот, все вздохнули с облегченном.
Сколько лет подряд Уноси-Ноги шатался по острову, гремя спичечным
коробком под носом у добрых людей и грозя устроить пожар! И никто не
решался указать ему на дверь и произнести наконец вслух его имя: уноси
ноги!
А вот Малыш Христофор не испугался и натянул-таки зазнавшемуся
детине нос. Проклятый коробейник долго будет помнить выдренка
Христофора!
Рыбаки посмеивались:
- Натянул нос, говорите? Вот уж истинно так! Теперь не скоро
заживет.
Что ж, Христофор честно заработал свою морковку и молоко.
Чистюля-Ниссе был полной противоположностью Уноси-Ноги. Это был
маленький аккуратный человечек, обутый в ладные, прочные сапоги.
(Ножищи Уноси-Ноги вечно были замотаны какими-то тряпками, издававшими
отвратительный кисло-затхлый запах дорожной грязи.) Руки и лицо у
Чистюли-Ниссе всегда были чисто вымыты, и от него удивительно приятно
пахло душистым мылом. Короче, он вполне заслужил свое прозвище.
Короба Чистюли-Ниссе были до отказа набиты множеством заманчивых
вещей, которые он с готовностью выставлял на всеобщее обозрение. Чего
тут только не было: разноцветные ленты, перламутровые пуговицы,
восковые розы, пачки иголок, бумажные цветы, длинные бруски мыла,
цветные открытки, гребенки и щетки...
Как увидел все это Дундертак, так и застыл, не в силах оторвать
глаз. И показалось ему, будто светлее стало в их серой, убогой хижине,
словно Чистюля-Ниссе принес в своих коробах самые диковинные сокровища
земли.
От созерцания столь сказочных богатств у Дундертака закружилась
голова. Но не так просто было удивить Малыша Христофора. Он осторожно
обошел раскрытые короба, подозрительно принюхиваясь, будто чуя
какую-то скрытую опасность. В нос ему ударил странный запах - запах
мыла и туалетной воды. Маленький умный звереныш недоуменно почесал
лапой за ухом. Но сколько он ни старался, сколько ни принюхивался, так
и не мог толком ничего понять!
Когда наступил вечер, вокруг Чистюли-Ниссе собрался весь дом. А
потом, когда с деловой стороной вопроса было покончено, гостеприимная
хозяйка пригласила старика закусить чем бог послал. Чистюля-Ниссе с
довольным видом разгладил свою белую волнистую бороду. Он благодарил,
пожимал хозяйке руку и вообще не знал, как выразить обуревавшие его
чувства.
- Совсем не везде потчуют хлебом, рыбой да еще добрым словом в
придачу, - пожаловался он. - Нет, не перевелись еще на свете глупые и
жестокосердные люди, которые презрительно взирают на Чистюлю-Ниссе с
высоты своего благополучия. "Цыц, ты, тряпичная душа! - говорят они. -
Знать тебя не хотим! Проваливай-ка со своим барахлом
подобру-поздорову!"
Чистюля-Ниссе жалобно развел руками, обводя слушателей тем
непередаваемо печальным взглядом, какой бывает только у старых людей.
Дундертак сидел навострив уши и широко раскрыв глаза, с жадностью
глотая все, что видел и слышал. У старого седобородого коробейника
висели в ушах сережки, тихонько позвякивавшие в такт каждому движению
головы. Дундертак знал, что рыбаки и боцманы часто носят в ушах
оцинкованные медные кольца, якобы предохраняющие от ревматизма. Но
таких сережек он никогда ни у кого не видел. Впрочем, мало ли чего он
еще не видел в своей коротенькой жизни!
- "Цыц, говорят эти господа, - продолжал Чистюля-Ниссе. - Молчи и
проваливай!" Все чаще и чаще слышу я эти слова. Конечно, кто хозяин в
этом мире, тому нетрудно заставить молчать других. Но, случается, и
этим господам приходится туго и кончают они куда как скверно. Уж кому,
как не мне, это знать!
Чистюля-Ниссе печально покачал седой головой. Печально зазвенели
сережки.
- Много-много лет назад жил на далеком острове в шхерах один
барин. Когда-то он был капитаном дальнего плавания и стоял на мостике
не одного большого корабля. Звали его Ниссе Норлунд. Этот Ниссе
Норлунд выстроил себе далеко от всех дом, похожий больше на крепость.
И заперся он в этом доме, чтобы не слышать больше звуков человеческого
голоса.
Когда-то этому человеку дана была большая власть. От одного его
слова зависела судьба целого корабля. А с ним, капитаном, заговаривать
никому не полагалось. Бывало, стоит он на капитанском мостике,
поднимет руку, скажет: "Молчать!" - и никто уже не отважится
обратиться к нему с советом или разъяснением.
В конце концов он до того зазнался, что вообразил себя
властелином мира. Дом его стоял на опушке леса, у самого берега моря.
В лесу пели птицы, с моря налетал ветер, волны бились о берег. Но
капитана, бежавшего от людской суеты, птицы, ветер и волны только
раздражали. Ничто не имело права нарушать окружавшую его тишину.
Поэтому, когда ему удавалось поймать какую-нибудь птицу, он залеплял
ей клюв смолой и только потом уже отпускал обратно на волю. Птица была
обречена на молчание. Она не могла больше петь, не могла клевать зерен
и освежать горлышко росой. Но она была осуждена не только на вечное
молчание. Приговор был страшнее: медленная смерть от голода и жажды. И
наступал момент, когда она умирала этой страшной смертью. Умирала
только потому, что Ниссе Норлунд желал тишины.
около Сундстрема, Дундертак прежде всего постарался перевернуть его на
спину. Потом окоченевшими, неловкими пальцами стал расстегивать
овчинный тулуп и куртку и вдруг увидел на голове старого охотника
большую кровоточащую рану. Забыв про искусственное дыхание, Дундертак
схватил пригоршню снега и стал промывать рану.
Снег таял. Вероятно, холод и помог Сундстрему прийти в себя. Как
бы то ни было, он открыл глаза и растерянно оглянулся вокруг. Видно
было, что он не может ничего понять. Длинные русые усы печально
свисали вниз. В свете луны он казался очень бледным, как
тяжелобольной.
Наконец Большой Сундстрем заговорил.
- Это ты, Дундертак? - спросил он слабым голосом, напоминавшим
звук надтреснутой трубы.
- Я, конечно, - ответил Дундертак. - Вы ушиблись?
Сундстрем сморщил лоб, мучительно стараясь что-то припомнить.
Мысли его не слушались. Но вдруг дубленое лицо старого охотника
осветилось широкой улыбкой.
- Вот так фокус! Стыдно сказать, но я и впрямь, кажется,
шлепнулся!
Сделав последнее усилие, Сундстрем вдруг окончательно пришел в
себя. Он вскочил на ноги, но так стремительно, что чуть опять не
свалился.
- Фу-у! Ох!.. - застонал он. - Бедная моя головонька! Все идет
кругом.
Дундертак стоял рядом, испуганно глядя на него.
Сундстрем повернулся к нему. Он сделал это совсем медленно, так
как боялся теперь быстрых движений, от которых перед глазами начинали
мелькать черные круги.
- Выдр видел?
- Ага, - оживился Дундертак. - Видел одну мертвую. Там, на льду.
- А другую?
- Нет, - признался Дундертак. - Другую не видел с тех самых пор,
как она вылезла из лунки.
Сундстрем потер лоб. Он так здорово стукнулся, что до сих пор
плохо соображал, что к чему. На лице его застыло рассеянное выражение,
какое бывает обычно у людей, которые носят очки.
- Что?.. А-а! Значит, ты не видел, чтобы она возвращалась к
лунке? Странно. Когда они идут назад, то всегда держатся собственного
следа. А эта, должно быть, здорово перепугалась. Ясно. Тогда могло
быть, что назад она пошла другим путем. Но могло быть и так, что она
осталась где-то тут, на берегу. Придется нам с тобой решить эту
задачку. Только не с наскоку!
В это время Дундертак заметил валявшееся в стороне ружье
Сундстрема. Он подъехал к нему и поднял.
- Вот ваше ружье.
- Спасибо, - улыбнулся Сундстрем. - По правде сказать, без тебя,
дружок, Большому Сундстрему пришлось бы сегодня туго.
- Ерунда! - смутился Дундертак. Ему было очень неловко - ведь он
даже не знал толком, что произошло.
Сундстрем занялся ружьем. Это была старая шомпольная двустволка,
и, чтобы ее зарядить, требовалось пропасть времени. Забивая пыж и
насыпая потом через дуло полную с верхом мерку пороха, Сундстрем
принялся рассказывать, что с ним случилось.
- Можешь ты себе представить, каким образом эта старая посудина
умудрилась пойти ко дну?
- Нет, - сказал Дундертак, - ничего не знаю. У меня просто не
хватило терпения торчать у лунки и следить за выдрой, как вы мне
велели. Я и поехал по следу. И наткнулся здесь на вас. Вы лежали без
сознания.
- Ну вот, теперь я чувствую, как проясняется, - сказал Сундстрем,
постучав костяшками пальцев по лбу. - Теперь я способен рассуждать не
хуже любого профессора.
С этими словами он добавил в заряд щепотку дроби, чтобы уж в
следующий раз грохнуло как полагается.
- Да, так вот, - начал он, - я уж их, можно сказать, настиг.
Выдра ведь животное водяное, и человека на коньках ей не обогнать.
Когда я был совсем рядом, та, что побольше - это был самец, - вдруг
повернулась и пошла в наступление. У меня, ты знаешь, было в руках
ружье. Оно, правда, было не заряжено, но ей все-таки досталось. Даже
больше, чем надо. Я ее здорово пристукнул прикладом. Но все это
задержало меня на несколько минут. Вторая, не теряя времени,
припустила что было сил к берегу. Я тоже не стоял на месте. Разогнался
и мигом оказался в ее кильватере. Когда я подлетел, она уже
карабкалась на берег. Лед кончился, я споткнулся коньком о землю и
грохнулся на валуны, но, когда падал, успел схватить подлюгу за задние
лапы. Я слышал, как она зашипела. Мне даже кажется, что она обернулась
и цапнула меня за пальцы.
Сундстрем посмотрел на свои большие руки. Вид у них был самый
плачевный: все в царапинах, таких длинных и глубоких, будто их ножом
сделали. Выдра, защищаясь, поработала на совесть.
Большой Сундстрем продолжал:
- Должно быть, когда я упал, я расшиб голову. Помню только, что
все перед глазами завертелось. И я отдал концы. Больше ничего не помню
до того самого момента, как ты сел на меня верхом и попытался
воскресить. Спроси тогда, как меня зовут, - не смог бы ответить.
Ничего себе заспался!..
Вдруг Сундстрем прервал рассказ и, подняв голову, насторожился,
вглядываясь и кромешную тьму. Едва заметным движением руки он сделал
Дундертаку знак молчать.
Оба напряженно прислушивались.
Со стороны берега послышался легкий шорох. Хорошо, что Сундстрем
успел перезарядить ружье. Держа его на весу, он осторожно заскользил в
ту сторону, откуда время от времени продолжали доноситься звуки
какой-то возни.
Дундертак следовал за ним по пятам.
На береговые валуны ложился призрачный лунный свет. Было совсем
тихо и очень холодно. Шорох шел из норы под сводом из корней
развесистого дерева. Нора была большая.
У самого входа они увидели удравшую от Сундстрема выдру. Она
стояла на задних лапках, и глаза ее горели злостью.
Сундстрем настолько опешил, что ему даже не пришло в голову
выстрелить. Протянув перед собой ружье, он раздраженно, но не без
опаски потрогал дулом воинственно настроенное животное. Выдра не
колебалась ни секунды. Белые острые зубы хищницы яростно вцепились в
дуло.
И тогда он выстрелил. На этот раз осечки не было. Выдра
повалилась на землю с простреленной головой. Только теперь охотники
увидели, за что она так храбро сражалась. В темноте норы копошились
трое маленьких выдрят, беспомощных, как новорожденные щенята.
Сундстрем провел рукой по лицу.
Во второй руке он все еще держал ружье, дымившееся голубоватым
пороховым дымком после выстрела, уложившего на землю храбрую выдру.
Старый охотник был обескуражен. Он даже немного побледнел. Такого еще
с ним никогда не случалось, хоть и исколесил он на своем веку немало
лесов и болот.
Наконец он повернулся к Дундертаку:
- Видишь, брат? Чертовски отважные, шельмы!.. - Он потрогал дулом
мертвую выдру. - Ей ничего не стоило улизнуть. А она вот осталась
защищать детенышей. Она видела, что мы такие огромные - по ее-то
меркам мы оба большущие. Но откуда ей было знать, что палка, которую
она укусила, может стоить ей жизни?
Дундертак почувствовал, что ему вот-вот станет плохо. К горлу
подступил какой-то комок. Сколько раз он видел, как резали кур, цыплят
и свиней! Но здесь было совсем другое - это было похоже на убийство.
Сундстрем поднял убитую выдру и положил ее на лед.
- Ну и характерец! - сказал он восхищенно. - Ты видел? Глаза так
и сверкали жаждой боя! А как она бросилась на ружье!
- Что же делать с детенышами? - спросил Дундертак.
Сундстрем нагнулся, заглянул в нору и, вытащив оттуда трех
беспомощных малышей, поднял их в воздух на больших ладонях.
- Гляди-ка! Да ведь она их еще кормила. Молоко на губах не
обсохло.
Сундстрем подумал немного.
- Ну вот что, - решил он наконец: - одного забирай себе в
подарок. Ты его заслужил. Помог Большому Сундстрему выправить киль,
когда он пошел в бакштаг и перевернулся с закрепленными шкотами.
(Бакштаг (морск.) - попутный косой ветер и самый курс корабля с этим
ветром. Шкот - снасть, которой натягивается нижний угол паруса.)
Сундстрем выбрал самого большого выдренка и положил его в
протянутые руки Дундертака:
- Ну, нам пора домой. Возьми-ка. Смотри, какой большой и сильный!
Редкий экземпляр, насколько я понимаю. Другие помельче и похлипче. А
этот весь в мамашу!
- Но... - замялся Дундертак.
Сундстрем не понял - он подумал, что Дундертаку хочется взять
всех трех.
- Я ничего не говорю - можно бы взять и всех. Только, думается
мне, вместе им будет плохо. В неволе выдра очень привязывается к
человеку и не терпит соперников.
- Но разве я смогу приручить выдру? - усомнился Дундертак.
- Не беспокойся, дружок, это-то как раз сумеешь. Посоветуйся
только с Большим Сундстремом. У него есть на этот случай хороший
рецепт. Совсем простой, совсем обыкновенный рецепт. Обращайся со своим
выдренком, будто это твой младший брат. Будь к нему подобрее. И
увидишь, что он будет служить тебе вернее пса. Станет всюду ходить за
тобой. Только не убегай слишком далеко от берега. Тогда ему придется
плохо.
- Да, но ведь выдры живут в воде, - попытался возразить
Дундертак.
Сундстрем добродушно ухмыльнулся в усы. Слова Дундертака его
рассмешили.
- Коли не знаешь чего, так уж помалкивай! Ну, подумай сам. Не
станешь же ты всерьез утверждать, что выдры живут в воде, после того
как сам только что видел, как эти малыши копошились в своей норе. Так
вот, запомни, дружок: выдра в воде не рождается и не живет, а только
охотится. Между прочим, выдра настолько умное животное, что
приспосабливается к любым условиям. В этом отношении она совсем как
человек.
Но Дундертак упорствовал. Ему никак не верилось, что дикое
животное, взятое прямо с воли, из своей норы, может вдруг полюбить
своего хозяина.
- Но ведь они злющие! Я же сам видел. Вон как вас исцарапала
старая выдра! А как она кусала ружье!
Сундстрем расхохотался:
- И правильно сделала! Ты забыл, что она защищала свою жизнь и
жизнь своих детей. Настоящей закваски был зверюга. Лучше не
придумаешь. Если за этим вот молодцом как следует ухаживать - увидишь,
какой чудесный вырастет зверь!
- А как за ним ухаживать? - спросил Дундертак, робко косясь на
своего малыша. Он уже чувствовал, что не расстанется с ним ни за какие
коврижки.
- Как за малым ребенком. Точно так же. Сначала давай теплое
молоко. Он ведь к нему привык. Ну, а потом уж разузнаем, что он больше
всего любит. Вообще-то они ужасные лакомки. Они любят именно то, чем
мы, люди, брезгуем. Мы ведь выбрасываем самое ценное да еще так и
называем - отбросы.
Между тем они уже подошли к деревне. Большой Сундстрем повернулся
к Дундертаку:
- Ну, спасибо тебе, малыш! Ты принес мне счастье. На рассвете
пойду подберу выдр. А ты валяй до дому и живо на боковую. О выдренке я
пока позабочусь, а утром получишь его обратно. Только смотри, чтобы
ему было хорошо у тебя. Потом ты сам увидишь, какой это удивительный
звереныш - резвый, как котенок, верный, как собака, и разумный, как
человек!..
Большой Сундстрем оказался прав. Он был стар, умудрен опытом и
прекрасно знал животных и их повадки.
Выдренок очень быстро забыл о своей родной норе под деревом и уже
через несколько недель бегал за Дундертаком по пятам. Со временем он
научился множеству всяких фокусов, в этом искусстве с ним не
сравнилась бы ни одна самая умная собака.
Одним из любимых его развлечений были ночные походы за рыбой.
Вечером, когда Дундертак лежал уже в постели, выдренок удирал из дома.
А наутро восседал на крыльце, облизывая передние лапки. Перед ним
красовались разложенные в ряд рыбешки с аккуратно надкусанными
головами. Он охотился всю ночь, улов принес домой и ожидал теперь
награды за труды. Всему остальному выдренок предпочитал миску парного
молока или морковку.
Дундертак назвал своего малыша Христофором. В школе они только
что учили про Христофора Колумба, открывшего Америку, а выдренок был
мореход не хуже самого Колумба. Так думал Дундертак. Но скоро в этом
убедилась вся Швеция.
Вы спросите: как произошло, что маленький выдренок прославился на
всю Швецию? Об этом я расскажу вам немножко позже.
(Чистюля-Ниссе рассказывает сказку о молчании)
Скучными осенними вечерами в доме у Дундертака подолгу сидят, не
зажигая лампы. Керосин стоит дорого, да и достать его трудно, так что
приходится экономить. Впрочем, и в сумерках всегда найдется, чем
заняться. Например, можно чинить сети. Это считается мужским делом. А
женщины, чуть стемнеет, встают из-за прялок и садятся вязать чулки.
Вязать чулки - дело нехитрое. Можно и вслепую.
Так коротают вечера в будни. По субботам же и перед праздниками,
отобедав, уже больше ничего не делают, а садятся сумерничать.
После того как набродишься по лесам и полям, после опасных
походов в открытом море, что может быть приятнее этих тихих
послеобеденных часов?
Дундертак забирается с ногами на широкую деревянную лежанку, а
рядом пристраивается Малыш Христофор и затихает, уткнув нос в колени
хозяина. За белесыми оконными стеклами раскачиваются черные ветки
деревьев. Из открытой дверцы кухонного очага тянет ровным жаром
догорающих поленьев. Все вокруг теряет привычные очертания,
преображается, меняет свое лицо. В углу, оказывается, стоит не шкаф, а
одетый в доспехи рыцарь - страж королевского замка. Подвешенный к
потолку хлебный вертел превращается в копье, а насаженные на него
круглые хлебы - в проткнутые насквозь рыцарские латы. Это трофеи,
взятые в бою у врага. (В домах шведских крестьян и рыбаков лежанка -
род низкого, широкого деревянного дивана без мягкой обивки, который
одновременно служит кроватью.)
Дундертак пристально всматривается в сгущающиеся сумерки. Он
забывает обо всем на свете. Забывает, кто он такой, забывает, что
находится под надежной кровлей родительского дома и что рядом, словно
самое безобидное домашнее животное, сладко посапывает во сне Малыш
Христофор.
Всего этого больше не существует. В медленно надвигающейся
темноте перед Дундертаком разворачиваются картины кровавых битв и
самых удивительных приключений. Это не дрова догорают в очаге - это
пляшут отсветы пожара горящей крепости. Не деревья качают за окном
черными ветками - это мчится в наступление вражеская конница. Рыцарю в
доспехах грозит смертельная опасность.
Дундертак вскакивает с лежанки:
- Берегитесь, милорд! Берегитесь!
И в ту же секунду волшебные чары пропадают. Взрослые поднимают
глаза от работы и, улыбаясь, глядят на него. На полу барахтается
удивленный Малыш Христофор. Пшеничные волосенки Дундертака еще стоят
торчком от пережитого волнения, но лицо уже выражает самое горькое
разочарование. Никакой вражеской конницы и в помине нет - просто это
мотаются за окном ветки деревьев. Рыцарь в доспехах? Но это же
обыкновенный посудный шкаф! А горящая крепость обернулась старой
кухонной плитой, в которой догорают обыкновенные дрова.
Мама смотрит на сына и ласково спрашивает:
- Ты опять замечтался, Симон?
Христофор зевает, показывая мягкий язык, и недовольно скребет
лапой за ухом. Он так сладко соснул - и вот тебе на!
Что тут говорить? Разочарованный и смущенный, Дундертак тихим
мышонком забирается обратно на лежанку.
Иногда в дом заходили мастеровые из чужих, далеких мест. Приходил
сапожник со связкой березовых колодок за плечами и двумя стеклянными
шарами в руках. Шары наполнены водой. Ее, наверное, никогда не меняют,
такая она всегда затхлая. Стеклянные шары прозвали лампами сапожников.
Их действительно изобрели сами сапожники. Работая, они ставили обычную
керосиновую лампу между двумя такими шарами. Вода отражала свет, и
сразу становилось так светло, что протягивать шилом дратву не
составляло никакого труда.
Заглядывали к ним в дом и другие. Например, портняжных дел
мастера. Эти важные господа приезжали обычно в собственных телегах.
Пока в доме щелкали их ножницы и стучали утюги, к столу подавались
самые изысканные кушанья - свежезажаренный сиг и теплый, только что
испеченный хлеб.
Зато коробейники приходили на своих двоих. Их профессия была
тяжелой и утомительной. День за днем ходили они по проселочным
дорогам. Шаг за шагом, от двора к двору. Они таскали с собой два
тяжелых короба, подвешенных на ремнях через плечо. Один спереди,
другой сзади.
На остров, где жил Дундертак, чаще всего заходили двое: один - по
прозвищу Уноси-Ноги, другой - Чистюля-Ниссе.
Уноси-Ноги был огромный, неопрятный детина, от которого вечно
плохо пахло. Он нагнал страху на весь остров, а что до Дундертака, так
он боялся его больше всего на свете. Уноси-Ноги умел всех заставить
плясать под свою дудку. Никто не осмеливался ему ни в чем отказать,
потому что Уноси-Ноги всегда грозился, что придет ночью и подожжет
скотный двор и сеновал.
В один прекрасный день, когда Дундертак был дома один, дверь в
хижину с треском распахнулась, и ввалился Уноси-Ноги. Постучать или же
спросить разрешения войти было не в его обычаях. Увидев, что мальчик
один дома, он окончательно обнаглел, направился прямо к окну, где
стоял кухонный стол, стукнул по нему кулаком и гаркнул во все горло:
- Эй, щенок, подать сюда жратву и питье! Я, видишь ли,
проголодался, а если Уноси-Ноги захотел пожрать - он должен пожрать!
Слыхал? Или сказать погромче?
Дундертак от страха начал икать. Малыш Христофор прижался к его
ногам, чуя угрожавшую хозяину опасность.
- Ну? - рычал Уноси-Ноги. - Я устал и желаю спать! В кровати и на
мягкой перине! Если Уноси-Ноги желает дрыхать, подавай ему помягче!
Что?
Дундертак оцепенел. Христофор выгнул спину - блестящая шерсть,
встав дыбом, заходила электрическими волнами.
- Пожрать и завалиться! - орал Уноси-Ноги. - Слышишь? Может, еще
громче? Я целый день шатался по дорогам! Ясно тебе?
У Дундертака язык стал как деревянный. Он не мог вымолвить ни
слова. В голубых глазенках застыл ужас.
- Полный вперед! - командовал Уноси-Ноги. - Руля не слушаться?
Руки и ноги Дундертака налились свинцом, и он не мог
пошевельнуться.
Уноси-Ноги не торопясь вытащил из кармана брюк коробку спичек и
наклонился над Дундертаком. Дундертак увидел совсем близко злые зрачки
и почувствовал зловонное дыхание грязного рта.
Христофор весь подобрался и, приоткрыв верхнюю губу, показал
блестящий ряд остро отточенных зубов. Дундертак стоял навытяжку,
приготовившись к самому худшему.
- Послушай, парень, - процедил Уноси-Ноги, и волосатый кулак с
зажатой в нем коробкой спичек подъехал к самому носу Дундертака. - Ты
что, оглох? Да я из тебя котлету могу сделать! Но мы придумаем
что-нибудь поинтереснее. Запрем двери и пустим в твоей хибаре петуха.
Красивый будет петух - красный да большущий, до самой трубы гребешок!
Не простой петух, а особенный - моей работы. До чего ж тебе тепло
будет да приятно. Теплее, чем тебе хочется. И я погрею над огоньком
свои бедные, промерзшие руки. Ох, и погреюсь же я! Не бойся, уж
позабочусь, чтобы горело как следует!
Уноси-Ноги придвинулся еще ближе. С заросшего щетиной лица на
Дундертака не отрываясь глядели налитые кровью глаза.
Дундертака трясло, как в лихорадке. Он больше не надеялся
остаться в живых. Спина его покрылась холодным потом, колени стали
мягкие, как вата, и дрожали. Еще секунда, и он хлопнулся бы без
чувств.
Но Малыш Христофор сохранил полное присутствие духа. Мягким
движением он сжался в комок, приготовился - и, будто им выстрелили из
пушки, прыгнул в лицо великана. Первым на его пути попался нос,
торчавший прямо посередине этого огромного волосатого чурбана, - и
сильные, острые зубы Христофора защелкнулись.
Нападение было неожиданным. Уноси-Ноги отшатнулся, издав
леденящий душу вопль. Ничего удивительного - Христофор умел кусаться!
Отшвырнув коробок со спичками, Уноси-Ноги обеими руками пытался
оторвать от себя взбесившееся животное. Легко сказать! Христофор висел
на коробейниковом носу надежнее любого замка.
У коробейника потемнело в глазах. Видимо, он решил, что в доме
поселился сам Нечистый, выпустивший на него всех духов тьмы. Он как
сумасшедший выскочил на улицу. Забыл и дверь запереть, и дом поджечь.
Ноги у детины были длинные, и его не надо было учить бегать. Бежал он
в этот раз, как, наверное, никогда в жизни не бегал. На носу у него
мертвой хваткой повис Христофор.
Уже далеко от дома, на проселочной дороге, выдренок разжал зубы.
Но Уноси-Ноги продолжал удирать. И удрал так далеко, что с этого дня о
нем на острове ни слуху ни духу не было. Никто об этом, кстати, не
жалел. Наоборот, все вздохнули с облегченном.
Сколько лет подряд Уноси-Ноги шатался по острову, гремя спичечным
коробком под носом у добрых людей и грозя устроить пожар! И никто не
решался указать ему на дверь и произнести наконец вслух его имя: уноси
ноги!
А вот Малыш Христофор не испугался и натянул-таки зазнавшемуся
детине нос. Проклятый коробейник долго будет помнить выдренка
Христофора!
Рыбаки посмеивались:
- Натянул нос, говорите? Вот уж истинно так! Теперь не скоро
заживет.
Что ж, Христофор честно заработал свою морковку и молоко.
Чистюля-Ниссе был полной противоположностью Уноси-Ноги. Это был
маленький аккуратный человечек, обутый в ладные, прочные сапоги.
(Ножищи Уноси-Ноги вечно были замотаны какими-то тряпками, издававшими
отвратительный кисло-затхлый запах дорожной грязи.) Руки и лицо у
Чистюли-Ниссе всегда были чисто вымыты, и от него удивительно приятно
пахло душистым мылом. Короче, он вполне заслужил свое прозвище.
Короба Чистюли-Ниссе были до отказа набиты множеством заманчивых
вещей, которые он с готовностью выставлял на всеобщее обозрение. Чего
тут только не было: разноцветные ленты, перламутровые пуговицы,
восковые розы, пачки иголок, бумажные цветы, длинные бруски мыла,
цветные открытки, гребенки и щетки...
Как увидел все это Дундертак, так и застыл, не в силах оторвать
глаз. И показалось ему, будто светлее стало в их серой, убогой хижине,
словно Чистюля-Ниссе принес в своих коробах самые диковинные сокровища
земли.
От созерцания столь сказочных богатств у Дундертака закружилась
голова. Но не так просто было удивить Малыша Христофора. Он осторожно
обошел раскрытые короба, подозрительно принюхиваясь, будто чуя
какую-то скрытую опасность. В нос ему ударил странный запах - запах
мыла и туалетной воды. Маленький умный звереныш недоуменно почесал
лапой за ухом. Но сколько он ни старался, сколько ни принюхивался, так
и не мог толком ничего понять!
Когда наступил вечер, вокруг Чистюли-Ниссе собрался весь дом. А
потом, когда с деловой стороной вопроса было покончено, гостеприимная
хозяйка пригласила старика закусить чем бог послал. Чистюля-Ниссе с
довольным видом разгладил свою белую волнистую бороду. Он благодарил,
пожимал хозяйке руку и вообще не знал, как выразить обуревавшие его
чувства.
- Совсем не везде потчуют хлебом, рыбой да еще добрым словом в
придачу, - пожаловался он. - Нет, не перевелись еще на свете глупые и
жестокосердные люди, которые презрительно взирают на Чистюлю-Ниссе с
высоты своего благополучия. "Цыц, ты, тряпичная душа! - говорят они. -
Знать тебя не хотим! Проваливай-ка со своим барахлом
подобру-поздорову!"
Чистюля-Ниссе жалобно развел руками, обводя слушателей тем
непередаваемо печальным взглядом, какой бывает только у старых людей.
Дундертак сидел навострив уши и широко раскрыв глаза, с жадностью
глотая все, что видел и слышал. У старого седобородого коробейника
висели в ушах сережки, тихонько позвякивавшие в такт каждому движению
головы. Дундертак знал, что рыбаки и боцманы часто носят в ушах
оцинкованные медные кольца, якобы предохраняющие от ревматизма. Но
таких сережек он никогда ни у кого не видел. Впрочем, мало ли чего он
еще не видел в своей коротенькой жизни!
- "Цыц, говорят эти господа, - продолжал Чистюля-Ниссе. - Молчи и
проваливай!" Все чаще и чаще слышу я эти слова. Конечно, кто хозяин в
этом мире, тому нетрудно заставить молчать других. Но, случается, и
этим господам приходится туго и кончают они куда как скверно. Уж кому,
как не мне, это знать!
Чистюля-Ниссе печально покачал седой головой. Печально зазвенели
сережки.
- Много-много лет назад жил на далеком острове в шхерах один
барин. Когда-то он был капитаном дальнего плавания и стоял на мостике
не одного большого корабля. Звали его Ниссе Норлунд. Этот Ниссе
Норлунд выстроил себе далеко от всех дом, похожий больше на крепость.
И заперся он в этом доме, чтобы не слышать больше звуков человеческого
голоса.
Когда-то этому человеку дана была большая власть. От одного его
слова зависела судьба целого корабля. А с ним, капитаном, заговаривать
никому не полагалось. Бывало, стоит он на капитанском мостике,
поднимет руку, скажет: "Молчать!" - и никто уже не отважится
обратиться к нему с советом или разъяснением.
В конце концов он до того зазнался, что вообразил себя
властелином мира. Дом его стоял на опушке леса, у самого берега моря.
В лесу пели птицы, с моря налетал ветер, волны бились о берег. Но
капитана, бежавшего от людской суеты, птицы, ветер и волны только
раздражали. Ничто не имело права нарушать окружавшую его тишину.
Поэтому, когда ему удавалось поймать какую-нибудь птицу, он залеплял
ей клюв смолой и только потом уже отпускал обратно на волю. Птица была
обречена на молчание. Она не могла больше петь, не могла клевать зерен
и освежать горлышко росой. Но она была осуждена не только на вечное
молчание. Приговор был страшнее: медленная смерть от голода и жажды. И
наступал момент, когда она умирала этой страшной смертью. Умирала
только потому, что Ниссе Норлунд желал тишины.