Но не во власти капитана было заставить молчать ветер и волны.
Тогда он заколотил в своем доме все окна и двери и чуть ли не все
время проводил взаперти, ибо не осталось у него больше ни капли
мужества для того, чтобы принимать мир таким, каков он есть, чтобы с
улыбкой внимать тысячам его голосов.
Но время от времени ему приходилось бывать в рыбачьем поселке,
чтобы закупить кое-что в лавке. Тогда он затыкал уши большими кусками
ваты и старался как можно незаметнее проскользнуть мимо рыбацких
хижин, выбирая узкие, обходные тропки и грязные проулочки, где бродили
одни свиньи. Он избегал смотреть встречным в глаза.
И вот однажды случилось так, что он возвращался в свою усадьбу
позже обычного. Спустились сумерки.
Где-то поблизости заухала сова, предсказывая несчастье.
Капитану стало не по себе. Но он не мог поймать сову и избавить
свои уши от ее пронзительного крика.
Он пошел быстрее. Но сова перелетела на другое дерево и опять
жутко и угрожающе заухала где-то совсем рядом.
Под ногами у капитана шмыгали, шурша травой, полевые мыши. В
придорожной канаве надрывались лягушки. Барсук, встав на задние лапы,
тряс у дороги куст орешника.
Капитан прибавил шагу. Скоро его рубашка стала мокрой от пота.
Сердце бешено стучало. Он едва переводил дух.
В стороне на пригорке сидела красно-рыжая лиса. Подняв морду к
луне, лиса истошно и пронзительно завыла.
Казалось, весь лес преследует капитана. Он побежал.
Но спасения не было. Тысячи разнообразных звуков обрушились на
него со всех сторон.
Все, как один, звери и птицы проснулись и о чем-то жалобно
кричали ему в самые уши.
Капитан бежал из последних сил. В груди громко колотилось сердце,
но остановиться он не смел. Не помня себя от страха, капитан мчался
напролом через лес.
Ветки хлестали его по лицу. Камни до крови обдирали ноги. Колючки
рвали одежду.
Еще немного, и капитан свалился бы без чувств.
Но, стиснув зубы и собрав последние силы, он все бежал и бежал,
подхлестываемый невидимым безжалостным кнутом.
В ушах у него свистело, квакало, кричало, скрипело, смеялось,
фыркало и плакало... Все живые твари, какие только есть на свете - на
земле, на небе, в полях, лугах и лесах, - мчались за ним вдогонку на
мягких лапах и бесшумных крыльях.
Каждый кричал по-своему, и их тоскливые крики раздирали капитану
барабанные перепонки.
Капитан споткнулся. Упал. Поднялся. Побежал дальше...
Наконец-то!
Наконец-то дома! Он распахнул дверь - и вдруг свалился прямо на
пороге.
Ибо все деревья около дома были усеяны громко кричащими птицами.
Это были те самые птицы, которых капитан когда-то обрек на молчание и
смерть, залепив им клювы смолой. В птичьем крике изливалась вся
скорбь, все страдание и все одиночество живого существа. Словно удар
ножом в спину, настиг этот крик капитана и поверг его на землю, прежде
чем он успел переступить порог своего дома.
Но, сделав последнее усилие, капитан все же кое-как переполз
через порог и трясущимися руками закрыл за собой дверь. Потом улегся
тут же на полу и, смертельно усталый, в мокрой от пота одежде, заснул
мертвым сном.
Когда он проснулся, завывал шторм и волны глухо бились о берег.
Вся природа взбунтовалась. Капитан, надежно защищенный толстыми
стенами своего дома, тщетно пытался заткнуть себе уши.
Но сквозь рев шторма и грохот волн услышал он голоса людей,
звавших на помощь. Капитан в ярости сжал кулаки. А пронзительные вопли
не утихали. В открытом море погибал корабль. Волны, разбиваясь,
перекатывались через палубу. Ломались мачты. Людей одного за другим
уносило в бушующее море.
Все громче, все отчаяннее кричали несчастные, моля о помощи. А
человек, ходивший когда-то капитаном на морских кораблях, лишь плотнее
зажимал уши ладонями, только бы не слышать криков. Но ничто не
помогало. Вопли погибающих проникали к нему через все преграды. Тогда
он бросился в постель и накрылся с головой одеялом. Наконец ему
удалось заснуть, в то время как рядом шли ко дну люди, которым он мог
бы протянуть руку помощи.
Когда капитан снова проснулся, было уже утро. В окно светило
солнце. Шторм пронесся мимо. Море успокоилось. Корабля и людей как не
бывало.
Вокруг стояла праздничная, сияющая тишина. Капитан встал с
постели. Дом встретил его странным молчанием. Он прошелся по комнате -
и не услышал звука собственных шагов. Открыл дверь - его встретила
глубокая тишина. Он топнул ногой - будто и не топал. Хлопнул в ладоши
- ни звука. Тогда он принес ружье и выстрелил вверх - один раз,
другой, третий. Словно бесшумно вспорхнули в летнее небо легкокрылые
бабочки - и только.
На лице капитана появилась счастливая улыбка. Наконец-то он обрел
желанный покой! Отныне никакие звуки не будут терзай, его слух. Мир
для него умер.
Недели шли за неделями, месяц за месяцем, а капитан по-прежнему
жил в своем пустом доме, окруженный бесконечно глубокой, мертвой
тишиной. Теперь он не слышал ни рокота прибоя, ни шума ветра, ни
птичьего пения. И капитан улыбался улыбкой счастливого человека.
Но шло время - и улыбка застывала на его губах. И настал день,
когда, не в силах более выносить эту вечную тишину, капитан ушел из
своего одинокого, пустого дома. Он пришел в поселок. Ему хотелось
увидеть живое человеческое существо, услышать звук человеческой речи.
Он смиренно останавливался на всех перекрестках, искал людных мест. Он
пытался вступать в разговор с людьми. Но люди не слышали его. Они
видели, как он подходил, но не слышали звука его шагов. Они видели,
как он раскрывал и закрывал рот, пытаясь что-то сказать, но не слышали
ни слова. Слова умирали, не успев родиться.
Тишина, которой прежде так жаждал капитан, превратилась в
страшную кару. Капитан оказался заживо погребенным в огромном склепе.
Люди смотрели на него, как на призрак. В его присутствии им
становилось не по себе, и они отворачивались, делая вид, будто не
замечают его.
Капитан брел от поселка к поселку. Его одежда превратилась в
лохмотья. Повсюду он искал общества людей, но они отворачивались,
оставляя его наедине с ужасной пустотой одиночества. Все глубже
погружаясь в пучину молчания, капитан медленно шел ко дну.
Однажды ночью на море бушевал шторм, и судьба снова привела его к
тому месту, где когда-то, в пору расцвета своего благополучия,
построил он свою усадьбу. Как и в тот раз, буря разбила о скалы
какой-то корабль. Все было точь-в-точь, как в ту ночь, когда он не
захотел услышать ни голоса бури, ни криков тонущих людей. Как и в ту
ночь, волны бешено кидались на беззащитный корабль, и, пытаясь
удержаться, люди отчаянно цеплялись за рубку, которую окатывало водой.
Капитан, который столько лет, оборванный и грязный, бродил по дорогам,
бросился на помощь. Добрые силы были с ним в ту ночь, и ему удалось
спасти весь экипаж от неминуемой гибели...
Так дано было Ниссе Норлунду искупить грех гордыни. Он снова
обрел дар речи. Он снова услышал человеческий голос. Он вышел из
склепа молчания, и снова зазвучал для него великий оркестр жизни.
Коробейник кончил свой рассказ. Его седая голова тряслась от
старости. В ушах тихонько позвякивали сережки.
- Но ведь все это, наверное, просто сказка? - спросила хозяйка.
- Да, - ответил коробейник, поглаживая старческой рукой с
распухшими венами свою белую волнистую бороду. - Да, это сказка. И,
как все сказки, это правда!
Дундертак, сидевший у ног коробейника, прослушал всю сказку
затаив дыхание. Зато Малыш Христофор все время отчаяние зевал,
показывая длинный морковно-красный язык. Видимо, ему было скучно.
Наконец он не выдержал, положил лапу на нос и закрыл глаза,
притворяясь спящим.
Один из слушателей не мог сдержать любопытства:
- Как же это так получается, Чистюля-Ниссе? Ведь тебя тоже зовут
Ниссе Норлунд. И говорят, что в молодости ты хаживал в капитанах
дальнего плавания. И что когда-то ты был самым настоящим барином.
Чистюля-Ниссе принялся не спеша укладывать в короба ленты и
иголки.
- Да, - промолвил он наконец. - Часто случается, что человека от
власти и почета швыряет на самое дно, в нищету и унижения. И немало
страданий выпадет на долю того, кто сидел когда-то у власти, прежде
чем он научится доброте и смирению.
- А почему ты носишь эти серьги?
- Видишь ли, когда человек вечно бродит один по дорогам, он в
конце концов начинает бояться молчания. Ему надо, чтобы кто-нибудь с
ним разговаривал. Хотя бы такие вот сережки...
На улице было уже совсем темно. Пора было проведать скотину и
подбросить ей на ночь свежего сена. Коробейник упаковал свои короба и
собрался было уходить.
Но тут вмешалась добросердечная хозяйка:
- Если мы немножко потеснимся, ты, может, не побрезгуешь
переночевать у нас?
- Спасибо тебе, - обрадовался Чистюля-Ниссе. - Это просто
замечательно! Стар я, знаешь ли, становлюсь, чтобы ночевать по сараям
и сеновалам.
Когда кто-то из домашних пошел в хлев, Малыш Христофор
воспользовался моментом, скользнул в открытую дверь и отправился
ловить рыбу в своих заповедных, ему одному известных, местечках.
Если только Дундертак не сидел в классе за партой, он торчал на
берегу у своей лодки. А если его не было в лодке, значит, он бродил
где-нибудь в лесу - по полянам и рощицам, которых так много разбросано
по всему острову.
Иногда он сопровождал Большого Сундстрема, но чаще всего бродил в
одиночку. Малыш Христофор, обычно всюду следовавший по пятам за
Дундертаком, в этих случаях покидал своего хозяина. Он предпочитал
держаться поближе к воде и так и не смог по-настоящему привыкнуть к
лесу.
Для Дундертака же лес был полон соблазнов. Он уверенно пробирался
между деревьями и поросшими мхом валунами. Он мог часами сидеть не
двигаясь, наблюдая за хлопотливой семейной жизнью птиц в скрытых от
постороннего глаза зарослях кустарника. Он знал места, где гнездились
глухари, тетерева и куропатки.
А однажды, забредя в самую глушь, он наткнулся на утиное гнездо,
примостившееся на самой верхушке большого мшистого валуна. Дундертак
долго ломал себе голову над этой загадкой. Утка - птица водяная. Зачем
же она устроила гнездо в лесу? А когда вылупятся птенцы, как же она
перетащит их к морю?
В конце концов пришлось спросить Большого Сундстрема. Но даже тот
стал в тупик перед столь поразительным случаем.
А через несколько дней после этого разговора Сундстрем принес
Дундертаку полную шапку каких-то яиц и сказал:
- Видишь эти яйца? У вас, помнится, есть одна старая курица,
которая уже не несется. Сделай ей гнездо, пусть высиживает их.
Дундертак так и поступил. Клушка радостно закудахтала и, гордо
расправив крылья, уселась на яйца.
Сидела она две недели. И вот яйца начали, лопаться одно за
другим, и на свет божий выглянули цыплята.
Но сразу было видно, что цыплята какие-то необыкновенные. Едва
успев стряхнуть с куцых крылышек остатки скорлупы, они побежали через
весь птичий двор к маленькому прудику, из которого обычно пили куры.
Но малыши побежали, видимо, не только для того, чтобы попить, - один
за другим они полезли прямо в воду.
Глядите-ка! Они поплыли легко, как пушинки!
Старая наседка встревожено металась на берегу, хлопая крыльями и
испуганно кудахча. А цыплята знай трясли маленькими задиками, ныряли с
головой в грязную воду и, судя по всему, чувствовали себя великолепно.
А на следующий день цыплят у пруда не оказалось. Сначала по
канаве, а потом по ручейкам и болотцам они пробрались к берегу моря,
где сразу же почувствовали себя в своей стихии. Дело в том, что
Большой Сундстрем принес Дундертаку яйца водяной курочки-лысухи,
которая и гнездится и живет только у воды.
- Теперь ты сам видишь, - сказал Сундстрем Дундертаку. - Пусть
даже водяная птица вывелась где-нибудь на суше - она все равно
обязательно доберется до воды. Так что за ту утку можешь не
беспокоиться. Уж наверняка она знает способ, как доставить своих
птенцов к морю.
- Все-таки жалко курицу, правда? - не удержался Дундертак. - Как
она перепугалась, когда цыплята бултыхнулись в пруд! Решила, что они
обязательно потонут.
- Ты прав, малыш. Не стоит устраивать фокусы и издеваться над
природой. Но ведь мы с тобой проводили эксперимент. Так сказать, в
научных целях. Больше мы никогда не будем пугать бедную курицу.
В лесу Дундертак больше всего увлекался изучением науки "идти по
следу". Обычно он руководствовался такими указателями, как обгрызенная
листва, помет, отпечатки следов или же остатки трапез на местах отдыха
животных и около их жилья.
А однажды - это было на опушке леса, совсем близко от берега
моря, - Дундертак обратил внимание на необычное скопление ворон. Они
облепили ветки сосен и сидели тихо-тихо, не шевелясь и не издавая ни
звука. Лишь время от времени то одна, то другая вытягивала шею и
пристально вглядывалась куда-то вниз.
В тот день Дундертак так ничего и не понял. На следующий день
любопытство привело его обратно. Вороны по-прежнему сидели на своих
местах, карауля кого-то. Дундертак почесал в затылке, потер кулаком
под носом и, заинтригованный, решил, что постарается докопаться, в чем
тут дело.
В конце концов ему это удалось.
Он стал методически и тщательно обследовать каждую пядь земли. И
вот, наконец, раздвинув в одном месте ивовый куст, он оказался носом к
носу с сидевшей на яйцах самочкой гаги. У гаги была почти совсем голая
грудка - она выщипала весь пух, чтобы устроить теплое и мягкое
гнездышко для своих яиц.
По обе стороны гнезда сидели, прижавшись к земле, две большие
вороны. Воришки чуяли поживу. Гага выщипала у себя очень много пуху и
была почти голая и поэтому беззащитная. И все же дерзкие грабители не
могли не испытывать должного почтения к ее крепкому клюву.
На открытое нападение вороны не решались, но тем не менее
бочком-бочком, медленно, почти незаметно придвигались все ближе к
гнезду. Они похожи были на двух серых жаб, воровски косящих жадным
глазом на гагу-наседку. Их намерение было вполне определенным -
вытеснить гагу из гнезда.
Вороны, сидевшие на верхушках сосен, все беспокойнее вытягивали
шеи, пытаясь определить, когда же наконец наступит их час.
Таким образом, бедная гага со всех сторон была окружена врагами,
от которых не приходилось ждать пощады. При первом удобном случае вся
банда, противно галдя, накинулась бы на гнездо.
Однако гагу запугать было не так просто. Сохраняя полнейшее
самообладание, она продолжала храбро сидеть на яйцах. Стоило
какой-нибудь из ворон подойти поближе, как гага вскакивала, стараясь
достать клювом своего мучителя. На какое-то мгновение яйца оставались
без защиты. Вторая ворона, не теряя золотого времени, подскакивала к
гнезду и клевала гагу под хвост. Напав сзади, трусливый и коварный
грабитель старался проткнуть острым клювом те яйца, что лежали
поближе.
Сидевшие на деревьях вороны еще ревностнее тянули шеи. Они
понимали, что ждать осталось недолго. Скоро эта неповоротливая морская
птица выбьется из сил, ее оттеснят - и тогда начнется битва за добычу.
Но тут в дело вмешался Дундертак.
Не успел он вылезти из ивового куста, как его заметили те две
вороны, что вели атаку с земли. Совесть у них была нечиста, поэтому
они хоть и без особой охоты, но все же поднялись в воздух и, неловко
махая крыльями, отлетели к ближайшему дереву. Усевшись на ветки, они
широко разинули клювы и устроили оглушительный концерт. Остальные
вороны не замедлили дать волю своему негодованию и так загалдели, что
хоть уши затыкай.
Дундертак просидел у гнезда до самого вечера, охраняя гагу и ее
яйца. Вороны одна за другой покидали свой наблюдательный пост и,
недовольные, летели искать другие, более спокойные места для охоты.
Когда спустились сумерки, Дундертак отправился домой. На следующий
день он поднялся чуть свет, но вороны опередили его. Он их опять
прогнал. И так стало повторяться изо дня в день.
Как только у Дундертака выдавался свободный часок, он бежал к
гнезду, чтобы убедиться, все ли в порядке. В конце концов он так
подружился с гагой, что она даже позволяла ему гладить себя по спине.
Он делал это очень осторожно и не слишком часто. И был страшно
доволен. Ему казалось, что он достиг почти того же, что старик
Серебряный, на свист которого слетались все маленькие птички.
Однажды, лежа, как обычно, за большим валуном в нескольких
десятках метров от гнезда гаги, Дундертак наблюдал за большой стаей
птиц, плававших у противоположного берега узкого залива. Это были так
называемые Поганки Большие. У этих птиц длинная шея, а на голове
маленький хохолок из перьев. Поганки ловили на мелководье рыбу.
Они с головой ушли в это занятие и беспрестанно ныряли, показывая
над водой тупые, короткие хвостики. Их длинные шеи торчали словно
палки. Маленькие головки без устали вертелись во все стороны. Черные
глаза были настороже. И все-таки Поганки прозевали тот момент, когда
из густого ельника на берегу осторожно высунулся длинный лисий нос.
В ту самую минуту, как Дундертак увидел лису, лиса увидела птиц.
Дундертак наполовину высунулся из-за валуна, чтобы удобнее было
наблюдать. Лиса приникла всем телом к земле и замерла.
Дундертак смотрел на нее как зачарованный. Глаза у него были хоть
и на редкость маленькие, но зато зоркие. Ему было все хорошо видно.
Хитрая лисица беззвучно поползла вниз по береговому откосу,
искусно скрывая меж валунов и кочек свою рыжую шубку. Пышный хвост она
подобрала, зажав его между ног. Ее почти совсем не было видно. Только
иногда на какую-то долю секунды из-за ветки или из травы высовывался
хищный нос и осторожно тянул воздух.
Поганки не подозревали об опасности. Они были всецело заняты
своими промысловыми делами. Над водой пооче-
(Сожалею, но в оригинале нет двух страниц 63, 64.)
на береговом откосе раскоряченную, полузасохшую сосенку. Если
взобраться на камень рядом, как раз достанешь до верхушки... Так,
годится. План был составлен в мгновение ока: когда имеешь дело с
существами вроде куниц, изволь поживее шевелить мозгами! Дундертак
сбросил с себя одежду и напялил ее на кривую сосенку. Так... и вот так
- получилось замечательное чучело.
Чучело привлечет внимание куницы, и она будет сидеть на месте,
как пришитая.
И Дундертак, как был, нагишом, понесся сломя голову, перепрыгивая
через камни и кочки, разыскивать Большого Сундстрема.
Он застал его на лодочной пристани, где Сундстрем готовил к
отплытию небольшой рыбачий парусник. Запыхавшийся Дундертак попробовал
выпалить все единым залпом. Получилось, конечно, неважно. Но Сундстрем
понял вполне достаточно для того, чтобы сообразить, что стряслось
действительно нечто из ряда вон выходящее. Ружья под рукой не было.
Зато он прихватил с собой обломок доски. Ну вот, все в порядке, гвозди
и молоток в карманах...
Зачем они им? Дундертак ничего не понимал. Впрочем, ему было не
до скучных размышлений. Его в данный момент занимала одна-единственная
мысль: удалось ли провести куницу? Сидит ли она в дупле?
Заинтересовало ли ее сделанное наспех чучело?
Сундстрем и Дундертак бежали изо всех сил.
Слава богу, куница в дупле!
Сундстрем в восторге хлопнул себя по колену:
- Ох и молодчина! Ты просто загипнотизировал проклятую обжору! А
ну, давай мигом залезай в штаны, а то еще простудишься. И приготовься
к цирковому представлению!
Дундертак мигом напялил на себя штаны и рубаху.
- Ну, малыш, представление начинается! Давай скорее прыгай, пой,
кривляйся - словом, выделывай все, что умеешь. Только держись все
время вот здесь, напротив дупла. Теперь понял? Она раскроет рот на
твои фокусы, а про меня и забудет.
Дундертак и рад стараться: он крутил сальто, стоял на голове,
прыгал вороной - в общем, изобразил все, на что был способен.
Тем временем Сундстрем обошел на цыпочках березу и стал
взбираться наверх к дуплу.
Любопытная куница с живейшим интересом наблюдала за всеми
фортелями, какие так старательно выкидывал Дундертак.
Тут-то Сундстрем ее и прихлопнул. Доска плотно закрыла вход в
дупло.
- Быстрей сюда! - закричал Сундстрем. - Помоги мне приколотить
доску!
Дундертак кошкой вскарабкался на березу.
Прибив как следует доску, оба спустились обратно на землю.
- Ай да мы, ай да молодцы! - похвалил Сундстрем. - Теперь мы
спилим березу - и куница у нас в руках. Хочешь - продавай ее в
Стокгольм, в зоопарк.
- Неужто ее кто-нибудь купит? - удивился Дундертак. - Да их
убивать надо, и все тут!
- Еще как купят!
- Да это же разбойник, живодер!
- Ну и что ж. Всяк, брат, по-своему с ума сходит. Они там, в
Стокгольме, подбирают всякую чепуховину. От такой гадости нам бы
только избавиться, а они за нее еще большие деньги платят.
- А вороны? - Глаза Дундертака заблестели. - Ворон в Стокгольме
тоже берут?
Большой Сундстрем задумчиво почесал в затылке:
- Не-ет, ворон-то, пожалуй, не берут. Живых - нет. Ты думаешь,
они уж там совсем спятили? Хотя, конечно, иногда похоже на то.
Тут-то Дундертак и рассказал Сундстрему случай с воронами и
гагой.
- Теперь уж и птенчики вылупились. Девять штук. Я их тоже
охраняю. Воронам и перышка не досталось.
Сундстрем опять хлопнул себя по колену и расхохотался во все
горло:
- Ну и умница! Ну и золото-парень! Перехитрил ворон, а? Наставил
им носы подлиннее, чем сама мать-природа!
- Ага, - улыбнулся Дундертак. - Я думаю, они теперь у них
длиннющие!
- Ну и правильно сделал, дружище! - сказал Сундстрем уже
серьезно. - В наших шхерах гага самая красивая птица.
С этими словами Сундстрем нагнулся, поднял уже спиленную березу и
взвалил ее на плечо.
В темнице ехала маленькая пленница, прилетевшая с той стороны
залива, повиснув на шее глухаря.
Шествие замыкал Дундертак. В одной руке он нес пилу и топор, в
другой - большую мертвую птицу.
Но не думайте, что мальчики в шхерах целыми днями только и
делают, что скачут по лесам и полям да изучают жизнь птиц и
четвероногих. Они ведь должны еще ходить в школу, чтобы хоть немножко
научиться хорошим манерам и дисциплине. Что же касается Дундертака, то
у него было много и других дел. Зимой он вместе с рыбаками тянул
из-подо льда невод, а летом работал у известковообжигательных печей.
Когда же кончалось лето и начиналась осень, он ходил под парусами в
Трусе, Седертелье и Стокгольм.
Дундертак жил на самом краю острова, так что от его дома до школы
было больше девяти километров. В школу он ходил через день, но все
равно это было трудно. Бушевала ли метель, хлестал ли проливной дождь,
Дундертак должен был отшагать свои девять километров.
С восьми утра и до самого вечера он сидел за партой и терпеливо,
с молчаливой настойчивостью старался постичь хоть что-нибудь из того,
что писалось на классной доске и говорилось с учительской кафедры. Это
было совсем не так просто, как вы думаете. Дело в том, что Дундертак
всегда размышлял долго и основательно и не питал никакой склонности к
скороспелым мыслям и бойким ответам.
Их учитель был старый сердитый человек. Каждые пятнадцать минут
он вытаскивал из кармана деревянную табакерку и закладывал в нос две
добрые понюшки табаку. Каждые пять минут он основательно прочищал нос,
используя для этой цели большой пестрый платок. Время от времени он
чихал. Это было похоже на землетрясение.
- Будьте здоровы! - говорил он, отдышавшись. И, вытирая пестрым
платком огромный, грушевидный нос, удовлетворенно добавлял: -
Благодарение создателю!
У учителя были серые усы и серые волосы. Из ушей торчали пучки
того же цвета. В общем, учительская голова очень смахивала на поросший
седым мхом обломок гранита. Когда-то старик муштровал рекрутов, он и
до сих пор умел так орать, что дети за партами цепенели от ужаса. На
кафедре перед учителем всегда лежал гибкий ивовый прут. И была одна
вещь, которую отстающие ученики усваивали гораздо лучше, чем все
остальное: старик дрался чертовски ловко и чертовски больно.
Больше всего доставалось, пожалуй, Дундертаку. Видно, книги были
не про него писаны. Стоило учителю окинуть свирепым взглядом класс,
как все королевские династии и катехизис без остатка улетучивались из
его головы.
Высморкавшись в свой огромный пестрый платок, старикан трубил:
- Ну, Дундертак! Расскажи нам, что ты знаешь о восстании
Энгельбректа против чужеземного ига.
Дундертак не знал абсолютно ничего. Все мысли сразу разбегались.
В голове была пустота. Встав из-за парты, он устремлял взор в
пространство - так смотрит обреченный, который до последней минуты
надеется на чудо.
- Подойди-ка сюда, дружочек! - говорил тогда учитель так ласково,
как только мог.
Дундертак шел, и у него подгибались, колени. Как только он
оказывался возле кафедры, учитель быстрым движением запускал пальцы в
его волосы. Гарантировав себя таким образом на случай попытки к
бегству, он предлагал:
- Ты, конечно, не прочь отведать немножко березовой каши?
И учительская розга начинала отплясывать польку на спине
Дундертака. Все то время, пока длилась эта процедура, ни учитель, ни
ученик не произносили ни звука. Для обоих она давно уже превратилась в
привычное занятие.
Учитель, проведший чуть ли не полжизни в казармах, предпочитал
сечь, а не задавать вопросы; а туго соображавший ученик согласен был
переносить порку, лишь бы его избавили от необходимости отвечать на
Тогда он заколотил в своем доме все окна и двери и чуть ли не все
время проводил взаперти, ибо не осталось у него больше ни капли
мужества для того, чтобы принимать мир таким, каков он есть, чтобы с
улыбкой внимать тысячам его голосов.
Но время от времени ему приходилось бывать в рыбачьем поселке,
чтобы закупить кое-что в лавке. Тогда он затыкал уши большими кусками
ваты и старался как можно незаметнее проскользнуть мимо рыбацких
хижин, выбирая узкие, обходные тропки и грязные проулочки, где бродили
одни свиньи. Он избегал смотреть встречным в глаза.
И вот однажды случилось так, что он возвращался в свою усадьбу
позже обычного. Спустились сумерки.
Где-то поблизости заухала сова, предсказывая несчастье.
Капитану стало не по себе. Но он не мог поймать сову и избавить
свои уши от ее пронзительного крика.
Он пошел быстрее. Но сова перелетела на другое дерево и опять
жутко и угрожающе заухала где-то совсем рядом.
Под ногами у капитана шмыгали, шурша травой, полевые мыши. В
придорожной канаве надрывались лягушки. Барсук, встав на задние лапы,
тряс у дороги куст орешника.
Капитан прибавил шагу. Скоро его рубашка стала мокрой от пота.
Сердце бешено стучало. Он едва переводил дух.
В стороне на пригорке сидела красно-рыжая лиса. Подняв морду к
луне, лиса истошно и пронзительно завыла.
Казалось, весь лес преследует капитана. Он побежал.
Но спасения не было. Тысячи разнообразных звуков обрушились на
него со всех сторон.
Все, как один, звери и птицы проснулись и о чем-то жалобно
кричали ему в самые уши.
Капитан бежал из последних сил. В груди громко колотилось сердце,
но остановиться он не смел. Не помня себя от страха, капитан мчался
напролом через лес.
Ветки хлестали его по лицу. Камни до крови обдирали ноги. Колючки
рвали одежду.
Еще немного, и капитан свалился бы без чувств.
Но, стиснув зубы и собрав последние силы, он все бежал и бежал,
подхлестываемый невидимым безжалостным кнутом.
В ушах у него свистело, квакало, кричало, скрипело, смеялось,
фыркало и плакало... Все живые твари, какие только есть на свете - на
земле, на небе, в полях, лугах и лесах, - мчались за ним вдогонку на
мягких лапах и бесшумных крыльях.
Каждый кричал по-своему, и их тоскливые крики раздирали капитану
барабанные перепонки.
Капитан споткнулся. Упал. Поднялся. Побежал дальше...
Наконец-то!
Наконец-то дома! Он распахнул дверь - и вдруг свалился прямо на
пороге.
Ибо все деревья около дома были усеяны громко кричащими птицами.
Это были те самые птицы, которых капитан когда-то обрек на молчание и
смерть, залепив им клювы смолой. В птичьем крике изливалась вся
скорбь, все страдание и все одиночество живого существа. Словно удар
ножом в спину, настиг этот крик капитана и поверг его на землю, прежде
чем он успел переступить порог своего дома.
Но, сделав последнее усилие, капитан все же кое-как переполз
через порог и трясущимися руками закрыл за собой дверь. Потом улегся
тут же на полу и, смертельно усталый, в мокрой от пота одежде, заснул
мертвым сном.
Когда он проснулся, завывал шторм и волны глухо бились о берег.
Вся природа взбунтовалась. Капитан, надежно защищенный толстыми
стенами своего дома, тщетно пытался заткнуть себе уши.
Но сквозь рев шторма и грохот волн услышал он голоса людей,
звавших на помощь. Капитан в ярости сжал кулаки. А пронзительные вопли
не утихали. В открытом море погибал корабль. Волны, разбиваясь,
перекатывались через палубу. Ломались мачты. Людей одного за другим
уносило в бушующее море.
Все громче, все отчаяннее кричали несчастные, моля о помощи. А
человек, ходивший когда-то капитаном на морских кораблях, лишь плотнее
зажимал уши ладонями, только бы не слышать криков. Но ничто не
помогало. Вопли погибающих проникали к нему через все преграды. Тогда
он бросился в постель и накрылся с головой одеялом. Наконец ему
удалось заснуть, в то время как рядом шли ко дну люди, которым он мог
бы протянуть руку помощи.
Когда капитан снова проснулся, было уже утро. В окно светило
солнце. Шторм пронесся мимо. Море успокоилось. Корабля и людей как не
бывало.
Вокруг стояла праздничная, сияющая тишина. Капитан встал с
постели. Дом встретил его странным молчанием. Он прошелся по комнате -
и не услышал звука собственных шагов. Открыл дверь - его встретила
глубокая тишина. Он топнул ногой - будто и не топал. Хлопнул в ладоши
- ни звука. Тогда он принес ружье и выстрелил вверх - один раз,
другой, третий. Словно бесшумно вспорхнули в летнее небо легкокрылые
бабочки - и только.
На лице капитана появилась счастливая улыбка. Наконец-то он обрел
желанный покой! Отныне никакие звуки не будут терзай, его слух. Мир
для него умер.
Недели шли за неделями, месяц за месяцем, а капитан по-прежнему
жил в своем пустом доме, окруженный бесконечно глубокой, мертвой
тишиной. Теперь он не слышал ни рокота прибоя, ни шума ветра, ни
птичьего пения. И капитан улыбался улыбкой счастливого человека.
Но шло время - и улыбка застывала на его губах. И настал день,
когда, не в силах более выносить эту вечную тишину, капитан ушел из
своего одинокого, пустого дома. Он пришел в поселок. Ему хотелось
увидеть живое человеческое существо, услышать звук человеческой речи.
Он смиренно останавливался на всех перекрестках, искал людных мест. Он
пытался вступать в разговор с людьми. Но люди не слышали его. Они
видели, как он подходил, но не слышали звука его шагов. Они видели,
как он раскрывал и закрывал рот, пытаясь что-то сказать, но не слышали
ни слова. Слова умирали, не успев родиться.
Тишина, которой прежде так жаждал капитан, превратилась в
страшную кару. Капитан оказался заживо погребенным в огромном склепе.
Люди смотрели на него, как на призрак. В его присутствии им
становилось не по себе, и они отворачивались, делая вид, будто не
замечают его.
Капитан брел от поселка к поселку. Его одежда превратилась в
лохмотья. Повсюду он искал общества людей, но они отворачивались,
оставляя его наедине с ужасной пустотой одиночества. Все глубже
погружаясь в пучину молчания, капитан медленно шел ко дну.
Однажды ночью на море бушевал шторм, и судьба снова привела его к
тому месту, где когда-то, в пору расцвета своего благополучия,
построил он свою усадьбу. Как и в тот раз, буря разбила о скалы
какой-то корабль. Все было точь-в-точь, как в ту ночь, когда он не
захотел услышать ни голоса бури, ни криков тонущих людей. Как и в ту
ночь, волны бешено кидались на беззащитный корабль, и, пытаясь
удержаться, люди отчаянно цеплялись за рубку, которую окатывало водой.
Капитан, который столько лет, оборванный и грязный, бродил по дорогам,
бросился на помощь. Добрые силы были с ним в ту ночь, и ему удалось
спасти весь экипаж от неминуемой гибели...
Так дано было Ниссе Норлунду искупить грех гордыни. Он снова
обрел дар речи. Он снова услышал человеческий голос. Он вышел из
склепа молчания, и снова зазвучал для него великий оркестр жизни.
Коробейник кончил свой рассказ. Его седая голова тряслась от
старости. В ушах тихонько позвякивали сережки.
- Но ведь все это, наверное, просто сказка? - спросила хозяйка.
- Да, - ответил коробейник, поглаживая старческой рукой с
распухшими венами свою белую волнистую бороду. - Да, это сказка. И,
как все сказки, это правда!
Дундертак, сидевший у ног коробейника, прослушал всю сказку
затаив дыхание. Зато Малыш Христофор все время отчаяние зевал,
показывая длинный морковно-красный язык. Видимо, ему было скучно.
Наконец он не выдержал, положил лапу на нос и закрыл глаза,
притворяясь спящим.
Один из слушателей не мог сдержать любопытства:
- Как же это так получается, Чистюля-Ниссе? Ведь тебя тоже зовут
Ниссе Норлунд. И говорят, что в молодости ты хаживал в капитанах
дальнего плавания. И что когда-то ты был самым настоящим барином.
Чистюля-Ниссе принялся не спеша укладывать в короба ленты и
иголки.
- Да, - промолвил он наконец. - Часто случается, что человека от
власти и почета швыряет на самое дно, в нищету и унижения. И немало
страданий выпадет на долю того, кто сидел когда-то у власти, прежде
чем он научится доброте и смирению.
- А почему ты носишь эти серьги?
- Видишь ли, когда человек вечно бродит один по дорогам, он в
конце концов начинает бояться молчания. Ему надо, чтобы кто-нибудь с
ним разговаривал. Хотя бы такие вот сережки...
На улице было уже совсем темно. Пора было проведать скотину и
подбросить ей на ночь свежего сена. Коробейник упаковал свои короба и
собрался было уходить.
Но тут вмешалась добросердечная хозяйка:
- Если мы немножко потеснимся, ты, может, не побрезгуешь
переночевать у нас?
- Спасибо тебе, - обрадовался Чистюля-Ниссе. - Это просто
замечательно! Стар я, знаешь ли, становлюсь, чтобы ночевать по сараям
и сеновалам.
Когда кто-то из домашних пошел в хлев, Малыш Христофор
воспользовался моментом, скользнул в открытую дверь и отправился
ловить рыбу в своих заповедных, ему одному известных, местечках.
Если только Дундертак не сидел в классе за партой, он торчал на
берегу у своей лодки. А если его не было в лодке, значит, он бродил
где-нибудь в лесу - по полянам и рощицам, которых так много разбросано
по всему острову.
Иногда он сопровождал Большого Сундстрема, но чаще всего бродил в
одиночку. Малыш Христофор, обычно всюду следовавший по пятам за
Дундертаком, в этих случаях покидал своего хозяина. Он предпочитал
держаться поближе к воде и так и не смог по-настоящему привыкнуть к
лесу.
Для Дундертака же лес был полон соблазнов. Он уверенно пробирался
между деревьями и поросшими мхом валунами. Он мог часами сидеть не
двигаясь, наблюдая за хлопотливой семейной жизнью птиц в скрытых от
постороннего глаза зарослях кустарника. Он знал места, где гнездились
глухари, тетерева и куропатки.
А однажды, забредя в самую глушь, он наткнулся на утиное гнездо,
примостившееся на самой верхушке большого мшистого валуна. Дундертак
долго ломал себе голову над этой загадкой. Утка - птица водяная. Зачем
же она устроила гнездо в лесу? А когда вылупятся птенцы, как же она
перетащит их к морю?
В конце концов пришлось спросить Большого Сундстрема. Но даже тот
стал в тупик перед столь поразительным случаем.
А через несколько дней после этого разговора Сундстрем принес
Дундертаку полную шапку каких-то яиц и сказал:
- Видишь эти яйца? У вас, помнится, есть одна старая курица,
которая уже не несется. Сделай ей гнездо, пусть высиживает их.
Дундертак так и поступил. Клушка радостно закудахтала и, гордо
расправив крылья, уселась на яйца.
Сидела она две недели. И вот яйца начали, лопаться одно за
другим, и на свет божий выглянули цыплята.
Но сразу было видно, что цыплята какие-то необыкновенные. Едва
успев стряхнуть с куцых крылышек остатки скорлупы, они побежали через
весь птичий двор к маленькому прудику, из которого обычно пили куры.
Но малыши побежали, видимо, не только для того, чтобы попить, - один
за другим они полезли прямо в воду.
Глядите-ка! Они поплыли легко, как пушинки!
Старая наседка встревожено металась на берегу, хлопая крыльями и
испуганно кудахча. А цыплята знай трясли маленькими задиками, ныряли с
головой в грязную воду и, судя по всему, чувствовали себя великолепно.
А на следующий день цыплят у пруда не оказалось. Сначала по
канаве, а потом по ручейкам и болотцам они пробрались к берегу моря,
где сразу же почувствовали себя в своей стихии. Дело в том, что
Большой Сундстрем принес Дундертаку яйца водяной курочки-лысухи,
которая и гнездится и живет только у воды.
- Теперь ты сам видишь, - сказал Сундстрем Дундертаку. - Пусть
даже водяная птица вывелась где-нибудь на суше - она все равно
обязательно доберется до воды. Так что за ту утку можешь не
беспокоиться. Уж наверняка она знает способ, как доставить своих
птенцов к морю.
- Все-таки жалко курицу, правда? - не удержался Дундертак. - Как
она перепугалась, когда цыплята бултыхнулись в пруд! Решила, что они
обязательно потонут.
- Ты прав, малыш. Не стоит устраивать фокусы и издеваться над
природой. Но ведь мы с тобой проводили эксперимент. Так сказать, в
научных целях. Больше мы никогда не будем пугать бедную курицу.
В лесу Дундертак больше всего увлекался изучением науки "идти по
следу". Обычно он руководствовался такими указателями, как обгрызенная
листва, помет, отпечатки следов или же остатки трапез на местах отдыха
животных и около их жилья.
А однажды - это было на опушке леса, совсем близко от берега
моря, - Дундертак обратил внимание на необычное скопление ворон. Они
облепили ветки сосен и сидели тихо-тихо, не шевелясь и не издавая ни
звука. Лишь время от времени то одна, то другая вытягивала шею и
пристально вглядывалась куда-то вниз.
В тот день Дундертак так ничего и не понял. На следующий день
любопытство привело его обратно. Вороны по-прежнему сидели на своих
местах, карауля кого-то. Дундертак почесал в затылке, потер кулаком
под носом и, заинтригованный, решил, что постарается докопаться, в чем
тут дело.
В конце концов ему это удалось.
Он стал методически и тщательно обследовать каждую пядь земли. И
вот, наконец, раздвинув в одном месте ивовый куст, он оказался носом к
носу с сидевшей на яйцах самочкой гаги. У гаги была почти совсем голая
грудка - она выщипала весь пух, чтобы устроить теплое и мягкое
гнездышко для своих яиц.
По обе стороны гнезда сидели, прижавшись к земле, две большие
вороны. Воришки чуяли поживу. Гага выщипала у себя очень много пуху и
была почти голая и поэтому беззащитная. И все же дерзкие грабители не
могли не испытывать должного почтения к ее крепкому клюву.
На открытое нападение вороны не решались, но тем не менее
бочком-бочком, медленно, почти незаметно придвигались все ближе к
гнезду. Они похожи были на двух серых жаб, воровски косящих жадным
глазом на гагу-наседку. Их намерение было вполне определенным -
вытеснить гагу из гнезда.
Вороны, сидевшие на верхушках сосен, все беспокойнее вытягивали
шеи, пытаясь определить, когда же наконец наступит их час.
Таким образом, бедная гага со всех сторон была окружена врагами,
от которых не приходилось ждать пощады. При первом удобном случае вся
банда, противно галдя, накинулась бы на гнездо.
Однако гагу запугать было не так просто. Сохраняя полнейшее
самообладание, она продолжала храбро сидеть на яйцах. Стоило
какой-нибудь из ворон подойти поближе, как гага вскакивала, стараясь
достать клювом своего мучителя. На какое-то мгновение яйца оставались
без защиты. Вторая ворона, не теряя золотого времени, подскакивала к
гнезду и клевала гагу под хвост. Напав сзади, трусливый и коварный
грабитель старался проткнуть острым клювом те яйца, что лежали
поближе.
Сидевшие на деревьях вороны еще ревностнее тянули шеи. Они
понимали, что ждать осталось недолго. Скоро эта неповоротливая морская
птица выбьется из сил, ее оттеснят - и тогда начнется битва за добычу.
Но тут в дело вмешался Дундертак.
Не успел он вылезти из ивового куста, как его заметили те две
вороны, что вели атаку с земли. Совесть у них была нечиста, поэтому
они хоть и без особой охоты, но все же поднялись в воздух и, неловко
махая крыльями, отлетели к ближайшему дереву. Усевшись на ветки, они
широко разинули клювы и устроили оглушительный концерт. Остальные
вороны не замедлили дать волю своему негодованию и так загалдели, что
хоть уши затыкай.
Дундертак просидел у гнезда до самого вечера, охраняя гагу и ее
яйца. Вороны одна за другой покидали свой наблюдательный пост и,
недовольные, летели искать другие, более спокойные места для охоты.
Когда спустились сумерки, Дундертак отправился домой. На следующий
день он поднялся чуть свет, но вороны опередили его. Он их опять
прогнал. И так стало повторяться изо дня в день.
Как только у Дундертака выдавался свободный часок, он бежал к
гнезду, чтобы убедиться, все ли в порядке. В конце концов он так
подружился с гагой, что она даже позволяла ему гладить себя по спине.
Он делал это очень осторожно и не слишком часто. И был страшно
доволен. Ему казалось, что он достиг почти того же, что старик
Серебряный, на свист которого слетались все маленькие птички.
Однажды, лежа, как обычно, за большим валуном в нескольких
десятках метров от гнезда гаги, Дундертак наблюдал за большой стаей
птиц, плававших у противоположного берега узкого залива. Это были так
называемые Поганки Большие. У этих птиц длинная шея, а на голове
маленький хохолок из перьев. Поганки ловили на мелководье рыбу.
Они с головой ушли в это занятие и беспрестанно ныряли, показывая
над водой тупые, короткие хвостики. Их длинные шеи торчали словно
палки. Маленькие головки без устали вертелись во все стороны. Черные
глаза были настороже. И все-таки Поганки прозевали тот момент, когда
из густого ельника на берегу осторожно высунулся длинный лисий нос.
В ту самую минуту, как Дундертак увидел лису, лиса увидела птиц.
Дундертак наполовину высунулся из-за валуна, чтобы удобнее было
наблюдать. Лиса приникла всем телом к земле и замерла.
Дундертак смотрел на нее как зачарованный. Глаза у него были хоть
и на редкость маленькие, но зато зоркие. Ему было все хорошо видно.
Хитрая лисица беззвучно поползла вниз по береговому откосу,
искусно скрывая меж валунов и кочек свою рыжую шубку. Пышный хвост она
подобрала, зажав его между ног. Ее почти совсем не было видно. Только
иногда на какую-то долю секунды из-за ветки или из травы высовывался
хищный нос и осторожно тянул воздух.
Поганки не подозревали об опасности. Они были всецело заняты
своими промысловыми делами. Над водой пооче-
(Сожалею, но в оригинале нет двух страниц 63, 64.)
на береговом откосе раскоряченную, полузасохшую сосенку. Если
взобраться на камень рядом, как раз достанешь до верхушки... Так,
годится. План был составлен в мгновение ока: когда имеешь дело с
существами вроде куниц, изволь поживее шевелить мозгами! Дундертак
сбросил с себя одежду и напялил ее на кривую сосенку. Так... и вот так
- получилось замечательное чучело.
Чучело привлечет внимание куницы, и она будет сидеть на месте,
как пришитая.
И Дундертак, как был, нагишом, понесся сломя голову, перепрыгивая
через камни и кочки, разыскивать Большого Сундстрема.
Он застал его на лодочной пристани, где Сундстрем готовил к
отплытию небольшой рыбачий парусник. Запыхавшийся Дундертак попробовал
выпалить все единым залпом. Получилось, конечно, неважно. Но Сундстрем
понял вполне достаточно для того, чтобы сообразить, что стряслось
действительно нечто из ряда вон выходящее. Ружья под рукой не было.
Зато он прихватил с собой обломок доски. Ну вот, все в порядке, гвозди
и молоток в карманах...
Зачем они им? Дундертак ничего не понимал. Впрочем, ему было не
до скучных размышлений. Его в данный момент занимала одна-единственная
мысль: удалось ли провести куницу? Сидит ли она в дупле?
Заинтересовало ли ее сделанное наспех чучело?
Сундстрем и Дундертак бежали изо всех сил.
Слава богу, куница в дупле!
Сундстрем в восторге хлопнул себя по колену:
- Ох и молодчина! Ты просто загипнотизировал проклятую обжору! А
ну, давай мигом залезай в штаны, а то еще простудишься. И приготовься
к цирковому представлению!
Дундертак мигом напялил на себя штаны и рубаху.
- Ну, малыш, представление начинается! Давай скорее прыгай, пой,
кривляйся - словом, выделывай все, что умеешь. Только держись все
время вот здесь, напротив дупла. Теперь понял? Она раскроет рот на
твои фокусы, а про меня и забудет.
Дундертак и рад стараться: он крутил сальто, стоял на голове,
прыгал вороной - в общем, изобразил все, на что был способен.
Тем временем Сундстрем обошел на цыпочках березу и стал
взбираться наверх к дуплу.
Любопытная куница с живейшим интересом наблюдала за всеми
фортелями, какие так старательно выкидывал Дундертак.
Тут-то Сундстрем ее и прихлопнул. Доска плотно закрыла вход в
дупло.
- Быстрей сюда! - закричал Сундстрем. - Помоги мне приколотить
доску!
Дундертак кошкой вскарабкался на березу.
Прибив как следует доску, оба спустились обратно на землю.
- Ай да мы, ай да молодцы! - похвалил Сундстрем. - Теперь мы
спилим березу - и куница у нас в руках. Хочешь - продавай ее в
Стокгольм, в зоопарк.
- Неужто ее кто-нибудь купит? - удивился Дундертак. - Да их
убивать надо, и все тут!
- Еще как купят!
- Да это же разбойник, живодер!
- Ну и что ж. Всяк, брат, по-своему с ума сходит. Они там, в
Стокгольме, подбирают всякую чепуховину. От такой гадости нам бы
только избавиться, а они за нее еще большие деньги платят.
- А вороны? - Глаза Дундертака заблестели. - Ворон в Стокгольме
тоже берут?
Большой Сундстрем задумчиво почесал в затылке:
- Не-ет, ворон-то, пожалуй, не берут. Живых - нет. Ты думаешь,
они уж там совсем спятили? Хотя, конечно, иногда похоже на то.
Тут-то Дундертак и рассказал Сундстрему случай с воронами и
гагой.
- Теперь уж и птенчики вылупились. Девять штук. Я их тоже
охраняю. Воронам и перышка не досталось.
Сундстрем опять хлопнул себя по колену и расхохотался во все
горло:
- Ну и умница! Ну и золото-парень! Перехитрил ворон, а? Наставил
им носы подлиннее, чем сама мать-природа!
- Ага, - улыбнулся Дундертак. - Я думаю, они теперь у них
длиннющие!
- Ну и правильно сделал, дружище! - сказал Сундстрем уже
серьезно. - В наших шхерах гага самая красивая птица.
С этими словами Сундстрем нагнулся, поднял уже спиленную березу и
взвалил ее на плечо.
В темнице ехала маленькая пленница, прилетевшая с той стороны
залива, повиснув на шее глухаря.
Шествие замыкал Дундертак. В одной руке он нес пилу и топор, в
другой - большую мертвую птицу.
Но не думайте, что мальчики в шхерах целыми днями только и
делают, что скачут по лесам и полям да изучают жизнь птиц и
четвероногих. Они ведь должны еще ходить в школу, чтобы хоть немножко
научиться хорошим манерам и дисциплине. Что же касается Дундертака, то
у него было много и других дел. Зимой он вместе с рыбаками тянул
из-подо льда невод, а летом работал у известковообжигательных печей.
Когда же кончалось лето и начиналась осень, он ходил под парусами в
Трусе, Седертелье и Стокгольм.
Дундертак жил на самом краю острова, так что от его дома до школы
было больше девяти километров. В школу он ходил через день, но все
равно это было трудно. Бушевала ли метель, хлестал ли проливной дождь,
Дундертак должен был отшагать свои девять километров.
С восьми утра и до самого вечера он сидел за партой и терпеливо,
с молчаливой настойчивостью старался постичь хоть что-нибудь из того,
что писалось на классной доске и говорилось с учительской кафедры. Это
было совсем не так просто, как вы думаете. Дело в том, что Дундертак
всегда размышлял долго и основательно и не питал никакой склонности к
скороспелым мыслям и бойким ответам.
Их учитель был старый сердитый человек. Каждые пятнадцать минут
он вытаскивал из кармана деревянную табакерку и закладывал в нос две
добрые понюшки табаку. Каждые пять минут он основательно прочищал нос,
используя для этой цели большой пестрый платок. Время от времени он
чихал. Это было похоже на землетрясение.
- Будьте здоровы! - говорил он, отдышавшись. И, вытирая пестрым
платком огромный, грушевидный нос, удовлетворенно добавлял: -
Благодарение создателю!
У учителя были серые усы и серые волосы. Из ушей торчали пучки
того же цвета. В общем, учительская голова очень смахивала на поросший
седым мхом обломок гранита. Когда-то старик муштровал рекрутов, он и
до сих пор умел так орать, что дети за партами цепенели от ужаса. На
кафедре перед учителем всегда лежал гибкий ивовый прут. И была одна
вещь, которую отстающие ученики усваивали гораздо лучше, чем все
остальное: старик дрался чертовски ловко и чертовски больно.
Больше всего доставалось, пожалуй, Дундертаку. Видно, книги были
не про него писаны. Стоило учителю окинуть свирепым взглядом класс,
как все королевские династии и катехизис без остатка улетучивались из
его головы.
Высморкавшись в свой огромный пестрый платок, старикан трубил:
- Ну, Дундертак! Расскажи нам, что ты знаешь о восстании
Энгельбректа против чужеземного ига.
Дундертак не знал абсолютно ничего. Все мысли сразу разбегались.
В голове была пустота. Встав из-за парты, он устремлял взор в
пространство - так смотрит обреченный, который до последней минуты
надеется на чудо.
- Подойди-ка сюда, дружочек! - говорил тогда учитель так ласково,
как только мог.
Дундертак шел, и у него подгибались, колени. Как только он
оказывался возле кафедры, учитель быстрым движением запускал пальцы в
его волосы. Гарантировав себя таким образом на случай попытки к
бегству, он предлагал:
- Ты, конечно, не прочь отведать немножко березовой каши?
И учительская розга начинала отплясывать польку на спине
Дундертака. Все то время, пока длилась эта процедура, ни учитель, ни
ученик не произносили ни звука. Для обоих она давно уже превратилась в
привычное занятие.
Учитель, проведший чуть ли не полжизни в казармах, предпочитал
сечь, а не задавать вопросы; а туго соображавший ученик согласен был
переносить порку, лишь бы его избавили от необходимости отвечать на