Страница:
В эту минуту Мочалов даже и не подозревал, что его жизнь на волоске. Он не знал еще, что немало фашистских лазутчиков, диверсантов и шпионов накануне войны были заброшены на территорию Белоруссии. Почти все они были переодеты в форму командиров, бойцов Красной Армии и работников милиции. За несколько часов до задержания Мочалова красноармейцы, которые вели его в штаб, схватили вражеского лазутчика, переодетого в форму капитана милиции. И можно было представить, как отнесется командир батальона майор Гридин к бежавшему по лесу человеку в гражданской одежде с удостоверением старшего лейтенанта милиции, чье место службы находилось за сотни километров отсюда. Но в этот момент Мочалов, идя под конвоем в штаб, подумал лишь только о том, что, может быть, в части ему помогут добраться до Минска.
Майор Гридин встретил Мочалова откровенно враждебно. Посмотрел удостоверение, небрежно бросил его на стол и приказал обыскать доставленного.
Вскоре на столе рядом с удостоверением Мочалова появились расческа, небольшая сумма денег, имевшаяся у старшего лейтенанта, носовой платок и использованный билет на поезд.
Майор осмотрел расческу и зло бросил:
— Ишь ты, гад, даже нашей расческой обзавелся.
Мочалов побледнел:
— Оскорблять себя я никому не позволю, даже старшему по званию!
— Что, своих позовешь?
— Каких своих? — не понял Мочалов.
— Ну как каких, — усмехнулся Гридин, — тех, кто так же, как и ты, пришел на нашу землю грабить и убивать.
— Так вы что, считаете, что я шпион? — еще больше бледнея, спросил Мочалов. Только сейчас до его сознания стал доходить смысл слов красноармейцев, задержавших его, и их командира. А тот резко сказал:
— Ладно выкобеливаться! Надеюсь, объяснять не стоит, что с вами няньчиться в военное время не будем. Поэтому предлагаю немедленно рассказывать правду. Меня интересует: кто вы, где и каким образом пересекли границу? Ваши цели и задачи?
— Товарищ майор, — как-то спокойно и даже устало заговорил Мочалов, — давайте разберемся по порядку. Рассудите сами, если я враг, то какой смысл мне ходить в гражданской одежде, ведь в расположении любой воинской части на меня обратят внимание. Запросите Минск, там наш отдел кадров. И вам сразу же скажут, кто я.
Затем Мочалов рассказал майору, как он оказался в этих местах.
Гридин пригласил начальника штаба и сказал ему что-то вполголоса... Капитан предложил Мочалову следовать за ним. Они зашли в его палатку. Оказалось, что начальник штаба неплохо знал Минск, так как раньше служил там. И сейчас он подверг Мочалова настоящему экзамену по знанию города. Ответами остался доволен, но приказал держать Мочалова до утра под стражей. При этом извиняющимся голосом сказал:
— Потерпите, товарищ старший лейтенант, до утра. Сами понимаете, время военное и словам нельзя верить.
А на следующий день батальон был поднят по тревоге и направился к западной границе. Задержанного Мочалова было решено сдать в первое же отделение милиции.
Под вечер батальон остановился на привал. Начальник штаба собрал всех командиров, чтобы обсудить дальнейший маршрут движения батальона. В это время неожиданно налетели фашистские самолеты. Первые же бомбы упали возле того места, где было совещание. Погибли начальник штаба, все командиры рот, несколько других командиров.
Командира батальона спасло лишь то, что он с утра поехал в рядом расположенное село, чтобы связаться по проводной связи с командованием полка. Но телефон молчал. Телефонистка, молодая девушка, со слезами на глазах пояснила, что связь прервалась двадцать первого июня вечером.
— Выяснили, в чем дело? — спросил Гридин.
— Кто-то столбы поспиливал и провода порубил.
«Диверсанты действуют, — понял Гридин, — надо будет внимательно разобраться с этим милиционером».
Когда он подъезжал на мотоцикле к тому месту, где расположился на отдых батальон, то увидел в небе больше десятка самолетов. И тут же у него на глазах вспыхнула красная сигнальная ракета, которая была выстрелена кем-то из леса, недалеко от стоянки батальона, и, описав дугу, упала там, где по предположению майора сейчас находилось управление батальоном. «Приеду и взгрею как следует шутников, — подумал Гридин. — Нашли время развлекаться».
Но тут же начался налет. А когда Гридин добрался к своим и увидел, что натворили немецкие самолеты, то о ракете забыл. Картина была страшной. Смерть начальника штаба, многих командиров и бойцов, уничтоженная техника, которой и так еще не полностью сформированный батальон был укомплектован только наполовину, потрясли майора. Он бледный стоял у опушки леса и растерянно смотрел на то, что осталось от батальона.
Подошел Мочалов. Его охранника убило осколком бомбы, а ему удалось укрыться в глубокой воронке, где он, уткнувшись лицом в еще не остывшую землю, пролежал до конца бомбардировки.
Петр обратился к Гридину:
— Товарищ майор, я видел, как с чердака вон того дома, видите, — он самый ближний к нам — ракета взвилась. И сразу же бомбежка началась. Уверен, что кто-то указал самолетам цель.
Гридин вспомнил ту ракету, посмотрел недоверчиво на Мочалова, но, очевидно, начальник штаба успел уже доложить ему, что, по его мнению, Мочалов никакой не диверсант, потому что махнул рукой и приказал:
— Возьмите красноармейцев и проверьте эту деревушку. — Майор повернулся к стоявшему метрах в трех от него лейтенанту: — Лейтенант Вороненко, дайте старшему лейтенанту трех бойцов и два мотоцикла.
Через несколько минут мотоциклы лихо подкатили к дому, на который указывал Мочалов. Петр первым заскочил в дом. В большой комнате сидела старушка и смотрела на вошедших.
— Здравствуйте, — сказал Мочалов и, не ожидая, пока старушка ответит, спросил: — Бабушка, у вас в доме кто-нибудь из посторонних есть?
Старушка довольно быстро и ясно ответила:
— Сейчас уже никого нет, а вот когда тут самолеты летали, то был один солдатик, но он ушел.
— А что за солдатик?
— А кто знает? Приехал он на мотоцикле еще в обед, покормила я его, и остался он отдохнуть перед дальней дорогой.
— А где он во время бомбежки был?
— Чего-чего? — не поняла старуха.
— Ну, когда самолеты налетели и бомбы начали бросать?
— А, — догадалась старушка, — я не знаю, потому что он мне сказал в склеп сховаться, так как скоро стрелять начнут. Ну вот я и сховалась, а он в доме или во дворе оставался, я даже не видела.
— Когда он уехал?
— Как улетели самолеты, я вышла из склепа, смотрю, а он с мотоциклеткой возится, никак завести мотор не может. Так и не завел. Руками и потолкал к лесу.
— А в какую сторону?
— А вот по этой дорожке, — и старушка рукой показала через окно, в какую сторону ушел ее недавний гость.
Мочалов быстро вышел на улицу, сел на заднее сиденье мотоцикла и показал водителю рукой направление. Вскоре они углубились в лес. Дорога была ровной, и ехали они довольно быстро.
Километра через полтора, за поворотом, они увидели человека, возившегося у мотоцикла. Подъехали и стали с двух сторон. Это был лейтенант Красной Армии с черными петлицами инженерных войск. Очевидно, он так увлекся запуском двигателя, что даже не услышал шума приближающихся мотоциклов. Теперь он стоял выпрямившись и смотрел на подъехавших людей. Лицо его оставалось спокойным, но глаза... глаза его сказали Мочалову все. Бегающие, беспокойные, с затаенным чувством страха — такие глаза старший лейтенант видел у преступников. Спокойно потребовал документы. Лейтенант полез в карман и в этот момент неожиданно сильно толкнул Мочалова в грудь и бросился к кустам. Но красноармейцы были начеку. Один из них по-борцовски бросился лейтенанту в ноги, и тот упал. На нем сразу же оказалось двое красноармейцев. Связали руки и посадили в коляску одного из мотоциклов. Вскоре прибыли в расположение батальона, а через полчаса стало ясно, что лейтенант — переодетый диверсант. При нем обнаружили, кроме оружия, ракетницу и запас ракет.
После этого случая майор Гридин окончательно поверил Мочалову. Долго расспрашивал его, где служил до милиции, а затем неожиданно предложил:
— Давай, старший лейтенант, принимай роту. Включим тебя в список личного состава, ну а все другие документы оформим позже. — Увидев на лице Мочалова смущение, сказал: — Война, Мочалов, война! Посмотри, как она меняет наши планы. — И рукой показал вокруг себя. Красноармейцы относили убитых к опушке, недалеко от которой копали братскую могилу, боевая техника превратилась в груду искареженного металла, была истерзана взрывами земля. Подумал-подумал Мочалов — и согласился. Решил, что с ближайшего почтового отделения пошлет домой письмо и все объяснит.
Принял роту. Правда, после того налета и других боев, в которых участвовал батальон, она по численности вскоре стала равняться взводу. Но в то время остатки армий, многих корпусов, дивизий и полков, словно ручейки, стремившиеся к реке, отбиваясь от превосходящих сил противника, с тяжелыми боями прорывались на восток, чтобы там снова стать полноправными боевыми единицами и бить врага.
Мочалов беспокойно заворочался на своей лесной постели. Нужно спать. Завтра снова изнуряющий марш, и силы надо беречь. Закрыл глаза и приказал себе: «Спать! Спать! Спать!»
8
9
Майор Гридин встретил Мочалова откровенно враждебно. Посмотрел удостоверение, небрежно бросил его на стол и приказал обыскать доставленного.
Вскоре на столе рядом с удостоверением Мочалова появились расческа, небольшая сумма денег, имевшаяся у старшего лейтенанта, носовой платок и использованный билет на поезд.
Майор осмотрел расческу и зло бросил:
— Ишь ты, гад, даже нашей расческой обзавелся.
Мочалов побледнел:
— Оскорблять себя я никому не позволю, даже старшему по званию!
— Что, своих позовешь?
— Каких своих? — не понял Мочалов.
— Ну как каких, — усмехнулся Гридин, — тех, кто так же, как и ты, пришел на нашу землю грабить и убивать.
— Так вы что, считаете, что я шпион? — еще больше бледнея, спросил Мочалов. Только сейчас до его сознания стал доходить смысл слов красноармейцев, задержавших его, и их командира. А тот резко сказал:
— Ладно выкобеливаться! Надеюсь, объяснять не стоит, что с вами няньчиться в военное время не будем. Поэтому предлагаю немедленно рассказывать правду. Меня интересует: кто вы, где и каким образом пересекли границу? Ваши цели и задачи?
— Товарищ майор, — как-то спокойно и даже устало заговорил Мочалов, — давайте разберемся по порядку. Рассудите сами, если я враг, то какой смысл мне ходить в гражданской одежде, ведь в расположении любой воинской части на меня обратят внимание. Запросите Минск, там наш отдел кадров. И вам сразу же скажут, кто я.
Затем Мочалов рассказал майору, как он оказался в этих местах.
Гридин пригласил начальника штаба и сказал ему что-то вполголоса... Капитан предложил Мочалову следовать за ним. Они зашли в его палатку. Оказалось, что начальник штаба неплохо знал Минск, так как раньше служил там. И сейчас он подверг Мочалова настоящему экзамену по знанию города. Ответами остался доволен, но приказал держать Мочалова до утра под стражей. При этом извиняющимся голосом сказал:
— Потерпите, товарищ старший лейтенант, до утра. Сами понимаете, время военное и словам нельзя верить.
А на следующий день батальон был поднят по тревоге и направился к западной границе. Задержанного Мочалова было решено сдать в первое же отделение милиции.
Под вечер батальон остановился на привал. Начальник штаба собрал всех командиров, чтобы обсудить дальнейший маршрут движения батальона. В это время неожиданно налетели фашистские самолеты. Первые же бомбы упали возле того места, где было совещание. Погибли начальник штаба, все командиры рот, несколько других командиров.
Командира батальона спасло лишь то, что он с утра поехал в рядом расположенное село, чтобы связаться по проводной связи с командованием полка. Но телефон молчал. Телефонистка, молодая девушка, со слезами на глазах пояснила, что связь прервалась двадцать первого июня вечером.
— Выяснили, в чем дело? — спросил Гридин.
— Кто-то столбы поспиливал и провода порубил.
«Диверсанты действуют, — понял Гридин, — надо будет внимательно разобраться с этим милиционером».
Когда он подъезжал на мотоцикле к тому месту, где расположился на отдых батальон, то увидел в небе больше десятка самолетов. И тут же у него на глазах вспыхнула красная сигнальная ракета, которая была выстрелена кем-то из леса, недалеко от стоянки батальона, и, описав дугу, упала там, где по предположению майора сейчас находилось управление батальоном. «Приеду и взгрею как следует шутников, — подумал Гридин. — Нашли время развлекаться».
Но тут же начался налет. А когда Гридин добрался к своим и увидел, что натворили немецкие самолеты, то о ракете забыл. Картина была страшной. Смерть начальника штаба, многих командиров и бойцов, уничтоженная техника, которой и так еще не полностью сформированный батальон был укомплектован только наполовину, потрясли майора. Он бледный стоял у опушки леса и растерянно смотрел на то, что осталось от батальона.
Подошел Мочалов. Его охранника убило осколком бомбы, а ему удалось укрыться в глубокой воронке, где он, уткнувшись лицом в еще не остывшую землю, пролежал до конца бомбардировки.
Петр обратился к Гридину:
— Товарищ майор, я видел, как с чердака вон того дома, видите, — он самый ближний к нам — ракета взвилась. И сразу же бомбежка началась. Уверен, что кто-то указал самолетам цель.
Гридин вспомнил ту ракету, посмотрел недоверчиво на Мочалова, но, очевидно, начальник штаба успел уже доложить ему, что, по его мнению, Мочалов никакой не диверсант, потому что махнул рукой и приказал:
— Возьмите красноармейцев и проверьте эту деревушку. — Майор повернулся к стоявшему метрах в трех от него лейтенанту: — Лейтенант Вороненко, дайте старшему лейтенанту трех бойцов и два мотоцикла.
Через несколько минут мотоциклы лихо подкатили к дому, на который указывал Мочалов. Петр первым заскочил в дом. В большой комнате сидела старушка и смотрела на вошедших.
— Здравствуйте, — сказал Мочалов и, не ожидая, пока старушка ответит, спросил: — Бабушка, у вас в доме кто-нибудь из посторонних есть?
Старушка довольно быстро и ясно ответила:
— Сейчас уже никого нет, а вот когда тут самолеты летали, то был один солдатик, но он ушел.
— А что за солдатик?
— А кто знает? Приехал он на мотоцикле еще в обед, покормила я его, и остался он отдохнуть перед дальней дорогой.
— А где он во время бомбежки был?
— Чего-чего? — не поняла старуха.
— Ну, когда самолеты налетели и бомбы начали бросать?
— А, — догадалась старушка, — я не знаю, потому что он мне сказал в склеп сховаться, так как скоро стрелять начнут. Ну вот я и сховалась, а он в доме или во дворе оставался, я даже не видела.
— Когда он уехал?
— Как улетели самолеты, я вышла из склепа, смотрю, а он с мотоциклеткой возится, никак завести мотор не может. Так и не завел. Руками и потолкал к лесу.
— А в какую сторону?
— А вот по этой дорожке, — и старушка рукой показала через окно, в какую сторону ушел ее недавний гость.
Мочалов быстро вышел на улицу, сел на заднее сиденье мотоцикла и показал водителю рукой направление. Вскоре они углубились в лес. Дорога была ровной, и ехали они довольно быстро.
Километра через полтора, за поворотом, они увидели человека, возившегося у мотоцикла. Подъехали и стали с двух сторон. Это был лейтенант Красной Армии с черными петлицами инженерных войск. Очевидно, он так увлекся запуском двигателя, что даже не услышал шума приближающихся мотоциклов. Теперь он стоял выпрямившись и смотрел на подъехавших людей. Лицо его оставалось спокойным, но глаза... глаза его сказали Мочалову все. Бегающие, беспокойные, с затаенным чувством страха — такие глаза старший лейтенант видел у преступников. Спокойно потребовал документы. Лейтенант полез в карман и в этот момент неожиданно сильно толкнул Мочалова в грудь и бросился к кустам. Но красноармейцы были начеку. Один из них по-борцовски бросился лейтенанту в ноги, и тот упал. На нем сразу же оказалось двое красноармейцев. Связали руки и посадили в коляску одного из мотоциклов. Вскоре прибыли в расположение батальона, а через полчаса стало ясно, что лейтенант — переодетый диверсант. При нем обнаружили, кроме оружия, ракетницу и запас ракет.
После этого случая майор Гридин окончательно поверил Мочалову. Долго расспрашивал его, где служил до милиции, а затем неожиданно предложил:
— Давай, старший лейтенант, принимай роту. Включим тебя в список личного состава, ну а все другие документы оформим позже. — Увидев на лице Мочалова смущение, сказал: — Война, Мочалов, война! Посмотри, как она меняет наши планы. — И рукой показал вокруг себя. Красноармейцы относили убитых к опушке, недалеко от которой копали братскую могилу, боевая техника превратилась в груду искареженного металла, была истерзана взрывами земля. Подумал-подумал Мочалов — и согласился. Решил, что с ближайшего почтового отделения пошлет домой письмо и все объяснит.
Принял роту. Правда, после того налета и других боев, в которых участвовал батальон, она по численности вскоре стала равняться взводу. Но в то время остатки армий, многих корпусов, дивизий и полков, словно ручейки, стремившиеся к реке, отбиваясь от превосходящих сил противника, с тяжелыми боями прорывались на восток, чтобы там снова стать полноправными боевыми единицами и бить врага.
Мочалов беспокойно заворочался на своей лесной постели. Нужно спать. Завтра снова изнуряющий марш, и силы надо беречь. Закрыл глаза и приказал себе: «Спать! Спать! Спать!»
8
ВЛАДИМИР СЛАВИН
Жестокая, снежная, морозная выдалась первая военная зима. Жутко было в городе. Ветер раскачивал на столбах трупы повешенных. Продуктов почти не оставалось. Каждая семья жила в страхе, что вот-вот в дом ворвутся незваные гости. Многих людей подстерегал насильственный угон на каторжные работы в Германию.
Чем больше осмысливал Володя происходящие события, чем внимательней присматривался к людям, тем сильнее охватывало его желание бороться против ненавистных оккупантов. Он только искал удобный случай, чтобы вызвать отца на серьезный разговор. Именно в таком разговоре он теперь нуждался как никогда. «Надо убедить батю, — рассуждал Володя, — что детство мое кончилось. Сейчас наступило суровое время, и каждый наш человек что-то должен делать для Родины. Разве нельзя мне доверить какое-то дело?»
Но вот случай представился, и, надо сказать, совершенно неожиданно. Был морозный вечер. Мать собрала кое-каких дровишек, попробовала растопить голландку. Спохватилась — нет спичек.
— Сынок! Поищи в отцовском пальто.
Володя вышел в прихожую. Там висел добротный кожаный реглан, которым Михаил Иванович очень гордился: незадолго до войны эту вещь в торжественной обстановке вручили ему за отличную работу в типографии. Владимир сунул руку в карман кожанки — там какая-то бумага. Достал ее вместе с коробкой спичек, развернул — листовка. Отдал матери спички, а сам ушел в другую комнату читать. В листовке сообщалось о поражении вражеских войск под Москвой. «Так вот почему весело отцу! Дали наши жару фашистам», — промелькнуло в мыслях Владимира.
О том, что отец причастен к выпуску листовки, Владимир нисколько не сомневался: отпечатана типографским способом. Прочитанное так взволновало парня, что ему захотелось хоть как-нибудь досадить фашистам. Но что он мог предпринять? Ведь, если говорить откровенно, ему даже потрогать настоящее оружие не приходилось. Рогатка, разумеется, не в счет. Однако именно о ней почему-то вспомнил в этот момент Владимир.
Он пошел в свою комнату. В старом картонном ящике под разными безделушками лежали рогатки, «боеприпасы», то есть, тщательно подобранные камешки, примерно одного калибра. Все было припрятано подальше от родительских глаз.
Взяв рогатку и десятка два камешков, Володя выскочил на улицу. Свирепствовал мороз. Легкое осеннее пальтишко, как говорят «на рыбьем меху», не спасало Володю от холода. Согревала одна-единственная мысль: вот-вот он устроит немчуре «развеселую потеху».
Трудно судить, что преобладало в столь легкомысленной затее — беспечность или простодушие, наивность или просто мальчишеское озорство. Скорее всего все вместе взятое. Володя решил добраться до двух больших каменных домов по Логойскому тракту, где теперь обосновались «новые хозяева». В это позднее время можно было незаметно пробраться к намеченной цели.
Володя тенью проскальзывал через проходные дворы, проваливаясь по пояс в сугробы, преодолевая развалины, стрелой пролетал через пустынные улицы. Наконец достиг цели. Окна домов, обнесенных рядами колючей проволоки, тщательно затемнялись. Строго соблюдалась светомаскировка. Прохаживались часовые.
Володя забрался в полуразваленную коробку бывшего административного здания. По остаткам лестницы поднялся повыше — к чуть видневшемуся в стене провалу. Отсюда просматривался один из нужных домов. Достал рогатку и камешек, натянул тугую резину, прицелился по первому окну на уровне второго этажа и пальнул. Однако звон стекла не послышался. Будь это днем, Володя наверняка пустил бы камень точно в цель. А сейчас, ночью, он мог полагаться только на чутье и опыт стрелка. Что-что, а уж рогатка в его руках когда-то действовала безотказно. Он снова старательно прицелился, беря чуть выше окна. Зазвенело стекло. Володя тут же открыл «огонь» по второму, третьему, четвертому окнам. В доме послышались крики, началась беготня. Стали беспорядочно стрелять из окон второго этажа. На улицу выскочили несколько полураздетых фашистов. Володя в этот момент скатился вниз по лестнице, бегом бросился к разрушенным корпусам политехнического института.
Домой «налетчик» добрался только где-то за полночь. А там тоже переполох: никто глаз не сомкнул, мать в слезах. Отец строго спросил:
— Ты где пропадал, стервец?
Володя смело посмотрел ему в глаза и твердо сказал:
— Папа, я хочу тебе помогать.
— Как помогать? В чем? — удивился Михаил Иванович.
Как-то сразу повзрослевший сын дотронулся до руки отца:
— Не надо, папа. Не сердись. Я ведь не маленький. Все хорошо вижу и понимаю. Ты сражаешься с фашистами. Возьми и меня.
Громко всхлипнула мать. Немного растерянный отец повел сына в другую комнату.
— Потерпи, сынок, наступит и твой черед. Найдется и для тебя дело. А пока этого не говори никому, даже друзьям.
— Не волнуйся. Не подведу... Только дай мне работу.
Долго в ту ночь на равных, как и положено взрослым людям, говорили между собой отец и сын...
Чем больше осмысливал Володя происходящие события, чем внимательней присматривался к людям, тем сильнее охватывало его желание бороться против ненавистных оккупантов. Он только искал удобный случай, чтобы вызвать отца на серьезный разговор. Именно в таком разговоре он теперь нуждался как никогда. «Надо убедить батю, — рассуждал Володя, — что детство мое кончилось. Сейчас наступило суровое время, и каждый наш человек что-то должен делать для Родины. Разве нельзя мне доверить какое-то дело?»
Но вот случай представился, и, надо сказать, совершенно неожиданно. Был морозный вечер. Мать собрала кое-каких дровишек, попробовала растопить голландку. Спохватилась — нет спичек.
— Сынок! Поищи в отцовском пальто.
Володя вышел в прихожую. Там висел добротный кожаный реглан, которым Михаил Иванович очень гордился: незадолго до войны эту вещь в торжественной обстановке вручили ему за отличную работу в типографии. Владимир сунул руку в карман кожанки — там какая-то бумага. Достал ее вместе с коробкой спичек, развернул — листовка. Отдал матери спички, а сам ушел в другую комнату читать. В листовке сообщалось о поражении вражеских войск под Москвой. «Так вот почему весело отцу! Дали наши жару фашистам», — промелькнуло в мыслях Владимира.
О том, что отец причастен к выпуску листовки, Владимир нисколько не сомневался: отпечатана типографским способом. Прочитанное так взволновало парня, что ему захотелось хоть как-нибудь досадить фашистам. Но что он мог предпринять? Ведь, если говорить откровенно, ему даже потрогать настоящее оружие не приходилось. Рогатка, разумеется, не в счет. Однако именно о ней почему-то вспомнил в этот момент Владимир.
Он пошел в свою комнату. В старом картонном ящике под разными безделушками лежали рогатки, «боеприпасы», то есть, тщательно подобранные камешки, примерно одного калибра. Все было припрятано подальше от родительских глаз.
Взяв рогатку и десятка два камешков, Володя выскочил на улицу. Свирепствовал мороз. Легкое осеннее пальтишко, как говорят «на рыбьем меху», не спасало Володю от холода. Согревала одна-единственная мысль: вот-вот он устроит немчуре «развеселую потеху».
Трудно судить, что преобладало в столь легкомысленной затее — беспечность или простодушие, наивность или просто мальчишеское озорство. Скорее всего все вместе взятое. Володя решил добраться до двух больших каменных домов по Логойскому тракту, где теперь обосновались «новые хозяева». В это позднее время можно было незаметно пробраться к намеченной цели.
Володя тенью проскальзывал через проходные дворы, проваливаясь по пояс в сугробы, преодолевая развалины, стрелой пролетал через пустынные улицы. Наконец достиг цели. Окна домов, обнесенных рядами колючей проволоки, тщательно затемнялись. Строго соблюдалась светомаскировка. Прохаживались часовые.
Володя забрался в полуразваленную коробку бывшего административного здания. По остаткам лестницы поднялся повыше — к чуть видневшемуся в стене провалу. Отсюда просматривался один из нужных домов. Достал рогатку и камешек, натянул тугую резину, прицелился по первому окну на уровне второго этажа и пальнул. Однако звон стекла не послышался. Будь это днем, Володя наверняка пустил бы камень точно в цель. А сейчас, ночью, он мог полагаться только на чутье и опыт стрелка. Что-что, а уж рогатка в его руках когда-то действовала безотказно. Он снова старательно прицелился, беря чуть выше окна. Зазвенело стекло. Володя тут же открыл «огонь» по второму, третьему, четвертому окнам. В доме послышались крики, началась беготня. Стали беспорядочно стрелять из окон второго этажа. На улицу выскочили несколько полураздетых фашистов. Володя в этот момент скатился вниз по лестнице, бегом бросился к разрушенным корпусам политехнического института.
Домой «налетчик» добрался только где-то за полночь. А там тоже переполох: никто глаз не сомкнул, мать в слезах. Отец строго спросил:
— Ты где пропадал, стервец?
Володя смело посмотрел ему в глаза и твердо сказал:
— Папа, я хочу тебе помогать.
— Как помогать? В чем? — удивился Михаил Иванович.
Как-то сразу повзрослевший сын дотронулся до руки отца:
— Не надо, папа. Не сердись. Я ведь не маленький. Все хорошо вижу и понимаю. Ты сражаешься с фашистами. Возьми и меня.
Громко всхлипнула мать. Немного растерянный отец повел сына в другую комнату.
— Потерпи, сынок, наступит и твой черед. Найдется и для тебя дело. А пока этого не говори никому, даже друзьям.
— Не волнуйся. Не подведу... Только дай мне работу.
Долго в ту ночь на равных, как и положено взрослым людям, говорили между собой отец и сын...
9
ТАТЬЯНА АНДРЕЕВНА
Татьяна поправила лучину, которая тускло освещала небольшую комнату с закопченным у печи дощатым потолком, и, осторожно ступая, словно боясь разбудить спавших за цветной занавеской на широкой деревянной кровати детей, вернулась на прежнее место — скрипучий старый топчан. Задумавшись смотрела на спицы и клубок ниток. Затем взяла в руки спицы, но вязать не стала, продолжая сидеть и слушать, как за окном завывает вьюга.
Уже прошло более полгода, как она живет в постоянном томительном ожидании. Она верила, что муж жив и воюет на фронте, понимала, что оттуда невозможно дать весточку о себе. Но сердце не хотело мириться с этой неизвестностью.
Теперь ей казались наивными мысли о том, что немцы ничего ей плохого не сделают, что она может быть за себя и детей спокойной. Все эти надежды были сразу же перечеркнуты, когда осенью немцы схватили одиннадцать жителей их деревни и прямо на окраине расстреляли. Эта бессмысленная и зверская расправа над ни в чем не повинными людьми потрясла всех, а учительница Татьяна Андреевна Мочалова навсегда отбросила мысль, что немцам не до нее. С тех пор в ее жизнь вошли постоянная тревога, страх за детей и за себя.
Довоенная жизнь теперь казалась такой спокойной и счастливой, что Татьяна только тогда и отдыхала душой, когда вспоминала ее.
Вот и теперь вспомнилось, как оканчивала педагогическое училище и попросилась, чтобы ее направили работать в родную деревню. Училась в училище Таня хорошо, и ей советовали поступать в институт. Татьяна Андреевна чуть улыбнулась, вспомнив, как ее позвала к себе секретарь училища, уже немолодая, но тщательно следившая за своей внешностью женщина.
Когда она узнала, что у Тани, кроме бабушки, никого нет, стала уговаривать ее не ехать в деревню. «Посмотрите на себя, — говорила она в доверительной беседе, — вы же красавица! С вашей внешностью и способностями можно достичь многого...»
Но Татьяна привыкла к своей деревне, к людям, чувствовала себя обязанной перед колхозниками, чьи дети нуждались в образовании. Настояла на своем, и вот она дома. Жить стала у бабушки. Школа находилась в другой деревне, и каждый день приходилось ходить туда за два километра. Но такое расстояние для молодой девушки ничего не значило. Прошло два года. Татьяна работала с наслаждением. Дети учились охотно, ловили каждое ее слово. Свою учительницу они очень любили и, бывало, целой гурьбой провожали до самого дома.
Нельзя сказать, что Таня жила только одной школой, ее заботами и потребностями. Она видела, с каким интересом посматривали на нее местные ребята, но вида не подавала: как-никак — учительница и должна вести себя строго и степенно. Ей было приятно чувствовать внимание к себе не только молодых, но и пожилых людей, которые любили и уважали ее.
Потом появился Петр, и она сразу поняла, что это со судьба.
Татьяна Андреевна грустно улыбнулась, вспомнив свою свадьбу. И у нее, и у Петра заработанных денег еле хватало на то, чтобы сводить концы с концами, но они не хотели обращаться за помощью. И поэтому решили регистрировать брак в Минске, сказав знакомым, что свадьбу будут играть в городе, у матери Петра.
У Петра действительно жила в Минске мать. Татьяна Андреевна вспомнила, как она и Петр сразу же после загса пришли к ней. Свекровь плакала, что она ничем не может помочь молодым. Она накормила Таню и Петра картофельным пюре, а с собой дала два кусочка хлеба с маслом. Они съели эти бутерброды в сквере, недалеко от железнодорожного вокзала, и поехали к себе в деревню.
Скоро райком партии направил Петра на работу в милицию, и они переехали в небольшой поселок, где им выделили небольшую комнатушку. Но Таня не бросала работу в школе. Правда, теперь ее путь до места работы увеличился в три раза.
Сначала Петр переехал один, добыл кое-какую мебель, утварь, а затем приехала к нему Таня.
Прожили они в поселке меньше года. Петр стал работать участковым уполномоченным, и они построили дом в деревне, где жила Танина бабушка. Все у них складывалось хорошо. Жили душа в душу. Росли дети. Дочь Юля пошла в мать. Такие же огромные голубые глаза, светлое чистое лицо и длинные русые волосы. Сын был похож на отца. Крупные черты лица, спокойный, рассудительный голос, настойчивость и уверенность в себе. Даже в детских играх проявлялись эти черты. Он всегда казался старше своих лет.
В тридцать девятом году умерла бабушка. Ее похоронили здесь же, на краю деревни, на маленьком заросшем кладбище, где лежали и родители Тани.
Петру не раз предлагали работу в райцентре, но он так привязался к этому краю, деревне, что ни за что не хотел уезжать, и не было человека, который смог бы убедить его сменить место жительства...
В комнате стало почти темно, лучина догорала. Татьяна Андреевна поднялась с топчана, приготовила постель, подошла к лучине и задула ее. Легла, но мысли о былом не покинули ее. Она закинула за голову руки, как это делал Петр, когда лежал в постели.
От воспоминаний о Петре стало мучительно больно, сон не шел. Перед Татьяной встала во всей своей жестокой обнаженности реальность. Вот уже месяц, как у них в деревне расквартировалась немецкая часть. Немцы выгнали ее с детьми из дома, и первые дни они жили в склепе. И неизвестно чем бы все это кончилось, если бы не соседка Марфа Степановна, которая жила в старой низкой развалюхе и поэтому немцы не позарились на ее дом. Она-то и приютила Мочаловых. Но это еще полбеды. Сердце Татьяны Андреевны тревожили слухи о казнях жен и детей тех, кто работал в советско-партийных органах, служил в Красной Армии или НКВД. Да и местный полицай все пристальнее присматривался к Мочаловой, все более угрожающими и откровенно издевательскими были его намеки по ее адресу.
«Боже мой, что делать? Где найти силы, чтобы выжить, вытерпеть все это? Петя, милый, где ты? Чует ли твое сердце, какая опасность нависла над твоими детьми и женой?»
Татьяна Андреевна успокоилась и постепенно начала засыпать. Вдруг послышалось какое-то царапанье, показалось, что кто-то чем-то металлическим скреб по стеклу. Татьяна тихонько встала и осторожно подошла к окну, но оно было замерзшим, и она ничего не увидела. В этот момент снова кто-то стал царапаться.
«Значит, не приснилось. Но кто это ночью пришел к нам? — И вдруг ее сердце обожгла мысль: — Может, Петя? Но он же не знает, что мы здесь».
Таня тихонько позвала хозяйку. Та быстро спустилась с печки, натянула на ноги старые валенки и остановилась рядом с Таней, прислушиваясь.
Стук снова повторился, и Марфа Степановна решительно направилась к дверям.
— Может, лучину зажечь? — спросила Татьяна Андреевна.
— Нет, не надо. Если это свой, то свет в окне будет ни к чему.
Они вдвоем вышли в сени, и хозяйка тихо спросила:
— Кто там?
— Мама, это я, Антон, открой!
— Сыночек, — голос у Марфы Степановны задрожал, и она начала лихорадочно шарить руками по дверям, открывая запоры.
— Сыночек, Антон, родненький ты мой! — приговаривала она.
Дверь открылась, возле нее темнела человеческая фигура.
— Свет не зажигай, мама!
— Хорошо, сынок, хорошо! Проходи в дом.
— Антон, давай руку, я проведу, а то споткнешься в темноте, — предложила Татьяна Андреевна и нащупала его руку. Но парень отдернул руку, как от электрического разряда.
— Кто здесь?
— Не бойся, сынок, — успокоила хозяйка, закрывая дверь, — это Таня, учительница, жена нашего участкового милиционера Мочалова. Ее с детьми из дома выселили, вот и взяла к себе.
— Ясно, а то я испугался, думал, что кто-нибудь чужой. Здравствуйте, Татьяна Андреевна! — И теперь Антон сам нащупал в темноте руку Мочаловой. — Помогите мне пройти, а то действительно темно.
Они вошли в дом, и женщины молча начали завешивать чем попало окна.
Вскоре Марфа Степановна зажгла лучину и, взглянув на сына, всплеснула руками:
— А боже мой! Что же это с тобой случилось, хлопчик ты мой?
И действительно Антона, которого Татьяна видела год назад и выглядел он тогда крепким, жизнерадостным, здоровым парнем, сейчас было не узнать. Перед женщинами стоял исхудалый, со впалыми щеками, черным лицом, на котором только глаза светились каким-то неестественным, болезненным блеском, одетый в какое-то рванье, человек. Он устало опустился на лавку.
— Не удивляйтесь. Я в плену был, попробовал фашистского хлеба. Мне еще повезло по сравнению со многими. Когда везли нас на товарняке, оторвали в полу доски, и человек десять, а может, больше, сбежали. Правда, собраться всем вместе не удалось. Вот я уже почти месяц как сюда добираюсь. А у вас, смотрю, тоже немцы хозяйничают.
— Да тут их целая часть уже месяц квартирует, — пояснила Марфа Степановна и начала возиться у печи, — сейчас я тебя, сынок, накормлю.
— Мама, мне бы помыться да эти лохмотья сбросить. Их надо сразу же сжечь, чтобы заразы не набраться.
Пока Антон жадно ел все, что ему подносили, нагрелась в трех больших чугунах вода. Женщины вылили ее в жестяное корыто, и Антон остался в комнате один. Пока он мылся, Марфа Степановна достала из шкафа белье и начала готовить в свободной небольшой комнатке постель. Наконец вымытый и переодетый Антон подошел к матери. При тусклом свете лучины было видно, как болтается на нем одежда.
— Мама, я еле на ногах держусь. Сейчас лягу спать, а завтра поговорим, сожги только лохмотья.
— Ложись, сынок, ложись. Я сделаю все, как ты говоришь. Скажи только одно: о Лёне ты ничего не слыхал?
— Нет, мама, мы же с ним в разных частях служили.
Антон лег на кровать и мгновенно уснул. А женщины, взволнованные его неожиданным появлением, долго еще ворочались в постелях.
Антон проснулся лишь к вечеру следующего дня. Он сильно простыл: часто кашлял, температура была высокая.
Женщины, посоветовавшись, решили, что на улицу будут выходить редко. Детей вообще не выпустят.
Первые дни Антон сильно болел, но постепенно он начал отходить. Все реже его бил судорожный кашель. Забота и уход делали свое дело.
Прошла неделя. Антону стало гораздо лучше. За время болезни он успел рассказать о своих мучениях и об издевательствах гитлеровцев над военнопленными.
Марфа Степановна и Татьяна Андреевна, слушая рассказы парня, не скрывали слез. Томительная неизвестность о старшем сыне и беспокойство о Петре как бы породнили этих разных по возрасту женщин. Однажды, когда Антон уже совсем поправился, он сказал матери:
— Ты, мама, потихоньку начинай собирать меня в дорогу. Мне надо идти.
— В какую дорогу? Куда идти? — запричитала мать. — Никуда я тебя не пущу. Хватит, я намаялась без вас здесь, и сейчас хоть ты побудь со мной! Никуда я тебя не пущу, никуда! Слышишь!
Антон подошел к матери и обнял ее:
— Успокойся, мама. Пойми, я — солдат и мое место на фронте, где бьются с врагом тысячи таких, как я. И я обязан быть там и сражаться с гадами до тех пор, пока не освободим свою землю.
Он отошел от матери, стал у окна и тихо дрожащим от ярости голосом сказал:
— Если бы ты знала, мама, как они издеваются над нашими людьми. Ты даже не представляешь, что они вытворяют. Они хуже зверей! И не надо меня уговаривать, я живу сейчас только одним желанием — мстить фашистам, бить их днем и ночью, до тех пор, пока не перебьем!
Уже прошло более полгода, как она живет в постоянном томительном ожидании. Она верила, что муж жив и воюет на фронте, понимала, что оттуда невозможно дать весточку о себе. Но сердце не хотело мириться с этой неизвестностью.
Теперь ей казались наивными мысли о том, что немцы ничего ей плохого не сделают, что она может быть за себя и детей спокойной. Все эти надежды были сразу же перечеркнуты, когда осенью немцы схватили одиннадцать жителей их деревни и прямо на окраине расстреляли. Эта бессмысленная и зверская расправа над ни в чем не повинными людьми потрясла всех, а учительница Татьяна Андреевна Мочалова навсегда отбросила мысль, что немцам не до нее. С тех пор в ее жизнь вошли постоянная тревога, страх за детей и за себя.
Довоенная жизнь теперь казалась такой спокойной и счастливой, что Татьяна только тогда и отдыхала душой, когда вспоминала ее.
Вот и теперь вспомнилось, как оканчивала педагогическое училище и попросилась, чтобы ее направили работать в родную деревню. Училась в училище Таня хорошо, и ей советовали поступать в институт. Татьяна Андреевна чуть улыбнулась, вспомнив, как ее позвала к себе секретарь училища, уже немолодая, но тщательно следившая за своей внешностью женщина.
Когда она узнала, что у Тани, кроме бабушки, никого нет, стала уговаривать ее не ехать в деревню. «Посмотрите на себя, — говорила она в доверительной беседе, — вы же красавица! С вашей внешностью и способностями можно достичь многого...»
Но Татьяна привыкла к своей деревне, к людям, чувствовала себя обязанной перед колхозниками, чьи дети нуждались в образовании. Настояла на своем, и вот она дома. Жить стала у бабушки. Школа находилась в другой деревне, и каждый день приходилось ходить туда за два километра. Но такое расстояние для молодой девушки ничего не значило. Прошло два года. Татьяна работала с наслаждением. Дети учились охотно, ловили каждое ее слово. Свою учительницу они очень любили и, бывало, целой гурьбой провожали до самого дома.
Нельзя сказать, что Таня жила только одной школой, ее заботами и потребностями. Она видела, с каким интересом посматривали на нее местные ребята, но вида не подавала: как-никак — учительница и должна вести себя строго и степенно. Ей было приятно чувствовать внимание к себе не только молодых, но и пожилых людей, которые любили и уважали ее.
Потом появился Петр, и она сразу поняла, что это со судьба.
Татьяна Андреевна грустно улыбнулась, вспомнив свою свадьбу. И у нее, и у Петра заработанных денег еле хватало на то, чтобы сводить концы с концами, но они не хотели обращаться за помощью. И поэтому решили регистрировать брак в Минске, сказав знакомым, что свадьбу будут играть в городе, у матери Петра.
У Петра действительно жила в Минске мать. Татьяна Андреевна вспомнила, как она и Петр сразу же после загса пришли к ней. Свекровь плакала, что она ничем не может помочь молодым. Она накормила Таню и Петра картофельным пюре, а с собой дала два кусочка хлеба с маслом. Они съели эти бутерброды в сквере, недалеко от железнодорожного вокзала, и поехали к себе в деревню.
Скоро райком партии направил Петра на работу в милицию, и они переехали в небольшой поселок, где им выделили небольшую комнатушку. Но Таня не бросала работу в школе. Правда, теперь ее путь до места работы увеличился в три раза.
Сначала Петр переехал один, добыл кое-какую мебель, утварь, а затем приехала к нему Таня.
Прожили они в поселке меньше года. Петр стал работать участковым уполномоченным, и они построили дом в деревне, где жила Танина бабушка. Все у них складывалось хорошо. Жили душа в душу. Росли дети. Дочь Юля пошла в мать. Такие же огромные голубые глаза, светлое чистое лицо и длинные русые волосы. Сын был похож на отца. Крупные черты лица, спокойный, рассудительный голос, настойчивость и уверенность в себе. Даже в детских играх проявлялись эти черты. Он всегда казался старше своих лет.
В тридцать девятом году умерла бабушка. Ее похоронили здесь же, на краю деревни, на маленьком заросшем кладбище, где лежали и родители Тани.
Петру не раз предлагали работу в райцентре, но он так привязался к этому краю, деревне, что ни за что не хотел уезжать, и не было человека, который смог бы убедить его сменить место жительства...
В комнате стало почти темно, лучина догорала. Татьяна Андреевна поднялась с топчана, приготовила постель, подошла к лучине и задула ее. Легла, но мысли о былом не покинули ее. Она закинула за голову руки, как это делал Петр, когда лежал в постели.
От воспоминаний о Петре стало мучительно больно, сон не шел. Перед Татьяной встала во всей своей жестокой обнаженности реальность. Вот уже месяц, как у них в деревне расквартировалась немецкая часть. Немцы выгнали ее с детьми из дома, и первые дни они жили в склепе. И неизвестно чем бы все это кончилось, если бы не соседка Марфа Степановна, которая жила в старой низкой развалюхе и поэтому немцы не позарились на ее дом. Она-то и приютила Мочаловых. Но это еще полбеды. Сердце Татьяны Андреевны тревожили слухи о казнях жен и детей тех, кто работал в советско-партийных органах, служил в Красной Армии или НКВД. Да и местный полицай все пристальнее присматривался к Мочаловой, все более угрожающими и откровенно издевательскими были его намеки по ее адресу.
«Боже мой, что делать? Где найти силы, чтобы выжить, вытерпеть все это? Петя, милый, где ты? Чует ли твое сердце, какая опасность нависла над твоими детьми и женой?»
Татьяна Андреевна успокоилась и постепенно начала засыпать. Вдруг послышалось какое-то царапанье, показалось, что кто-то чем-то металлическим скреб по стеклу. Татьяна тихонько встала и осторожно подошла к окну, но оно было замерзшим, и она ничего не увидела. В этот момент снова кто-то стал царапаться.
«Значит, не приснилось. Но кто это ночью пришел к нам? — И вдруг ее сердце обожгла мысль: — Может, Петя? Но он же не знает, что мы здесь».
Таня тихонько позвала хозяйку. Та быстро спустилась с печки, натянула на ноги старые валенки и остановилась рядом с Таней, прислушиваясь.
Стук снова повторился, и Марфа Степановна решительно направилась к дверям.
— Может, лучину зажечь? — спросила Татьяна Андреевна.
— Нет, не надо. Если это свой, то свет в окне будет ни к чему.
Они вдвоем вышли в сени, и хозяйка тихо спросила:
— Кто там?
— Мама, это я, Антон, открой!
— Сыночек, — голос у Марфы Степановны задрожал, и она начала лихорадочно шарить руками по дверям, открывая запоры.
— Сыночек, Антон, родненький ты мой! — приговаривала она.
Дверь открылась, возле нее темнела человеческая фигура.
— Свет не зажигай, мама!
— Хорошо, сынок, хорошо! Проходи в дом.
— Антон, давай руку, я проведу, а то споткнешься в темноте, — предложила Татьяна Андреевна и нащупала его руку. Но парень отдернул руку, как от электрического разряда.
— Кто здесь?
— Не бойся, сынок, — успокоила хозяйка, закрывая дверь, — это Таня, учительница, жена нашего участкового милиционера Мочалова. Ее с детьми из дома выселили, вот и взяла к себе.
— Ясно, а то я испугался, думал, что кто-нибудь чужой. Здравствуйте, Татьяна Андреевна! — И теперь Антон сам нащупал в темноте руку Мочаловой. — Помогите мне пройти, а то действительно темно.
Они вошли в дом, и женщины молча начали завешивать чем попало окна.
Вскоре Марфа Степановна зажгла лучину и, взглянув на сына, всплеснула руками:
— А боже мой! Что же это с тобой случилось, хлопчик ты мой?
И действительно Антона, которого Татьяна видела год назад и выглядел он тогда крепким, жизнерадостным, здоровым парнем, сейчас было не узнать. Перед женщинами стоял исхудалый, со впалыми щеками, черным лицом, на котором только глаза светились каким-то неестественным, болезненным блеском, одетый в какое-то рванье, человек. Он устало опустился на лавку.
— Не удивляйтесь. Я в плену был, попробовал фашистского хлеба. Мне еще повезло по сравнению со многими. Когда везли нас на товарняке, оторвали в полу доски, и человек десять, а может, больше, сбежали. Правда, собраться всем вместе не удалось. Вот я уже почти месяц как сюда добираюсь. А у вас, смотрю, тоже немцы хозяйничают.
— Да тут их целая часть уже месяц квартирует, — пояснила Марфа Степановна и начала возиться у печи, — сейчас я тебя, сынок, накормлю.
— Мама, мне бы помыться да эти лохмотья сбросить. Их надо сразу же сжечь, чтобы заразы не набраться.
Пока Антон жадно ел все, что ему подносили, нагрелась в трех больших чугунах вода. Женщины вылили ее в жестяное корыто, и Антон остался в комнате один. Пока он мылся, Марфа Степановна достала из шкафа белье и начала готовить в свободной небольшой комнатке постель. Наконец вымытый и переодетый Антон подошел к матери. При тусклом свете лучины было видно, как болтается на нем одежда.
— Мама, я еле на ногах держусь. Сейчас лягу спать, а завтра поговорим, сожги только лохмотья.
— Ложись, сынок, ложись. Я сделаю все, как ты говоришь. Скажи только одно: о Лёне ты ничего не слыхал?
— Нет, мама, мы же с ним в разных частях служили.
Антон лег на кровать и мгновенно уснул. А женщины, взволнованные его неожиданным появлением, долго еще ворочались в постелях.
Антон проснулся лишь к вечеру следующего дня. Он сильно простыл: часто кашлял, температура была высокая.
Женщины, посоветовавшись, решили, что на улицу будут выходить редко. Детей вообще не выпустят.
Первые дни Антон сильно болел, но постепенно он начал отходить. Все реже его бил судорожный кашель. Забота и уход делали свое дело.
Прошла неделя. Антону стало гораздо лучше. За время болезни он успел рассказать о своих мучениях и об издевательствах гитлеровцев над военнопленными.
Марфа Степановна и Татьяна Андреевна, слушая рассказы парня, не скрывали слез. Томительная неизвестность о старшем сыне и беспокойство о Петре как бы породнили этих разных по возрасту женщин. Однажды, когда Антон уже совсем поправился, он сказал матери:
— Ты, мама, потихоньку начинай собирать меня в дорогу. Мне надо идти.
— В какую дорогу? Куда идти? — запричитала мать. — Никуда я тебя не пущу. Хватит, я намаялась без вас здесь, и сейчас хоть ты побудь со мной! Никуда я тебя не пущу, никуда! Слышишь!
Антон подошел к матери и обнял ее:
— Успокойся, мама. Пойми, я — солдат и мое место на фронте, где бьются с врагом тысячи таких, как я. И я обязан быть там и сражаться с гадами до тех пор, пока не освободим свою землю.
Он отошел от матери, стал у окна и тихо дрожащим от ярости голосом сказал:
— Если бы ты знала, мама, как они издеваются над нашими людьми. Ты даже не представляешь, что они вытворяют. Они хуже зверей! И не надо меня уговаривать, я живу сейчас только одним желанием — мстить фашистам, бить их днем и ночью, до тех пор, пока не перебьем!