Страница:
Конечно же, жены погибших подводников слетались со всего Союза в Петропавловск, в поселок Рыбачий, в родной гарнизон. Ждали, внимая каждой весточке из района поиска, верили и не верили в счастливый случай, в невероятное. Пели на печальных своих посиделках песню, написанную лодочным поэтом:
И чайки сразу не поверят,
Когда сквозь утренний туман
Всплывет вдруг "Ка - сто двадцать девять",
Подмяв под корпус океан.
Но К-129 не всплывала. И женщины потихоньку стали разъезжаться. Авиабилеты с Камчатки на Большую землю всегда были в цене. Но никаких пособий семьям пропавших без вести моряков не выплачивалось. Офицеры дивизии, куда входила лодка, пустили по кругу фуражку - кто сколько сможет.
Улетела и Ирина Георгиевна - во Владивосток, в штаб Тихоокеанского флота - искать правды и справедливости. Дело в том, что приказа по флоту о гибели подводной лодки небыло, в петропавловском ЗАГСе вдовам подводников выдали "Свидетельства о смерти" с издевательской записью - "считать умершим".
От этой подловатой чиновной записи пошли многие житейские проблемы обезглавленных подводницких семей. Никаких льгот, никаких скидок, никакого государственного участия… Мало ли кого можно «считать умершим»?
Многие убитые горем смирились и с этой записью, и со своей участью. Лишь Журавина мириться не стала. Писала, звонила, ходила, требовала… Записалась на прием к командующему Тихоокеанским флотом. Вышел мичман-адъютант, сказал, что готов передать суть ее просьбы адмиралу, которому некогда принимать всех подряд… Ну, она и взорвалась! Высказала мичману насчет "всех" и "подряд".
Ушли годы на то, чтобы «умерших» моряков признали «погибшими при исполнении служебных обязанностей». Этого добилась она, Журавина.
Ее скорбный статус «вдовы подводника» никак не вписывался в лучезарное бытие народа-строителя, устремленного к высотам коммунизма. Помнить о катастрофах и иных бедах было не ведено. А она помнила. Она ничего не хотела забывать. Таких опасались и чурались. Угодны были беспамятные.
Я никогда не видела Сашу в таком мрачном настроении. Он даже написал завещание на вклад в сберкассе… «Мало ли что…» - сказал со вздохом. И других офицеров угнетало общее безысходное настроение: «Не вернемся». А ведь экипаж был лучшим в дивизии. И командир капитан 1 ранга Владимир Иванович Кобзарь считался опытнейшим командиром-подводником на Тихоокеанском флоте.
О муже скажу словами его бывшего подчиненного контр-адмирала Алексина: «О нем трудно рассказывать. Его надо было видеть и знать. Это был блестящий морской офицер! Никого даже близко похожего на него я с тех пор больше уже не видел (из нескольких тысяч командиров кораблей и соединений, прошедших передо мной за 24 последних года). Тяжело, когда гибнут товарищи. Но гибель Журавина я переживал тяжелее всего. Несколько лет после этого я встречался с ним в разных ситуациях во сне и просыпался с рыданиями».
Прошло шесть лет с того черного дня, и для Ирины Георгиевны начался новый круг хождения по мукам.
Она узнала, что в Рыбачьем поселке (теперь город Вилючинск), в котором служили камчатские подводники, открывается памятник экипажу К-129. Никаких приглашений и извещений. Открыли втихаря, и все. Город режимный, просто так не приедешь. Да и путь не близкий - через всю Россию. Стала она снова обивать пороги, писать письма: «Дайте возможность хоть памятнику поклониться». Казенные бумаги приходили с разными канцелярскими словесами, но смысл был один - «не положено». Почему не положено? Это не укладывалось ни в голове, ни в сердце. Это и сейчас, когда ничему уже не удивляешься, поражает. Товарищи флотские политработники, инженеры человеческих душ, это же вашими руками начертаны все эти чудовищные отказы, и кому - вдове флотского офицера, погибшего при выполнении задания социалистической Родины! Не положено ей побывать у памятника мужу и разделившим с ним смерть сотоварищам?! Кто и когда такое «не положил»?!
Чем больше она билась за очевиднейшее свое право, тем резче приходили ответы:"Вам неоднократно сообщалось…" "Нельзя. Не положено. Закрытый гарнизон. И точка.
- Но я же жила в этом закрытом гарнизоне, когда был жив муж! Почему же нельзя приехать туда после его гибели?
Объяснялось все просто. Ведомство не хотело портить свой парадный мундир черными крестами катастроф. Ведомство хотело красиво рапортовать, а «факты гибели» портили реноме. «Факты гибели» надо было побыстрее схоронить в секретных архивах. А эта неуемная Журавина звонила во все колокола и писала во все инстанции. «Склочница! Ставит свои интересы выше государственных! - гневались политработники в адмиральских погонах. - Подрывает моральное состояние личного состава Военно-морских сил».
И нашли "соломоново" решение: доску со списком членов экипажа К-129 с памятника снять! Чтоб не давать повода всяким там Журавиным рваться в закрытый гарнизон и смущать душевный покой военных моряков, всегда готовых выполнить любой приказ партии и правительства!
Доску сняли.
«Железная леди» все равно приехала. Прилетела за свой счет. Прорвалась! И сына Мишу с собой взяла. Приняли их моряки в Рыбачьем радушно, без оглядки на политотдел. Жили в семье офицера Алексина, служившего некогда штурманом на К-129. Впоследствии, став главным штурманом ВМФ, контр-адмирал Валерий Иванович Алексин сделает много для увековечения памяти о К-129. Но все это уже будет в «эпоху гласности». А тогда он рисковал карьерой, принимая возмутительницу адмиральского спокойствия. Шел 1977 год…
Памятник Журавиной понравился - нестандартный, с душой сделан: бетонная морская волна разбивается об обелиск, как о ствол перископа. На гребне - голова моряка в бескозырке. И хотя местные политработники уверяли ее, что это собирательный образ, что это памятник всем морякам, не вернувшимся домой, она-то знала, к о м у этот памятник. Камчатская флотилия собирала деньги на монумент экипажу К-129. А сооружали его военные строители, студенты из Пскова и Новгорода. Он и сейчас стоит, этот скорбный монумент. И доску с именами вернули.
В 1974 году Ирина Георгиевна работала на таможне в Шереметьево. Однажды, листая изъятый у пассажира американский журнал, наткнулась на заметку про "свою "
лодку. Потом сотрудники принесли запрещенный "Лайф", а там тоже знакомый до острой боли номер - К-129. И еще журнал, и еще…
Весь мир облетела сенсация: американское судно-платформа "Челенджер Гломэр" подняло с глубины 5000 метров затонувшую советскую подлодку. При подъеме корпус субмарины, пролежавшей на грунте шесть лет, переломился, и в гидравлических клешнях-захватах осталась только носовая часть корабля - два отсека, из которых потом, на Гаваях извлекли шесть замечательно сохранившихся тел.
Эта новость резанула по затянувшейся было душевной ране. Ирина Георгиевна написала прошение своему начальству и в КГБ о разрешении делать ксероксы с заметок и статей о К-129 в иностранных журналах. Ей разрешили. Так она узнала то, чего не знал никто из соотечественников: советские власти отказались принять от американской стороны тела погибших подводников, заявив, что «у нас все подводные лодки находятся на своих базах». А эта с красными звездами на крышках торпедных аппаратов, с красными звездочками на пилотках мертвецов, вроде как неопознанный гидросферный объект. Мало ли что можно поднять со дна Великого океана?!
Для Журавиной это был еще один удар. Она ведь успела поверить, что среди этих поднятых шести - Саша. Репортеры писали об офицере и пяти матросах… Всех их снова предали океану в стальном контейнере, накрыв его советским Военно-Морским Флагом и исполнив перед погребением гимны США и СССР. Девятнадцать лет спустя она увидит эту печальную церемонию своими глазами: шеф ЦРУ передаст президенту России кассету с видеозаписью. И она, и мы все услышим с телеэкрана слова пастора, с трудом выговаривавшего русские слова.
Теперь она хлопотала только об одном - разрешить родственникам погибших побывать в точке гибели К-129.
- Зачем? - недоумевали чиновники.
- Венки на воду опустить. Слезу обронить над океанской могилой.
Дорогое удовольствие, смекали начальнички, а в слух говорили:
- Уймитесь, Ирина Георгиевна! Туда две недели ходу. Это ж не круиз по Средиземному морю. Пока дойдете, океан всю душу из вас вынет.
- Пусть вынет. Дойду!
Тогда в ход шли другие аргументы вплоть до туманных обещаний насчет оказии попутных плавсредств. Но никакие плавсредства в точку "К" не спешили.
Шли годы. Ирина Георгиевна, объединившись с сыном погибшего инженера-механика К-129 Игорем Ореховым, упрямо напоминала о своей просьбе, о своем долге, о своем праве. Менялись главкомы, менялись генсеки. Неизменной осталась лишь резолюция на всех ее слезных мольбах - «Это невозможно».
А тут новый удар, да такой, что и мужику со стальными нервами не устоять: умер сын Миша, нахватавшись радиоактивных доз в курчатовс-ком институте, где работал после распределения. Все! Смирись и забудь про все… Не надо тебе рваться в океан, неуемная душа. Есть у тебя и в Москве черный камень, где можно поплакать. Отныне дорога тебе от порога только в церковь да на кладбище, где сквозь мраморную плиту проступают лица сына и мужа. Могила наполовину символическая. Но на ней два самых дорогих имени…
И все же ее святые слезы проточили даже чиновный камень. В прошлом году позвонили из Главного штаба ВМФ:
- Есть оказия, Ирина Георгиевна. Собирайтесь, если не передумали.
И она, в немалых уже годах, собралась на край света, в океанский поход, живо, как матрос-первогодок.
Отряд кораблей Тихоокеанского флота уходил на Гавайские острова по приглашению американской стороны на празднование 50-летия общей победы над фашизмом. Журавиной нашли местечко на танкере, сопровождавшем отряд как заправщик. Там в составе гражданской команды было несколько женщин. С ними она и делила тяготы нелегкого океанского плавания: чистила картошку, штопала, шила, помогала, чем могла, чтобы не быть просто пассажиркой. Вместе с ней шел и полуслепой - инвалид по зрению - сын лодочного инженера-механика Игорь Орехов.
Флагман отряда специально отклонился от генерального курса, чтобы пройти над точкой гибели К-129. Все было честь по чести: впервые за 27 лет здесь приспустили флаги, выстроились по большому сбору экипажи в белых форменках, опустили на штормовые волны венок с лентой.
Вцепившись в леера, чтобы удержаться в качку, стояла на свежем океанском ветру немолодая женщина. Никто не знал, что это она, ее сердце, ее верность заставила повернуть все эти мощные корабли-красавцы и лечь на курс, проложенный ее любовью.
Она пришла к нему. Их разделяли уже не тысячи верст, а всего лишь пять километров глубины… Что она ему шептала, о чем молилась в ту минуту, знают лишь Небо и Океан.
Она пришла к нему всем смертям назло, всем казенным отпискам вопреки. Пришла, и ее цветы проплыли над его кораблем-саркофагом. Она набрала в бутылочку воды из этой роковой, из этой проклятой точки. А потом схоронила эту воду в той сыновьей могиле на Пятницком кладбище.
Вот и вся история. И пусть кто-нибудь скажет, что в двадцатом веке не бывало такой любви, перед которой стихали океаны. Была. И есть.
«ХИРОСИМА» СЕВЕРНОГО ФЛОТА
И чайки сразу не поверят,
Когда сквозь утренний туман
Всплывет вдруг "Ка - сто двадцать девять",
Подмяв под корпус океан.
Но К-129 не всплывала. И женщины потихоньку стали разъезжаться. Авиабилеты с Камчатки на Большую землю всегда были в цене. Но никаких пособий семьям пропавших без вести моряков не выплачивалось. Офицеры дивизии, куда входила лодка, пустили по кругу фуражку - кто сколько сможет.
Улетела и Ирина Георгиевна - во Владивосток, в штаб Тихоокеанского флота - искать правды и справедливости. Дело в том, что приказа по флоту о гибели подводной лодки небыло, в петропавловском ЗАГСе вдовам подводников выдали "Свидетельства о смерти" с издевательской записью - "считать умершим".
От этой подловатой чиновной записи пошли многие житейские проблемы обезглавленных подводницких семей. Никаких льгот, никаких скидок, никакого государственного участия… Мало ли кого можно «считать умершим»?
Многие убитые горем смирились и с этой записью, и со своей участью. Лишь Журавина мириться не стала. Писала, звонила, ходила, требовала… Записалась на прием к командующему Тихоокеанским флотом. Вышел мичман-адъютант, сказал, что готов передать суть ее просьбы адмиралу, которому некогда принимать всех подряд… Ну, она и взорвалась! Высказала мичману насчет "всех" и "подряд".
Ушли годы на то, чтобы «умерших» моряков признали «погибшими при исполнении служебных обязанностей». Этого добилась она, Журавина.
Ее скорбный статус «вдовы подводника» никак не вписывался в лучезарное бытие народа-строителя, устремленного к высотам коммунизма. Помнить о катастрофах и иных бедах было не ведено. А она помнила. Она ничего не хотела забывать. Таких опасались и чурались. Угодны были беспамятные.
Я никогда не видела Сашу в таком мрачном настроении. Он даже написал завещание на вклад в сберкассе… «Мало ли что…» - сказал со вздохом. И других офицеров угнетало общее безысходное настроение: «Не вернемся». А ведь экипаж был лучшим в дивизии. И командир капитан 1 ранга Владимир Иванович Кобзарь считался опытнейшим командиром-подводником на Тихоокеанском флоте.
О муже скажу словами его бывшего подчиненного контр-адмирала Алексина: «О нем трудно рассказывать. Его надо было видеть и знать. Это был блестящий морской офицер! Никого даже близко похожего на него я с тех пор больше уже не видел (из нескольких тысяч командиров кораблей и соединений, прошедших передо мной за 24 последних года). Тяжело, когда гибнут товарищи. Но гибель Журавина я переживал тяжелее всего. Несколько лет после этого я встречался с ним в разных ситуациях во сне и просыпался с рыданиями».
Прошло шесть лет с того черного дня, и для Ирины Георгиевны начался новый круг хождения по мукам.
Она узнала, что в Рыбачьем поселке (теперь город Вилючинск), в котором служили камчатские подводники, открывается памятник экипажу К-129. Никаких приглашений и извещений. Открыли втихаря, и все. Город режимный, просто так не приедешь. Да и путь не близкий - через всю Россию. Стала она снова обивать пороги, писать письма: «Дайте возможность хоть памятнику поклониться». Казенные бумаги приходили с разными канцелярскими словесами, но смысл был один - «не положено». Почему не положено? Это не укладывалось ни в голове, ни в сердце. Это и сейчас, когда ничему уже не удивляешься, поражает. Товарищи флотские политработники, инженеры человеческих душ, это же вашими руками начертаны все эти чудовищные отказы, и кому - вдове флотского офицера, погибшего при выполнении задания социалистической Родины! Не положено ей побывать у памятника мужу и разделившим с ним смерть сотоварищам?! Кто и когда такое «не положил»?!
Чем больше она билась за очевиднейшее свое право, тем резче приходили ответы:"Вам неоднократно сообщалось…" "Нельзя. Не положено. Закрытый гарнизон. И точка.
- Но я же жила в этом закрытом гарнизоне, когда был жив муж! Почему же нельзя приехать туда после его гибели?
Объяснялось все просто. Ведомство не хотело портить свой парадный мундир черными крестами катастроф. Ведомство хотело красиво рапортовать, а «факты гибели» портили реноме. «Факты гибели» надо было побыстрее схоронить в секретных архивах. А эта неуемная Журавина звонила во все колокола и писала во все инстанции. «Склочница! Ставит свои интересы выше государственных! - гневались политработники в адмиральских погонах. - Подрывает моральное состояние личного состава Военно-морских сил».
И нашли "соломоново" решение: доску со списком членов экипажа К-129 с памятника снять! Чтоб не давать повода всяким там Журавиным рваться в закрытый гарнизон и смущать душевный покой военных моряков, всегда готовых выполнить любой приказ партии и правительства!
Доску сняли.
«Железная леди» все равно приехала. Прилетела за свой счет. Прорвалась! И сына Мишу с собой взяла. Приняли их моряки в Рыбачьем радушно, без оглядки на политотдел. Жили в семье офицера Алексина, служившего некогда штурманом на К-129. Впоследствии, став главным штурманом ВМФ, контр-адмирал Валерий Иванович Алексин сделает много для увековечения памяти о К-129. Но все это уже будет в «эпоху гласности». А тогда он рисковал карьерой, принимая возмутительницу адмиральского спокойствия. Шел 1977 год…
Памятник Журавиной понравился - нестандартный, с душой сделан: бетонная морская волна разбивается об обелиск, как о ствол перископа. На гребне - голова моряка в бескозырке. И хотя местные политработники уверяли ее, что это собирательный образ, что это памятник всем морякам, не вернувшимся домой, она-то знала, к о м у этот памятник. Камчатская флотилия собирала деньги на монумент экипажу К-129. А сооружали его военные строители, студенты из Пскова и Новгорода. Он и сейчас стоит, этот скорбный монумент. И доску с именами вернули.
В 1974 году Ирина Георгиевна работала на таможне в Шереметьево. Однажды, листая изъятый у пассажира американский журнал, наткнулась на заметку про "свою "
лодку. Потом сотрудники принесли запрещенный "Лайф", а там тоже знакомый до острой боли номер - К-129. И еще журнал, и еще…
Весь мир облетела сенсация: американское судно-платформа "Челенджер Гломэр" подняло с глубины 5000 метров затонувшую советскую подлодку. При подъеме корпус субмарины, пролежавшей на грунте шесть лет, переломился, и в гидравлических клешнях-захватах осталась только носовая часть корабля - два отсека, из которых потом, на Гаваях извлекли шесть замечательно сохранившихся тел.
Эта новость резанула по затянувшейся было душевной ране. Ирина Георгиевна написала прошение своему начальству и в КГБ о разрешении делать ксероксы с заметок и статей о К-129 в иностранных журналах. Ей разрешили. Так она узнала то, чего не знал никто из соотечественников: советские власти отказались принять от американской стороны тела погибших подводников, заявив, что «у нас все подводные лодки находятся на своих базах». А эта с красными звездами на крышках торпедных аппаратов, с красными звездочками на пилотках мертвецов, вроде как неопознанный гидросферный объект. Мало ли что можно поднять со дна Великого океана?!
Для Журавиной это был еще один удар. Она ведь успела поверить, что среди этих поднятых шести - Саша. Репортеры писали об офицере и пяти матросах… Всех их снова предали океану в стальном контейнере, накрыв его советским Военно-Морским Флагом и исполнив перед погребением гимны США и СССР. Девятнадцать лет спустя она увидит эту печальную церемонию своими глазами: шеф ЦРУ передаст президенту России кассету с видеозаписью. И она, и мы все услышим с телеэкрана слова пастора, с трудом выговаривавшего русские слова.
Теперь она хлопотала только об одном - разрешить родственникам погибших побывать в точке гибели К-129.
- Зачем? - недоумевали чиновники.
- Венки на воду опустить. Слезу обронить над океанской могилой.
Дорогое удовольствие, смекали начальнички, а в слух говорили:
- Уймитесь, Ирина Георгиевна! Туда две недели ходу. Это ж не круиз по Средиземному морю. Пока дойдете, океан всю душу из вас вынет.
- Пусть вынет. Дойду!
Тогда в ход шли другие аргументы вплоть до туманных обещаний насчет оказии попутных плавсредств. Но никакие плавсредства в точку "К" не спешили.
Шли годы. Ирина Георгиевна, объединившись с сыном погибшего инженера-механика К-129 Игорем Ореховым, упрямо напоминала о своей просьбе, о своем долге, о своем праве. Менялись главкомы, менялись генсеки. Неизменной осталась лишь резолюция на всех ее слезных мольбах - «Это невозможно».
А тут новый удар, да такой, что и мужику со стальными нервами не устоять: умер сын Миша, нахватавшись радиоактивных доз в курчатовс-ком институте, где работал после распределения. Все! Смирись и забудь про все… Не надо тебе рваться в океан, неуемная душа. Есть у тебя и в Москве черный камень, где можно поплакать. Отныне дорога тебе от порога только в церковь да на кладбище, где сквозь мраморную плиту проступают лица сына и мужа. Могила наполовину символическая. Но на ней два самых дорогих имени…
И все же ее святые слезы проточили даже чиновный камень. В прошлом году позвонили из Главного штаба ВМФ:
- Есть оказия, Ирина Георгиевна. Собирайтесь, если не передумали.
И она, в немалых уже годах, собралась на край света, в океанский поход, живо, как матрос-первогодок.
Отряд кораблей Тихоокеанского флота уходил на Гавайские острова по приглашению американской стороны на празднование 50-летия общей победы над фашизмом. Журавиной нашли местечко на танкере, сопровождавшем отряд как заправщик. Там в составе гражданской команды было несколько женщин. С ними она и делила тяготы нелегкого океанского плавания: чистила картошку, штопала, шила, помогала, чем могла, чтобы не быть просто пассажиркой. Вместе с ней шел и полуслепой - инвалид по зрению - сын лодочного инженера-механика Игорь Орехов.
Флагман отряда специально отклонился от генерального курса, чтобы пройти над точкой гибели К-129. Все было честь по чести: впервые за 27 лет здесь приспустили флаги, выстроились по большому сбору экипажи в белых форменках, опустили на штормовые волны венок с лентой.
Вцепившись в леера, чтобы удержаться в качку, стояла на свежем океанском ветру немолодая женщина. Никто не знал, что это она, ее сердце, ее верность заставила повернуть все эти мощные корабли-красавцы и лечь на курс, проложенный ее любовью.
Она пришла к нему. Их разделяли уже не тысячи верст, а всего лишь пять километров глубины… Что она ему шептала, о чем молилась в ту минуту, знают лишь Небо и Океан.
Она пришла к нему всем смертям назло, всем казенным отпискам вопреки. Пришла, и ее цветы проплыли над его кораблем-саркофагом. Она набрала в бутылочку воды из этой роковой, из этой проклятой точки. А потом схоронила эту воду в той сыновьей могиле на Пятницком кладбище.
Вот и вся история. И пусть кто-нибудь скажет, что в двадцатом веке не бывало такой любви, перед которой стихали океаны. Была. И есть.
«ХИРОСИМА» СЕВЕРНОГО ФЛОТА
И тогда отец погибшего главстаршины Васильева достал припасенный с войны «вальтер», купил билет до Мурманска и отправился казнить того, кто погубил его сына - командира атомного подводного ракетоносца К-19 капитана 2 ранга Кулибабу.
Командир спешил на корабль к отходу. Вьюжным ветром сдуло фуражку, унесло в волны. Он не стал возвращаться домой за шапкой, возвращаться - дурная примета. Но это не помогло. Из похода в Атлантику они привезли двадцать восемь трупов.
А может, все-таки помогло? Они вообще могли не вернуться. Все. Большинство, однако вернулось. Но какой ценой…
Похоронка пришла в семью сельского учителя Петра Васильевича Васильева в конце весны 1972 года, то есть тогда, когда Санька, первенец, любимец и гордость большой семьи, был давно зарыт в братскую могилу на окраине города Полярный в губе Кислая. От села Глубокого Опочецкого района Псковской области до места упокоения сына - поболе тысячи верст.
Жена, Надежда Дмитриевна, как только дошло до нее, что старшенький больше не вернется, что навсегда зарыт в вечную мерзлоту Кольской тундры, обезумев от горя, хватанула уксусной эссенции. Ее откачали, спасли… Долго увещевали: что же ты эдак - у тебя еще три дочери да сын. У других и того нет, у других-то и того горше, когда единственного сына теряют… А она слушать никого не слушала и жить не хотела. Только об одном просила - съездить в город Полярный, привезти Сашеньку, чтоб хоть могилка его рядом была. А не привезешь - все одно руки на себя наложу.
Вот тогда-то и собрался в неблизкий путь учитель Петр Васильевич. Поехал не один, вместе с сыном Евгением, милиционером.
В закрытый поселок, откуда приходили письма сына, их не пустили, а разрешили въезд в закрытый же город Полярный, на окраине которого стояла бетонированная братская гробница. В Полярном их никто особенно не ждал. Спасибо мичману Бекетову с «К-19», на которого набрели случайно и который пристроил их на ночлег. От него-то и узнал отец о страшном пожаре в Атлантике. С содроганием сердца слушал про то, как ломились матросы из девятого отсека, где вспыхнул огонь и где был сын, в отсеки соседние, смежные. Но из, заживо сгорающих, туда не пускали. Не пускали по приказу командира капитана 2 ранга Кулибабы.
До ломоты в пальцах сжимал Петр Васильевич рубчатую рукоять пистолета в кармане: «Убью, гада!» Не мог старый фронтовик такого понять: чтоб свои гибли и свои же не впустили. Да еще в мирное время…
- Где этот, Кулибаба который, - выспрашивал Васильев у мичмана.
- В Гаджиеве. Но вас туда не пустят. Особый пропуск нужен. Поселок режимный. Там атомные лодки стоят.
- Ничего, мне под колючку не впервой лазать… Отыщем!
Кулибаба отыскался сам. Узнал, что в Полярном отец Васильева, пришел из поселка рейсовым катером. Судьба уготовила им встречу не в Полярном, а в Мурманске, на вокзальной площади, за десять минут до отхода автобуса в аэропорт. Там и учинил Васильев свой суровый отцовский допрос, с ненавистью вглядываясь в кавторанга. Круглолицый, голубоглазый, курносый - он так не походил на записного злодея.
- Что ж вы им двери-то открыть не разрешили?! - спросил Васильев, переводя в кармане пальтецо «флажок» предохранителя. - Как же это так? Ведь еще Суворов учил: «Сам погибай, а товарища выручай!»
Вздохнул Кулибаба:
- Все верно, Петр Васильевич. Только у нас, на подводном флоте, так говорят: «Сам погибай, а к товарищу не влезай». Влезешь к нему в отсек спасаться - и его погубишь, и себя… Да ваш-то сын никуда не ломился, Он первым погиб. На посту. Как герой. А был он старшиной Девятого отсека…
Свое, как принято теперь говорить, авторское расследование второй трагедии на «К-1 9» я начал довольно поздно - спустя семнадцать лет после того, как все случилось. И хотя служил в бывшей столице севере флотских подводников, и даже обихаживал со своими матросами на субботниках бетонный мемориал последним жертвам «Хиросимы», и хотя слышал не раз, как матросы пели в кубриках под гитару самодельную песню, навсегда вошедшую во флотский фольклор, - «Спит Девятый отсек, спит пока что живой…»
Но однажды в мою, московскую уже, жизнь ворвался человек со смятенной душой и неуемным темпераментом - бывший минер с «К-1 9» Валентин Николаевич Заварин. Выложил на стол толстенную папку с письмами, рукописями, фотографиями - читайте!
И исчез, умчавшись на «Kpacной стреле» в Питер.
Честно говоря, я не собирался загораться этой мрачной темой. Еще не отошел от похорон моряков с «Комсомольца». Еще стояли перед глазами женские трупы, всплывавшие со злосчастного «Адмирала Нахимова», - еще не закончена была печальная хроника гибели «С-178» на Тихом океане… Да что же я, стал флагманским плакальщиком флота, что ли?! Сколько можно: пожары, трупы, взрывы?! Пусть пишут другие! А мне по ночам уже снится. Не буду писать! Приедет Заварин - верну ему все.
Заварин не приехал. Вскоре мне выпало ехать по делам в Питер. Я захватил с собой его папку. А по дороге, в вагоне, стал читать. Первым попалось письмо отца сгоревшего в Девятом отсеке главстаршины Васильева. Адресовано оно было двоим - командующему и начальнику Политуправления Северного флота.
«Дорогой Федор Яковлевич! Дорогой товарищ Командующий КСФ!
Дорогие и бесценные наши товарищи!
В момент страшнейших мучений, тяжелейших переживаний и максимального отчаяния мы вновь обращаемся к Вам с величайшей родительской просьбой о помощи и со слезами горечи и боли сердец своих п р о с и м и умоляем Вас помочь нам уменьшить наше родительское горе, облегчить наши страдания и удовлетворить нашу единственную просьбу, а именно: доставить гроб с прахом погибшего нашего сына Васильева Александра Петровича, рождения 1948 года, к месту нашего жительства: Псковская область, Опочецкий район, село Глубокое.
За что всю жизнь до последнего дыхания будем искренне и бесконечно в поколениях благодарить Вас и верить в право человека и правду нашей жизни.
Распорядитесь, пожалуйста, в порядке исключения, чтобы гроб с прахом сына в ближайшее время был доставлен для перезахоронения, чтобы мы все могли в любое время по традиционному русскому обычаю ходить на могилу не неизвестного солдата, а дорогого и родного своего сына, отдавшего жизнь за безопасность Советской Родины…»
К стати говоря, после разговора с Кулибабой зашвырнул Васильев свой «вальтер» подальше в море. Оно и без того немало жизней взяло…
… Я не стал возвращать папку Заварину. Вместо него я разыскал в Питере Виктора Павловича Кулибабу, а затем в Гатчине - капитана 1 ранга в отставке Бориса Полякова… Потом поехал в родной Полярный, где доживала свой страшный век у причала кораблей отстоя, проще говоря в корабельном морге, «Хиросима» - стратегическая атомная ракетная подводная лодка «К-19»… С нее только что спустили Военно-Морской Флаг. Но экипаж, урезанный втрое, еще нес вахты в безжизненных отсеках.
В таких случаях говорят: ничто не предвещало беды. Утро 24 февраля 1972 года началось на «К-19» как утро обычного ходового дня. Возвращались домой из Атлантики на Север. Курс норд. Слева по борту - Америка, справа - Бискайский залив, в двухстах метрах над головой - волны зимнего шторма, под килем - трехкилометровые глубины с острыми пиками подводных хребтов.
Возвращались домой с боевой службы, с ракетной позиции, нарезанной по плану учений «Полярный круг» в Северной Атлантике. Известно, что большая часть аварий случается именно при возвращении вбазу.
Это самый каверзный период любого похода, когда самое трудное позади, когда через неделю-другую - родной берег, дом, семейные или холостяцкие радости… Расслабляется человек при одной мысли, что скоро увидит звездное небо над головой, а не глухой стальной подволок, тускло подсвеченный плафонами.
10 часов 30 минут. До пожара еще пять минут… На вахте стояла третья боевая смена. Первая - отсыпалась, вторая - готовилась к обеду. В эти последние минуты что бы ни делал каждый, любой пустяк лодочной жизни обретал смысл либо роковой случайности, либо счастливого шанса. Всем им, разбросанным по десяти отсекам, уже выносились кем-то всемогущим приговоры - кому жить, кому сгореть, кому задохнуться, кому умереть в долгих муках. Как будто на атомном ракетоносце работала незримо, негласно некая выездная сессия Страшного Суда.
Вдруг жизненно важным для всех восьми офицеров, обитателей общей каюты в Восьмом отсеке, оказалось то, что старший лейтенант Евгений Медведев не уснул, как соседи, а читал, верный своей книгочейской страсти, роман Пикуля. Именно он услышит сигнал тревоги, почти не проникавший в глухой закут восьмиместки, разбудит товарищей, и те успеют надеть дыхательные аппараты, прежде чем ядовитый дым подступит к горлу.
Вдруг обмен койками лейтенанта Хрычикова и капитан-лейтенанта Полякова станет самым главным обменом в их жизни: черный жребий смерти выпадет тому, кто останется в момент тревоги в Восьмом отсеке.
И роковым для всех обернется обычная лотерея с назначением на вахты. В час беды и в миг ее начала на вахте в Девятом стоял матрос Кабак. Тот, кто придумал этот жуткий сценарий, обладал мрачным чувством юмора.
Кабак!
Девятый отсек
В Девятом, предпоследнем к корме, отсеке помимо всего прочего - камбуз. В то утро кок жарил оладьи, и на соблазнительный запах вылез из отсечного трюма вахтенный матрос Кабак. Пока шли сложные переговоры с коком. Кабак предлагал себя в качестве дегустатора готовой продукции, в трюме, наконец, прорвало злополучную микротрещину, и трубопровод лопнул. Масло, вырвавшееся из свинца под давлением, попало на фильтр очистки воздуха в отсеке, в котором рабочая температура элемента (ускорителя химической реакции) была выше 120°С.
Вот тут и заплясало пламя, повалил дым. Его еще можно было потупить, накинув одеяло, пустив из ВПЛа пенную струю… Заметь Кабак сразу, в первую же минуту, этот выброс… Но, должно быть, дым подгоревших оладий помешал сразу уловить запах гари. А когда уловил и стал докладывать вахтенному офицеру, тот, который за автономку не раз и не два получал доклады о самых разных источниках дыма, не поря паники, хладнокровно посоветовал разбудить старшину отсека Васильева и выяснить, откуда дымит и что. Кабак растолкал главстаршину, который досматривал последний сон в своей жизни, и уж Васильев-то, сиганув в трюм, и принял на себя огнеметный форс пламенной струи. За эти считанные минуты, которые прошли от доклада Кабака в ЦП и до прыжка Васильева в трюм, огнем выплавило фторопластовые прокладки в трубопроводах воздуха высокого давления, и пламя, раздутое струёй в двести атмосфер, загудело яростным ураганом…
Каждому из оставшихся в живых авария виделась по-своему: в зависимости от того, в каком отсеке он встретил беду. Мы же увидим эти отпылавшие события глазами командира Первого (носового) отсека, старшего минера «К-19» капитан-лейтенанта Валентина Заварина. Он первый, кто попытался воссоздать хронику того страшного дня. Главным же консультантом в его кропотливой работе, судьей, оценивающим деяния и поступки каждого в жестоком испытании, станет человек столь прямой и бескомпромиссный, сколь и самоотверженный, офицер, еще до похода попытавшийся обратить внимание начальства на опасные прорухи головоломной машинерии атомного ракетоносца (начальство, «выпихивавшее» «К-19» в море, сумело не услышать его), инженер-механик (командир БЧ-5) капитан 2 ранга Рудольф Миняев.
Первый отсек
О том, что происходило в корме, из Первого отсека можно было судить только по стрелке одного прибора - манометра станции ВПЛ. Стрелка все время клонилась к нулю, а это значило, что давление в системе падало, поскольку она непрерывно работала, выбрасывая пенную струю в очаг пожара. Если бы пожар был потушен, то систему в Девятом перекрыли бы, и стрелка остановилась где-нибудь выше. Но она неумолимо сползала к нулю. Пусто. Пены нет. Все израсходовано. Потушили?
Заварин:«Пожар страшен. Но страшней бездействие при пожаре. Там, далеко за стальными переборками, - огонь, от которого отступать некуда. Быстро спустились в трюм старшина отсека мичман Межевич, трюмный и я - командир Первого отсека. Спустились для перезарядки носовой системы, пожаротушения. Я водил пальцем по строчкам инструкции, выбитой на латунном листе, и смотрел на манометр. А давление все падало и падало. Кто-то расходовал ВПЛ - пенную жидкость системы пожаротушения. Затем мы перезарядили систему, но давление снова падало.
Прошло много лет, но это чувство досады и сострадания запомнилось навсегда. Когда в очередной раз мы перезарядили систему последними остатками пенообразующего раствора, поняли, что кому-то там, в очаге пожара, помочь уже больше не сможем…
Запросили Десятый отсек. Там ребята тоже израсходовали весь запас ВПЛ. Сколько же этой пены мы залили в очаг пожара! Неужели так и не перекрыли шланг пожаротушения? Неужели не хватило пены? Неужели уже некому было перекрывать кран системы ВПЛ?
Потом, спустя много времени, когда подводную лодку на буксире провели в Североморск, мы узнали, что старшина Девятого отсека Васильев принял огонь на себя. Он успел размотать шланг пожаротушения и направить струю в огонь пожара. Его нашли в трюме - там, где сноп огня из трубопровода гидравлики прожег трубопровод ВВД (воздуха высокого давления).
Ни Кулибаба, ни Миняев, никто из тех, кто находился в Центральном посту, еще не представлял толком, что именно случилось в Девятом. На пультах Центрального не было приборов, которые бы показывали, во сколько крат подскочили температура и давлении в аварийном отсеке. Все надеялись, что беду удалось отсрочить, наглухо задраив стальные переборки, что пожар затихнет сам собой, как предсказывали все инструкции, ибо самый, 'надежный способ тушения пожара на подлодках есть «метод герметизации отсека».
Восьмой отсек
Восьмой отсек - электротехнический. Здесь находятся жизненно важные механизмы, без которых невозможно остановить реактор и начать его расхолаживание.
Командир отсека, он же и командир электротехнического дивизиона, - инженер-капитан-лейтенант Лев Цыганков. Как и многие в момент аварии, он отдыхал в своей каюте. С первыми же звонками аварийной тревоги был на ногах. Выбираясь из тесной двери, слышал, как резко лязгнула переборочная дверь, и в клубах дыма отчаянно матерясь, перескочили в отсек несколько человек. Это были матросы из Девятого, которые успели спастись прежде, чем все отсеки на «К-19» наглухо замкнут свои двери. Среди перебежавших был и матрос Кабак…
Командир спешил на корабль к отходу. Вьюжным ветром сдуло фуражку, унесло в волны. Он не стал возвращаться домой за шапкой, возвращаться - дурная примета. Но это не помогло. Из похода в Атлантику они привезли двадцать восемь трупов.
А может, все-таки помогло? Они вообще могли не вернуться. Все. Большинство, однако вернулось. Но какой ценой…
* * *
Похоронка пришла в семью сельского учителя Петра Васильевича Васильева в конце весны 1972 года, то есть тогда, когда Санька, первенец, любимец и гордость большой семьи, был давно зарыт в братскую могилу на окраине города Полярный в губе Кислая. От села Глубокого Опочецкого района Псковской области до места упокоения сына - поболе тысячи верст.
Жена, Надежда Дмитриевна, как только дошло до нее, что старшенький больше не вернется, что навсегда зарыт в вечную мерзлоту Кольской тундры, обезумев от горя, хватанула уксусной эссенции. Ее откачали, спасли… Долго увещевали: что же ты эдак - у тебя еще три дочери да сын. У других и того нет, у других-то и того горше, когда единственного сына теряют… А она слушать никого не слушала и жить не хотела. Только об одном просила - съездить в город Полярный, привезти Сашеньку, чтоб хоть могилка его рядом была. А не привезешь - все одно руки на себя наложу.
Вот тогда-то и собрался в неблизкий путь учитель Петр Васильевич. Поехал не один, вместе с сыном Евгением, милиционером.
В закрытый поселок, откуда приходили письма сына, их не пустили, а разрешили въезд в закрытый же город Полярный, на окраине которого стояла бетонированная братская гробница. В Полярном их никто особенно не ждал. Спасибо мичману Бекетову с «К-19», на которого набрели случайно и который пристроил их на ночлег. От него-то и узнал отец о страшном пожаре в Атлантике. С содроганием сердца слушал про то, как ломились матросы из девятого отсека, где вспыхнул огонь и где был сын, в отсеки соседние, смежные. Но из, заживо сгорающих, туда не пускали. Не пускали по приказу командира капитана 2 ранга Кулибабы.
До ломоты в пальцах сжимал Петр Васильевич рубчатую рукоять пистолета в кармане: «Убью, гада!» Не мог старый фронтовик такого понять: чтоб свои гибли и свои же не впустили. Да еще в мирное время…
- Где этот, Кулибаба который, - выспрашивал Васильев у мичмана.
- В Гаджиеве. Но вас туда не пустят. Особый пропуск нужен. Поселок режимный. Там атомные лодки стоят.
- Ничего, мне под колючку не впервой лазать… Отыщем!
Кулибаба отыскался сам. Узнал, что в Полярном отец Васильева, пришел из поселка рейсовым катером. Судьба уготовила им встречу не в Полярном, а в Мурманске, на вокзальной площади, за десять минут до отхода автобуса в аэропорт. Там и учинил Васильев свой суровый отцовский допрос, с ненавистью вглядываясь в кавторанга. Круглолицый, голубоглазый, курносый - он так не походил на записного злодея.
- Что ж вы им двери-то открыть не разрешили?! - спросил Васильев, переводя в кармане пальтецо «флажок» предохранителя. - Как же это так? Ведь еще Суворов учил: «Сам погибай, а товарища выручай!»
Вздохнул Кулибаба:
- Все верно, Петр Васильевич. Только у нас, на подводном флоте, так говорят: «Сам погибай, а к товарищу не влезай». Влезешь к нему в отсек спасаться - и его погубишь, и себя… Да ваш-то сын никуда не ломился, Он первым погиб. На посту. Как герой. А был он старшиной Девятого отсека…
* * *
Свое, как принято теперь говорить, авторское расследование второй трагедии на «К-1 9» я начал довольно поздно - спустя семнадцать лет после того, как все случилось. И хотя служил в бывшей столице севере флотских подводников, и даже обихаживал со своими матросами на субботниках бетонный мемориал последним жертвам «Хиросимы», и хотя слышал не раз, как матросы пели в кубриках под гитару самодельную песню, навсегда вошедшую во флотский фольклор, - «Спит Девятый отсек, спит пока что живой…»
Но однажды в мою, московскую уже, жизнь ворвался человек со смятенной душой и неуемным темпераментом - бывший минер с «К-1 9» Валентин Николаевич Заварин. Выложил на стол толстенную папку с письмами, рукописями, фотографиями - читайте!
И исчез, умчавшись на «Kpacной стреле» в Питер.
Честно говоря, я не собирался загораться этой мрачной темой. Еще не отошел от похорон моряков с «Комсомольца». Еще стояли перед глазами женские трупы, всплывавшие со злосчастного «Адмирала Нахимова», - еще не закончена была печальная хроника гибели «С-178» на Тихом океане… Да что же я, стал флагманским плакальщиком флота, что ли?! Сколько можно: пожары, трупы, взрывы?! Пусть пишут другие! А мне по ночам уже снится. Не буду писать! Приедет Заварин - верну ему все.
Заварин не приехал. Вскоре мне выпало ехать по делам в Питер. Я захватил с собой его папку. А по дороге, в вагоне, стал читать. Первым попалось письмо отца сгоревшего в Девятом отсеке главстаршины Васильева. Адресовано оно было двоим - командующему и начальнику Политуправления Северного флота.
«Дорогой Федор Яковлевич! Дорогой товарищ Командующий КСФ!
Дорогие и бесценные наши товарищи!
В момент страшнейших мучений, тяжелейших переживаний и максимального отчаяния мы вновь обращаемся к Вам с величайшей родительской просьбой о помощи и со слезами горечи и боли сердец своих п р о с и м и умоляем Вас помочь нам уменьшить наше родительское горе, облегчить наши страдания и удовлетворить нашу единственную просьбу, а именно: доставить гроб с прахом погибшего нашего сына Васильева Александра Петровича, рождения 1948 года, к месту нашего жительства: Псковская область, Опочецкий район, село Глубокое.
За что всю жизнь до последнего дыхания будем искренне и бесконечно в поколениях благодарить Вас и верить в право человека и правду нашей жизни.
Распорядитесь, пожалуйста, в порядке исключения, чтобы гроб с прахом сына в ближайшее время был доставлен для перезахоронения, чтобы мы все могли в любое время по традиционному русскому обычаю ходить на могилу не неизвестного солдата, а дорогого и родного своего сына, отдавшего жизнь за безопасность Советской Родины…»
К стати говоря, после разговора с Кулибабой зашвырнул Васильев свой «вальтер» подальше в море. Оно и без того немало жизней взяло…
… Я не стал возвращать папку Заварину. Вместо него я разыскал в Питере Виктора Павловича Кулибабу, а затем в Гатчине - капитана 1 ранга в отставке Бориса Полякова… Потом поехал в родной Полярный, где доживала свой страшный век у причала кораблей отстоя, проще говоря в корабельном морге, «Хиросима» - стратегическая атомная ракетная подводная лодка «К-19»… С нее только что спустили Военно-Морской Флаг. Но экипаж, урезанный втрое, еще нес вахты в безжизненных отсеках.
* * *
В таких случаях говорят: ничто не предвещало беды. Утро 24 февраля 1972 года началось на «К-19» как утро обычного ходового дня. Возвращались домой из Атлантики на Север. Курс норд. Слева по борту - Америка, справа - Бискайский залив, в двухстах метрах над головой - волны зимнего шторма, под килем - трехкилометровые глубины с острыми пиками подводных хребтов.
Возвращались домой с боевой службы, с ракетной позиции, нарезанной по плану учений «Полярный круг» в Северной Атлантике. Известно, что большая часть аварий случается именно при возвращении вбазу.
Это самый каверзный период любого похода, когда самое трудное позади, когда через неделю-другую - родной берег, дом, семейные или холостяцкие радости… Расслабляется человек при одной мысли, что скоро увидит звездное небо над головой, а не глухой стальной подволок, тускло подсвеченный плафонами.
10 часов 30 минут. До пожара еще пять минут… На вахте стояла третья боевая смена. Первая - отсыпалась, вторая - готовилась к обеду. В эти последние минуты что бы ни делал каждый, любой пустяк лодочной жизни обретал смысл либо роковой случайности, либо счастливого шанса. Всем им, разбросанным по десяти отсекам, уже выносились кем-то всемогущим приговоры - кому жить, кому сгореть, кому задохнуться, кому умереть в долгих муках. Как будто на атомном ракетоносце работала незримо, негласно некая выездная сессия Страшного Суда.
Вдруг жизненно важным для всех восьми офицеров, обитателей общей каюты в Восьмом отсеке, оказалось то, что старший лейтенант Евгений Медведев не уснул, как соседи, а читал, верный своей книгочейской страсти, роман Пикуля. Именно он услышит сигнал тревоги, почти не проникавший в глухой закут восьмиместки, разбудит товарищей, и те успеют надеть дыхательные аппараты, прежде чем ядовитый дым подступит к горлу.
Вдруг обмен койками лейтенанта Хрычикова и капитан-лейтенанта Полякова станет самым главным обменом в их жизни: черный жребий смерти выпадет тому, кто останется в момент тревоги в Восьмом отсеке.
И роковым для всех обернется обычная лотерея с назначением на вахты. В час беды и в миг ее начала на вахте в Девятом стоял матрос Кабак. Тот, кто придумал этот жуткий сценарий, обладал мрачным чувством юмора.
Кабак!
Девятый отсек
В Девятом, предпоследнем к корме, отсеке помимо всего прочего - камбуз. В то утро кок жарил оладьи, и на соблазнительный запах вылез из отсечного трюма вахтенный матрос Кабак. Пока шли сложные переговоры с коком. Кабак предлагал себя в качестве дегустатора готовой продукции, в трюме, наконец, прорвало злополучную микротрещину, и трубопровод лопнул. Масло, вырвавшееся из свинца под давлением, попало на фильтр очистки воздуха в отсеке, в котором рабочая температура элемента (ускорителя химической реакции) была выше 120°С.
Вот тут и заплясало пламя, повалил дым. Его еще можно было потупить, накинув одеяло, пустив из ВПЛа пенную струю… Заметь Кабак сразу, в первую же минуту, этот выброс… Но, должно быть, дым подгоревших оладий помешал сразу уловить запах гари. А когда уловил и стал докладывать вахтенному офицеру, тот, который за автономку не раз и не два получал доклады о самых разных источниках дыма, не поря паники, хладнокровно посоветовал разбудить старшину отсека Васильева и выяснить, откуда дымит и что. Кабак растолкал главстаршину, который досматривал последний сон в своей жизни, и уж Васильев-то, сиганув в трюм, и принял на себя огнеметный форс пламенной струи. За эти считанные минуты, которые прошли от доклада Кабака в ЦП и до прыжка Васильева в трюм, огнем выплавило фторопластовые прокладки в трубопроводах воздуха высокого давления, и пламя, раздутое струёй в двести атмосфер, загудело яростным ураганом…
Каждому из оставшихся в живых авария виделась по-своему: в зависимости от того, в каком отсеке он встретил беду. Мы же увидим эти отпылавшие события глазами командира Первого (носового) отсека, старшего минера «К-19» капитан-лейтенанта Валентина Заварина. Он первый, кто попытался воссоздать хронику того страшного дня. Главным же консультантом в его кропотливой работе, судьей, оценивающим деяния и поступки каждого в жестоком испытании, станет человек столь прямой и бескомпромиссный, сколь и самоотверженный, офицер, еще до похода попытавшийся обратить внимание начальства на опасные прорухи головоломной машинерии атомного ракетоносца (начальство, «выпихивавшее» «К-19» в море, сумело не услышать его), инженер-механик (командир БЧ-5) капитан 2 ранга Рудольф Миняев.
Первый отсек
О том, что происходило в корме, из Первого отсека можно было судить только по стрелке одного прибора - манометра станции ВПЛ. Стрелка все время клонилась к нулю, а это значило, что давление в системе падало, поскольку она непрерывно работала, выбрасывая пенную струю в очаг пожара. Если бы пожар был потушен, то систему в Девятом перекрыли бы, и стрелка остановилась где-нибудь выше. Но она неумолимо сползала к нулю. Пусто. Пены нет. Все израсходовано. Потушили?
Прошло много лет, но это чувство досады и сострадания запомнилось навсегда. Когда в очередной раз мы перезарядили систему последними остатками пенообразующего раствора, поняли, что кому-то там, в очаге пожара, помочь уже больше не сможем…
Запросили Десятый отсек. Там ребята тоже израсходовали весь запас ВПЛ. Сколько же этой пены мы залили в очаг пожара! Неужели так и не перекрыли шланг пожаротушения? Неужели не хватило пены? Неужели уже некому было перекрывать кран системы ВПЛ?
Потом, спустя много времени, когда подводную лодку на буксире провели в Североморск, мы узнали, что старшина Девятого отсека Васильев принял огонь на себя. Он успел размотать шланг пожаротушения и направить струю в огонь пожара. Его нашли в трюме - там, где сноп огня из трубопровода гидравлики прожег трубопровод ВВД (воздуха высокого давления).
Ни Кулибаба, ни Миняев, никто из тех, кто находился в Центральном посту, еще не представлял толком, что именно случилось в Девятом. На пультах Центрального не было приборов, которые бы показывали, во сколько крат подскочили температура и давлении в аварийном отсеке. Все надеялись, что беду удалось отсрочить, наглухо задраив стальные переборки, что пожар затихнет сам собой, как предсказывали все инструкции, ибо самый, 'надежный способ тушения пожара на подлодках есть «метод герметизации отсека».
Восьмой отсек
Восьмой отсек - электротехнический. Здесь находятся жизненно важные механизмы, без которых невозможно остановить реактор и начать его расхолаживание.
Командир отсека, он же и командир электротехнического дивизиона, - инженер-капитан-лейтенант Лев Цыганков. Как и многие в момент аварии, он отдыхал в своей каюте. С первыми же звонками аварийной тревоги был на ногах. Выбираясь из тесной двери, слышал, как резко лязгнула переборочная дверь, и в клубах дыма отчаянно матерясь, перескочили в отсек несколько человек. Это были матросы из Девятого, которые успели спастись прежде, чем все отсеки на «К-19» наглухо замкнут свои двери. Среди перебежавших был и матрос Кабак…