Страница:
Летел я сломя голову. Совы ухают, по всему скоро наше село. Но из чащобы вой раздался. Волчья стая! От волков не уйдешь, почему батяня всегда, даже летом, ружье кладет в сено, с крупным зарядом. А у меня кнут, правда, со свинцом на конце. Но что волкам свинец на ремне. Понужнул я конька, он и так загребает воздух копытами. Но волки уже рядом. Вожак матерый норовит прыгнуть на спину коньку. Я кнутом ожарил вожака, он оскалил пасть и снова как маханул на хребет. Я и заплакал. Конец и коньку, и мне конец. Сел в сани, прощаюсь с белым светом…
Тут слушатели Гришунины вскричали неистово:
– Не томи, дед Гришуня, говори, как живой остался!? Ты ить живой остался? Или нету тебя?!
А Гришуня запалил самокрутку, помолчал, примаривая соседей, дровец подкинул в печурку, и погодя сказал:
– Свыше было решено оставить мне жизнь. Там, на лесной дороге события развивались как в мериканском кино! Убийство лошади насытило шайку. Я сопли размазал в санях, бежать некуда, погибать надо, все равно замерзну. А те утробно и сыто урчат, добирают конька бедного. С отчаянья поднялся я в рост, да свинчаткой в лоб вожаку, да второму, по хребтине. Волки вскочили. А поскольку кнут ходит от меня к ним, они решили драпануть вперед, но там хомут. Три волчары попали в хомут, оглобли взняли. Я кнутом стегаю, себе не даю от страху опомниться, а они, сволочи сытые, не догадаются тормознуть да выйти из хомута. И скоро пошли дома. Сосновка! Народ на улице! Дивуются в ознобе. Твой дед, Вася, Никонор-то, обратился Гришуня к молодому парню, тот слушал Гришуню, затая дыхание, – первый сообразил чрезвычайное событие, выдрал кол из прясла, да ко мне, а волки запалили себя и в отчаянии легли. Тут набежали сосновские лаечки. Куликовская битва началась. Но я успел вожака на уздечке в сарай запереть. От приятелев же его клочка шерсти не осталось. Доложили батяне. Он пришел, смурно смотрел на меня. Я покаялся во всех смертных грехах. Он норовил колотнуть меня, но деревенские заступились:
– Где видано в истории, Дементий, чтоб малец вернулся на волках домой?! Нет такого в отеческой истории, – и вынесли оправдательный приговор.
С тех пор батяня смотрел на меня искоса и стал задумчивым до немоты.
Надвинулось Рождество Христово. Пошли колядования да ворожба девок по баням, родители оттаяли и простили окончательно, что я головолосый вернулся с заработков. Но и тут Бог оказался милостив. В ночь на седьмое января Вифлеемская звезда загорелась над Сосновкой. Слышим, под дугой колоколец брякнул. Батяня вышел, а навстречу дядя Лексей. Они обнялись.
– Живой, Гриша-то? – спросил дядя Лексей.
– Не просто живой! Он в водовозные сани запрягает волчару и по деревне малых катает.
Дядя Лексей полубезумно посмотрел на меня:
– Колдуном стал, что ли?
– Станешь, – отвечал я, – если у тебя, божеский человек, с голоду пухнуть начал, да ярочек за чертенят принял, да конюшка со страху перед тобой увел, да на волках прибыл в родные места…
Тятя и дядя Лексей приняли по чарочке. Дядя Лексей говорит, обращаясь к батяне: —
– Я привез, друже, обещанные пшеницу и овес, даже куль сои.
А ярочек, прости, не могу доставить, Гришуня побил их…
Они снова обнялись и запели песню, теперь таких не поют.
А, а… А вот куплет, иль два:
Январь 2002
Белогорск
Ёжик и Капелька
– В раннем детстве иголки у Ежика были мягкие. А если мягкие, никто не считает тебя ежом, и это немножко обидно.
Но Ежик пошел в Лесную школу, окончил второй класс. И учительница, теплая и светлая Зайчиха, сказала: «А ты становишься колючим, Ежик. Но и колючий, ты все равно очень хороший. Да и все вы у меня хорошие зверята.»
Зайчиха с улыбкой оглядела 2-й класс. Каждому из 2-го захотелось лизнуть Зайчиху. Даже волчонку по прозвищу Сердитый понадобилось усилие, чтобы не уронить слезу умиления, но Сердитый понимал, что у волчат не принято быть слезливыми.
Та Лесная школа слыла удивительной. Хотя бы потому удивительной, что ни в Африке, ни в Австралии, впрочем, и во всем мире, никто не догадался открыть школы для зверюшек. Однако край, в котором родился и подрастал Ежик, был в густых лесах и озерах и не случайно назывался Хвойным.
Лесную школу открыли торжественно, играл духовой оркестр. В нем партию на трамбоне вел Заяц-беляк, а трубачом был кабан. В барабан же бил – смешно и подумать – Коршун, он это делал так: в когтях держал валун, приподнимался на сильных крыльях на метр, а затем складывал крылья и падал на барабан: бум!
Поначалу власти Хвойного края не могли отыскать учителей для Лесной школы. Один старый Изюбр предложил обратиться за помощью к людям. Но главный в Хвойном краю Медведь гневно сказал:
– О, друг мой Изюбр! Неужели ты хочешь, чтобы наши зверята скучали так же, как скучают дети в человечьих школах? Неужели ты хочешь, чтобы эти усталые учительши мучили наших дорогих и живых зверят? Неужели ты хочешь, чтобы они принесли в Лесные школы свои дурацкие учебники, где уже не осталось хвойных писателей, а все какие-то Фигли-Мигли? Какие-то Ерофеи.
И тогда Зайчихи Хвойного края ответили главному Медведю:
– Давайте мы попробуем. Мы никогда никого не обижали в лесу. Да и кого мы, кроткие зайчихи, можем обидеть? Даже стрекозы садятся нам на уши, мы и стрекоз не обижаем.
И у нас есть книжки, в которых «Аленький цветочек», «Каштанка», «Детство Темы» занимают первые места…
Зайчихи стали учительствовать в Лесных школах. Разве это не сказочно?
Ежик быстро перезнакомился с одноклассниками и понял, что можно приятельствовать со всеми, даже с толстым и важным Енотом. Но раньше всех Ежик подружился с Капелькой. Так звали лисичку, у нее был золотой хвостик и ясные, влажные глаза – казалось, Капелька все время хочет уронить из глаз росинку.
Ежика посадили с Капелькой за одну парту, до конца четвертого класса они просидели вместе.
Зайчиха ловко и незаметно научила зверят читать и писать, а со счетом начались всякие несуразицы. Капелька раз-два и пересчитала все по отдельности березы, ели и сосны на большом плакате. Получилось десять берез, пять елей и шесть сосен. Всего двадцать одно дерево. А у Ежика, сколько он не считал, получалось лишь десять деревьев. Капелька хотела посмеяться над Ежиком, но поняла, почему Ежик берет в расчет лишь березы – березовые листья можно накалывать на ежовые иголки, вот в чем дело.
Зато уроки чтения раздражали Капельку. «Будущей Лисице вовсе не к чему читать эти противные книга. Там нас, лисиц, изображают хитрыми и вероломными. Пусть такие книги изучает Лис, если он когда-нибудь станет моим мужем», – втихомолку думала Капелька.
Обратная дорога из Лесной школы почти совпадала у Ежика и Капельки.
Каждый раз они брели, разглядывая мир, и высокое небо казалось им океаном, по океану плавали льдины – белые облака.
На дальней развилке, где тропы убегали – одна в дубовую рощу, а вторая в сосновый бор, Ежик и Капелька расставались. Ежик подавал лисичке лапку, Капелька приседала и раскланивалась, при этом ее золотой хвост сладостно овевал Ежика.
Пока друзья шли домой, они успевали кое-что рассказать друг другу. Ежик с любопытством узнал, что лисицы этого околотка, где живут родители Капельки, никогда не таскают куриц и уток из соседнего большого села Луговое. Лисицы считают унизительным прокрадываться тайком в курятник и, схвативши сонную курицу, уносить ее на берег Бутунды. А Ежик поведал Капельке о том, как они, ежи, обустроились в огромной дубовой роще. По осени ежи сносят в подземелья кучи орешек, складывают в боковые норы, готовясь впрок к суровой зиме. И там, в норах, уютно и сухо.
Капельке хотелось посмотреть таинственное жилище Ежика, но Ежик, насупив нос, говорил: «Боюсь, родители будут против. Лисицы иногда охотятся на ежей.»
Когда Ежик и Капелька завершали четвертый класс, они, как и всегда, вместе возвращались домой. Ежик, сильно выросший, притормозил Капельку за ушко и сказал:
– Ой, как жаль, что я не Лис, – и Капелька поняла долгий вздох Ежика и тоже вздохнула.
А дома, прилегши в ногах могучей сосны, прикрыла глаза. Малейшее дуновение ветра не колебало кроны деревьев. Капелька задремала. В дреме ее грезился Ежик. Она слышала чистое его дыхание. И казалось Капельке – во сне, во сне! – что Ежик стал рыжим и сильным Лисом. Боже мой, оказывается и во сне можно быть счастливой.
Неожиданное прикосновение пробудило лисицу, она очнулась и увидела, как над ней вьется ястреб. «Опять ты вяжешься ко мне! – воскликнула Капелька. – Улетай подальше, не то я позову отца и маму»…
Утром Капелька пришла в школу и ее поразили грустные глаза Ежика. «Что-то случилось?» – прошептала она. Ежик опустил голову и промолчал. Еле-еле они высидели уроки. При этом Капелька помогла Ежику решить задачу на контрольной по математике, а Ежик исправил Капелькины ошибки в годовом диктанте по языку. Вы спросите, какой язык изучали звери в Лесной школе. Русский. Ибо Хвойный край был русским берегом, там во всех школах, ребячьих и звериных, старались научить русскому языку юных учеников. Когда знаешь родной язык, то это всех роднит и делает как бы одной, большой семьей.
Потом, после уроков, они тихо ковыляли по натоптанной колее. Ранняя трава радовала глаз, жужжали майские жуки, растопыривая перламутровые крылышки. Благодатное тепло растекалось по округе. А Ежик был печален. Капельке тоже было не очень весело, но она крепилась. И все же спросила:
– У тебя дома неприятности? Скажи правду.
Ежик посмотрел на макушки елей, они были ярко зелеными, даже изумрудными.
Ежик в сомнении покачал головой:
– А ты никому на выдашь?
– Честное слово, не выдам.
– Мой отец исчез из дому. Он и есть, и нет его. Уже две недели я не вижу его, а мама молчит. Но так молчит, что я не могу ее расспрашивать, куда ушел отец.
Капелька сказала:
– Мой отец, мудрый лис, однажды тоже исчезал из дому. Но появился снова, и мы зажили как прежде, дружно и весело. Я допытывалась у мамы-лисицы, куда уходил мой отец. Мама отвечала: «Отец уходил на разведку в далекое урочище, искал безопасное место на всякий пожарный случай.»
– Может, и мой отец ушел искать такое место? Говорят, лето станет как сковородка, начнутся лесные пожары.
– Свят! Свят! Что с нами будет! Вскричала Капелька. А немного погодя сказала. – Пожары одно, а другое… Вы, мужчины, любите смотреть вперед, это ладно. А иногда смотрите вбок…
– Что значит вбок? – рассеяно спросил Ежик.
– А то и значит, – горестно сказала Капелька. И ее глаза наполнились такой синевой, что еще минута и, казалось, они взорвутся фонтаном слез.
Ежик смутился. Он припомнил, как зимой его словно магнитом тянуло посмотреть на Трындычиху. Трындычиха сидела именно сбоку, во втором ряду, ее серебристая шубка была ослепительной, с переливами. Но Трындычиху прозвали Трындычихой за неумолчную болтовню. Учительница пыталась ее притормозить – неприлично юной соболице неумолчно говорить. Куда там!
Но факт остается фактом. Ежика тянуло посмотреть вбок, он делал это неотчетливо, не осознавая, что Трындычиха глуповата. В то время, как деликатная Капелька умна и дальновидна, Ежик это понимал. И тем не менее иногда посматривал вбок…
– Ты потерпи, Ежик, – сказала Капелька, – не горюй. Лишнего не думай. Отец одумается и вернется.
Вот опять: «Одумается и вернется.» Он что, спятил, отец? На время спятил, и спятывание у него пройдет?
Ежик и Капелька шли и шли по поздневесеннему лесу. Лес благоухал, пели птицы. И Ежику хотелось думать, что дорога домой будет бесконечной. Друзья молчали, потому что за четыре года переговорили обо всем. Во всяком случае им было хорошо и в молчании.
Но та развилка, где их тропы расходились, неумолимо приближалась. Развилка – разлучница. Ежик тормознул и неожиданно признался:
– Капелька, через неделю мы расстанемся. Но я буду помнить тебя.
– А почему мы расстанемся?
– Мама отдает меня в другую Лесную школу, там рядышком живет моя бабушка, ежиха.
– Но и я тебя не забуду, – сказала Капелька, – даже помирать буду, а не забуду.
Ежик вздрогнул: что она говорит, на утренней заре?…
Но утренняя заря – Ежик ошибся, хотя и вздрогнул не случайно – была, оказывается, вечерней. Ночью сильный ветер-верховик понес дым и гарь. Звери в хвойном краю тревожно проснулись и принюхались. Что означает этот прогорклый запах? Притом ночью, когда обычно ветра спят, как спят люди, как спят и лесные обитатели?
И лишь дедя-лесник в самой гуще соснового бора, где жили родители Капельки, понимал страшную угрозу, принесенную этим запахом. На его веку это был третий вселенский пожар. У лесника на скотном дворе скопилось много скотины – коровы, бычок, свиньи и овцы, птица домашняя в загоне. Лесник был обречен остаться дома, он лишь молил Бога, чтобы беда обошла усадьбу стороной…
К полуночи все окрестные леса оказались охвачены островами огня.
Семья Капельки сделала ошибку – она укрылась в норах, пытаясь пересидеть нашествие пожара, а надо было уходить без промедления. Нечем дышать, да. Пал обжигает шубки? Но жизнь дороже. Но семья Капельки запоздала с решением бежать. А когда спохватились, пришлось идти сквозь сполохи и дымовую завесу. Все лесные, чудные запахи враз увяли, а остался лишь жуткий запах беды.
Семья Капельки заметалась – рванули туда, где еще нетронутым стоял сосновый бор, но и в бору вдруг вспыхнул огонь. Лисицы метнулись в другую сторону, шли долго и уже поверили, что убежали. Не тут-то было. Дикими порывами ветра забросило и сюда целое войско пламенных и жестоких бойцов, с огненными пиками. Капелька не заметила, как шубка пошла темными пятнами – лисицы бежали по горящему палу, другой-то дороги не было, а только через эти дымные поляны. Скоро Капелька почувствовала жжение, но, к счастью, мать нашла родничок и светлую лужицу возле. Мать велела Капельке лечь в эту лужицу, Капелька легла, ей стало легче, тление шубки прекратилось. Но страшный треск огненной стихии надвинулся и вынудил лисиц опять уходить в неизвестном направлении, а выбора не было, куда идти, – со всех сторон дышало жаркое чудище и языками огня нет-нет да пыталось лизнуть бедных лисиц. Дышать становилось все труднее, горло перехватывало. Капелька поперхнулась и сказала:
– Мама и папа, кажется, все. Я не могу дальше бежать.
– Пойдем потихоньку, доченька, – просила мать – лисица.
– И потихоньку не могу, вот, посмотрите, – Капелька перевернулась на спину, и родители увидели сожженный живот Капельки. Родители молча засплакали.
Капелька вытянулась под кустом дикой смородины и умолкла. Слава Богу, ветер погнал огненный вал в сторону. Родители остались рядом с Капелькой, тем более часы ее были сочтены…
Лесная школа, как ни странно, уцелела. Наверное, потому, что она была сложена из огнеупорного кирпича, и пожарные из Урийска помогли. Люди вспомнили о меньших братьях, прислали подмогу. Пожарные два дня поливали здание Лесной школы из шлангов.
Школу битком забили лесные жители, многие стонали от ран. Школа превратилась в госпиталь.
Но не все звери добрались до родной школы.
Прошло еще два дня. Четвертый класс провожал в последний путь Капельку. Никто не плакал, крепились. Только Зайчиха, сама с обожженными ушами, молча прикладывала к глазам платок.
Все ждали Ежика, хотя мало кто верил, что ежи спаслись. Уж больно у них короткие лапки. Куда на них убежишь, когда пожар идет по лесу как скаковая лошадь.
Но Ежик появился. Иголки на его спине подгорели и обломились. Ежик пришел вместе с родителями. Оказывается, накануне беды Еж-отец вернулся домой.
Ежик подошел к Капельке. Она была как живая. Четвертый класс сжался. Всем было горько, и все жалели Капельку. Но жалели и Ежика.
– Прощай, Капелька, – сказал Ежик, – теперь прощай навсегда. Я буду помнить тебя вечно.
Тихая музыка вошла в класс.
И доныне эта печальная музыка не умолкает в сердцах зверят.
Май 2003, Благовещенск
4. Рассказы (продолжение)
Маленький портной
Тут слушатели Гришунины вскричали неистово:
– Не томи, дед Гришуня, говори, как живой остался!? Ты ить живой остался? Или нету тебя?!
А Гришуня запалил самокрутку, помолчал, примаривая соседей, дровец подкинул в печурку, и погодя сказал:
– Свыше было решено оставить мне жизнь. Там, на лесной дороге события развивались как в мериканском кино! Убийство лошади насытило шайку. Я сопли размазал в санях, бежать некуда, погибать надо, все равно замерзну. А те утробно и сыто урчат, добирают конька бедного. С отчаянья поднялся я в рост, да свинчаткой в лоб вожаку, да второму, по хребтине. Волки вскочили. А поскольку кнут ходит от меня к ним, они решили драпануть вперед, но там хомут. Три волчары попали в хомут, оглобли взняли. Я кнутом стегаю, себе не даю от страху опомниться, а они, сволочи сытые, не догадаются тормознуть да выйти из хомута. И скоро пошли дома. Сосновка! Народ на улице! Дивуются в ознобе. Твой дед, Вася, Никонор-то, обратился Гришуня к молодому парню, тот слушал Гришуню, затая дыхание, – первый сообразил чрезвычайное событие, выдрал кол из прясла, да ко мне, а волки запалили себя и в отчаянии легли. Тут набежали сосновские лаечки. Куликовская битва началась. Но я успел вожака на уздечке в сарай запереть. От приятелев же его клочка шерсти не осталось. Доложили батяне. Он пришел, смурно смотрел на меня. Я покаялся во всех смертных грехах. Он норовил колотнуть меня, но деревенские заступились:
– Где видано в истории, Дементий, чтоб малец вернулся на волках домой?! Нет такого в отеческой истории, – и вынесли оправдательный приговор.
С тех пор батяня смотрел на меня искоса и стал задумчивым до немоты.
Надвинулось Рождество Христово. Пошли колядования да ворожба девок по баням, родители оттаяли и простили окончательно, что я головолосый вернулся с заработков. Но и тут Бог оказался милостив. В ночь на седьмое января Вифлеемская звезда загорелась над Сосновкой. Слышим, под дугой колоколец брякнул. Батяня вышел, а навстречу дядя Лексей. Они обнялись.
– Живой, Гриша-то? – спросил дядя Лексей.
– Не просто живой! Он в водовозные сани запрягает волчару и по деревне малых катает.
Дядя Лексей полубезумно посмотрел на меня:
– Колдуном стал, что ли?
– Станешь, – отвечал я, – если у тебя, божеский человек, с голоду пухнуть начал, да ярочек за чертенят принял, да конюшка со страху перед тобой увел, да на волках прибыл в родные места…
Тятя и дядя Лексей приняли по чарочке. Дядя Лексей говорит, обращаясь к батяне: —
– Я привез, друже, обещанные пшеницу и овес, даже куль сои.
А ярочек, прости, не могу доставить, Гришуня побил их…
Они снова обнялись и запели песню, теперь таких не поют.
А, а… А вот куплет, иль два:
«Як» – это дядя Лексей спел, по хохляцки, а батяня исплнил по-русски «как дожить до победы». И дале:
Был у России царь
Честный и праведный.
Да пала Россия в марь,
Як дожить до победы…
– А дале забыл, – вздохнул дед Гришуня. Гости и Гришуня вышли на морозец. Позднее время, полуночное. Звезды в небе тлеют. И тишина как в благословенные времена. Радио не брешет, распутное телевидение молчит. Не горят фонари по Сосновке. Но лампады в душах сосновцев возжег в ту ночь дед Гришуня. С лампадой жить вернее, а, ребята?
Но подымется снова она,
Плечи расправит.
Только бы однова —
Удержать нам правду…
Январь 2002
Белогорск
Ёжик и Капелька
История, рассказанная автором для учеников 4-го класса 17 средней школы города Благовещенска, а также и для всех других ребят
Наталье Владимировне Анойкиной, учителю начальных классов.
– В раннем детстве иголки у Ежика были мягкие. А если мягкие, никто не считает тебя ежом, и это немножко обидно.
Но Ежик пошел в Лесную школу, окончил второй класс. И учительница, теплая и светлая Зайчиха, сказала: «А ты становишься колючим, Ежик. Но и колючий, ты все равно очень хороший. Да и все вы у меня хорошие зверята.»
Зайчиха с улыбкой оглядела 2-й класс. Каждому из 2-го захотелось лизнуть Зайчиху. Даже волчонку по прозвищу Сердитый понадобилось усилие, чтобы не уронить слезу умиления, но Сердитый понимал, что у волчат не принято быть слезливыми.
Та Лесная школа слыла удивительной. Хотя бы потому удивительной, что ни в Африке, ни в Австралии, впрочем, и во всем мире, никто не догадался открыть школы для зверюшек. Однако край, в котором родился и подрастал Ежик, был в густых лесах и озерах и не случайно назывался Хвойным.
Лесную школу открыли торжественно, играл духовой оркестр. В нем партию на трамбоне вел Заяц-беляк, а трубачом был кабан. В барабан же бил – смешно и подумать – Коршун, он это делал так: в когтях держал валун, приподнимался на сильных крыльях на метр, а затем складывал крылья и падал на барабан: бум!
Поначалу власти Хвойного края не могли отыскать учителей для Лесной школы. Один старый Изюбр предложил обратиться за помощью к людям. Но главный в Хвойном краю Медведь гневно сказал:
– О, друг мой Изюбр! Неужели ты хочешь, чтобы наши зверята скучали так же, как скучают дети в человечьих школах? Неужели ты хочешь, чтобы эти усталые учительши мучили наших дорогих и живых зверят? Неужели ты хочешь, чтобы они принесли в Лесные школы свои дурацкие учебники, где уже не осталось хвойных писателей, а все какие-то Фигли-Мигли? Какие-то Ерофеи.
И тогда Зайчихи Хвойного края ответили главному Медведю:
– Давайте мы попробуем. Мы никогда никого не обижали в лесу. Да и кого мы, кроткие зайчихи, можем обидеть? Даже стрекозы садятся нам на уши, мы и стрекоз не обижаем.
И у нас есть книжки, в которых «Аленький цветочек», «Каштанка», «Детство Темы» занимают первые места…
Зайчихи стали учительствовать в Лесных школах. Разве это не сказочно?
Ежик быстро перезнакомился с одноклассниками и понял, что можно приятельствовать со всеми, даже с толстым и важным Енотом. Но раньше всех Ежик подружился с Капелькой. Так звали лисичку, у нее был золотой хвостик и ясные, влажные глаза – казалось, Капелька все время хочет уронить из глаз росинку.
Ежика посадили с Капелькой за одну парту, до конца четвертого класса они просидели вместе.
Зайчиха ловко и незаметно научила зверят читать и писать, а со счетом начались всякие несуразицы. Капелька раз-два и пересчитала все по отдельности березы, ели и сосны на большом плакате. Получилось десять берез, пять елей и шесть сосен. Всего двадцать одно дерево. А у Ежика, сколько он не считал, получалось лишь десять деревьев. Капелька хотела посмеяться над Ежиком, но поняла, почему Ежик берет в расчет лишь березы – березовые листья можно накалывать на ежовые иголки, вот в чем дело.
Зато уроки чтения раздражали Капельку. «Будущей Лисице вовсе не к чему читать эти противные книга. Там нас, лисиц, изображают хитрыми и вероломными. Пусть такие книги изучает Лис, если он когда-нибудь станет моим мужем», – втихомолку думала Капелька.
Обратная дорога из Лесной школы почти совпадала у Ежика и Капельки.
Каждый раз они брели, разглядывая мир, и высокое небо казалось им океаном, по океану плавали льдины – белые облака.
На дальней развилке, где тропы убегали – одна в дубовую рощу, а вторая в сосновый бор, Ежик и Капелька расставались. Ежик подавал лисичке лапку, Капелька приседала и раскланивалась, при этом ее золотой хвост сладостно овевал Ежика.
Пока друзья шли домой, они успевали кое-что рассказать друг другу. Ежик с любопытством узнал, что лисицы этого околотка, где живут родители Капельки, никогда не таскают куриц и уток из соседнего большого села Луговое. Лисицы считают унизительным прокрадываться тайком в курятник и, схвативши сонную курицу, уносить ее на берег Бутунды. А Ежик поведал Капельке о том, как они, ежи, обустроились в огромной дубовой роще. По осени ежи сносят в подземелья кучи орешек, складывают в боковые норы, готовясь впрок к суровой зиме. И там, в норах, уютно и сухо.
Капельке хотелось посмотреть таинственное жилище Ежика, но Ежик, насупив нос, говорил: «Боюсь, родители будут против. Лисицы иногда охотятся на ежей.»
Когда Ежик и Капелька завершали четвертый класс, они, как и всегда, вместе возвращались домой. Ежик, сильно выросший, притормозил Капельку за ушко и сказал:
– Ой, как жаль, что я не Лис, – и Капелька поняла долгий вздох Ежика и тоже вздохнула.
А дома, прилегши в ногах могучей сосны, прикрыла глаза. Малейшее дуновение ветра не колебало кроны деревьев. Капелька задремала. В дреме ее грезился Ежик. Она слышала чистое его дыхание. И казалось Капельке – во сне, во сне! – что Ежик стал рыжим и сильным Лисом. Боже мой, оказывается и во сне можно быть счастливой.
Неожиданное прикосновение пробудило лисицу, она очнулась и увидела, как над ней вьется ястреб. «Опять ты вяжешься ко мне! – воскликнула Капелька. – Улетай подальше, не то я позову отца и маму»…
Утром Капелька пришла в школу и ее поразили грустные глаза Ежика. «Что-то случилось?» – прошептала она. Ежик опустил голову и промолчал. Еле-еле они высидели уроки. При этом Капелька помогла Ежику решить задачу на контрольной по математике, а Ежик исправил Капелькины ошибки в годовом диктанте по языку. Вы спросите, какой язык изучали звери в Лесной школе. Русский. Ибо Хвойный край был русским берегом, там во всех школах, ребячьих и звериных, старались научить русскому языку юных учеников. Когда знаешь родной язык, то это всех роднит и делает как бы одной, большой семьей.
Потом, после уроков, они тихо ковыляли по натоптанной колее. Ранняя трава радовала глаз, жужжали майские жуки, растопыривая перламутровые крылышки. Благодатное тепло растекалось по округе. А Ежик был печален. Капельке тоже было не очень весело, но она крепилась. И все же спросила:
– У тебя дома неприятности? Скажи правду.
Ежик посмотрел на макушки елей, они были ярко зелеными, даже изумрудными.
Ежик в сомнении покачал головой:
– А ты никому на выдашь?
– Честное слово, не выдам.
– Мой отец исчез из дому. Он и есть, и нет его. Уже две недели я не вижу его, а мама молчит. Но так молчит, что я не могу ее расспрашивать, куда ушел отец.
Капелька сказала:
– Мой отец, мудрый лис, однажды тоже исчезал из дому. Но появился снова, и мы зажили как прежде, дружно и весело. Я допытывалась у мамы-лисицы, куда уходил мой отец. Мама отвечала: «Отец уходил на разведку в далекое урочище, искал безопасное место на всякий пожарный случай.»
– Может, и мой отец ушел искать такое место? Говорят, лето станет как сковородка, начнутся лесные пожары.
– Свят! Свят! Что с нами будет! Вскричала Капелька. А немного погодя сказала. – Пожары одно, а другое… Вы, мужчины, любите смотреть вперед, это ладно. А иногда смотрите вбок…
– Что значит вбок? – рассеяно спросил Ежик.
– А то и значит, – горестно сказала Капелька. И ее глаза наполнились такой синевой, что еще минута и, казалось, они взорвутся фонтаном слез.
Ежик смутился. Он припомнил, как зимой его словно магнитом тянуло посмотреть на Трындычиху. Трындычиха сидела именно сбоку, во втором ряду, ее серебристая шубка была ослепительной, с переливами. Но Трындычиху прозвали Трындычихой за неумолчную болтовню. Учительница пыталась ее притормозить – неприлично юной соболице неумолчно говорить. Куда там!
Но факт остается фактом. Ежика тянуло посмотреть вбок, он делал это неотчетливо, не осознавая, что Трындычиха глуповата. В то время, как деликатная Капелька умна и дальновидна, Ежик это понимал. И тем не менее иногда посматривал вбок…
– Ты потерпи, Ежик, – сказала Капелька, – не горюй. Лишнего не думай. Отец одумается и вернется.
Вот опять: «Одумается и вернется.» Он что, спятил, отец? На время спятил, и спятывание у него пройдет?
Ежик и Капелька шли и шли по поздневесеннему лесу. Лес благоухал, пели птицы. И Ежику хотелось думать, что дорога домой будет бесконечной. Друзья молчали, потому что за четыре года переговорили обо всем. Во всяком случае им было хорошо и в молчании.
Но та развилка, где их тропы расходились, неумолимо приближалась. Развилка – разлучница. Ежик тормознул и неожиданно признался:
– Капелька, через неделю мы расстанемся. Но я буду помнить тебя.
– А почему мы расстанемся?
– Мама отдает меня в другую Лесную школу, там рядышком живет моя бабушка, ежиха.
– Но и я тебя не забуду, – сказала Капелька, – даже помирать буду, а не забуду.
Ежик вздрогнул: что она говорит, на утренней заре?…
Но утренняя заря – Ежик ошибся, хотя и вздрогнул не случайно – была, оказывается, вечерней. Ночью сильный ветер-верховик понес дым и гарь. Звери в хвойном краю тревожно проснулись и принюхались. Что означает этот прогорклый запах? Притом ночью, когда обычно ветра спят, как спят люди, как спят и лесные обитатели?
И лишь дедя-лесник в самой гуще соснового бора, где жили родители Капельки, понимал страшную угрозу, принесенную этим запахом. На его веку это был третий вселенский пожар. У лесника на скотном дворе скопилось много скотины – коровы, бычок, свиньи и овцы, птица домашняя в загоне. Лесник был обречен остаться дома, он лишь молил Бога, чтобы беда обошла усадьбу стороной…
К полуночи все окрестные леса оказались охвачены островами огня.
Семья Капельки сделала ошибку – она укрылась в норах, пытаясь пересидеть нашествие пожара, а надо было уходить без промедления. Нечем дышать, да. Пал обжигает шубки? Но жизнь дороже. Но семья Капельки запоздала с решением бежать. А когда спохватились, пришлось идти сквозь сполохи и дымовую завесу. Все лесные, чудные запахи враз увяли, а остался лишь жуткий запах беды.
Семья Капельки заметалась – рванули туда, где еще нетронутым стоял сосновый бор, но и в бору вдруг вспыхнул огонь. Лисицы метнулись в другую сторону, шли долго и уже поверили, что убежали. Не тут-то было. Дикими порывами ветра забросило и сюда целое войско пламенных и жестоких бойцов, с огненными пиками. Капелька не заметила, как шубка пошла темными пятнами – лисицы бежали по горящему палу, другой-то дороги не было, а только через эти дымные поляны. Скоро Капелька почувствовала жжение, но, к счастью, мать нашла родничок и светлую лужицу возле. Мать велела Капельке лечь в эту лужицу, Капелька легла, ей стало легче, тление шубки прекратилось. Но страшный треск огненной стихии надвинулся и вынудил лисиц опять уходить в неизвестном направлении, а выбора не было, куда идти, – со всех сторон дышало жаркое чудище и языками огня нет-нет да пыталось лизнуть бедных лисиц. Дышать становилось все труднее, горло перехватывало. Капелька поперхнулась и сказала:
– Мама и папа, кажется, все. Я не могу дальше бежать.
– Пойдем потихоньку, доченька, – просила мать – лисица.
– И потихоньку не могу, вот, посмотрите, – Капелька перевернулась на спину, и родители увидели сожженный живот Капельки. Родители молча засплакали.
Капелька вытянулась под кустом дикой смородины и умолкла. Слава Богу, ветер погнал огненный вал в сторону. Родители остались рядом с Капелькой, тем более часы ее были сочтены…
Лесная школа, как ни странно, уцелела. Наверное, потому, что она была сложена из огнеупорного кирпича, и пожарные из Урийска помогли. Люди вспомнили о меньших братьях, прислали подмогу. Пожарные два дня поливали здание Лесной школы из шлангов.
Школу битком забили лесные жители, многие стонали от ран. Школа превратилась в госпиталь.
Но не все звери добрались до родной школы.
Прошло еще два дня. Четвертый класс провожал в последний путь Капельку. Никто не плакал, крепились. Только Зайчиха, сама с обожженными ушами, молча прикладывала к глазам платок.
Все ждали Ежика, хотя мало кто верил, что ежи спаслись. Уж больно у них короткие лапки. Куда на них убежишь, когда пожар идет по лесу как скаковая лошадь.
Но Ежик появился. Иголки на его спине подгорели и обломились. Ежик пришел вместе с родителями. Оказывается, накануне беды Еж-отец вернулся домой.
Ежик подошел к Капельке. Она была как живая. Четвертый класс сжался. Всем было горько, и все жалели Капельку. Но жалели и Ежика.
– Прощай, Капелька, – сказал Ежик, – теперь прощай навсегда. Я буду помнить тебя вечно.
Тихая музыка вошла в класс.
И доныне эта печальная музыка не умолкает в сердцах зверят.
* * *
Зачем люди такие беспечные? Почему они на своих стоянках бросают незатушенные костры?…Май 2003, Благовещенск
4. Рассказы (продолжение)
Маленький портной
Есть на свете удивительный город. Ты захочешь найти этот город на географической карте, но старания твои будут напрасными. Урийск выдуман мной.
Как и всякий выдуманный город, Урийск населен странными и добрыми людьми, впрочем, там есть и злые люди. И вот однажды…
Однажды сильный дождь с грозой бушевал над Урийском, теплые струи ливня промыли Есаулов сад и округу; в эту ненастную ночь родился мальчик, которого нарекли ласковым именем – Серёнька.
Поначалу мальчик болел, наверное, ужасная гроза напугала его маму. Потом Серёнька пил козье молоко и – фу! – рыбий жир, купался в хвойных ваннах. Мама дала мальчику полную волю, он носился верхом на тополиной палочке, гонял мяч, возвращался – запыхавшись – домой, окунался с головой в бочку, где дождевая вода чиста и прозрачна, ел простую пищу: ржаной хлеб, картошку, подсолнечное масло, морковку. Зима подступала к городу, зимой мальчик катался на салазках с высоких гор.
Прошло несколько лет. Мальчик, играя во дворе, все поглядывал за частокол заплота, все ждал кого-то, и чем далее – все упорнее. Менялись зимы и весны, а из дальних таинственных мест тот, кого он ждал, не приходил; мальчик постепенно забыл его образ, хотя в смутные предночные часы мальчику казалось, что отец стоит у изголовья и шепчет слова. Слова были такими:
– Любимый Серёнька… Дождь (или снег) принесет богатый урожай, не обижай дождь (снег), дружи с дождем (со снегом)… Птицы над городом вещие песни поют, не обижай птиц… – под шепот мальчик засыпал, а утром хотел рассказать маме о том, что приходил отец, но молчал, боясь растревожить маму.
Отец – вот кого безнадежно ждал мальчик.
Мать с зари до зари шила на швейной машинке платья и костюмы для молодых и немолодых женщин. Под стрекот ножной машины мальчик задремывал, а когда просыпался, то первое, что слышал – опять был стрекот швейной машины.
Чем дольше засиживалась за шитьем мама, тем быстрее горбилась у нее спина, а глаза сквозь толстые стекла очков смотрели на мир вес смиреннее. И вот мальчик заметил, что мама слишком долго вставляет в иглу нить. Мальчик сказал:
– Давай, я помогу тебе.
– Помоги, – согласилась мать и, вздохнув, призналась:
– Слепну я, Серёнька, и скоро ослепну совсем. Что мы будем тогда делать, сын?
Мальчик ответил:
– Не горюй, мамочка. Я стану твоим помощником.
– О-ей, – улыбнулась мама, – помощничек. Ты ногой до педали не дотянешься. Малорослый ты у меня хлопчик.
– Ничего, я придумаю что-нибудь и дотянусь до педали.
– А то, что я шью только для женщин и девушек, не смутит тебя?
Серёнька рассмеялся, ему показались забавными мамины опасения.
– Разве мальчик или мужчина не способен шить наряды для девочек или девушек, притом лучше женщин? – спросил он.
– Так-то оно так, – отвечала мама, – но в Урийске не принято, чтобы женщин обшивали мужчины. И вообще наши нравы диковинные.
– Не переживай, мама. Я научусь хорошо шить. Я и сейчас, ты же знаешь, понимаю кое-что в твоем деле.
С тех пор, с того часа Вячик звал Серёньку погулять в Есаулов сад или искупаться в озерах, мальчик все чаще отказывался.
– Мне некогда, – говорил он, – маме помочь надо.
Зимой, прибежав из школы, мальчик все реже позволял себе сбегать на горку и покататься на санках. Скоро соседские ребята привыкли: Сережа работает, Сережу бесполезно звать на улицу.
Но и как было не работать Серёньке, если мама – мастерица почти наощупь вела шов и мучительно боялась ошибиться при раскрое отреза. И грянул грозный час, когда мать порезала вкось дорогую материю, запоров заказ важной заказчицы. В Урийске, надо признаться, жили-были знатные и незнатные люди. Незнатные одевались в посконное, одноцветное; знатные же приносили Васильевне дорогие шелка, китайские маркизеты или тончайший шевиот (ныне таких нет и в помине).
И мать запорола дорогой отрез, села на стул, горько заплакав.
– Она уничтожит меня, – говорила мама, – у нее муж главный начальник в Урийске. Только благодаря им не обирали нас налогом.
Серёнька не знал, что и делать, настолько внезапно свалилась беда, но погодя сказал:
– Мама, а у этой начальницы есть дочь или сын?
– Есть. Ее звать Стелла, девочка красивая и важная – вся в маму.
Ах, подумал мальчик, Стелла. Знаю я надменную Стеллу. Она ходит по школе как примадонна, и всем велено не трогать ее, но мальчишки так и вяжутся к Стелле.
На следующий день в школьном коридоре мальчик подошел к красивой девочке и сказал, глядя снизу вверх (она была на голову выше его):
– Сударыня, – сказал мальчик, – обстоятельства вынуждают меня искать покровительства у вас.
– Чего? Чего? – переспросила девочка Стелла. Воспитанная в доме урийского нувориша, она не готова была услышать столь изысканную речь. Если бы мальчик сказал: «Эй ты, послушай, что я тебе скажу», – и дернул бы ее за косы, – подобное поведение нисколько бы не удивило да и не возмутило ее. Вот почему она сказала, измерив взглядом мальчишку:
– Еовори нормально, шкет.
– Я и говорю, сударыня, – сглотнув ком в горле, отвечал Серёнька. – Помогите мне, сударыня.
– Ты что, чокнутый? Не можешь на ты? – вопросила девочка, гневно блеснув глазами.
– Вы… Ты так красива… – робко пробормотал мальчик; лицо девочки вспыхнуло, будто урийский закат высветил ее лицо. Она догадывалась, что красива, но еще никто из мальчиков никогда не сказал ей об этом, а только щипали ее, ставили подножки или пытались делать намеки, которые она понимала как приглашение пройти под ручку вдоль Княже-Алексеевской улицы, в новейшие времена названной именем самозванца, при одном упоминании самозванца, урийцы подтягивали животы от страха и почтения.
– Ты считаешь, что я красивая? – облизнув от волнения мигом пересохшие губы, спросила девочка.
Мальчик чуть было не сорвался опять в высокий слог, но собрал силы и просто сказал:
– Да, ты чертовски красивая. Аж тут у меня холодеет, – и, прижав руку к груди, замолчал.
– Говори же, – потребовала девочка. – Говори!
– Я пригожусь тебе, когда подрасту, – туманно сказал мальчик. – А сейчас ты помоги мне.
– Что я должна сделать? – величественно сказала девочка.
– Моя мама взяла заказ у твоей мамы и неправильно раскроила отрез. О, она не виновата! Просто моя мама слепнет. А денег у нас нет, чтобы возместить ущерб…
Девочка думала, что она может сделать для мальчика, который, хотя и был низкоросл, так понравился ей.
– Хорошо, я соображу, как выручить тебя А сейчас скажи твое имя.
– Серёнька, – простодушно сказал мальчик.
– Сергей, да? Сережа, прощай. А то вон классная идет, уже был звонок на урок.
Мальчик бежал домой вприпрыжку. Девочка вызволит их из беды, непременно. Мальчик уверился в этом еще и потому, что девочка в самом деле была неописуемо хороша, а все красивое, считал мальчик, несет добро и радость. По неопытности он не догадывался, что красота красоте рознь, и что есть красота телесная, холодная, но есть и сокрытая, непоказная красота души.
Стоял мягкий майский день. На тополях и березах разошлись почки, выбросив стрельчатые крохотные листочки, и терпкий запах струился вдоль улицы, не догадывающейся о страшном своем названии. Мальчик остановил бег, пригнув веточку тополя, понюхал, голова пошла кругом. Мальчик понимал, что майские эти деньки – последние вольные дни счастливого детства. Счастливого, – так считал мальчик. Но мама и соседи знали, что счастье отнято у Серёньки вместе с потерянным отцом, но они вслух не подвергали сомнению мальчиково доброе настроение. А Серёнька, будучи выдумщиком, с годами слышал уже не столько голос, сколько, хотя это и странно, запах отца, стойкий и сильный.
Вообще эта тема – утраченного отца – далеко нас заведет, но мальчики и девочки, чьи отцы удалились навеки, поймут меня, как я понимаю их: слышите ли, милые ребята, – вон за тем окое-мом лесным еще не растаял отцовский говор, и не растает. Когда вы станете взрослыми, женитесь или выйдете замуж, и сами в свой черед станете отцом или мамой – и тогда образ отца не оставит вас, а незримый как Христос поведет вас, зазывая на ту вершину, откуда судьба видна до донышка, до последнего мига. Но, став отцом, не забывайте, как дорог малым и большим сыновьям образ отца, и никогда не оставляйте детей ваших в чужих руках.
Как и всякий выдуманный город, Урийск населен странными и добрыми людьми, впрочем, там есть и злые люди. И вот однажды…
Однажды сильный дождь с грозой бушевал над Урийском, теплые струи ливня промыли Есаулов сад и округу; в эту ненастную ночь родился мальчик, которого нарекли ласковым именем – Серёнька.
Поначалу мальчик болел, наверное, ужасная гроза напугала его маму. Потом Серёнька пил козье молоко и – фу! – рыбий жир, купался в хвойных ваннах. Мама дала мальчику полную волю, он носился верхом на тополиной палочке, гонял мяч, возвращался – запыхавшись – домой, окунался с головой в бочку, где дождевая вода чиста и прозрачна, ел простую пищу: ржаной хлеб, картошку, подсолнечное масло, морковку. Зима подступала к городу, зимой мальчик катался на салазках с высоких гор.
Прошло несколько лет. Мальчик, играя во дворе, все поглядывал за частокол заплота, все ждал кого-то, и чем далее – все упорнее. Менялись зимы и весны, а из дальних таинственных мест тот, кого он ждал, не приходил; мальчик постепенно забыл его образ, хотя в смутные предночные часы мальчику казалось, что отец стоит у изголовья и шепчет слова. Слова были такими:
– Любимый Серёнька… Дождь (или снег) принесет богатый урожай, не обижай дождь (снег), дружи с дождем (со снегом)… Птицы над городом вещие песни поют, не обижай птиц… – под шепот мальчик засыпал, а утром хотел рассказать маме о том, что приходил отец, но молчал, боясь растревожить маму.
Отец – вот кого безнадежно ждал мальчик.
Мать с зари до зари шила на швейной машинке платья и костюмы для молодых и немолодых женщин. Под стрекот ножной машины мальчик задремывал, а когда просыпался, то первое, что слышал – опять был стрекот швейной машины.
Чем дольше засиживалась за шитьем мама, тем быстрее горбилась у нее спина, а глаза сквозь толстые стекла очков смотрели на мир вес смиреннее. И вот мальчик заметил, что мама слишком долго вставляет в иглу нить. Мальчик сказал:
– Давай, я помогу тебе.
– Помоги, – согласилась мать и, вздохнув, призналась:
– Слепну я, Серёнька, и скоро ослепну совсем. Что мы будем тогда делать, сын?
Мальчик ответил:
– Не горюй, мамочка. Я стану твоим помощником.
– О-ей, – улыбнулась мама, – помощничек. Ты ногой до педали не дотянешься. Малорослый ты у меня хлопчик.
– Ничего, я придумаю что-нибудь и дотянусь до педали.
– А то, что я шью только для женщин и девушек, не смутит тебя?
Серёнька рассмеялся, ему показались забавными мамины опасения.
– Разве мальчик или мужчина не способен шить наряды для девочек или девушек, притом лучше женщин? – спросил он.
– Так-то оно так, – отвечала мама, – но в Урийске не принято, чтобы женщин обшивали мужчины. И вообще наши нравы диковинные.
– Не переживай, мама. Я научусь хорошо шить. Я и сейчас, ты же знаешь, понимаю кое-что в твоем деле.
С тех пор, с того часа Вячик звал Серёньку погулять в Есаулов сад или искупаться в озерах, мальчик все чаще отказывался.
– Мне некогда, – говорил он, – маме помочь надо.
Зимой, прибежав из школы, мальчик все реже позволял себе сбегать на горку и покататься на санках. Скоро соседские ребята привыкли: Сережа работает, Сережу бесполезно звать на улицу.
Но и как было не работать Серёньке, если мама – мастерица почти наощупь вела шов и мучительно боялась ошибиться при раскрое отреза. И грянул грозный час, когда мать порезала вкось дорогую материю, запоров заказ важной заказчицы. В Урийске, надо признаться, жили-были знатные и незнатные люди. Незнатные одевались в посконное, одноцветное; знатные же приносили Васильевне дорогие шелка, китайские маркизеты или тончайший шевиот (ныне таких нет и в помине).
И мать запорола дорогой отрез, села на стул, горько заплакав.
– Она уничтожит меня, – говорила мама, – у нее муж главный начальник в Урийске. Только благодаря им не обирали нас налогом.
Серёнька не знал, что и делать, настолько внезапно свалилась беда, но погодя сказал:
– Мама, а у этой начальницы есть дочь или сын?
– Есть. Ее звать Стелла, девочка красивая и важная – вся в маму.
Ах, подумал мальчик, Стелла. Знаю я надменную Стеллу. Она ходит по школе как примадонна, и всем велено не трогать ее, но мальчишки так и вяжутся к Стелле.
На следующий день в школьном коридоре мальчик подошел к красивой девочке и сказал, глядя снизу вверх (она была на голову выше его):
– Сударыня, – сказал мальчик, – обстоятельства вынуждают меня искать покровительства у вас.
– Чего? Чего? – переспросила девочка Стелла. Воспитанная в доме урийского нувориша, она не готова была услышать столь изысканную речь. Если бы мальчик сказал: «Эй ты, послушай, что я тебе скажу», – и дернул бы ее за косы, – подобное поведение нисколько бы не удивило да и не возмутило ее. Вот почему она сказала, измерив взглядом мальчишку:
– Еовори нормально, шкет.
– Я и говорю, сударыня, – сглотнув ком в горле, отвечал Серёнька. – Помогите мне, сударыня.
– Ты что, чокнутый? Не можешь на ты? – вопросила девочка, гневно блеснув глазами.
– Вы… Ты так красива… – робко пробормотал мальчик; лицо девочки вспыхнуло, будто урийский закат высветил ее лицо. Она догадывалась, что красива, но еще никто из мальчиков никогда не сказал ей об этом, а только щипали ее, ставили подножки или пытались делать намеки, которые она понимала как приглашение пройти под ручку вдоль Княже-Алексеевской улицы, в новейшие времена названной именем самозванца, при одном упоминании самозванца, урийцы подтягивали животы от страха и почтения.
– Ты считаешь, что я красивая? – облизнув от волнения мигом пересохшие губы, спросила девочка.
Мальчик чуть было не сорвался опять в высокий слог, но собрал силы и просто сказал:
– Да, ты чертовски красивая. Аж тут у меня холодеет, – и, прижав руку к груди, замолчал.
– Говори же, – потребовала девочка. – Говори!
– Я пригожусь тебе, когда подрасту, – туманно сказал мальчик. – А сейчас ты помоги мне.
– Что я должна сделать? – величественно сказала девочка.
– Моя мама взяла заказ у твоей мамы и неправильно раскроила отрез. О, она не виновата! Просто моя мама слепнет. А денег у нас нет, чтобы возместить ущерб…
Девочка думала, что она может сделать для мальчика, который, хотя и был низкоросл, так понравился ей.
– Хорошо, я соображу, как выручить тебя А сейчас скажи твое имя.
– Серёнька, – простодушно сказал мальчик.
– Сергей, да? Сережа, прощай. А то вон классная идет, уже был звонок на урок.
Мальчик бежал домой вприпрыжку. Девочка вызволит их из беды, непременно. Мальчик уверился в этом еще и потому, что девочка в самом деле была неописуемо хороша, а все красивое, считал мальчик, несет добро и радость. По неопытности он не догадывался, что красота красоте рознь, и что есть красота телесная, холодная, но есть и сокрытая, непоказная красота души.
Стоял мягкий майский день. На тополях и березах разошлись почки, выбросив стрельчатые крохотные листочки, и терпкий запах струился вдоль улицы, не догадывающейся о страшном своем названии. Мальчик остановил бег, пригнув веточку тополя, понюхал, голова пошла кругом. Мальчик понимал, что майские эти деньки – последние вольные дни счастливого детства. Счастливого, – так считал мальчик. Но мама и соседи знали, что счастье отнято у Серёньки вместе с потерянным отцом, но они вслух не подвергали сомнению мальчиково доброе настроение. А Серёнька, будучи выдумщиком, с годами слышал уже не столько голос, сколько, хотя это и странно, запах отца, стойкий и сильный.
Вообще эта тема – утраченного отца – далеко нас заведет, но мальчики и девочки, чьи отцы удалились навеки, поймут меня, как я понимаю их: слышите ли, милые ребята, – вон за тем окое-мом лесным еще не растаял отцовский говор, и не растает. Когда вы станете взрослыми, женитесь или выйдете замуж, и сами в свой черед станете отцом или мамой – и тогда образ отца не оставит вас, а незримый как Христос поведет вас, зазывая на ту вершину, откуда судьба видна до донышка, до последнего мига. Но, став отцом, не забывайте, как дорог малым и большим сыновьям образ отца, и никогда не оставляйте детей ваших в чужих руках.