…Его разбудила дежурная по этажу. Сказала, что звонили с завода.
Велели срочно всем уехать на аэродром.
Матвей включил свет и посмотрел на часы: было немногим более двух часов ночи. В брюках и сапогах в комнату к ним зашел Русанов и на всякий случай переспросил у дежурной:
– Может быть, сказали, чтобы мы приехали утром?
– Нет-нет, сказали, чтобы вы немедленно ехали на аэродром. Сейчас придет автобус.
Когда подошел автобус, все уже были наготове. Рванули с места и помчались среди ночной тишины. У красных светофоров шофер не останавливался, а только мигал фарами, предупреждая случайные машины.
Ехали и гадали, что же случилось? А Носов философски закрыл дискуссию:
– Говорят, утро вечера мудренее. Рассветет – все и узнаем.
Военпред уже ждал. И сразу спросил:
– Все приехали?.. Вот и отлично. Приказано немедленно рассредоточить самолеты на аэродроме. Заводские летчики сейчас тоже приедут. Разруливать с правого фланга. Наши техники на полуторке будут показывать, куда ставить самолеты, и доставлять экипажи к новым агрегатам. Вопросов не задавать. Сам ничего не знаю. Смотрите только, не подавите людей и автомобили!
И началось.
Темно. Шумно. Смотри и смотри не в два, а в четыре глаза: летчик в кабине на своем месте, штурман стоит на крыле, держась за борт кабины, и помогает летчику смотреть – что, где, как. Автомобиль впереди – самолет за ним.
Как часто бывает перед утром: темнота еще больше сгустилась. Небо закрыло темными тучами, а потом пошел дождь. Чистый ад, а не ночь.
К пяти часам утра работа была закончена без происшествий: люди и самолеты не пострадали.
Уже рассветало, когда мокрые, грязные летчики собрались у военпреда. В глазах немой вопрос: «Какие новые распоряжения?» Военпред сразу всех «успокоил», сказав, что у него нового ничего нет, разлет пока не разрешают, и послал всех приводить себя в порядок и пить чай в заводском буфете.
Запомнилась в то утро Осипову крупная фигура заводского летчика, который за столом своих сослуживцев басил:
– Пропал выходной, надо же. У жены сегодня именины. Собрались всей семьей махнуть на Донец. Ничего себе покупались. В рабочие дни с утра до темна на заводе, да еще и выходные стали прихватывать. Вот служба…
И никто тогда из сидящих в заводском буфете, спавших и не спавших людей в этом большом городе не знал, что воскресенье, еще не начавшись, уже кончилось. Не знали люди, что на западе, откуда пришли с дождем эти предутренние тучи, уже гремит канонада, льется кровь и полыхают пожарища. Не знали и улетавшие.
С отлетом их группе повезло. Попали в первую очередь.
Подготовка к вылету и указания военпреда напоминали тогда Матвею первую и непонятную игру в учебную войну.
«Всем улетающим маршруты утверждены. Начались учения. Запишите сигнал «Я свой самолет». Для всех высота полета не более двухсот метров. Киевлянам город обходить южнее на пятнадцать километров. После Днепра курс на свой аэродром».
После взлета Матвей попросил штурмана настроиться на радиостанцию Коминтерна, чтобы послушать известия.
И сразу услышал слова Молотова, который говорил о нападении германской армии на границы Советского Союза, о бомбардировке городов.
Не верилось в услышанное. И он попросил выключить радио.
– Что, Саша, война? Или провокация по радио?
– Не провокация, командир! Ни на радио, ни на земле. Что, Молотов анекдоты рассказывает, когда называет конкретные события? Кто же на провокацию будет бомбить города в глубине страны и военные базы? Это, Матвей, война! Летим мы с тобой не просто в полк, а летим на войну. И, может быть, наши аэродромы, основной и лагерный, уже бомбили.
Киев встретил их пожаром в районе вокзала, несколькими аэростатами воздушного заграждения, поднятыми в воздух, разбитыми ангарами на основном аэродроме.
На лагерном аэродроме уже не было видно палаточного городка, красивых линеек из плотных рядов самолетов, которые были рассредоточены по всему полю.
Увидев наши самолеты и не узнав их вначале, люди начали разбегаться в разные стороны и падать на землю, думая, что сейчас по ним будут стрелять, а может, и бомбить.
Он тогда окончательно убедился, что началась война и полк уже видел немцев в воздухе. Если слова Молотова, их трагизм он не успел осмыслить в воздухе, то тут понял и убедился, что прилетел на войну. Но аэродром их еще не бомбили, потому что не видно было разбитых и сгоревших самолетов.
Находясь в госпитале, Матвей неоднократно задумывался, где теперь те, кто сидел вместе с ним, Осиповым, утром двадцать первого июня в заводском буфете? Кто из них жив, а кого уже нет?..
Немцы блокировали Ленинград, почти месяц идет сражение под Москвой, пали Киев и Одесса, а теперь надо оставлять и Харьков. Собирая сводки Совинформбюро, он дотошно изучал их.
Его сейчас не интересовали цифры потерь немецкой стороны, потому что он по своему небольшому фронтовому опыту уже представлял, как пишутся донесения и чаще очень приблизительно определяются потери вражеской стороны. Читая сводки, он силился понять, где же остановится фашист, вернее, где его остановят, чтобы потом без устали гнать обратно. Выходило так, что под Ленинградом и Москвой его остановили, но здесь, на Украине, на юге, враг продолжал наступать, а остановить его нечем.
Который раз перелистывая вырезки, Осипов взял газету «Красная Армия» за третье октября и стал читать «Коммюнике» об итогах Московской конференции представителей СССР, Великобритании и США.
«Конференция, в работе которой принимал активное участие И.В. Сталин, успешно провела свою работу, вынесла важные решения в соответствии с поставленными перед нею целями и продемонстрировала полное единодушие и наличие тесного сотрудничества трех великих держав в их общих усилиях по достижению победы над заклятым врагом всех свободолюбивых народов».
Осипов снова задумался над прочитанным, силясь понять, когда, где и как скажутся эти «общие усилия по достижению победы…»? Но мысли его упирались в стену незнания, которую лбом прошибить было невозможно.
Из раздумий Матвея вывела артиллерийская стрельба – зенитная артиллерия отражала очередной налет немецких бомбардировщиков на город. Теперь над Харьковом немцы летали каждый день. Огненные сполохи зенитной стрельбы, зародившись где-то на окраине, часто перекрывали весь город. А иногда слышно было, как рвутся где-то сброшенные немцами бомбы.
На Харьков накатывался огненный вал фронта.
В госпитале во всеубыстряющемся темпе «сортировали» раненых, выписывали на сборные пункты уже годных для войны; самостоятельно выпроваживали в тыл тех, кому еще нужно было долечиваться; вывозили неспособных к самостоятельному передвижению.
По оценке врачей и собственному разумению, Матвей выздоравливал. Худшее было позади: нога позволяла аккуратно передвигаться, гангрена и перевязки под водочным обезболиванием закончились. И хотя рука еще не работала и главная рана на ней полностью не закрылась, он мог уже обслуживать себя и помогать другим.
Осипов попросился в полк.
Его просьба была удовлетворена, чему он был искренне рад.
Сборы снова вернули Матвея Осипова к поиску Василия Червинова. Но и новая попытка найти его в «Гиганте» оказалась безуспешной. Матвей не мог смириться с тем, что потерял дорогого ему человека.
«Мы немного прослужили вместе, Вася, еще меньше пролетали, но полюбили друг друга. Ведь о человеке за один бой можно узнать больше, чем за всю жизнь, прожитую вместе».
…Много дорог на земле у людей. Есть длинные дороги жизни. На войне же чаще не дороги, а короткие стежки. Иногда человеческая жизнь блеснет перед глазами дугой сгоревшего метеорита на ночном небе. И не всегда успеешь узнать, откуда пришел сосед по атаке, и не знаешь, куда «ушел».
«Разошлись стежки-дорожки наши. Но я не хочу, чтобы твоя тропка жизни оборвалась. Будет ли суждено еще раз встретиться? Если не увидимся, то очень жаль».
Остатки полка под Харьковом не смогли вновь возродиться в боеспособную часть. Харьковский завод больше не делал самолетов, а свернул свое производство и уходил в тыл. Не было самолетов, мало было летчиков, и не осталось штурманов. Штурманов забрали в другие полки, летающие на Су-2. «Расход» штурманов на войне был больше, чем летчиков: их чаще ранили и убивали в воздушном бою немецкие истребители, потому что штурманская кабина не имела никакой броневой защиты ни снизу, ни сбоку, ни сзади. Им было очень трудно в бою: тяжело морально и опасно физически. Для того чтобы понять штурмана, нужно было хотя бы один раз побыть на его рабочем месте во время воздушного боя: тонкая деревянная скорлупка фюзеляжа, а в ней ничем больше не прикрытый, с пулеметом в руках человек, стоящий на ногах и пристегнутый к полу кабины поясным ремнем. «Голый» человек с пулеметом, а на него заходит в атаку один, а то и сразу несколько истребителей, вооруженных от одной и до четырех пушек с пулеметами. Идет все ближе: триста, двести, сто метров… Штурман не может достать врага своим пулеметом, потому что тот спрятался под стабилизатор его самолета. Вся надежда у штурмана только на маневр командира и промах врага да на помощь огнем соседних самолетов.
…Осипов пришел на аэродром, когда оттуда уже уходил личный состав полка. Было трудно всем: перебазирование в тыл проводилось без выделения транспорта, на попутных средствах. Очень трудный путь предстоял раненым, которых оказалось много. К ним и присоединился Осипов.
Великое дело – сообразительность!
Наконечный приказал майору Сергееву взять с собой техника звена Груздева, лейтенанта Ловкачева, красноармейцев и сержантов сколько потребуется, для того чтобы перекрыть шлагбаумом и контрольно-пропускным пунктом дорогу, идущую из Харькова на Белгород.
Потом вызвал к себе Ведрова:
– Иван Ефимович! Тебе боевая задача. Забирай раненых и давай с ними к майору Сергееву. Он посадит раненых на машины. На них довезешь их в Харьков, а уж оттуда поездом к новому месту дислокации.
– Товарищ командир! Но они же многие почти не ходят.
– Ничего. Понимаю, что они сами до шоссе не доберутся. Поможем. Дам людей. На каждого по два человека хватит? Донесут на руках.
А потом собрал командиров и поставил им задачу на перебазирование в новое место.
Определил очередность и порядок выхода на шоссе, дал примерный маршрут передвижения, велел выдать всем питание сухим пайком на три дня.
Одеть весь личный состав в новое обмундирование. Его взять на складах.
Приказал подобрать пять солдат с офицером. Задача: «Охранять склады и беречь от разграбления до последней возможности. Если их не вывезут к приходу немцев, то взорвать и сжечь».
Казалось, из безвыходного положения Наконечный опять нашел выход. И не просто выход. А в стихию неуправляемого передвижения на попутных средствах он своим решением заложил организующее начало. Решение – это ум, знания, опыт и воля командира – еще раз продемонстрировало свою материальную силу и значимость. Оно привело в движение, сосредоточило усилия в едином стремлении всех, кто был подчинен Наконечному, пробудило в людях энергию действия в достижении новой цели.
…Встречу Матвея с полком можно было назвать горькой радостью. Однополчане были рады тому, что еще один летчик вернулся в свой «отчий дом». Его ждали, о нем помнили. Сохранили его вещи.
Но когда после первых приветствий он стал расспрашивать, кто и где из людей эскадрильи их полка, то отвечающие все больше и больше мрачнели, а у Осипова с каждым ответом в груди рос холод и все сильнее натягивалась нервная струна. Ответы чаще были невеселыми: не вернулся, ранен, погиб, пропал без вести, переведен в другой полк.
Слушая ответы, Матвей интуитивно догадывался, что эти месяцы, наверное, были самыми трудными, тяжелыми и героическими в жизни Красной Армии и населения.
Ведь отступление еще не есть разгром и уничтожение. Бои погибших, его, Осипова, бои и вылеты – эти песчинки в плотине сопротивления фашистам обеспечивали будущее. Обеспечивали жизнь и уход от врага населения, подготовку и прибытие на фронт новых частей, новых бойцов.
Уходя из жизни, каждый боец, каждый командир, каждый летчик и штурман забирали с собой и жизни врагов, отбирали у них время, уменьшали их шансы на победу.
«Пусть мы гибнем, пусть мы отступаем, но мы не сломлены. И это главное». Ему, Осипову, было трудно. Может быть, будет еще тяжелее, но он ощущал в себе силы для новой борьбы с фашистами и готов был снова идти в бой.
Матвей внимательно присматривался к шагающим с ним рядом, оглядывал раненых, прислушивался, о чем говорят соседи, как подшучивают друг над другом. Смотрел, слушал и еще раз убеждался, что среди его однополчан тоже нет сломленных, нет нытиков, нет паникеров.
Находясь в госпитале, Осипов не забыл слов комиссара полка, сказанных им на первом фронтовом аэродроме при первом их отступлении. Чумаков тогда говорил, что, уходя на восток, они все равно вернутся на запад.
И вот самого комиссара уже нет в живых. Он погиб так же, как и другие однополчане, непобежденным, несломленным. И эта его уверенность в будущей победе сейчас укрепляла Осипова, прорастала в нем надеждой. Глубоко переживая гибель товарищей, Матвей одновременно был доволен тем, что вновь встретился с Мельником, что именно он продолжает дело Чумакова в полку. Мысленно он вернулся к обороне Киева. То время ему запомнилось не только тяжелыми боями и своей бедой, но и тем, что он более близко сошелся и с Чумаковым, и с Мельником, которые своей убежденностью и примером очень помогли ему… Дни были наполнены до предела вылетами, боями, радостью успехов и трагизмом потерь. Эскадрилья Русанова, его эскадрилья и полк обливались кровью. Летчиков и штурманов осталось намного меньше половины, а с самолетами совсем было плохо. Летный состав да и техники устали от постоянного нервного напряжения, и кое-кто начал сдавать.
У некоторых появилась угрюмость, замкнутость и раздражительность. Не стало слышно шуток и смеха среди людей. Даже мотористы и механики приуныли.
И тут комиссар эскадрильи Мельник собрал всю эскадрилью на политинформацию. Он ничего не стал говорить об обстановке, боях, положении на фронтах.
Сказал только, что сейчас всем тяжело. Помолчал немного, а потом сказал, что хочет почитать Максима Горького.
И начал декламировать:
Гордо подняв голову, он смотрел куда-то вдаль, как будто там ему виделись и море, и птица.
Размеренные фразы, чеканный пафос слов, из которых слагался гимн бесстрашной птице, гимн грядущей борьбе, захватили слушателей.
Руки комиссара то одна, то обе сразу были и крыльями птицы, и пеной моря, и молниями. Руки воина и артиста дополняли динамизм слов, напряженность.
– «Буря! Скоро грянет буря!
Это смелый Буревестник гордо реет между молний над ревущим гневно морем; то кричит пророк победы: – Пусть сильнее грянет буря!..»
И произошло неожиданное: люди встали и зааплодировали. Аплодировали Горькому, Буревестнику, Мельнику и себе.
Мельник поднял руку, чтобы прекратить аплодисменты. А когда люди успокоились, сказал:
– Гитлер и его армия погибнут в буре, которая разразилась сейчас на нашей земле и в нашем небе. Смерть немецким захватчикам!
А в ответ, как клятва, многоголосо отозвалось:
– Смерть!
…И воспрянули люди: расправили плечи, подняли головы, на лицах появились скупые улыбки. С такими пилотами и штурманами уже можно было вновь смело идти в бой.
Слово! Несколько звуков, соединенных вместе волею человека; звуков, превращенных в мир конкретных понятий. Конкретных, если говорить с собеседником на одном языке. Но они, слова, могут остаться просто звуками: без плоти, без образа, не овеществиться, не вызвать у собеседника мысли, интереса, если говорить с ним на языке, которого он не знает.
Человек породил слово.
А может быть, наоборот?
Слово породило человека! Позволило ему тысячелетиями накапливать опыт, знания и передавать их новым поколениям, идти вперед!
Как знать? Может быть, у большевика Мельника не хватило бы своих слов для того, чтобы вдохнуть в людей новые силы.
Но люди в этот момент не думали о себе. Они думали о враге и определили к нему еще раз свое отношение:
– Смерть!
…За час добрались до шоссе. Начальник штаба полка уже «оседлал» дорогу и превратился в ее хозяина: шоссе перекрыл шлагбаум, командиры и красноармейцы при оружии, с красными повязками проверяли грузы и путевые листы у всех машин, идущих на север. На машинах с недогрузом уехала на Белгород первая эскадрилья во главе с Митрохиным. А на юг, куда ехали раненые, машин все не было.
Ведров волновался, но Сергеев прикрикнул на него, чтобы не мешал работать:
– Доктор, идите к раненым. Будут машины, позовем. Обязательно уедете.
Через некоторое время со стороны Белгорода подошли к шлагбауму две пустые полуторки. Из первой машины выскочил полнотелый капитан с красными петлицами. И сразу к Ловкачеву, стоящему у шлагбаума:
– В чем дело, почему останавливаете?
– Так надо, товарищ капитан. Ваши документы и путевые листы.
– Это самоуправство! Сейчас же пропустите. Мне нужно срочно в Харьков. Вы за это ответите.
– Отвечать я не буду. Вон старший – майор Сергеев, – идите к нему. Прикажет пропустить – пропустим.
Капитан немного сбавил наступательный порыв, но все же пытался остаться независимым. Никакие доводы, угрозы жаловаться на Сергеева не действовали. Он с невозмутимым видом забрал путевые листы, приказал усаживать на автомобили раненых. А сам записал шоферам новый маршрут:
«С двадцатого километра шоссе Харьков – Белгород завезти раненых на железнодорожную станцию Харьков (пассажирская), после чего следовать по прежнему маршруту. Начальник штаба полка Сергеев».
Расписался, вынул из кармана гимнастерки печать, подышал на нее и заверил запись на обеих путевках.
– Товарищ капитан! Вот вам новый командир до Харькова, военврач второго ранга Ведров. Не вздумайте ослушаться. А то мы с вами тут не шутки шутим. Ну, Иван Ефимович, садитесь в первую машину, и с богом.
Машины едва ползли.
Белгородское шоссе было сплошь забито автомобилями и прицепами, идущими на север. На машинах и прицепах – станки, ящики, тюки, узлы и всякая всячина. Ехали дети и взрослые, мужчины и женщины, молодые и старые. Кто и в какой конечный пункт двигается, попробуй разберись. Ехали заводами, учреждениями и организациями. Ехали самостоятельно. Эвакуировались и вывозили государственное имущество, уходили и спасали свое добро.
Осипов сидел в кузове и внимательно посматривал за небом. Он привык к мысли, что небо – это не только голубая и звездная бескрайность, поэтому в дневной солнечной синеве постоянно искал врага.
Рядом с шоссе, тоже на север, двигались пешие и конные, трактора, повозки, запряженные лошадьми и волами, а на них сундуки, мешки, люди и люди.
Еще дальше от дороги гнали скот: коровы, овцы, свиньи, козы. Гурт за гуртом. А сверху в небе самолеты. Но никто на них не обращал внимания. Свои ли, чужие ли? Лишь бы не трогали, не мешали идти и ехать.
Только когда какой-нибудь из фашистских летчиков заходил на эту живую реку для атаки: пострелять или сбросить бомбы, река разливалась по степи, а ее течение на север останавливалось.
Улетали самолеты – река горя, страха и тревог входила в берега, сбрасывала с дороги разбитые машины, засыпала землей убитых и снова текла.
Рев моторов на земле, а иногда и в воздухе, скрип и треск. Непрерывный гомон человеческих голосов. Ржание, мычание и блеяние скота. Запахи бензина, машинного масла, человеческих тел и скота перемешивались с пылью, через которую солнце казалось красной и горячей луной.
Осипов думал: «Уходит в глубь страны людей очень много, что-то их ждет впереди? Но еще больше остается по ту сторону фронта. Что будет ними? Кто там и зачем остается?
Все не могут уйти. Это невозможно. Но оставшиеся, в большинстве своем, не покорятся завоевателям. И оккупантам будет невыносимо трудно на советской земле».
Глядя на эту живую реку, Осипов вспомнил книгу Серафимовича «Железный поток». Вспомнил Кожуха и его веру в правоту своего дела. Неистовство, с которым он и казаки не столько спасали себя от смертельной опасности, а спешили на помощь другим, на помощь фронту. И не оказалось перед этими людьми силы, способной остановить их, хотя против них вместе с врагом объединились жажда, жара, голод и болезни.
«Железный поток» превратился в огненный таран ненависти к врагу. Воля Кожуха, объединившего силы полураздетых, почти безоружных людей, превратила колонны его армии в стальной обоюдоострый меч, который рассек мятежную Кубань и вывел отряды, обозы и семьи его солдат на соединение с частями Красной Армии.
«Но тут сейчас нет Кожуха. Иначе нам бы никто не позволил развертывать самоуправный КПП. Есть, наверное, план эвакуации заводов и учреждений, а остальное движется стихийно. И эта стихия, может быть, захлестывает план».
Надо было самому увидеть, чтобы все это понять и прочувствовать. В госпиталь, где только горе и боль раненых, газеты, радио, политинформации, листовки не смогли донести зримо всей этой величайшей трагедии, которую он сейчас наблюдал вокруг себя.
Сердце Осипова все больше ожесточалось. Он еще и еще раз убеждался, что для него сейчас только одно место в жизни – в бою с врагом его народа.
…Вокзал встретил Ведрова и раненых сутолокой, шумом и неопределенностью: расписание не выдерживалось, управление коменданта и билетные кассы были далеко от станции – на Холодной горе, где старшие команд толкались в очередях по двое-трое суток.
Законным путем быстро выехать было невозможно, а раненые не могли ждать долго. Только дополнительная разведка могла подсказать, что делать дальше, на какую хитрость пойти…
В конце концов все же удалось выяснить, что поезд на Пензу отправляется через пять-шесть часов. Отсутствие билетов не волновало. Главное, попасть на перрон, а там уж решить вторую проблему – сесть в поезд.
План операции с большой активностью разрабатывали все.
…Наступило время действовать.
Команда во главе с Ведровым, помогая друг другу, двинулась к калитке, ведущей на перрон. Путь им преградила женщина, одетая в официальную железнодорожную форму, которая ведала пропускным режимом.
Ведров, поздоровавшись, представился:
– Товарищ дежурная! Я врач полка, везу раненых летчиков. Мой помощник ушел к коменданту и вот-вот должен прийти с билетами.
– Ну и что?
– Прошу вас пропустить моих подопечных на платформу, вон на те дальние скамеечки, а то им двигаться и стоять трудно. Если ждать до посадки, то потом их затолкают. А я, если вы пожелаете, останусь около вас и буду ждать билеты.
Дежурная вначале не согласилась, но общие уговоры да и вид раненых в конце концов возымели свое действие:
– Ладно уж, проходите. Состав будут подавать на вторую платформу, так что давайте перебирайтесь сразу туда.
Раненые двинулись на перрон, а Ведров дипломатично остался у калитки, чтобы своим поведением окончательно убедить женщину в благих намерениях ждать своего помощника с билетами.
Отойдя в сторонку, доктор приспособил деревянный ящик с медикаментами вместо табурета и с невозмутимым видом уселся на него, привалившись спиной к ограждению перрона. Чтобы как-то занять время и не выдать своего нетерпения стражу калитки, вытащил из полевой сумки, висевшей через плечо, медицинские документы полка и стал их сортировать в календарной последовательности.
Прошло немного времени, и от команды к калитке вернулся старшина Горбатов:
– Иван Ефимович, там одному раненому плохо, надо бы ему помочь.
Ведров вопросительно посмотрел на дежурную. А та, улыбнувшись уголком рта сказала:
– Ладно уж, доктор, идите. Им там всем плохо. Да лечите их побыстрее и получше.
Ведрову стало неловко за разыгранный обман. Он понял, что женщина догадалась об их проделке давно. Он как-то по-домашнему, извиняющимся тоном, тихо сказал:
– Спасибо. Хорошая вы…
Теперь команда была в сборе. Решили садиться в первые три вагона, потому что они будут самые дальние от вокзала и к ним люди на посадку прибегут в последнюю очередь. Рассчитали, где будет стоять паровоз, где двери вагонов. Определили, кто кому будет помогать садиться в вагон, кто занимать места.
Словом, диспозицию разработали по всем правилам военной науки.
Наконец подали пустой пассажирский состав, и раненые, несмотря на их недуги, оказались в вагонах одними из первых.
Но мало было занять места. Их надо было сохранить.
Людей в вагонах все прибавлялось: сверху донизу на всех полках сидели люди. Люди стояли в проходах вплотную друг к другу, а между человеческими телами – чемоданы, чемоданчики и разные вещи. Многие из пассажиров с оружием. Никто не спрашивал билетов, проверить их было невозможно. Желающие уехать все прибывали, но наступил момент, когда уже нельзя было войти в вагон и невозможно выйти из него. Стоял невообразимый шум: люди разговаривали, ругались, смеялись, и все это одновременно.
Велели срочно всем уехать на аэродром.
Матвей включил свет и посмотрел на часы: было немногим более двух часов ночи. В брюках и сапогах в комнату к ним зашел Русанов и на всякий случай переспросил у дежурной:
– Может быть, сказали, чтобы мы приехали утром?
– Нет-нет, сказали, чтобы вы немедленно ехали на аэродром. Сейчас придет автобус.
Когда подошел автобус, все уже были наготове. Рванули с места и помчались среди ночной тишины. У красных светофоров шофер не останавливался, а только мигал фарами, предупреждая случайные машины.
Ехали и гадали, что же случилось? А Носов философски закрыл дискуссию:
– Говорят, утро вечера мудренее. Рассветет – все и узнаем.
Военпред уже ждал. И сразу спросил:
– Все приехали?.. Вот и отлично. Приказано немедленно рассредоточить самолеты на аэродроме. Заводские летчики сейчас тоже приедут. Разруливать с правого фланга. Наши техники на полуторке будут показывать, куда ставить самолеты, и доставлять экипажи к новым агрегатам. Вопросов не задавать. Сам ничего не знаю. Смотрите только, не подавите людей и автомобили!
И началось.
Темно. Шумно. Смотри и смотри не в два, а в четыре глаза: летчик в кабине на своем месте, штурман стоит на крыле, держась за борт кабины, и помогает летчику смотреть – что, где, как. Автомобиль впереди – самолет за ним.
Как часто бывает перед утром: темнота еще больше сгустилась. Небо закрыло темными тучами, а потом пошел дождь. Чистый ад, а не ночь.
К пяти часам утра работа была закончена без происшествий: люди и самолеты не пострадали.
Уже рассветало, когда мокрые, грязные летчики собрались у военпреда. В глазах немой вопрос: «Какие новые распоряжения?» Военпред сразу всех «успокоил», сказав, что у него нового ничего нет, разлет пока не разрешают, и послал всех приводить себя в порядок и пить чай в заводском буфете.
Запомнилась в то утро Осипову крупная фигура заводского летчика, который за столом своих сослуживцев басил:
– Пропал выходной, надо же. У жены сегодня именины. Собрались всей семьей махнуть на Донец. Ничего себе покупались. В рабочие дни с утра до темна на заводе, да еще и выходные стали прихватывать. Вот служба…
И никто тогда из сидящих в заводском буфете, спавших и не спавших людей в этом большом городе не знал, что воскресенье, еще не начавшись, уже кончилось. Не знали люди, что на западе, откуда пришли с дождем эти предутренние тучи, уже гремит канонада, льется кровь и полыхают пожарища. Не знали и улетавшие.
С отлетом их группе повезло. Попали в первую очередь.
Подготовка к вылету и указания военпреда напоминали тогда Матвею первую и непонятную игру в учебную войну.
«Всем улетающим маршруты утверждены. Начались учения. Запишите сигнал «Я свой самолет». Для всех высота полета не более двухсот метров. Киевлянам город обходить южнее на пятнадцать километров. После Днепра курс на свой аэродром».
После взлета Матвей попросил штурмана настроиться на радиостанцию Коминтерна, чтобы послушать известия.
И сразу услышал слова Молотова, который говорил о нападении германской армии на границы Советского Союза, о бомбардировке городов.
Не верилось в услышанное. И он попросил выключить радио.
– Что, Саша, война? Или провокация по радио?
– Не провокация, командир! Ни на радио, ни на земле. Что, Молотов анекдоты рассказывает, когда называет конкретные события? Кто же на провокацию будет бомбить города в глубине страны и военные базы? Это, Матвей, война! Летим мы с тобой не просто в полк, а летим на войну. И, может быть, наши аэродромы, основной и лагерный, уже бомбили.
Киев встретил их пожаром в районе вокзала, несколькими аэростатами воздушного заграждения, поднятыми в воздух, разбитыми ангарами на основном аэродроме.
На лагерном аэродроме уже не было видно палаточного городка, красивых линеек из плотных рядов самолетов, которые были рассредоточены по всему полю.
Увидев наши самолеты и не узнав их вначале, люди начали разбегаться в разные стороны и падать на землю, думая, что сейчас по ним будут стрелять, а может, и бомбить.
Он тогда окончательно убедился, что началась война и полк уже видел немцев в воздухе. Если слова Молотова, их трагизм он не успел осмыслить в воздухе, то тут понял и убедился, что прилетел на войну. Но аэродром их еще не бомбили, потому что не видно было разбитых и сгоревших самолетов.
Находясь в госпитале, Матвей неоднократно задумывался, где теперь те, кто сидел вместе с ним, Осиповым, утром двадцать первого июня в заводском буфете? Кто из них жив, а кого уже нет?..
Немцы блокировали Ленинград, почти месяц идет сражение под Москвой, пали Киев и Одесса, а теперь надо оставлять и Харьков. Собирая сводки Совинформбюро, он дотошно изучал их.
Его сейчас не интересовали цифры потерь немецкой стороны, потому что он по своему небольшому фронтовому опыту уже представлял, как пишутся донесения и чаще очень приблизительно определяются потери вражеской стороны. Читая сводки, он силился понять, где же остановится фашист, вернее, где его остановят, чтобы потом без устали гнать обратно. Выходило так, что под Ленинградом и Москвой его остановили, но здесь, на Украине, на юге, враг продолжал наступать, а остановить его нечем.
Который раз перелистывая вырезки, Осипов взял газету «Красная Армия» за третье октября и стал читать «Коммюнике» об итогах Московской конференции представителей СССР, Великобритании и США.
«Конференция, в работе которой принимал активное участие И.В. Сталин, успешно провела свою работу, вынесла важные решения в соответствии с поставленными перед нею целями и продемонстрировала полное единодушие и наличие тесного сотрудничества трех великих держав в их общих усилиях по достижению победы над заклятым врагом всех свободолюбивых народов».
Осипов снова задумался над прочитанным, силясь понять, когда, где и как скажутся эти «общие усилия по достижению победы…»? Но мысли его упирались в стену незнания, которую лбом прошибить было невозможно.
Из раздумий Матвея вывела артиллерийская стрельба – зенитная артиллерия отражала очередной налет немецких бомбардировщиков на город. Теперь над Харьковом немцы летали каждый день. Огненные сполохи зенитной стрельбы, зародившись где-то на окраине, часто перекрывали весь город. А иногда слышно было, как рвутся где-то сброшенные немцами бомбы.
На Харьков накатывался огненный вал фронта.
В госпитале во всеубыстряющемся темпе «сортировали» раненых, выписывали на сборные пункты уже годных для войны; самостоятельно выпроваживали в тыл тех, кому еще нужно было долечиваться; вывозили неспособных к самостоятельному передвижению.
По оценке врачей и собственному разумению, Матвей выздоравливал. Худшее было позади: нога позволяла аккуратно передвигаться, гангрена и перевязки под водочным обезболиванием закончились. И хотя рука еще не работала и главная рана на ней полностью не закрылась, он мог уже обслуживать себя и помогать другим.
Осипов попросился в полк.
Его просьба была удовлетворена, чему он был искренне рад.
Сборы снова вернули Матвея Осипова к поиску Василия Червинова. Но и новая попытка найти его в «Гиганте» оказалась безуспешной. Матвей не мог смириться с тем, что потерял дорогого ему человека.
«Мы немного прослужили вместе, Вася, еще меньше пролетали, но полюбили друг друга. Ведь о человеке за один бой можно узнать больше, чем за всю жизнь, прожитую вместе».
…Много дорог на земле у людей. Есть длинные дороги жизни. На войне же чаще не дороги, а короткие стежки. Иногда человеческая жизнь блеснет перед глазами дугой сгоревшего метеорита на ночном небе. И не всегда успеешь узнать, откуда пришел сосед по атаке, и не знаешь, куда «ушел».
«Разошлись стежки-дорожки наши. Но я не хочу, чтобы твоя тропка жизни оборвалась. Будет ли суждено еще раз встретиться? Если не увидимся, то очень жаль».
Остатки полка под Харьковом не смогли вновь возродиться в боеспособную часть. Харьковский завод больше не делал самолетов, а свернул свое производство и уходил в тыл. Не было самолетов, мало было летчиков, и не осталось штурманов. Штурманов забрали в другие полки, летающие на Су-2. «Расход» штурманов на войне был больше, чем летчиков: их чаще ранили и убивали в воздушном бою немецкие истребители, потому что штурманская кабина не имела никакой броневой защиты ни снизу, ни сбоку, ни сзади. Им было очень трудно в бою: тяжело морально и опасно физически. Для того чтобы понять штурмана, нужно было хотя бы один раз побыть на его рабочем месте во время воздушного боя: тонкая деревянная скорлупка фюзеляжа, а в ней ничем больше не прикрытый, с пулеметом в руках человек, стоящий на ногах и пристегнутый к полу кабины поясным ремнем. «Голый» человек с пулеметом, а на него заходит в атаку один, а то и сразу несколько истребителей, вооруженных от одной и до четырех пушек с пулеметами. Идет все ближе: триста, двести, сто метров… Штурман не может достать врага своим пулеметом, потому что тот спрятался под стабилизатор его самолета. Вся надежда у штурмана только на маневр командира и промах врага да на помощь огнем соседних самолетов.
…Осипов пришел на аэродром, когда оттуда уже уходил личный состав полка. Было трудно всем: перебазирование в тыл проводилось без выделения транспорта, на попутных средствах. Очень трудный путь предстоял раненым, которых оказалось много. К ним и присоединился Осипов.
Великое дело – сообразительность!
Наконечный приказал майору Сергееву взять с собой техника звена Груздева, лейтенанта Ловкачева, красноармейцев и сержантов сколько потребуется, для того чтобы перекрыть шлагбаумом и контрольно-пропускным пунктом дорогу, идущую из Харькова на Белгород.
Потом вызвал к себе Ведрова:
– Иван Ефимович! Тебе боевая задача. Забирай раненых и давай с ними к майору Сергееву. Он посадит раненых на машины. На них довезешь их в Харьков, а уж оттуда поездом к новому месту дислокации.
– Товарищ командир! Но они же многие почти не ходят.
– Ничего. Понимаю, что они сами до шоссе не доберутся. Поможем. Дам людей. На каждого по два человека хватит? Донесут на руках.
А потом собрал командиров и поставил им задачу на перебазирование в новое место.
Определил очередность и порядок выхода на шоссе, дал примерный маршрут передвижения, велел выдать всем питание сухим пайком на три дня.
Одеть весь личный состав в новое обмундирование. Его взять на складах.
Приказал подобрать пять солдат с офицером. Задача: «Охранять склады и беречь от разграбления до последней возможности. Если их не вывезут к приходу немцев, то взорвать и сжечь».
Казалось, из безвыходного положения Наконечный опять нашел выход. И не просто выход. А в стихию неуправляемого передвижения на попутных средствах он своим решением заложил организующее начало. Решение – это ум, знания, опыт и воля командира – еще раз продемонстрировало свою материальную силу и значимость. Оно привело в движение, сосредоточило усилия в едином стремлении всех, кто был подчинен Наконечному, пробудило в людях энергию действия в достижении новой цели.
…Встречу Матвея с полком можно было назвать горькой радостью. Однополчане были рады тому, что еще один летчик вернулся в свой «отчий дом». Его ждали, о нем помнили. Сохранили его вещи.
Но когда после первых приветствий он стал расспрашивать, кто и где из людей эскадрильи их полка, то отвечающие все больше и больше мрачнели, а у Осипова с каждым ответом в груди рос холод и все сильнее натягивалась нервная струна. Ответы чаще были невеселыми: не вернулся, ранен, погиб, пропал без вести, переведен в другой полк.
Слушая ответы, Матвей интуитивно догадывался, что эти месяцы, наверное, были самыми трудными, тяжелыми и героическими в жизни Красной Армии и населения.
Ведь отступление еще не есть разгром и уничтожение. Бои погибших, его, Осипова, бои и вылеты – эти песчинки в плотине сопротивления фашистам обеспечивали будущее. Обеспечивали жизнь и уход от врага населения, подготовку и прибытие на фронт новых частей, новых бойцов.
Уходя из жизни, каждый боец, каждый командир, каждый летчик и штурман забирали с собой и жизни врагов, отбирали у них время, уменьшали их шансы на победу.
«Пусть мы гибнем, пусть мы отступаем, но мы не сломлены. И это главное». Ему, Осипову, было трудно. Может быть, будет еще тяжелее, но он ощущал в себе силы для новой борьбы с фашистами и готов был снова идти в бой.
Матвей внимательно присматривался к шагающим с ним рядом, оглядывал раненых, прислушивался, о чем говорят соседи, как подшучивают друг над другом. Смотрел, слушал и еще раз убеждался, что среди его однополчан тоже нет сломленных, нет нытиков, нет паникеров.
Находясь в госпитале, Осипов не забыл слов комиссара полка, сказанных им на первом фронтовом аэродроме при первом их отступлении. Чумаков тогда говорил, что, уходя на восток, они все равно вернутся на запад.
И вот самого комиссара уже нет в живых. Он погиб так же, как и другие однополчане, непобежденным, несломленным. И эта его уверенность в будущей победе сейчас укрепляла Осипова, прорастала в нем надеждой. Глубоко переживая гибель товарищей, Матвей одновременно был доволен тем, что вновь встретился с Мельником, что именно он продолжает дело Чумакова в полку. Мысленно он вернулся к обороне Киева. То время ему запомнилось не только тяжелыми боями и своей бедой, но и тем, что он более близко сошелся и с Чумаковым, и с Мельником, которые своей убежденностью и примером очень помогли ему… Дни были наполнены до предела вылетами, боями, радостью успехов и трагизмом потерь. Эскадрилья Русанова, его эскадрилья и полк обливались кровью. Летчиков и штурманов осталось намного меньше половины, а с самолетами совсем было плохо. Летный состав да и техники устали от постоянного нервного напряжения, и кое-кто начал сдавать.
У некоторых появилась угрюмость, замкнутость и раздражительность. Не стало слышно шуток и смеха среди людей. Даже мотористы и механики приуныли.
И тут комиссар эскадрильи Мельник собрал всю эскадрилью на политинформацию. Он ничего не стал говорить об обстановке, боях, положении на фронтах.
Сказал только, что сейчас всем тяжело. Помолчал немного, а потом сказал, что хочет почитать Максима Горького.
И начал декламировать:
Мельник говорил не торопясь.
Над седой равниной моря ветер тучи собирает.
Между тучами и морем гордо реет Буревестник,
Черной молнии подобный.
То крылом волны касаясь, то стрелой взмывая к тучам,
Он кричит, – и тучи слышат радость в смелом крике птицы.
В этом крике – жажда бури!
Силу гнева, пламя страсти и уверенность в победе
Слышат тучи в этом крике…
Гордо подняв голову, он смотрел куда-то вдаль, как будто там ему виделись и море, и птица.
Размеренные фразы, чеканный пафос слов, из которых слагался гимн бесстрашной птице, гимн грядущей борьбе, захватили слушателей.
Руки комиссара то одна, то обе сразу были и крыльями птицы, и пеной моря, и молниями. Руки воина и артиста дополняли динамизм слов, напряженность.
– «Буря! Скоро грянет буря!
Это смелый Буревестник гордо реет между молний над ревущим гневно морем; то кричит пророк победы: – Пусть сильнее грянет буря!..»
И произошло неожиданное: люди встали и зааплодировали. Аплодировали Горькому, Буревестнику, Мельнику и себе.
Мельник поднял руку, чтобы прекратить аплодисменты. А когда люди успокоились, сказал:
– Гитлер и его армия погибнут в буре, которая разразилась сейчас на нашей земле и в нашем небе. Смерть немецким захватчикам!
А в ответ, как клятва, многоголосо отозвалось:
– Смерть!
…И воспрянули люди: расправили плечи, подняли головы, на лицах появились скупые улыбки. С такими пилотами и штурманами уже можно было вновь смело идти в бой.
Слово! Несколько звуков, соединенных вместе волею человека; звуков, превращенных в мир конкретных понятий. Конкретных, если говорить с собеседником на одном языке. Но они, слова, могут остаться просто звуками: без плоти, без образа, не овеществиться, не вызвать у собеседника мысли, интереса, если говорить с ним на языке, которого он не знает.
Человек породил слово.
А может быть, наоборот?
Слово породило человека! Позволило ему тысячелетиями накапливать опыт, знания и передавать их новым поколениям, идти вперед!
Как знать? Может быть, у большевика Мельника не хватило бы своих слов для того, чтобы вдохнуть в людей новые силы.
Но люди в этот момент не думали о себе. Они думали о враге и определили к нему еще раз свое отношение:
– Смерть!
…За час добрались до шоссе. Начальник штаба полка уже «оседлал» дорогу и превратился в ее хозяина: шоссе перекрыл шлагбаум, командиры и красноармейцы при оружии, с красными повязками проверяли грузы и путевые листы у всех машин, идущих на север. На машинах с недогрузом уехала на Белгород первая эскадрилья во главе с Митрохиным. А на юг, куда ехали раненые, машин все не было.
Ведров волновался, но Сергеев прикрикнул на него, чтобы не мешал работать:
– Доктор, идите к раненым. Будут машины, позовем. Обязательно уедете.
Через некоторое время со стороны Белгорода подошли к шлагбауму две пустые полуторки. Из первой машины выскочил полнотелый капитан с красными петлицами. И сразу к Ловкачеву, стоящему у шлагбаума:
– В чем дело, почему останавливаете?
– Так надо, товарищ капитан. Ваши документы и путевые листы.
– Это самоуправство! Сейчас же пропустите. Мне нужно срочно в Харьков. Вы за это ответите.
– Отвечать я не буду. Вон старший – майор Сергеев, – идите к нему. Прикажет пропустить – пропустим.
Капитан немного сбавил наступательный порыв, но все же пытался остаться независимым. Никакие доводы, угрозы жаловаться на Сергеева не действовали. Он с невозмутимым видом забрал путевые листы, приказал усаживать на автомобили раненых. А сам записал шоферам новый маршрут:
«С двадцатого километра шоссе Харьков – Белгород завезти раненых на железнодорожную станцию Харьков (пассажирская), после чего следовать по прежнему маршруту. Начальник штаба полка Сергеев».
Расписался, вынул из кармана гимнастерки печать, подышал на нее и заверил запись на обеих путевках.
– Товарищ капитан! Вот вам новый командир до Харькова, военврач второго ранга Ведров. Не вздумайте ослушаться. А то мы с вами тут не шутки шутим. Ну, Иван Ефимович, садитесь в первую машину, и с богом.
Машины едва ползли.
Белгородское шоссе было сплошь забито автомобилями и прицепами, идущими на север. На машинах и прицепах – станки, ящики, тюки, узлы и всякая всячина. Ехали дети и взрослые, мужчины и женщины, молодые и старые. Кто и в какой конечный пункт двигается, попробуй разберись. Ехали заводами, учреждениями и организациями. Ехали самостоятельно. Эвакуировались и вывозили государственное имущество, уходили и спасали свое добро.
Осипов сидел в кузове и внимательно посматривал за небом. Он привык к мысли, что небо – это не только голубая и звездная бескрайность, поэтому в дневной солнечной синеве постоянно искал врага.
Рядом с шоссе, тоже на север, двигались пешие и конные, трактора, повозки, запряженные лошадьми и волами, а на них сундуки, мешки, люди и люди.
Еще дальше от дороги гнали скот: коровы, овцы, свиньи, козы. Гурт за гуртом. А сверху в небе самолеты. Но никто на них не обращал внимания. Свои ли, чужие ли? Лишь бы не трогали, не мешали идти и ехать.
Только когда какой-нибудь из фашистских летчиков заходил на эту живую реку для атаки: пострелять или сбросить бомбы, река разливалась по степи, а ее течение на север останавливалось.
Улетали самолеты – река горя, страха и тревог входила в берега, сбрасывала с дороги разбитые машины, засыпала землей убитых и снова текла.
Рев моторов на земле, а иногда и в воздухе, скрип и треск. Непрерывный гомон человеческих голосов. Ржание, мычание и блеяние скота. Запахи бензина, машинного масла, человеческих тел и скота перемешивались с пылью, через которую солнце казалось красной и горячей луной.
Осипов думал: «Уходит в глубь страны людей очень много, что-то их ждет впереди? Но еще больше остается по ту сторону фронта. Что будет ними? Кто там и зачем остается?
Все не могут уйти. Это невозможно. Но оставшиеся, в большинстве своем, не покорятся завоевателям. И оккупантам будет невыносимо трудно на советской земле».
Глядя на эту живую реку, Осипов вспомнил книгу Серафимовича «Железный поток». Вспомнил Кожуха и его веру в правоту своего дела. Неистовство, с которым он и казаки не столько спасали себя от смертельной опасности, а спешили на помощь другим, на помощь фронту. И не оказалось перед этими людьми силы, способной остановить их, хотя против них вместе с врагом объединились жажда, жара, голод и болезни.
«Железный поток» превратился в огненный таран ненависти к врагу. Воля Кожуха, объединившего силы полураздетых, почти безоружных людей, превратила колонны его армии в стальной обоюдоострый меч, который рассек мятежную Кубань и вывел отряды, обозы и семьи его солдат на соединение с частями Красной Армии.
«Но тут сейчас нет Кожуха. Иначе нам бы никто не позволил развертывать самоуправный КПП. Есть, наверное, план эвакуации заводов и учреждений, а остальное движется стихийно. И эта стихия, может быть, захлестывает план».
Надо было самому увидеть, чтобы все это понять и прочувствовать. В госпиталь, где только горе и боль раненых, газеты, радио, политинформации, листовки не смогли донести зримо всей этой величайшей трагедии, которую он сейчас наблюдал вокруг себя.
Сердце Осипова все больше ожесточалось. Он еще и еще раз убеждался, что для него сейчас только одно место в жизни – в бою с врагом его народа.
…Вокзал встретил Ведрова и раненых сутолокой, шумом и неопределенностью: расписание не выдерживалось, управление коменданта и билетные кассы были далеко от станции – на Холодной горе, где старшие команд толкались в очередях по двое-трое суток.
Законным путем быстро выехать было невозможно, а раненые не могли ждать долго. Только дополнительная разведка могла подсказать, что делать дальше, на какую хитрость пойти…
В конце концов все же удалось выяснить, что поезд на Пензу отправляется через пять-шесть часов. Отсутствие билетов не волновало. Главное, попасть на перрон, а там уж решить вторую проблему – сесть в поезд.
План операции с большой активностью разрабатывали все.
…Наступило время действовать.
Команда во главе с Ведровым, помогая друг другу, двинулась к калитке, ведущей на перрон. Путь им преградила женщина, одетая в официальную железнодорожную форму, которая ведала пропускным режимом.
Ведров, поздоровавшись, представился:
– Товарищ дежурная! Я врач полка, везу раненых летчиков. Мой помощник ушел к коменданту и вот-вот должен прийти с билетами.
– Ну и что?
– Прошу вас пропустить моих подопечных на платформу, вон на те дальние скамеечки, а то им двигаться и стоять трудно. Если ждать до посадки, то потом их затолкают. А я, если вы пожелаете, останусь около вас и буду ждать билеты.
Дежурная вначале не согласилась, но общие уговоры да и вид раненых в конце концов возымели свое действие:
– Ладно уж, проходите. Состав будут подавать на вторую платформу, так что давайте перебирайтесь сразу туда.
Раненые двинулись на перрон, а Ведров дипломатично остался у калитки, чтобы своим поведением окончательно убедить женщину в благих намерениях ждать своего помощника с билетами.
Отойдя в сторонку, доктор приспособил деревянный ящик с медикаментами вместо табурета и с невозмутимым видом уселся на него, привалившись спиной к ограждению перрона. Чтобы как-то занять время и не выдать своего нетерпения стражу калитки, вытащил из полевой сумки, висевшей через плечо, медицинские документы полка и стал их сортировать в календарной последовательности.
Прошло немного времени, и от команды к калитке вернулся старшина Горбатов:
– Иван Ефимович, там одному раненому плохо, надо бы ему помочь.
Ведров вопросительно посмотрел на дежурную. А та, улыбнувшись уголком рта сказала:
– Ладно уж, доктор, идите. Им там всем плохо. Да лечите их побыстрее и получше.
Ведрову стало неловко за разыгранный обман. Он понял, что женщина догадалась об их проделке давно. Он как-то по-домашнему, извиняющимся тоном, тихо сказал:
– Спасибо. Хорошая вы…
Теперь команда была в сборе. Решили садиться в первые три вагона, потому что они будут самые дальние от вокзала и к ним люди на посадку прибегут в последнюю очередь. Рассчитали, где будет стоять паровоз, где двери вагонов. Определили, кто кому будет помогать садиться в вагон, кто занимать места.
Словом, диспозицию разработали по всем правилам военной науки.
Наконец подали пустой пассажирский состав, и раненые, несмотря на их недуги, оказались в вагонах одними из первых.
Но мало было занять места. Их надо было сохранить.
Людей в вагонах все прибавлялось: сверху донизу на всех полках сидели люди. Люди стояли в проходах вплотную друг к другу, а между человеческими телами – чемоданы, чемоданчики и разные вещи. Многие из пассажиров с оружием. Никто не спрашивал билетов, проверить их было невозможно. Желающие уехать все прибывали, но наступил момент, когда уже нельзя было войти в вагон и невозможно выйти из него. Стоял невообразимый шум: люди разговаривали, ругались, смеялись, и все это одновременно.