Операционная…
Осипова бил озноб. Грелки, которыми он был обложен со всех сторон, не помогали. Тогда хирург коротко скомандовал:
– Водки.
Жидкость обожгла горло, и Матвей начал быстро-быстро куда-то проваливаться. Когда проснулся, то увидел около себя раненых, уложенных прямо на пол, устланный свежей соломой. Он оглядел стены помещения и понял, что находится в товарном вагоне. Люди лежали неподвижно с закрытыми глазами, и только их дыхание подтверждало, что они живы и борются за свою жизнь.
Тихо спросил:
– Эй, отзовитесь кто-нибудь! Живые есть?
– Все живые, но не очень!
Из правого дальнего угла вагона поднялся человек. Подошел. И Матвей увидел, что солдат был без руки.
– Что хочешь?
– Расскажи, где мы и что с нами происходит? Водички бы. Все в горле пересохло.
– Сейчас принесу. А с нами ничего не происходит. Грузят состав ранеными. Начали еще затемно. Наверное, скоро стронемся. Я тут уже вторую неделю, как бы выздоравливающий. Вот старшим вагона и назначили. Все остальные лежачие, так что я самый здоровый.
Ушел и принес воды в кружке. Дал попить.
– Ну, лежи и спи.
– Послушай, я летчик. Нас привезли в госпиталь со штурманом. Он был ранен в ноги. Черненький такой лейтенант. С нами он, в вагоне? Фамилия Червинов.
– Разве тут узнаешь, в каком он звании и как его фамилия. Тут все лежат нагишом или в нижнем белье. Главная одежда – бинты. А документы под бинтами. Ну-ка нащупай, где твои.
Осипов потрогал себя правой рукой и нашел. На груди под бинтами какие-то бумаги. Вытащил сверток. Развернул с трудом. Подумал: «Придется теперь учиться все делать одной рукой». Это были его документы: командирское удостоверение личности, комсомольский билет и госпитальная история болезни. Завернул все обратно и убрал в «нагрудный» карман на хранение.
– Молодцы. Ничего не забыли. «Без бумажки ты букашка, а при бумаге личность». Ну, мил человек, скажи: где же искать штурмана?
– Не знаю. Выходить настрого запрещено.
Осипов закрыл глаза и умолк. С закрытыми глазами обострился слух, и он стал слышать жизнь вагона и станции. Вагон посапывал и тихонько охал. Люди жили, спали, боролись со своими недугами, терпели. Были слышны разговоры и хождение за вагоном – погрузка продолжалась.
…Проснулся от того, что вагон дернуло и поезд пошел, набирая скорость. Через приоткрытую дверь видны были убегающие назад деревья, какие-то постройки и люди в белых халатах и обмундировании. В вагоне начал гулять слабый ветерок, и дышать стало легче. Отвел глаза, а когда привык к сумраку, то вновь стал осматривать вагон. Теперь он увидел еще одного нового человека – медицинскую сестру – и услышал запах пищи. Запах еды заставил Осипова вспомнить, что он уже больше суток не ел, но тяги к пище не ощутил. Хотелось вновь только пить. Он чувствовал, что губы пересохли и потрескались, язык был шершавым.
– Сестренка! Дайте попить!
Попил теплого и сладкого чаю. Проглотил какую-то горькую пилюлю, но от еды отказался.
Где же Василий? Как-то все это нехорошо получилось! Воевали, воевали, а тут на тебе. На одном месте потерялись. Может, в другом каком-нибудь вагоне едет? Стал в уме перебирать сделанные им боевые вылеты – сначала с Сашей Носовым, потом с Червиновым. Вылеты на разведку одиночные, на бомбометание и штурмовку. Не мог сосчитать их, но получалось по-разному. Но много.
«Выходит, что в эскадрилье и полку я уже долгожитель… Не буду их больше считать. Для этого штаб есть в полку, а в эскадрилье адъютант летную книжку ведет… Зарок даю – не считать!.. Выживу, интересно будет узнать. А если нет, то все равно, на каком вылете счет прекратится».
Стал думать о последнем вылете: искать в нем плюсы и минусы. Перебирал полет по минутам, и выходило, что до сброса бомб себя упрекать было не в чем. А позже действия – не одобрял. Надо было бы наплевать на мотор, энергичнее уходить к земле и осмысленнее маневрировать. Ведь в разведывательных полетах дважды уходил от истребителей целым, хотя они и стреляли по нему много. Подбитый мотор их обоих спеленал, и поэтому с уходом из прицела опаздывали, а потом уж и не могли. Раньше же никогда сектор газа постоянно рукой не держал. Прятал ее за бронеспинку. Если б делал как обычно, то пострадали бы только ноги. Забыл Митя правило: в огне надо делаться тоньше и короче, а распрямляться, когда сам нападаешь.
Повезло. «Мессершмитты» оказались, видимо, не пушечные. Подумав, не согласился с этой мыслью: приборная-то доска была разбита осколками. А самолет молодец – выдержал очередей десять, а может, и больше. Патроны-то у них кончились. Подошли посмотреть на диво.
Поезд остановился на станции.
Напротив двери вагона, на соседней колее, стоял эшелон. Он лишил раненых света. Только в самом верхнем обрезе двери была видна совсем узенькая полоска голубого неба. Вскоре после остановки в вагоне появились новые люди – врачи. Пришли осматривать раненых, а некоторым и делать перевязки. Принесли свежую пищу, чтобы попоить и покормить солдат. Бригада начала работу с другого конца вагона, и Матвей про себя отметил, что до него очередь не скоро дойдет. Но его беспокоило не личное долгое ожидание. Его волновали судьбы других. За время пути его соседи не произнесли ни одного слова, не открыли глаз и даже не поворачивались. Иногда они тихо стонали и крутили головами. Это было сигналом для сестры: она их поила. Им было нелегко.
Один справа лежал коротышкой – не было ног. И, видимо, он еще толком не сознавал этого, не пришел в себя после операции.
У второго, что был слева, по форме одеяла можно было предположить, что не было руки и ноги. Еще раз оглядев их, Матвей сказал сам себе: «Таких ранений у летчиков почти не бывает. В таком положении в воздухе вряд ли выкрутишься. Поэтому у нашего брата-летчика или полегче, или уже совсем. Нам и врачам наш летный вариант лучше, видимо, подходит».
Мысли и наблюдения его были прерваны воем сирен – на станции объявили воздушную тревогу.
Матвей прислушался: самолетов еще не было слышно. Но жизнь железнодорожной станции резко убыстрилась. Слева и справа от их эшелона был слышен топот бегущих людей. Кто-то торопился закончить дела, отдавал и получал распоряжения. Все слышимые звуки приносили какое-то напряженное успокоение: торопливость не воспринималась паникой. Это было стремление лучше подготовить себя и порученное дело к возможному новому испытанию. По событиям за стенками теплушки Матвей установил, что и с другой стороны их состава тоже стоит эшелон. Когда он это понял, то у него сразу появилась новая, теперь уже тревожная мысль: «А что в этих составах? Будут ли эти рядом стоящие вагоны их защитой, или наоборот?» Он внутренне был согласен с любым грузом. Пусть что угодно в них, только не боеприпасы и не горючее.
В вагоне тоже все пошло в быстром темпе: врачи спешно заканчивали перевязку очередного раненого: тот, кто получил обед-ужин, торопился доесть, как будто в этом сейчас было главное; солдат, раздававший пищу, быстро закручивал термос с чаем, видимо, рассчитывал поить остальных после бомбежки.
Раненые волновались. Это волнение передалось и Матвею. Волнение было результатом беспомощности собравшихся: они не видели, а пока и не слышали, где враг. Все они вместе и каждый в отдельности не могли оказать врагу никакого сопротивления. Сознание своей беспомощности, полной зависимости их будущего от воли случая – куда упадут бомбы, заставляло их нервничать. Что можно предпринять, если ты не можешь идти, ползти, стрелять?
Но вот стал слышен гул моторов, и ударили зенитки. По врагу били три или четыре батареи среднего калибра, а может быть, и тридцатисемимиллиметровых пушек. Одна батарея стояла где-то совсем рядом, и от каждого залпа в вагоне под потолком раскачивался фонарь и звенела кружка на термосе с чаем.
Вся медицина поднялась на ноги – и к двери. Пожилой врач, видимо старший, громко объявил:
– Всем лежать. Мы никуда не уходим. Будем под вагоном. Справа и слева нас защищают соседние составы.
Рокот моторов в небе стал угрожающим, и наконец дрогнула, прогнулась земля. Матвей не слышал, как падали бомбы, а теперь уже невозможно было понять, как они идут: серией или залпом – сразу все. От ожидания остановилось дыхание, а здоровая рука потянула на голову одеяло, как будто оно могло решить какую-то защитную проблему. Наконец разрывы кончились, и Матвей понял, что они живы. Бомбы упали где-то рядом, залпом. Выдохнул воздух и вновь глубоко вздохнул.
После того как разорвались бомбы, он, скорее сознанием, чем ухом, услышал, что зенитки продолжают стрелять. Но теперь звук выстрелов воспринимался как детская забава, игра в хлопушки. Сердце снова тревожно застучало в ожидании неизвестного: «Раз стреляют, то, наверное, очередная группа на боевом курсе!»
Но слух после предыдущего рева и удара разрывов уже не воспринимал звука работы моторов. Что-то горячее, мучное и грозное ударило по всему телу, болью резануло по ушам. Что-то обваливалось, рушилось и клокотало. Его приподняло от матраца и снова больно ударило о него. Вагон наполнился теменью и зловонным дымом, мазутной пылью и звоном в ушах. В носу и горле першило, рот был забит пылью. В голове стоял перезвон колоколов, подступила тошнота. Но через все эти свои внутренние переживания он воспринял ярче всего только одно:
«Живой! Я живой. Вагон-то цел».
А потом в чаду и смраде услышал, как кто-то нервно смеялся и плакал. Плакал навзрыд. А правее него, у стены, слышались стоны с подвыванием и скрипучий мат. Кто-то облегчал душу, облегчал свои страдания.
Самолеты ушли. Зенитный огонь прекратился. Налет кончился.
Врачи сдержали свое слово, вновь влезли в вагон. Но халаты на них были уже не белые. Кто-то бежал вдоль эшелона и настойчиво кричал:
– По ва-го-нам! Ухо-дим!
Прошло несколько минут, и эшелон тронулся.
Станция еще одного испытания, станция нового везения осталась позади.
Когда поезд набрал ход и из него вытянуло всю пыль и смрад, то стало видно, что одна сторона вагона вся разбита осколками.
Эшелон вышел на изгиб дороги, и в двери показались зарево и дым пожара – станция горела. Поезд остановился. Бригады, поездная и медицинская, стали проверять каждый свое: одни – вагоны, колеса, сцепку и тормоза; другие – раненых, чтобы оказать при необходимости немедленную помощь. Санитары молча стали выносить из вагона лежавших крайними справа. Матвей понял, что это мертвые. Они отдали кровь и себя за любовь к своей земле, к людям. Защитили оставшихся в живых, закрыли их своими телами. И он почувствовал себя их кровным братом, которому они завещали и свою любовь, и свои житейские заботы. И это новое ощущение себя становилось для Матвея той исцеляющей силой, которая позволила ему стойко переносить выпадающие на его долю испытания.
– Товарищи! Положение тяжелое. Враг под Москвой. Севернее Чернигова и южнее Киева рвется вперед. Днепр он форсировал. Линия фронта угрожающе округляется. Из подковы может получиться и круг, а мы внутри него. Полк несет каждый день потери: гибнут люди, мало осталось самолетов. Но надо сражаться. От нас с вами, от героизма каждого солдата зависит судьба Родины. Почтим память погибших.
Все встали, обнажив головы.
– Нам надо снова идти в бой. В полку осталось пять исправных самолетов. Группу поведу я. Цель – переправы под Кременчугом.
После слов командира поднялся комиссар полка – капитан Чумаков:
– Товарищи! В нашем полку практически нет беспартийных. Мы сейчас все большевики и комсомольцы. Хочу напомнить обращение ЦК ВКП(б), напечатанное в «Правде» 28 июня, еще раз: «…Чтобы завоевать победу, нужны смелость и отвага, выдержка и железная воля, дисциплина и организованность, самоотверженность, бдительность…»
В условиях, когда враг с остервенением рвется вперед, каждый коммунист и беспартийный должен проявить исключительно высокие боевые качества. Мы, стоящие здесь и ушедшие из жизни в боях, полностью выполнили и выполняем свой долг. Мы и дальше будем воевать и разить врага, не щадя своих жизней.
Наконечный, назначив экипажи на боевой вылет, остальных отпустил на отдых, но никто не уходил от КП.
Пятерка ушла на задание, а на аэродроме осталась тишина ожидания и тяжелая настороженность.
Неизвестно, кому сейчас было труднее: находящимся в воздухе или тем, кто остался на аэродроме. Было бесспорно только одно. Опасней тем, кто шел на боевое задание. Но они были заняты каждый своим делом и, наверное, не думали о своей судьбе. А на земле их ждали.
Русанов и на этот раз шел заместителем у командира полка, а штурманом, как всегда, Чумаков.
Афанасий Михайлович всегда очень внимательно наблюдал за поведением Наконечного как на земле, так и в воздухе, брал с него пример. Он был доволен тем, что ему везло в жизни и службе. Обстоятельства свели его с хорошими людьми и начальниками, у которых можно было многому научиться. Учился и старался свою работу делать как можно лучше.
Днепр и переправа на нем встретили группу бешеным огнем. Глянув вниз, Русанов увидел изрытые бомбами берега у моста, яркие пожары на берегу и с удовлетворением подумал, что не одни они сюда ходят. Видать, фрицам тут не очень сладко живется.
Две минуты боевого курса, долгими секундами заканчиваясь маневренной неподвижностью перед сбросом бомб, казались вечностью, потому что все сейчас исчислялось секундо-метрами: скорость самолета, скорость снаряда, скорострельность одной зенитной пушки и всех вместе, время падения бомбы. Все это мерилось количеством метров в секунду и количеством залпов за это маленькое в быту, но огромное на боевом курсе время.
Усмехнулся:
– Опять относительность. Что-то убыстряется, что-то замедляется, а жизнь одна.
Наблюдая за командиром, зенитным огнем и воздухом, отыскивая истребителей врага, он отметил, что ноги его от нервного напряжения с силой уперлись в педали управления. Усилием воли он заставил себя расслабить мышцы. Это позволило вновь услышать, как живет самолет, услышать управление и его жизненные вибрации.
Наконец бомбы сброшены, и он оглянулся назад. Вместо пяти в группе шло только четыре самолета. Значит, один остался на боевом курсе. Где он – могут сказать только штурманы.
– Григорий! Где пятый? – Но ответа услышать не успел. Помешал взрыв. Его ударило в бок горячим воздухом и гарью. Самолет резко накренился на левое крыло. Ухватившись за ручку управления двумя руками, он потащил ее к правому борту кабины. Самолет послушался и вышел из крена.
Вновь позвал:
– Евсей Григорич!
Осмотрелся.
Правое крыло, точнее, задняя часть центроплана, было разбито прямым попаданием. Фонаря за бронеспинкой почти не было. В каком состоянии кабина штурмана и фюзеляж, не видно! От разбитого остекления в кабине нарушилась звукоизоляция и стало очень шумно: воздух вихрями ходил по кабине. Хорошо хоть нет истребителей.
– Евсей Григорич! Чумаков! Что с тобой?
Теперь-то он уже был уверен, что в задней кабине дела плохи, но ничего не мог поделать. Нужно обязательно дойти до аэродрома. Садиться надо дома, иначе будет совсем плохо.
…Но перед посадкой Русанова ждали новые испытания: шасси не выпускалось, а закрылками пользоваться нельзя – побиты. Надо было сажать самолет на живот, на фюзеляж.
«Что же там сзади? Ведь если разбит низ кабины, то, когда самолет после посадки будет ползти, в заднюю кабину набьется земли, а может быть, и обломков столько, что даже целому штурману несдобровать».
…Русанов сел последним. Как только самолет остановился, он отстегнул себя от самолета и парашюта, выскочил на крыло: борт кабины штурмана и остекление турели были разбиты осколками. Плексиглас был забрызган кровью. Заглянул. Комиссар лежал на полу.
…Евсей Григорьевич был у турели на ногах и видел, как на боевом курсе, секунд за семь до сброса бомб, от прямого попадания снаряда, наверное в бомболюки, взорвался правофланговый самолет. Но он не стал говорить об этом Русанову, чтобы напрасно не волновать командира, так как это сообщение ничего уже не меняло, только увеличило бы нервозность и напряжение.
Услышав вопрос: «Где пятый?» – он собирался рассказать, что произошло, но в это время его ударило, оглушило и сбило с ног.
Что было потом, он не помнил. Сознание вернулось вновь, когда он снова ощутил острую боль. Откуда она накатывалась, он не мог понять. Боль его разбудила, когда тело начало толчками ползти по кабине вперед.
Штурман осознал, что эта боль позволила ему понять два важных обстоятельства: он жив, а самолет сел без шасси. Значит, они на земле. Но тут опять кто-то горячим железом вновь начал раздирать его тело, и сознание снова провалилось в черную пропасть.
…Русанов быстро открыл круглый колпак турели и спустился в кабину. Чумаков лежал без сознания. Надо было поднять его искалеченное и кровоточащее тело и передать через фонарь турели другим, стоящим у самолета. Только там комиссара могли положить на носилки и оказать необходимую или посильную помощь.
Новое ощущение ожога вернуло на какое-то время Евсею Григорьевичу сознание, и он увидел около себя Русанова – командира в воздухе, товарища и друга на земле. Последнее, что видели его глаза, – это голубое небо, а на нем яркие вспышки то ли светлячков, то ли разрывов зенитных снарядов.
Командиры заканчивали свои дела уже в темноте, но поесть и поспать им не пришлось. Наконечный вызвал их в штаб.
Собрались быстро. Напряженно-тревожные лица, а в глазах немой вопрос: «Что-то случилось или срочный вылет последних трех самолетов?» Командир, как будто постаревший за последний вылет, оглядел всех неторопливо и глухим голосом произнес:
– Товарищи, умер комиссар.
И замолчал.
Опустив головы, стояли командиры, думая тяжелую думу, вспоминая безвременно погибших. Не годы, не месяцы – дни для них вырастали в вечность, становясь намного длиннее жизни.
С полузакрытыми глазами, в глубокой задумчивости стоял Наконечный. Он почти ощущал комиссара рядом с собой, видел его прямую спину, открытый взгляд глубоко запавших глаз.
– Это был настоящий человек!.. – Командир поднял голову и продолжал: – «Был», какое короткое слово, а оно заставляет думать о человеке, у которого впереди уже ничего нет. Но это к Чумакову и всем нашим погибшим товарищам не относится. С ними остается наша память. Мы клянемся отомстить фашизму за отнятые жизни, за кровь и слезы нашего народа.
Наконечный усилием воли вернул себя к неотложным делам. Он обвел взглядом стоящих перед ним людей и почувствовал, что нет ему сейчас родней и ближе их. Вместе они ходили в бой, поровну делили и радости, и горе.
– Должен вам сообщить и вторую печальную весть. Старшее командование считает, что наш полк полностью потерял свою боеспособность, и приняло решение: оставшиеся исправные самолеты с экипажами передать в братский соседний полк. Прежде чем подписать приказ об убытии остатков полка в тыл, я хочу вам выразить свою глубокую признательность. Вы хорошие командиры и хорошие подчиненные. Спасибо вам за службу, за понимание и помощь.
Утро.
Сказаны надгробные речи. Прозвучал ружейный салют. Стоящие в строю молча слушали, как падала земля в могилу. Сначала этот звук, усиленный могильной ямой, был похож на звук отдаленного грома, а потом смешался с утренним тревожным и печальным шелестом листвы дуба, под которым находилась могила.
Начавшийся рассвет предутренним дуновением холодного и влажного воздуха гнал через строй серые волны поземного тумана. Лица людей были сумрачны, печаль общей. Тяжело и трудно стоялось Русанову.
Афанасий Михайлович, понурив голову, молча стоял у могилы и смотрел, как вырастает могильный холмик. Наблюдая за печальными обязанностями похоронного наряда, он вспоминал совместные боевые вылеты и сколько за эти дни войны пришлось им хоронить командиров и красноармейцев, летчиков и техников, штурманов и механиков. Хоронили так, чтобы можно было оставшихся в живых быстрее освободить для войны. Чаще хоронили вечером, очень редко днем и только сегодня хоронили утром. Это было необычно, но он понимал, что только особые обстоятельства заставили командира принять такое решение.
Перед его глазами прошли все могилы полка на этих двух фронтовых аэродромах. А в памяти – фамилии и лица погибших в боях, которых они не могли похоронить, могил которых, может быть, и никогда не будет.
Что связывало его с Чумаковым?
Работа? Да. Любовь к летному делу, к людям, к Родине. Все это было правдой. Это было так. Но, наверное, самым главным в их взаимной привязанности было духовное единство характеров, откровенность и дружба их семей, требовательное отношение к своим поступкам.
Русанову казалось, что они знали друг про друга все, знали с детства, а когда он припомнил, сколько они служили и летали вместе, то оказалось, что не прошло и года. Да и семьи их виделись не так уж часто. Собирались вместе пойти в отпуск, да не пришлось – война началась, а теперь вот вместо Евсея только дуб остался да холмик земли под ним.
Думы прервались. Кто-то потрогал за рукав комбинезона. Поднял голову. Строя полка уже не было, похоронная команда тоже ушла, а рядом с ним стоял один Пошиванов.
– Товарищ капитан! Приказано вам явиться к командиру полка. Пока вы тут были, там такое наворотили, что сразу всего и не расскажешь.
Русанов молча наклонился к могиле, погладил землю руками, выпрямился, надел пилотку и только после этого сказал:
– Пошли, рассказывайте.
– Зачитали приказ. Вы и с вами два экипажа на исправных самолетах передаетесь в соседний полк на усиление. Остатки нашего полка перебазируются в тыл на переформирование.
– Да, это действительно новости. – И замолчал.
Закончив все формальности и попрощавшись с Наконечным, Русанов собрал людей, уходивших с ним в другой полк:
– Товарищи вы мои боевые! Тяжело расставаться с домом и родными людьми. Но мы с вами солдаты на войне. Теперь нам нужно будет не только хорошо воевать, но и отстоять, утвердить в новом коллективе честь нашего полка. Доказать, что наши потери – не результат неумения вести бой, а следствие большого количества боев, в которых мы честно, с полным напряжением сил громили фашистскую нечисть. Я рад и горжусь тем, что нам с вами доверили продолжать начатое всем полком дело. Дело сложное, опасное, но необходимое. И мы будем стараться оправдать доверие наших командиров, товарищей и мстить за погибших. По самолетам!
Русанов обошел самолет с правого борта на левый, откуда обычно экипаж садится в кабины, и оторопело остановился. Вдоль всего фюзеляжа мелом был написан лозунг или призыв, а может быть, и заклинание: «Бей немцев! Будь вечно живой!»
– Чижов, твоя работа?
– Моя. Не ругайтесь. Пусть останется.
– С лозунгами летать не приходилось. Но и стирать не буду. Спасибо тебе.
А потом обнял техника. Трижды, по русскому обычаю, поцеловал и, не оглядываясь, полез в кабину…
Запустил мотор. Выруливая для взлета, увидел, что все остающиеся построились у края поля под знаменем. Люди молча, строгими взглядами провожали уходившие в небо последние самолеты полка.
Глава третья
Осипова бил озноб. Грелки, которыми он был обложен со всех сторон, не помогали. Тогда хирург коротко скомандовал:
– Водки.
Жидкость обожгла горло, и Матвей начал быстро-быстро куда-то проваливаться. Когда проснулся, то увидел около себя раненых, уложенных прямо на пол, устланный свежей соломой. Он оглядел стены помещения и понял, что находится в товарном вагоне. Люди лежали неподвижно с закрытыми глазами, и только их дыхание подтверждало, что они живы и борются за свою жизнь.
Тихо спросил:
– Эй, отзовитесь кто-нибудь! Живые есть?
– Все живые, но не очень!
Из правого дальнего угла вагона поднялся человек. Подошел. И Матвей увидел, что солдат был без руки.
– Что хочешь?
– Расскажи, где мы и что с нами происходит? Водички бы. Все в горле пересохло.
– Сейчас принесу. А с нами ничего не происходит. Грузят состав ранеными. Начали еще затемно. Наверное, скоро стронемся. Я тут уже вторую неделю, как бы выздоравливающий. Вот старшим вагона и назначили. Все остальные лежачие, так что я самый здоровый.
Ушел и принес воды в кружке. Дал попить.
– Ну, лежи и спи.
– Послушай, я летчик. Нас привезли в госпиталь со штурманом. Он был ранен в ноги. Черненький такой лейтенант. С нами он, в вагоне? Фамилия Червинов.
– Разве тут узнаешь, в каком он звании и как его фамилия. Тут все лежат нагишом или в нижнем белье. Главная одежда – бинты. А документы под бинтами. Ну-ка нащупай, где твои.
Осипов потрогал себя правой рукой и нашел. На груди под бинтами какие-то бумаги. Вытащил сверток. Развернул с трудом. Подумал: «Придется теперь учиться все делать одной рукой». Это были его документы: командирское удостоверение личности, комсомольский билет и госпитальная история болезни. Завернул все обратно и убрал в «нагрудный» карман на хранение.
– Молодцы. Ничего не забыли. «Без бумажки ты букашка, а при бумаге личность». Ну, мил человек, скажи: где же искать штурмана?
– Не знаю. Выходить настрого запрещено.
Осипов закрыл глаза и умолк. С закрытыми глазами обострился слух, и он стал слышать жизнь вагона и станции. Вагон посапывал и тихонько охал. Люди жили, спали, боролись со своими недугами, терпели. Были слышны разговоры и хождение за вагоном – погрузка продолжалась.
…Проснулся от того, что вагон дернуло и поезд пошел, набирая скорость. Через приоткрытую дверь видны были убегающие назад деревья, какие-то постройки и люди в белых халатах и обмундировании. В вагоне начал гулять слабый ветерок, и дышать стало легче. Отвел глаза, а когда привык к сумраку, то вновь стал осматривать вагон. Теперь он увидел еще одного нового человека – медицинскую сестру – и услышал запах пищи. Запах еды заставил Осипова вспомнить, что он уже больше суток не ел, но тяги к пище не ощутил. Хотелось вновь только пить. Он чувствовал, что губы пересохли и потрескались, язык был шершавым.
– Сестренка! Дайте попить!
Попил теплого и сладкого чаю. Проглотил какую-то горькую пилюлю, но от еды отказался.
Где же Василий? Как-то все это нехорошо получилось! Воевали, воевали, а тут на тебе. На одном месте потерялись. Может, в другом каком-нибудь вагоне едет? Стал в уме перебирать сделанные им боевые вылеты – сначала с Сашей Носовым, потом с Червиновым. Вылеты на разведку одиночные, на бомбометание и штурмовку. Не мог сосчитать их, но получалось по-разному. Но много.
«Выходит, что в эскадрилье и полку я уже долгожитель… Не буду их больше считать. Для этого штаб есть в полку, а в эскадрилье адъютант летную книжку ведет… Зарок даю – не считать!.. Выживу, интересно будет узнать. А если нет, то все равно, на каком вылете счет прекратится».
Стал думать о последнем вылете: искать в нем плюсы и минусы. Перебирал полет по минутам, и выходило, что до сброса бомб себя упрекать было не в чем. А позже действия – не одобрял. Надо было бы наплевать на мотор, энергичнее уходить к земле и осмысленнее маневрировать. Ведь в разведывательных полетах дважды уходил от истребителей целым, хотя они и стреляли по нему много. Подбитый мотор их обоих спеленал, и поэтому с уходом из прицела опаздывали, а потом уж и не могли. Раньше же никогда сектор газа постоянно рукой не держал. Прятал ее за бронеспинку. Если б делал как обычно, то пострадали бы только ноги. Забыл Митя правило: в огне надо делаться тоньше и короче, а распрямляться, когда сам нападаешь.
Повезло. «Мессершмитты» оказались, видимо, не пушечные. Подумав, не согласился с этой мыслью: приборная-то доска была разбита осколками. А самолет молодец – выдержал очередей десять, а может, и больше. Патроны-то у них кончились. Подошли посмотреть на диво.
Поезд остановился на станции.
Напротив двери вагона, на соседней колее, стоял эшелон. Он лишил раненых света. Только в самом верхнем обрезе двери была видна совсем узенькая полоска голубого неба. Вскоре после остановки в вагоне появились новые люди – врачи. Пришли осматривать раненых, а некоторым и делать перевязки. Принесли свежую пищу, чтобы попоить и покормить солдат. Бригада начала работу с другого конца вагона, и Матвей про себя отметил, что до него очередь не скоро дойдет. Но его беспокоило не личное долгое ожидание. Его волновали судьбы других. За время пути его соседи не произнесли ни одного слова, не открыли глаз и даже не поворачивались. Иногда они тихо стонали и крутили головами. Это было сигналом для сестры: она их поила. Им было нелегко.
Один справа лежал коротышкой – не было ног. И, видимо, он еще толком не сознавал этого, не пришел в себя после операции.
У второго, что был слева, по форме одеяла можно было предположить, что не было руки и ноги. Еще раз оглядев их, Матвей сказал сам себе: «Таких ранений у летчиков почти не бывает. В таком положении в воздухе вряд ли выкрутишься. Поэтому у нашего брата-летчика или полегче, или уже совсем. Нам и врачам наш летный вариант лучше, видимо, подходит».
Мысли и наблюдения его были прерваны воем сирен – на станции объявили воздушную тревогу.
Матвей прислушался: самолетов еще не было слышно. Но жизнь железнодорожной станции резко убыстрилась. Слева и справа от их эшелона был слышен топот бегущих людей. Кто-то торопился закончить дела, отдавал и получал распоряжения. Все слышимые звуки приносили какое-то напряженное успокоение: торопливость не воспринималась паникой. Это было стремление лучше подготовить себя и порученное дело к возможному новому испытанию. По событиям за стенками теплушки Матвей установил, что и с другой стороны их состава тоже стоит эшелон. Когда он это понял, то у него сразу появилась новая, теперь уже тревожная мысль: «А что в этих составах? Будут ли эти рядом стоящие вагоны их защитой, или наоборот?» Он внутренне был согласен с любым грузом. Пусть что угодно в них, только не боеприпасы и не горючее.
В вагоне тоже все пошло в быстром темпе: врачи спешно заканчивали перевязку очередного раненого: тот, кто получил обед-ужин, торопился доесть, как будто в этом сейчас было главное; солдат, раздававший пищу, быстро закручивал термос с чаем, видимо, рассчитывал поить остальных после бомбежки.
Раненые волновались. Это волнение передалось и Матвею. Волнение было результатом беспомощности собравшихся: они не видели, а пока и не слышали, где враг. Все они вместе и каждый в отдельности не могли оказать врагу никакого сопротивления. Сознание своей беспомощности, полной зависимости их будущего от воли случая – куда упадут бомбы, заставляло их нервничать. Что можно предпринять, если ты не можешь идти, ползти, стрелять?
Но вот стал слышен гул моторов, и ударили зенитки. По врагу били три или четыре батареи среднего калибра, а может быть, и тридцатисемимиллиметровых пушек. Одна батарея стояла где-то совсем рядом, и от каждого залпа в вагоне под потолком раскачивался фонарь и звенела кружка на термосе с чаем.
Вся медицина поднялась на ноги – и к двери. Пожилой врач, видимо старший, громко объявил:
– Всем лежать. Мы никуда не уходим. Будем под вагоном. Справа и слева нас защищают соседние составы.
Рокот моторов в небе стал угрожающим, и наконец дрогнула, прогнулась земля. Матвей не слышал, как падали бомбы, а теперь уже невозможно было понять, как они идут: серией или залпом – сразу все. От ожидания остановилось дыхание, а здоровая рука потянула на голову одеяло, как будто оно могло решить какую-то защитную проблему. Наконец разрывы кончились, и Матвей понял, что они живы. Бомбы упали где-то рядом, залпом. Выдохнул воздух и вновь глубоко вздохнул.
После того как разорвались бомбы, он, скорее сознанием, чем ухом, услышал, что зенитки продолжают стрелять. Но теперь звук выстрелов воспринимался как детская забава, игра в хлопушки. Сердце снова тревожно застучало в ожидании неизвестного: «Раз стреляют, то, наверное, очередная группа на боевом курсе!»
Но слух после предыдущего рева и удара разрывов уже не воспринимал звука работы моторов. Что-то горячее, мучное и грозное ударило по всему телу, болью резануло по ушам. Что-то обваливалось, рушилось и клокотало. Его приподняло от матраца и снова больно ударило о него. Вагон наполнился теменью и зловонным дымом, мазутной пылью и звоном в ушах. В носу и горле першило, рот был забит пылью. В голове стоял перезвон колоколов, подступила тошнота. Но через все эти свои внутренние переживания он воспринял ярче всего только одно:
«Живой! Я живой. Вагон-то цел».
А потом в чаду и смраде услышал, как кто-то нервно смеялся и плакал. Плакал навзрыд. А правее него, у стены, слышались стоны с подвыванием и скрипучий мат. Кто-то облегчал душу, облегчал свои страдания.
Самолеты ушли. Зенитный огонь прекратился. Налет кончился.
Врачи сдержали свое слово, вновь влезли в вагон. Но халаты на них были уже не белые. Кто-то бежал вдоль эшелона и настойчиво кричал:
– По ва-го-нам! Ухо-дим!
Прошло несколько минут, и эшелон тронулся.
Станция еще одного испытания, станция нового везения осталась позади.
Когда поезд набрал ход и из него вытянуло всю пыль и смрад, то стало видно, что одна сторона вагона вся разбита осколками.
Эшелон вышел на изгиб дороги, и в двери показались зарево и дым пожара – станция горела. Поезд остановился. Бригады, поездная и медицинская, стали проверять каждый свое: одни – вагоны, колеса, сцепку и тормоза; другие – раненых, чтобы оказать при необходимости немедленную помощь. Санитары молча стали выносить из вагона лежавших крайними справа. Матвей понял, что это мертвые. Они отдали кровь и себя за любовь к своей земле, к людям. Защитили оставшихся в живых, закрыли их своими телами. И он почувствовал себя их кровным братом, которому они завещали и свою любовь, и свои житейские заботы. И это новое ощущение себя становилось для Матвея той исцеляющей силой, которая позволила ему стойко переносить выпадающие на его долю испытания.
* * *
…Во второй половине дня Наконечный собрал оставшихся боеспособных летчиков и штурманов к себе на КП.– Товарищи! Положение тяжелое. Враг под Москвой. Севернее Чернигова и южнее Киева рвется вперед. Днепр он форсировал. Линия фронта угрожающе округляется. Из подковы может получиться и круг, а мы внутри него. Полк несет каждый день потери: гибнут люди, мало осталось самолетов. Но надо сражаться. От нас с вами, от героизма каждого солдата зависит судьба Родины. Почтим память погибших.
Все встали, обнажив головы.
– Нам надо снова идти в бой. В полку осталось пять исправных самолетов. Группу поведу я. Цель – переправы под Кременчугом.
После слов командира поднялся комиссар полка – капитан Чумаков:
– Товарищи! В нашем полку практически нет беспартийных. Мы сейчас все большевики и комсомольцы. Хочу напомнить обращение ЦК ВКП(б), напечатанное в «Правде» 28 июня, еще раз: «…Чтобы завоевать победу, нужны смелость и отвага, выдержка и железная воля, дисциплина и организованность, самоотверженность, бдительность…»
В условиях, когда враг с остервенением рвется вперед, каждый коммунист и беспартийный должен проявить исключительно высокие боевые качества. Мы, стоящие здесь и ушедшие из жизни в боях, полностью выполнили и выполняем свой долг. Мы и дальше будем воевать и разить врага, не щадя своих жизней.
Наконечный, назначив экипажи на боевой вылет, остальных отпустил на отдых, но никто не уходил от КП.
Пятерка ушла на задание, а на аэродроме осталась тишина ожидания и тяжелая настороженность.
Неизвестно, кому сейчас было труднее: находящимся в воздухе или тем, кто остался на аэродроме. Было бесспорно только одно. Опасней тем, кто шел на боевое задание. Но они были заняты каждый своим делом и, наверное, не думали о своей судьбе. А на земле их ждали.
Русанов и на этот раз шел заместителем у командира полка, а штурманом, как всегда, Чумаков.
Афанасий Михайлович всегда очень внимательно наблюдал за поведением Наконечного как на земле, так и в воздухе, брал с него пример. Он был доволен тем, что ему везло в жизни и службе. Обстоятельства свели его с хорошими людьми и начальниками, у которых можно было многому научиться. Учился и старался свою работу делать как можно лучше.
Днепр и переправа на нем встретили группу бешеным огнем. Глянув вниз, Русанов увидел изрытые бомбами берега у моста, яркие пожары на берегу и с удовлетворением подумал, что не одни они сюда ходят. Видать, фрицам тут не очень сладко живется.
Две минуты боевого курса, долгими секундами заканчиваясь маневренной неподвижностью перед сбросом бомб, казались вечностью, потому что все сейчас исчислялось секундо-метрами: скорость самолета, скорость снаряда, скорострельность одной зенитной пушки и всех вместе, время падения бомбы. Все это мерилось количеством метров в секунду и количеством залпов за это маленькое в быту, но огромное на боевом курсе время.
Усмехнулся:
– Опять относительность. Что-то убыстряется, что-то замедляется, а жизнь одна.
Наблюдая за командиром, зенитным огнем и воздухом, отыскивая истребителей врага, он отметил, что ноги его от нервного напряжения с силой уперлись в педали управления. Усилием воли он заставил себя расслабить мышцы. Это позволило вновь услышать, как живет самолет, услышать управление и его жизненные вибрации.
Наконец бомбы сброшены, и он оглянулся назад. Вместо пяти в группе шло только четыре самолета. Значит, один остался на боевом курсе. Где он – могут сказать только штурманы.
– Григорий! Где пятый? – Но ответа услышать не успел. Помешал взрыв. Его ударило в бок горячим воздухом и гарью. Самолет резко накренился на левое крыло. Ухватившись за ручку управления двумя руками, он потащил ее к правому борту кабины. Самолет послушался и вышел из крена.
Вновь позвал:
– Евсей Григорич!
Осмотрелся.
Правое крыло, точнее, задняя часть центроплана, было разбито прямым попаданием. Фонаря за бронеспинкой почти не было. В каком состоянии кабина штурмана и фюзеляж, не видно! От разбитого остекления в кабине нарушилась звукоизоляция и стало очень шумно: воздух вихрями ходил по кабине. Хорошо хоть нет истребителей.
– Евсей Григорич! Чумаков! Что с тобой?
Теперь-то он уже был уверен, что в задней кабине дела плохи, но ничего не мог поделать. Нужно обязательно дойти до аэродрома. Садиться надо дома, иначе будет совсем плохо.
…Но перед посадкой Русанова ждали новые испытания: шасси не выпускалось, а закрылками пользоваться нельзя – побиты. Надо было сажать самолет на живот, на фюзеляж.
«Что же там сзади? Ведь если разбит низ кабины, то, когда самолет после посадки будет ползти, в заднюю кабину набьется земли, а может быть, и обломков столько, что даже целому штурману несдобровать».
…Русанов сел последним. Как только самолет остановился, он отстегнул себя от самолета и парашюта, выскочил на крыло: борт кабины штурмана и остекление турели были разбиты осколками. Плексиглас был забрызган кровью. Заглянул. Комиссар лежал на полу.
…Евсей Григорьевич был у турели на ногах и видел, как на боевом курсе, секунд за семь до сброса бомб, от прямого попадания снаряда, наверное в бомболюки, взорвался правофланговый самолет. Но он не стал говорить об этом Русанову, чтобы напрасно не волновать командира, так как это сообщение ничего уже не меняло, только увеличило бы нервозность и напряжение.
Услышав вопрос: «Где пятый?» – он собирался рассказать, что произошло, но в это время его ударило, оглушило и сбило с ног.
Что было потом, он не помнил. Сознание вернулось вновь, когда он снова ощутил острую боль. Откуда она накатывалась, он не мог понять. Боль его разбудила, когда тело начало толчками ползти по кабине вперед.
Штурман осознал, что эта боль позволила ему понять два важных обстоятельства: он жив, а самолет сел без шасси. Значит, они на земле. Но тут опять кто-то горячим железом вновь начал раздирать его тело, и сознание снова провалилось в черную пропасть.
…Русанов быстро открыл круглый колпак турели и спустился в кабину. Чумаков лежал без сознания. Надо было поднять его искалеченное и кровоточащее тело и передать через фонарь турели другим, стоящим у самолета. Только там комиссара могли положить на носилки и оказать необходимую или посильную помощь.
Новое ощущение ожога вернуло на какое-то время Евсею Григорьевичу сознание, и он увидел около себя Русанова – командира в воздухе, товарища и друга на земле. Последнее, что видели его глаза, – это голубое небо, а на нем яркие вспышки то ли светлячков, то ли разрывов зенитных снарядов.
Командиры заканчивали свои дела уже в темноте, но поесть и поспать им не пришлось. Наконечный вызвал их в штаб.
Собрались быстро. Напряженно-тревожные лица, а в глазах немой вопрос: «Что-то случилось или срочный вылет последних трех самолетов?» Командир, как будто постаревший за последний вылет, оглядел всех неторопливо и глухим голосом произнес:
– Товарищи, умер комиссар.
И замолчал.
Опустив головы, стояли командиры, думая тяжелую думу, вспоминая безвременно погибших. Не годы, не месяцы – дни для них вырастали в вечность, становясь намного длиннее жизни.
С полузакрытыми глазами, в глубокой задумчивости стоял Наконечный. Он почти ощущал комиссара рядом с собой, видел его прямую спину, открытый взгляд глубоко запавших глаз.
– Это был настоящий человек!.. – Командир поднял голову и продолжал: – «Был», какое короткое слово, а оно заставляет думать о человеке, у которого впереди уже ничего нет. Но это к Чумакову и всем нашим погибшим товарищам не относится. С ними остается наша память. Мы клянемся отомстить фашизму за отнятые жизни, за кровь и слезы нашего народа.
Наконечный усилием воли вернул себя к неотложным делам. Он обвел взглядом стоящих перед ним людей и почувствовал, что нет ему сейчас родней и ближе их. Вместе они ходили в бой, поровну делили и радости, и горе.
– Должен вам сообщить и вторую печальную весть. Старшее командование считает, что наш полк полностью потерял свою боеспособность, и приняло решение: оставшиеся исправные самолеты с экипажами передать в братский соседний полк. Прежде чем подписать приказ об убытии остатков полка в тыл, я хочу вам выразить свою глубокую признательность. Вы хорошие командиры и хорошие подчиненные. Спасибо вам за службу, за понимание и помощь.
Утро.
Сказаны надгробные речи. Прозвучал ружейный салют. Стоящие в строю молча слушали, как падала земля в могилу. Сначала этот звук, усиленный могильной ямой, был похож на звук отдаленного грома, а потом смешался с утренним тревожным и печальным шелестом листвы дуба, под которым находилась могила.
Начавшийся рассвет предутренним дуновением холодного и влажного воздуха гнал через строй серые волны поземного тумана. Лица людей были сумрачны, печаль общей. Тяжело и трудно стоялось Русанову.
Афанасий Михайлович, понурив голову, молча стоял у могилы и смотрел, как вырастает могильный холмик. Наблюдая за печальными обязанностями похоронного наряда, он вспоминал совместные боевые вылеты и сколько за эти дни войны пришлось им хоронить командиров и красноармейцев, летчиков и техников, штурманов и механиков. Хоронили так, чтобы можно было оставшихся в живых быстрее освободить для войны. Чаще хоронили вечером, очень редко днем и только сегодня хоронили утром. Это было необычно, но он понимал, что только особые обстоятельства заставили командира принять такое решение.
Перед его глазами прошли все могилы полка на этих двух фронтовых аэродромах. А в памяти – фамилии и лица погибших в боях, которых они не могли похоронить, могил которых, может быть, и никогда не будет.
Что связывало его с Чумаковым?
Работа? Да. Любовь к летному делу, к людям, к Родине. Все это было правдой. Это было так. Но, наверное, самым главным в их взаимной привязанности было духовное единство характеров, откровенность и дружба их семей, требовательное отношение к своим поступкам.
Русанову казалось, что они знали друг про друга все, знали с детства, а когда он припомнил, сколько они служили и летали вместе, то оказалось, что не прошло и года. Да и семьи их виделись не так уж часто. Собирались вместе пойти в отпуск, да не пришлось – война началась, а теперь вот вместо Евсея только дуб остался да холмик земли под ним.
Думы прервались. Кто-то потрогал за рукав комбинезона. Поднял голову. Строя полка уже не было, похоронная команда тоже ушла, а рядом с ним стоял один Пошиванов.
– Товарищ капитан! Приказано вам явиться к командиру полка. Пока вы тут были, там такое наворотили, что сразу всего и не расскажешь.
Русанов молча наклонился к могиле, погладил землю руками, выпрямился, надел пилотку и только после этого сказал:
– Пошли, рассказывайте.
– Зачитали приказ. Вы и с вами два экипажа на исправных самолетах передаетесь в соседний полк на усиление. Остатки нашего полка перебазируются в тыл на переформирование.
– Да, это действительно новости. – И замолчал.
Закончив все формальности и попрощавшись с Наконечным, Русанов собрал людей, уходивших с ним в другой полк:
– Товарищи вы мои боевые! Тяжело расставаться с домом и родными людьми. Но мы с вами солдаты на войне. Теперь нам нужно будет не только хорошо воевать, но и отстоять, утвердить в новом коллективе честь нашего полка. Доказать, что наши потери – не результат неумения вести бой, а следствие большого количества боев, в которых мы честно, с полным напряжением сил громили фашистскую нечисть. Я рад и горжусь тем, что нам с вами доверили продолжать начатое всем полком дело. Дело сложное, опасное, но необходимое. И мы будем стараться оправдать доверие наших командиров, товарищей и мстить за погибших. По самолетам!
Русанов обошел самолет с правого борта на левый, откуда обычно экипаж садится в кабины, и оторопело остановился. Вдоль всего фюзеляжа мелом был написан лозунг или призыв, а может быть, и заклинание: «Бей немцев! Будь вечно живой!»
– Чижов, твоя работа?
– Моя. Не ругайтесь. Пусть останется.
– С лозунгами летать не приходилось. Но и стирать не буду. Спасибо тебе.
А потом обнял техника. Трижды, по русскому обычаю, поцеловал и, не оглядываясь, полез в кабину…
Запустил мотор. Выруливая для взлета, увидел, что все остающиеся построились у края поля под знаменем. Люди молча, строгими взглядами провожали уходившие в небо последние самолеты полка.
Глава третья
Фронт западнее
Волею судьбы Осипов вновь оказался в Харькове, в городе, где его застала война.
Госпиталь располагался по соседству с заводским аэродромом, и эта близость вновь и вновь возвращала его мысли к субботе двадцать первого июня, которая виделась ему в неимоверной дали и была столь непохожа на все последующие дни, что не верилось в возможность объективно воспроизвести то время.
В субботу не смогла улететь с заводского аэродрома не только их группа. Набралось более двадцати недовольных экипажей. Все они стремились в свои части и коллективно осаждали военпреда, требуя выяснения планов по разлету.
Воентехник второго ранга куда-то звонил, кричал в трубку, что ему негде ставить технику: стоянки и заводские площадки забиты самолетами. Утром должны прибыть за машинами новые люди. Их негде будет размещать. Настаивал, чтобы разрешили разлет, иначе в цехах будет остановлена работа, потому что доводочные площадки заняты и самолеты будут стоять в цехах.
Светлое время кончалось. Улетать уже было поздно, и военпред отослал всех на отдых со словами:
– Смотрите не загуляйте. Из Киева сейчас передали, что, может быть, разрешат перелет в воскресенье.
…Вечер выдался свободным, и вся их дружная компания молодежи отпросилась у военпреда съездить в город. Решили сразу ехать в парк: там можно было перекусить, эстраду послушать, развлечься на танцплощадке. После легкого ужина в ресторанчике парка танцевалось весело и вдохновенно. От девушек отбоя не было – военным они отдавали явное предпочтение. С музыкой им тоже повезло: игрались песни их любимой актрисы Клавдии Шульженко. К сожалению, все хорошее обычно быстро кончается. Не хотелось, но пора было возвращаться в гостиницу.
Полупустой трамвай неторопливо постукивал на стрелках, на перекрестках, кондуктор объявлял остановки. А он никак не мог отключиться от танцевального вечера. В голове по-прежнему звучал «Синий платочек».
В гостинице вместе попили чаю в буфете, посмотрели газеты и улеглись спать. Ночь выдалась душная. И никто из них, конечно, не догадывался и не думал о том, что действительно надвигалась гроза, что спят они последние мирные часы.
Госпиталь располагался по соседству с заводским аэродромом, и эта близость вновь и вновь возвращала его мысли к субботе двадцать первого июня, которая виделась ему в неимоверной дали и была столь непохожа на все последующие дни, что не верилось в возможность объективно воспроизвести то время.
В субботу не смогла улететь с заводского аэродрома не только их группа. Набралось более двадцати недовольных экипажей. Все они стремились в свои части и коллективно осаждали военпреда, требуя выяснения планов по разлету.
Воентехник второго ранга куда-то звонил, кричал в трубку, что ему негде ставить технику: стоянки и заводские площадки забиты самолетами. Утром должны прибыть за машинами новые люди. Их негде будет размещать. Настаивал, чтобы разрешили разлет, иначе в цехах будет остановлена работа, потому что доводочные площадки заняты и самолеты будут стоять в цехах.
Светлое время кончалось. Улетать уже было поздно, и военпред отослал всех на отдых со словами:
– Смотрите не загуляйте. Из Киева сейчас передали, что, может быть, разрешат перелет в воскресенье.
…Вечер выдался свободным, и вся их дружная компания молодежи отпросилась у военпреда съездить в город. Решили сразу ехать в парк: там можно было перекусить, эстраду послушать, развлечься на танцплощадке. После легкого ужина в ресторанчике парка танцевалось весело и вдохновенно. От девушек отбоя не было – военным они отдавали явное предпочтение. С музыкой им тоже повезло: игрались песни их любимой актрисы Клавдии Шульженко. К сожалению, все хорошее обычно быстро кончается. Не хотелось, но пора было возвращаться в гостиницу.
Полупустой трамвай неторопливо постукивал на стрелках, на перекрестках, кондуктор объявлял остановки. А он никак не мог отключиться от танцевального вечера. В голове по-прежнему звучал «Синий платочек».
В гостинице вместе попили чаю в буфете, посмотрели газеты и улеглись спать. Ночь выдалась душная. И никто из них, конечно, не догадывался и не думал о том, что действительно надвигалась гроза, что спят они последние мирные часы.