Шубова прижало вращением к борту кабины. Мотор, столько раз побывавший в боях, замолчал от прямого попадания снаряда. Ручка управления самолетом вырвалась из руки и ушла к борту кабины. Небо куда-то исчезло, и он понял, что его перевернуло и самолет падает. Посмотрел на высотомер. До земли остается уже метров семьсот, а на зов и крик штурман не отвечает.
Решил: «Нет штурмана». Да и сам себя летчик не слышит. До земли – пятьсот метров.
«Эх, Боря, надо прощаться!»
Снял ноги с педалей, поджал их на себя. Открыл фонарь и, расстегнув привязные ремни, что есть силы оттолкнулся ногами от пола кабины.
Счастье – самолет вращался с креном, и его выбросило в сторону.
Обожгло лицо воздухом, и он сразу рванул вытяжное кольцо парашюта. Мгновение – и удар по всему телу от наполнившегося купола. Он не успел взглянуть наверх, как охнул от удара о землю, сразу вскочил и, отстегивая парашют, увидел, как, выскочив из леса, к нему устремилась легковая машина.
Но ему снова повезло. Машина скрылась в лощине, и он побежал, а потом упал на мягкий ковер клевера.
Он не помнил, сколько времени и какое расстояние он прополз, как крот, по пушистому ковру клевера. Пыль и пот, смешавшись в единый настой, забивали и заливали рот и глаза. Первый раз передохнул лишь тогда, когда послышался шум приближающегося автомобиля. Ему с трудом удалось втиснуть в узкую борозду свое упругое, молодое тело. Он перевернулся на спину и посмотрел, прикрыты ли ноги и тело клевером.
Учащенно билось сердце, но усилием воли он сдерживал дыхание, чтобы не было его слышно.
Кто, как не сердце, первым чувствует опасность? Кто, как не оно, заставляет настораживаться, действовать, жить? Где-то совсем рядом шум мотора, чужой разговор. В нескольких метрах проскочила машина. Шубов понял, что за ним не видно следа, и лежал, совсем затаив дыхание. До боли в суставах сжал рукоятку пистолета. В нем восемь патронов. Это еще жизнь и борьба.
«Если что, восемь зря не выпущу».
Несколько раз приближался к нему шум автомобиля, подозрительно шуршал клевер, слышались злобные крики, сверху стрекотали автоматные очереди. Он лежал, доверившись времени и своей выдержке. Шубов даже усмехнулся раз, когда фашисты опять на какое-то время прекратили поиск. Затаились, хотели, чтобы летчик обнаружил себя.
Шубову везло. Зенитчики, которые его сбили, не видели парашюта, поэтому сейчас, находясь на своих батареях, поздравляли друг друга и радовались своему успеху. Искали Шубова немцы случайные, проезжие с дороги. У них с собой не было собаки и не было большого резерва времени.
Помолчав какое-то время, немцы опять открыли огонь, начали кричать, чтобы создать видимость, что летчик обнаружен и они стреляют по нему. Но парашютист лежал. Над ним мирно и таинственно покачивались пушистые темно-розовые, почти фиолетовые цветочки клевера. Поняв, что жизнь еще возможна, Шубов как-то успокоился, и его обоняние восприняло, что эти цветочки пахнут зеленью и медом.
…Стемнело. Давно уже никого не было слышно, и летчик решил: «Пора, что будет, то будет». Он чуть пошевелился, сердце вновь заработало часто и сильно. Приподнялся. Ноги, казалось, налились свинцом. Руки, плечи и поясница ноют. Превозмогая боль, Борис сначала пополз, встал, пошел и побежал. Он помнил, где был лес с дорогой и немцами, и бежал параллельно опушке, в сторону более темной половины неба, туда, где был восток. На пути попала пшеница, бежать стало невмоготу, не хватало воздуха. Пошел. Кончилось поле, и он услышал запах воды, болота и почувствовал на лице сырость.
– Вода!
Только теперь ему нестерпимо захотелось пить. Пить! Но речки не оказалось – это было болотце. Пришлось по низкой, травянистой низине идти долго, порой прижимаясь к самому лесу.
Здесь был тыл. И дорога ночью спала. Шел осторожно, теперь спешка могла все испортить. Поредевшие облака позволили ему найти на небе Большую Медведицу, и он пошел на северо-восток, к тетеревским лесам, рассчитывая перейти, переплыть к своим севернее Киева, где не было активной линии фронта.
Чтобы как-то утолить жажду, ложился несколько раз на мокрую и прохладную траву, зарывался лицом в высокую осоку, прикладывал к горящему лицу черную и жирную, как масло, грязь. От этого становилось легче.
Под утро услышал запах жилья. «Если немцев нет, то подберусь к крайней избе, попрошу хлеба и узнаю, где я нахожусь. А может, и дорогу укажут».
Старики спят мало, встают рано. И эта истина подтвердилась. Первой у крайней хаты показалась старуха. Вышла на крыльцо, перекрестилась, посмотрела вокруг и не торопясь пошла к хлеву.
«Наверное, к корове», – подумал Борис, еще раз осмотрелся и отметил: машин и повозок на улице не видно, чужих лошадей тоже. Да при посторонних, а тем более фашистах, наверное, себя так спокойно не ведут.
Лежал, затаившись, и слушал. Все спокойно. Полусогнувшись, подошел к хлеву, навалился телом на ворота, пистолет в руке. И тихонько:
– Бабушка, вы не бойтесь. Свой я, русский. Скажите, в деревне есть кто-нибудь чужой или немцы?
– Где ты есть? Чего прячешься? Это ты боишься, а мне-то что бояться. Я свое отжила. Ну-ка покажись, кто ты такой? Да заходи в хлев, а то кто увидит.
Шубов приоткрыл ворота и зашел внутрь. Посмотрел через щель, нет ли кого, кто бы мог видеть, и успокоился.
– Бабуся! Летчик я, у меня самолет сбили. Теперь мне надо к своему полку пробираться. Подкормите меня тихо чем-нибудь да скажите, где я нахожусь. Я сразу уйду в лес.
– Сынку, ты тут посиди. Не бойся. Я никому ничего не скажу. В хуторе никакого немца нет, а наши уже давно ушли.
И пошла, не оглядываясь и не спеша, в дом. Потянулись длинные минуты ожидания. Прошло томительное время, и женщина вновь показалась на крыльце, но теперь уже с ведром. Вышла, постояла, осмотрелась и пошла к Борису.
– Наши-то еще спят. Да это и к лучшему. Вот тут тебе каравай хлеба ситного, сало, а это глечик кислого молока. Парного тебе нельзя. Ты теперь как на покосе. Если хочешь добре работать, то воду ни-ни. Это вот выпей, и с богом. Обойдешь хутор задами на тот край и вдоль дороги. Выйдешь на Тетерев и повертай вправо. Он тебя на самый Днепро выведет. А поешь потом. Днем-то отсидись, чтобы недобрый глаз тебя не увидел. Сказывают, что лиходеи уже в Киеве?
– Нет-нет, бабуся. Наш Киев. Спасибо вам за заботу и ласку.
– Ты допей. Кислое молоко легкое. На ходу не помешает. Допьешь, и с богом. А я пойду на крылечко. Если буду стоять, значит, можно выходить. А сойду с крыльца – ты подожди. Ну, бог тебе в помощь, сынку. – Подняла руку, чтобы перекрестить, но раздумала. Обняла, прижалась теплой щекой к широкой пилотской груди и вышла. Взошла на ступеньки, посмотрела кругом и махнула рукой.
Можно было выходить. Вышел, поклонился новой своей бабушке, и в траву за хлев, а там в лес.
Шел и слушал, как живительная влага расходилась по жилам. Обострилось обоняние: запах хлеба и сала щекотал нос, рот был полон слюны. Хотелось есть. Но решил до дневного привала ничего не трогать. Лучше идти, смотреть и слушать. А еда подождет.
Шел вдоль берега часа три, и стало невмоготу. Понял, что дальше идти нельзя. Надо где-то определиться и отоспаться. Дошел до какого-то тенистого ручейка, впадавшего в реку, снял сапоги и ступил босой в воду, навстречу течению. Ноги покалывало в холодной воде и на мелких камешках, но на душе, после того как помылся, появилось чувство умиротворения и новая жажда жизни. Для того чтобы бороться и жить, нужно было вначале поесть и выспаться. Шел и думал: «Вода – это хорошо: ноги в ней отдохнули, лицо отмыл, попить есть где, в воде след потеряется, если пустят собаку. Все на моей стороне. Теперь надо выбрать место получше да дерево погуще. Спать буду на дереве. Привяжусь ремнем и портянками. А на земле нельзя. Если найдут, то сонного свяжут».
Перед тем как взобраться на дерево, решил обойти свое пристанище кругом, присмотрелся, что и как, чтобы не оплошать. Место для отдыха ему понравилось: непосредственно около дерева подлеска почти нет, а поодаль и вдоль ручья густые заросли. Через них неуслышанному и неувиденному подойти почти невозможно. Дуб же, им выбранный, был развесистый, листвообильный, и на нем спрятаться было вполне возможно. Когда уже возвращался, тетеревский лес снова подарил ему маленькую человеческую радость – он увидел цветущую крапиву. Такую же, как и в его родных камских лесах, на косогорах, в дорожных канавах и огородах. Но ему как-то раньше не приходилось видеть ее цветение. А может, и видел, да забыл. Потому что в жизни часто бывало так – смотришь, а вроде бы слепой. Когда срывал веточку с желто-белыми на самом верху цветками, то остерегался, боялся, что можно обжечь руку. Но, видимо, в этот период крапива не жалит. Ее продолговатые, по краям пилкой, сверху темно-зеленые в пупырышках, а снизу салатовые с жилками жизни листья пахли огородной ботвой и пылью. Сам цветочек красовался на двух самых последних верхних перекладинках симметрично расположенных лиственных ножек тоже правильной двухэтажной пирамидкой, а выше центрального бутончика уже ничего не было. Цветочек почему-то пах стручком гороха, но с горчинкой.
Не помнил, сколько проспал, но проснулся еще засветло. Попил у ручья. Кусок хлеба с салом на ходу в рот – и пошел.
Вперед до изнеможения.
Сон.
Снова вперед.
Так днем и ночью. А у линии фронта только ночью.
…Наконец мытарства были кончены. Борис Шубов в темноте переплыл Днепр, а утром увидел своих, первых красноармейцев, которые, видимо, возвращались из разведки, так как с ними был один немецкий солдат.
А дальше радость возвращения: пешком и попутными автомобилями. На закате дня явился в свою эскадрилью, на свой аэродром и доложил, что готов к выполнению новой боевой задачи.
Ни у кого не возникало вопросов, почему он пришел один. Из полета, в котором его сбили, не прилетел на аэродром еще один экипаж: его подбили немецкие истребители. Но люди остались целы и после вынужденной посадки на своей территории пришли в полк. Пришли оба.
Если он не прилетел, значит, не мог, а это все видели. Раз пришел один, без штурмана, – значит, этого они оба не смогли сделать.
Вечером была построена поредевшая за эти дни боев эскадрилья и почтила в строю минутой молчания погибшего штурмана.
На ужине, когда все летчики и штурманы сели за эскадрильский общий стол, погибшему был поставлен первый прибор. Он был здесь, со своими боевыми товарищами, слушал их разговор и готовился завтра утром снова с ними идти в бой, если не своим телом и оружием, то своим опытом, ненавистью и местью.
* * *
…Враг вышел к Днепру, и части Красной Армии удерживали на правом берегу только Киевский плацдарм.Севернее Киева вражеские войска из района Могилева рвались на Конотоп, а южнее, в районе Кременчуга, форсировали Днепр и захватили большой плацдарм. Дым от пожарищ застилал многие сотни квадратных километров. Смрад войны был слышен летчикам и в полете. Горели танки и автомобили, горели поезда и железнодорожные станции. Рушилось и гибло в огне годами тяжелого труда нажитое добро одной семьи, колхоза и богатство целого народа.
…Осипов вывел свое звено на боевой курс. Впереди была переправа, а сзади еще шло три звена. Внезапность давно не существовала. Впереди идущие звенья, прорвавшись через огонь зенитных батарей, уже сбросили бомбы, но переправа жила.
С высоты в тысячу триста метров Осипову были хорошо видны разрывы от сброшенных бомб, мост через реку и большое скопление немецкой техники на западном берегу.
Звено шло на заградительный огонь, но маневрировать уже было нельзя – Червинов начал прицеливание. Сейчас он осуществлял боковую наводку группы на цель. Василий склонился к прицелу и видел в его окуляре на самом переднем обрезе мост, курсовую черту и злосчастный воздушный пузырек уровня прицела, который все время нужно было держать в контрольном кружке. Если пузырек находится в кругу, то прицел стоит вертикально. Значит, путевая скорость и угол сноса самолета ветром, относ бомбы по скорости и время падения бомбы с этой высоты проектируются на земле правильно. В этом случае есть шансы с правильным углом прицеливания попасть бомбами в эту спичку, которая называется мостом.
Сейчас он не видел ни разрывов зенитных снарядов, ни воздуха. Летчик мог ругаться, торопить со сбросом бомб, их могли атаковать истребители, но все это для него не существовало. Довороты на цель были закончены. Самолеты замерли на линии боевого курса. Сейчас без команды штурмана Осипов не имел права не только развернуть, но даже качнуть самолет. Ради этих долгих последних секунд перед сбросом бомб было уже сделано все, ради них нужно было терпеть. Осипов вел звено в огне и думал: «Штурману сейчас легче. Он в прицеле не видит всего этого беснования огня. Если за секунд пять-десять никого не собьют, значит, еще поживем».
В это время Червинов открыл бомболюки, а секунды через три самолет вздрогнул и сам пошел вверх. Ушли бомбы. Люки закрылись, а фотоаппарат стал снимать цель и место падения бомб.
Но самолет натолкнулся на что-то, его дернуло в сторону, а уже потом Матвей воспринял звук разрыва снаряда и тяжелый запах сгоревшей взрывчатки. Мотор сбавил обороты и начал работать с перебоями, выбрасывая хлопки дыма. Червинов радостно доложил:
– Командир, переправа наша. Бомбы по центру. Снимок есть. Давай домой.
А потом тише и строже, совсем другим голосом:
– «Мессеры». Четверка. Давай вправо вниз и побыстрей. Черт с ним, с мотором, может, и не остановится.
Заработал задний пулемет, и Осипов увидел вышедшую из атаки вправо вверх пару истребителей. Посмотрел по сторонам – звено целое – и еще больше увеличил снижение.
Атаку второй пары удалось сорвать разворотом звена под атакующих. Стало легче. Рядом земля, теперь атак снизу уже не будет.
Новая атака. Сманеврировать не успел, и по самолету попала очередь.
Задний пулемет тоже выплюнул длинную огненную струю металла.
– Сволочь! Один готов.
Мимо самолета, видимо, уже неуправляемый, проскочил с креном на левое крыло Ме-109 и врезался в землю. Три оставшихся продолжали атаки.
А вот и линия фронта.
Но что это? Пошиванов отстал и пошел на посадку. Да, видимо, первая атака была предназначена ему и немцы что-то разбили в самолете. Как он там? Как штурман? Эх, если б радио! Хоть бы узнал.
Мотор совсем плох. Остекления кабины почти не осталось – все было снесено последней очередью.
А вот и самолет Свистунова начал уходить вперед.
Осипов посмотрел на прибор скорости и удивился – скорость была более трехсот километров в час. Значит, можно было идти в строю. А потом понял: нервы. У Свистунова отказали нервы. Он уже собой не управляет. Он сейчас бежит, как заяц от охотника. Трус. Бросил своего командира. А сказать не скажешь. Нет радио. Вновь атака, но теперь уже по одному подбитому самолету. Раздался треск, а Матвей подумал, что его ударили по всему левому боку доской. Увидел: на передний фонарь попало что-то красное. Осипов посмотрел на себя: кровь, обмундирование слева дымилось, а боли почему-то нет. Только левая нога и левая рука стали деревянными, чужими.
Спросил:
– Вася! Ты живой?
– Живой. По ногам попало. Если сейчас упаду с подвесного сиденья, то каюк. Будешь ты сзади слепой, тогда добьют.
– Давай держись. Помогай маневрировать.
Левая рука не действует. Пришлось мотору давать полные обороты правой рукой. Только бросил ручку управления – и машина начала крениться. Сектор оборотов впереди, а обороты не увеличились. Что с мотором, понять было уже нельзя. В кабине ни одного целого прибора – все разбито попавшей в кабину очередью. Еще несколько атак немцев прошли для экипажа благополучно. Удалось от огня маневрировать. А потом, совсем неожиданно для Матвея, немцы прекратили огонь. Пристроились к самолету с двух сторон и стали рассматривать самолет и людей в нем.
Василий заговорил. В голосе были боль и радость жизни:
– Командир! Один ушел. Может, и тому от нас попало? А у этих, видать, снаряды кончились. Ждут, когда упадем. Давай терпи, сколько можешь.
Мотор самолета все тарахтел, но не останавливался и не горел. Теперь Осипов уже знал, что он не остановится, пока есть бензин. Перебиты где-то провода от магнето к свечам двух-трех цилиндров.
Так и шли. Если не присмотреться внимательно, то издалека можно было эту группу принять за дружное звено самолетов, спокойно идущее к себе на аэродром.
У Матвея кружилась голова. Немецкие самолеты и земля то казались яркими, то расплывались. Появилась боль. Силы уходили вместе с кровью. Хотелось закрыть глаза и полежать. Но закрывать нельзя – это смерть. Самолет шел в двадцати-тридцати метрах от земли. Надо было терпеть, пока уйдут немцы, ждать, чтобы лишить их торжества победы. Правый истребитель, качнув крылом, пошел вправо вверх. Левый – за ним. Спросил штурмана:
– Ушли?
– Нет. Заходят на атаку. Или хотят попугать, или добить. Давай правый разворот. Хорошо. Выходят из атаки без стрельбы. Ушли.
Осипов решил садиться на вынужденную поближе к населенному пункту и сказал штурману, чтобы тот валился с сиденья на пол кабины. Иначе при посадке о турель голову разобьет. Слышно было, как Василий упал вниз и застонал. Можно было садиться. Впереди пшеничное поле, столбов и дорог не видно. Сейчас шасси и посадочные закрылки самолету не нужны. От них может быть только хуже. Все разбито. Будешь выпускать, а они побиты. Тогда дело будет совсем дрянь. Выключил мотор и пошел на посадку. Первую свою посадку вне аэродрома на фюзеляж. Но последнюю ли?
Когда самолет коснулся земли, ручка управления стала уже не нужна, и, бросив ее, Матвей уперся здоровой рукой в передний борт кабины, чтобы не разбить голову о прицел или приборную доску, если лопнут привязные ремни.
Самолет полз животом по земле. Через кабину летели земля и пшеница. Скрежет, треск. Над местом посадки поднялось пыльное облако. Наконец самолет остановился. Стало тихо:
– Вася, живой?
Но ответа не последовало.
«Неужели чем-нибудь придавило?» – подумал Матвей.
Но в это время «задняя кабина» чихнула, и Василий ответил:
– Живой. Только сразу ответить не мог. Полная кабина и рот земли. Тут не продохнешь. Давай будем выползать, пока ползается.
Штурман и летчик сами сразу выбраться из самолета не смогли. Быстро нарастали боль и слабость. А они сидели и думали, как быть? Тихонько переговаривались, вырабатывая план. Как выбраться штурману? Нижний люк прижат землей, а вверх, через турель, без ног не вылезешь. Летчик с одной здоровой рукой и ногой, конечно, мог приподняться из кабины и через разбитый фонарь вывалиться на крыло, но это тоже был не лучший вариант.
Из населенного пункта бежали люди. Бежать им было с километр. Кое у кого в руках колья – тоже оружие.
Прибежали вначале, как всегда, мальчишки лет десяти-двенадцати, а потом уж и взрослые. Вначале вытащили из кабины летчика. Его было видно, а потом по его командам извлекли из самолета и штурмана. На перевязки ран бинтов в самолетной аптечке не хватило, поэтому заканчивать их пришлось нижними рубашками собравшихся.
Когда первая помощь пострадавшим была уже оказана, Осипов спросил у собравшихся: «Далеко ли отсюда до ближайшего аэродрома?» В ответ ему несколько голосов сразу сказало: «Да тут недалеко, километров десять, есть аэродром, на котором летают такие же летаки».
Подошла подвода. Осипов решил сразу ехать на аэродром. В телеге было наложено сено. На нем было лежать мягко, пахло сенокосом и нежным ароматом подсыхающей травы. Запах был чистый, без всякой примеси затхлости и залежалости. Такой вкусный и нежный запах мог исходить только от трав, взятых непосредственно с покоса. Ехать было тряско, но не очень больно: травяная перина хорошо поглощала удары на ухабах, а острота боли начала проходить.
– Когда говорили, что к ране и боли быстро привыкаешь, не верил. А правду говорили, без хвастовства. Сложная машина – человек. Оказывается, даже к боли можно привыкнуть.
– По мне, так лучше не привыкать.
Лежали молча, закрыв глаза. Разговаривать больше ни о чем не хотелось. Знобило.
…Степан Пошиванов не мог продолжать полет: где-то была перебита магистраль, питающая мотор маслом. Когда выбрались на свою территорию, то давление масла подошло к нулю, а мотор сразу начал греться. Если не сесть, то неизвестно, когда и где заклинит коленчатый вал или поршни в цилиндрах. И тогда уж не будешь выбирать, куда садиться, а упадешь, где придется. В этом положении он сейчас все равно помочь командиру ничем не мог, а до аэродрома без масла не дойти. Решил садиться…
Самолет, закончив пробег, остановился. Повезло. Не оказалось на пути ни дороги с кюветами, ни окопов, ни промоин от дождя. Да и «мессеры» почему-то не стали его добивать на посадке. Наверное, решили с ним расправиться при возвращении домой. Вылезли из самолета. Штурман Цибуля молча обнял пилота. Приподнял его в объятиях и поставил с поворотом, рядом с собой. Стояли без слов. В тишине стало слышно артиллерийскую стрельбу – линия фронта была совсем рядом. Теперь нужно будет принимать срочные меры, чтобы спасти самолет.
– Давай, командир, пока суд да дело, замаскируемся…
Цибуля рвал стебли пшеницы в летных перчатках, чтобы не порезать ладони. Искоса поглядывая на Пошиванова, невысокого, худосочного, но, видать, физически сильного, так как выдрал тот стеблей нисколько не меньше его самого.
Сердце стучало ровно, по-праздничному, в унисон мыслям:
«Счастливые мы. Оба целы. На своей территории. А я, видать, счастливчик: второй раз не долетаю до родного аэродрома и обхожусь без синяков и переломов. Жаль, очень жаль Логинова, но моей вины в гибели его нет. Случай. Место пилота прикрыто бронеспинкой, а мое голое. Но попала ведь очередь по летчику. Повезло, мне продлили жизнь и войну, Евгению, к сожалению, досталась лишь вечная наша добрая память».
…Свистунов прилетел на аэродром один. Штурман был ранен. Когда летчик хотел помочь своему товарищу по экипажу поудобнее устроиться на носилках, тот молча оттолкнул его и отвернулся.
Наблюдавшим эту сцену командирам стало ясно: в чем-то Свистунов крепко провинился, но с разговором не торопились. Когда носилки подняли с земли, штурман, обращаясь к Наконечному, с гордостью тихо сказал:
– Командир, а переправу мы все же разбили вдребезги. – А потом тише: – Я не хочу верить, что наше звено погибло. Когда придут ребята, сообщите мне в госпиталь. Мне нравилось, как мы вместе воевали.
– Не беспокойся. Как придут, обязательно сообщим. А сейчас давай двигайся на поправку. Все, что могли вы сделать, сделали.
Штурмана увезли, а Наконечный подозвал к себе летчика:
– Свистунов, давай через пятнадцать минут ко мне на КП, доложишь, как и что.
А сам про себя уже решил, что ему надо точно знать, разбили или нет переправу и почему штурман поссорился с летчиком. Обычно таких эксцессов не бывает.
Доклад Свистунова – своим чередом, а попутно доразведку переправы надо будет самому сделать или попросить командира первой группы, которая пойдет в этот район, посмотреть. Тяжело ему было поверить, что из звена Осипова для боев остался только один летчик.
…Повозка катилась не торопясь. День был жаркий, и лошади быстро нагрелись. Пахло конским потом, колесной мазью, сеном и дорожной пылью.
Через дремотное состояние и пофыркивание лошадей до сознания Осипова дошел звук летящих самолетов. Он открыл глаза и начал осматривать небо. По звуку он определил, что летят «ишаки», но не увидел. Прошло несколько минут, и новая группа, но теперь уже в поле зрения. Летела девятка бомбардировщиков, но таких самолетов Матвей еще не видел. Они своим двухкилевым хвостовым оперением напоминали немецкие «дорнье», но самолеты были советские. Шли они невысоко, и были видны звезды.
– Василий, ты видишь самолеты?
– Наблюдаю. О них как-то шел разговор, но вижу первый раз. Это Пе-2, наверное, «петляковы», потому что других-то не может быть. С задания идут, а все целые. Наверное, получше, чем наши. Все же два мотора, экипаж три человека.
– Не горюй, Вася. Раз живые остались, то еще полетаем. Может быть, и на них.
– По молодости на нас дырки зарастут, как на собаках. Сейчас главное – попасть в лазарет, чтобы быстрее починили.
Вновь замолчали.
Возница, слушавший этот разговор молча, наконец подал голос:
– Хлопцы, а зачем вам куда-то на аэродром ехать? Вот тут рядом, на железной дороге, военный госпиталь. Если надо, то сразу и отправят в тыл. К ним со всех сторон раненых везут.
– А что, Червинов?
– Я «за».
– Давай у них выгружай!
…Госпитальный приемник больше походил на «заводской двор», куда непрерывно подходили автомобили и повозки: одни привозили, а другие увозили. Только запахи были не заводские, а больничные. Пахло медикаментами, карболкой, бензином, лошадьми и чем-то еще. «Продукцией» этого завода были люди. Привозили и увозили продукцию войны – раненых всех возрастов, воинских званий и профессий. Воздух пропах потом, человеческими телами и страданиями. Большие и сильные мужики здесь были беспомощными. Они надеялись, ругались, плакали и умирали. Но чаще раненые разговаривали сдержанно, стараясь не показать своих страданий, а наиболее сильные духом иногда даже находили повод для иронических шуток над своим бедственным положением. И таких раненых на этом человеческом ремонтном заводе любили больше всего: они помогали переносить страдания другим, облегчали труд врачам и санитарам.