У самолета находилось два Осипова. Один хотел взлететь немедленно, а второй сомневался в своих возможностях. Ведь прошло уже несколько месяцев после его последнего полета с Червиновым.
«Справлюсь», – твердил первый. «А если нет? – спрашивал второй. – Если поломаешь самолет, то опозоришь себя перед полком. Все ли поймут, что это ошибка? А разве легче будет оттого, что поломку признают ошибкой, самолетов и без того нет…» – «Постой, Матвей! Почему ты должен ошибаться и ломать самолет?.. Что ты, хуже других? Слабак? Ребята уже вылетели и ничего, справляются. А может быть, ты трусишь?»
В этом мысленном диалоге у двойного Осипова не фигурировали понятия: убьешься, наконец, просто покалечишься и вновь попадешь в госпиталь. Нет. Мысли о риске для жизни не допускалось. Но всякий полет – это в известной степени риск: остановись мотор, потеряй летчик скорость полета, и самолет в небе превращается в неправильной формы предмет, который, планируя или падая, подчиняется только одной силе – силе притяжения земли.
Сколько всяких «если» окружают пилота. Про них написаны тома книг. Их надо знать летчику, как таблицу умножения, выученную в детстве на всю жизнь для практического использования.
Мысли. Цепочки представлений, образов, понятий, которые причудливо и порой совершенно неожиданно переплетаются и сталкиваются друг с другом. Только усилием воли, через знания и опыт они постепенно выстраиваются летчиком в логическую схему предстоящего полета.
Решившись, Осипов поднялся на крыло, взял из кабины парашют, надел его и, посмотрев еще раз на светло-голубое небо, влез в кабину.
Первое, что воспринялось, – запах краски, лака и касторового масла, как знакомый запах дома, а потом уж увидел на привычных местах приборы, рычаги управления самолетом и мотором. Про себя отметил: «Не забыл». Пристегнулся, поерзал на сиденье, подвигал плечами, корпусом, чтобы лямки парашюта и привязные ремни легли поудобней на плечах.
Устроился. Затем осмотрел все, потрогал и погладил руками, примеряясь к работе, и стал смотреть через стекло фонаря кабины на землю. Смотрел вперед и в левую сторону от капота мотора так, как будто бы выполнял посадку, чтобы запомнить расстояние до земли, в момент касания колес самолета о землю.
Смотрел и улыбался.
Техник, стоящий на крыле, посмотрел вперед, на летчика, на себя, в кабину, но ничего смешного не увидел и спросил:
– Командир, чему смеешься?
– Вспомнил, как мы в аэроклубе обучались глубинному зрению на журавле. Сидишь в ящике наподобие кабины самолета. Ребята тебя, как ведро из колодца, на журавле поднимают вверх, а ты кричишь инструктору, сколько метров до земли. Ну, вначале не особенно у нас получалось. Вот тогда инструктор и рассказал нам поучительный пример.
Летал он, до того как его послали в аэроклуб работать, на ТБ-3[5], а там кабина пилотов находится по высоте на уровне второго этажа. Когда стал он осваивать на нем полеты, то все боялся, что низко подведет к земле и отобьет колеса, поэтому все время высоко выравнивал. Тогда ему командир отряда и говорит:
– Слушай, Бодров! Ты все время выводишь машину из снижения, как на третьем этаже, это высоко. Надо как на втором. Больше летать не будем. Иди домой. Садись у окна на втором этаже и запоминай, как будет выглядеть земля. Я думаю, что тебе на это дело суток хватит. А потом полетим.
Говорит, сутки просидел у открытого и закрытого окошка, и помогло. Ни одной ошибки в подводе к земле этой громады больше не было. А если без шуток, то помнишь, как у нас в полку весной один летчик эту вот капризную даму по имени Су-2 подвел к земле не на метр, а на два. Никто и глазом не успел моргнуть. Куда колеса, куда крылья. Пока сообразили, что происходит, а самолет уже лежит на фюзеляже, а вместо пропеллера впереди одни «симпатичные» рогатистые завитушки. Вот так-то. А ты говоришь: чего смеешься? Юмор жить помогает.
– Теперь понятно. Ну что? Запускать будем? Имей в виду – холодно. Мотор получше прогрей и следи за температурой масла.
– Спасибо. Давай запуск.
…Выруливая на старт, Матвей увидел бессменного, непромерзаемого Ведрова, который прохаживался у своей санитарной машины.
Ивана Ефимовича никто не принуждал каждый день быть на аэродроме от зари и до темноты. Но его любовь к летчикам не позволяла ему быть где-то в другом месте. Аэродром оставлял он только в одном случае: если фельдшер в лазарете не мог оказать срочно необходимую помощь больному. Все же терпимые случаи откладывались на вечер и ночь, когда полковой врач после разбора полетов приходил в лазарет. И за это на него не сердились, а больные терпели. Главным был аэродром и возможные осложнения на нем. Когда же мороз и ветер все же добирались до докторских костей, тогда он вытаскивал из «санитарки» старенький тулупчик, влезал в него и начинал нагонять температуру, быстро маршируя по проторенной им в снегу тропке. И сразу первый, увидевший докторскую физкультуру, шутливо, с любовью объявлял: «Доктор Айболит опять занимается физкультурой, здоровья для! Потеет».
Невысокая, коренастая, немного полноватая фигура, увенчанная крупной головой на короткой шее, рыжеватые с ранней проседью негустые волосы, неторопливые слова и движения, по сравнению с другими большое воинское звание – военного врача второго ранга, старшинство по возрасту (ему было уже за сорок), – выделяли Ведрова из всего состава полка. Видимо, это в какой-то степени накладывало на него дополнительную ответственность и требовало повышенного его внимания к своим действиям и поступкам.
Вот и сейчас он смотрел на рулящий самолет Осипова и, улыбаясь, показывал летчику большой палец, одновременно желая и требуя выполнить полет на «пять». Другая рука держала большой расшитый кисет с махоркой. Это была своеобразная премия. Из этого кисета курили только те, кто в воздухе успешно решил задачу.
Где и когда он купил этот кисет и уйму махорки, никому не было известно. А на расспросы в ответ была только хитрющая молчаливая улыбка, но за нежелание выдать секрет не обижались. Наоборот, выдуманный им ритуал курения вносил дух соревнования, и каждому пилоту хотелось свернуть и выкурить козью ножку у доброго доктора Айболита.
Шутка Ведрова с кисетом подбодрила и успокоила Матвея, и он почувствовал себя увереннее, надежнее, теперь уже зная наперед, что дело будет сделано как надо.
…Взмах флажка стартера.
Мотор взревел на полных оборотах, и Матвей снова оказался в воздухе.
«Это же прекрасно. Ради этого стоит жить».
Его снова захватило ни с чем не сравнимое ощущение полета, где-то далеко внизу навстречу плывет земля, а выше только небо.
«Мы, летчики, – счастливый народ. Разве может человек, не побывавший в воздухе, в полете, увидеть с земли, сколько оттенков имеют голубой цвет неба и воды, зелень полей и лесов, белизна снега и облаков, бордово-оранжевые краски утренних и вечерних зорь, осязаемая материальность сумерек и хрупкая прозрачность рассвета.
Да, полет – это всегда радость и какой-то риск, но не безрассудство.
Конечно, за радость и торжество полета иногда приходится платить.
И благодарное человечество платит за это отвоеванное у природы право летать своими жертвами. При несчастьях люди часто не думают о том, что птица, рожденная для полета, тоже рассчитывается иногда жизнью за свои ошибки».
Осипов закончил выполнять виражи и боевые развороты. Огляделся вокруг. Потом выбрал на земле ориентир, по которому решил отрабатывать углы пикирования и прицеливание. Теперь у него был уже не просто полет и удовольствие, а стремительное падение к земле. Проекция ориентира через прицел вернула его к войне, к тому, что скоро его вновь ждет.
«Чтобы быть сильным в воздухе, надо учиться, – подумал он. – Не зря на рукаве наших гимнастерок нашита летная эмблема: краснозвездные крылья с перекрещенными мечами – это меч возмездия и меч справедливости. Во имя этой высокой справедливости сражаются в небе войны тысячи твоих братьев по духу и крови, сражаются и побеждают, гибнут, уходя в бессмертие. Меч возмездия должен быть тяжелым и карающим. «Кто с мечом к нам войдет, тот от меча и погибнет».
…Закончив выполнение задания в воздухе, Осипов перед посадкой заволновался. Волновался, потому что посадка – самый сложный элемент полета.
На этот раз посадка получилась как нельзя лучше. Матвей был доволен. Сам себе со всеми придирками за посадку поставил «четыре», а вслух сказал:
– Хорошо, что не перестарался.
Вновь подрулил к стартеру, чтобы еще выполнить три тренировочных полета, которые были определены ему планом, и остановил машину, рассчитывая получить замечания или указания от Русанова, наблюдавшего за порядком на аэродроме и в воздухе. Но Афанасий Михайлович показал Осипову четыре пальца, оценку за полет, и махнул рукой на полосу.
Села очередная машина: прилетел Шубов.
Как-то непривычно было смотреть на то, что летчик летел без штурмана на двухместном самолете. Но факт оставался фактом: здесь, при этих учебных полетах на пилотирование и самолетовождение, штурман практически был им не нужен. Кроме того, летчики уже на этом самолете начали свою психологическую перестройку – готовили себя к полетам, к бою на одноместной машине, где все придется делать самому, а главное, видеть, что делается не только впереди, но и за самолетом, за хвостом.
Вырулив самолет на взлетную полосу, Матвей подождал, пока осела снеговая пыль от шубовской посадки. Стоял, но времени даром не терял: осмотрел приборы в кабине, добавил мотору обороты, чтобы подогреть масло. Самолет, как норовистый конь, от работы мотора и вращения винта дрожал мелкой дрожью, готовый сорваться с места, но тормоза его не пускали.
…Новый взлет. Снова посадка. От полета к полету крепла уверенность, восстанавливались навыки, росло чувство удовлетворенности.
Закончив полеты и передав самолет Пошиванову, который летал за ним, Осипов пошел к Русанову:
– Товарищ капитан, младший лейтенант Осипов задание выполнил. Разрешите получить замечания и указания.
– Замечаний нет. А мелочи сам видел, как я понял по твоему поведению. Готовься на завтра опять летать. Самолет этот же. Иди скажи технику, что его машина завтра будет спланирована на десять полетов: из них четыре зоны на пилотаж, а остальные по кругу. Летать будете с Пошивановым на одном агрегате.
– Есть завтра на полеты.
Осипов улыбнулся и двинулся передавать распоряжение. Освободившись, направился к «Айболиту», чтобы доложиться и получить «заработанные премиальные».
Подходя к санитарной машине, Осипов догадался, что ему был подготовлен розыгрыш: толпившиеся около Ведрова летчики смеялись, улыбался и Ведров, поглядывая в его сторону… Надо было принимать бой. Матвей, подтянув голенища унтов, с серьезным видом перешел на строевой шаг, чтобы, как командиру, доложить доктору о выполнении летного задания. Но тот опередил Осипова и веселым тоном заговорил:
– Ладно уж, Матвей, сегодня можно без доклада. Если мне судить, то летал ты хорошо. Но кое у кого из присутствующих есть к тебе претензии. Знатоки говорят, что ты дюже высоко хвост машине на взлете поднимал, и она была похожа на взбрыкивающую лошадку.
– Это кто же здесь такие профессора? Я что-то этого не заметил, да и начальство на старте тоже. – Матвей улыбнулся: – Вы, Иван Ефимович, не крутите. Небось махорки жалко?
– Чего ее жалеть! Но порядок… Да и Русанов тебе только «четыре» поставил.
– И то по знакомству, – добавил Шубов. – Грешок за тобой, Матвей. Хвост, конечно, был по ветру, но поднят морковкой. Смотри, чиркнешь винтом по снегу, и пиши пропало.
Осипов понял, что ошибку его в первых двух взлетах заметили. Однако он ее полностью исправил на третьем взлете, но запираться больше не имело смысла: Борис был востер на язык, да и остальные могли дать бой.
– Ладно, черти, спасибо за критику. Но ведь учел – значит, не безнадежный. Так как с махорочкой, товарищ военврач?.. Может, свои закуривать?
– Так и быть, дам. Большинство «за». Держи!
Матвей взял кисет.
– Спасибо, Иван Ефимович. А вы скуповаты стали. Заработанные честным путем придерживаете.
– Времена, Матвей, меняются: полеты сложнее, а махорка – дороже. Не ты один жалуешься.
– Осипов! Поимей все же совесть. Махорка не только чужая, но и общественная…
– А в чем дело? – Матвей посмотрел на говорившего Горбатова.
– А в том, что летчик все же должен отличать козью ножку от слоновой ноги…
Общество дружно грохнуло смехом. Засмеялся и Осипов.
– Молодец, ничего не скажешь – укусил. Ладно, запомню для расчета в другой заход.
«Клуб» Ведрова, выдав Осипову все, что он считал необходимым, переключил внимание на следующую подходившую к нему «жертву». В работу клуба Наконечный и командиры эскадрилий не вмешивались и разборов полетов в казарме больше не проводили, считая их напрасной тратой времени, так как они видели и знали о самостоятельных полетах каждого летчика в отдельности меньше, нежели общество «Айболита».
Шел февраль. Кончалась тяжелая зима.
Сегодня у Мельника, может быть, за всю войну впервые было праздничное настроение. Вчера получил он наконец долгожданное письмо из Ростова. Нашлись его дорогие, любимые Мария и Володька. Письмо жены он помнил от первого и до последнего слова. Как они добирались из Киева до Ростова, как жили во время оккупации, она не писала, а указала только, что это уже не так важно теперь, раз все обошлось.
Мария осталась верна своему правилу: все трудности, которые можно решить без него, она брала по-прежнему на свои плечи. И теперь, видимо, считала, что пересказ прошлого не принесет облегчения, и не хотела его напрасно волновать.
Главное в письме: они живы и здоровы, все нашлись и надеются на лучшее будущее. Он не спал от радости ночь. Вспомнил жену, сына, милые глупости. Но утром встал бодрым, как будто и не было ночного бдения.
Личную свою радость Мельник решил пережить наедине, так как считал, что не имеет права быть счастливее Наконечного и других однополчан, носящих в сердцах боль и тревогу о близких людях и семейной неопределенности.
Сегодня он выкроил себе три часа времени, чтобы потренироваться, и был этим очень доволен. Летал он с удовольствием, с такой радостью, как будто это были не полеты профессионального летчика, специалиста своего дела, а первые полеты птенца, преодолевшего край родного гнезда и боязнь неизвестного, первые восторги курсанта, приобщившегося к миру крылатых.
И сейчас, убедившись, что он на дороге один, Мельник вспомнил стихи любимого им Твардовского и во весь голос продекламировал:
После этих мыслей радость поблекла, но потом, когда в перелеске у дороги он увидел новое подтверждение неистребимости жизни, она вновь разгорелась и заполнила его до краев.
На высокой белоствольной березе с голыми темными ветками были густо развешены яркие, красной расцветки фонарики – снегири. На морозном голубом небе, над белым снегом разбросали они по темным веткам свои широкие грудки, украшенные румяными летними зорями. И потеплел морозный день, оттаяла вновь душа человека, не однажды глядевшего в глаза смерти, месяцами жившего в тревогах за близких и дорогих ему людей.
«Какой же надо обладать великой жизненной силой и верностью, чтобы в холод и голод не покидать родину, – подумал он. – Нет, не зря их любит народ».
Фрол Сергеевич посмотрел влево и удивленно вскрикнул.
Чуть дальше от дороги, на темно-голубых тонах неба и веток в лучах солнца горели рубиновые, раскаленные докрасна, кровяные ягоды. На Мельника сразу пахнуло домом, нахлынули воспоминания.
Комиссар поднял голенища опущенных ниже колен унтов и пошел, проваливаясь чуть не по пояс, к дереву. Добрался, обнял, прижался щекой, прикрытой шлемофоном, к стволу и обострившимся на чистом воздухе обонянием уловил горьковатый аромат.
– Ну что, горькая калина? Угостишь ягодами? Горька ты только ведь до первого мороза, а теперь сладкая. Ягодки-то морозом обожгло, теперь бы их в пирог или кисель.
Он с детства знал, в каких местах росла калина, и считал своей обязанностью каждый раз поздней осенью обходить «свои» владения и собирать урожай. Мать вешала ягоды под притолоку в холодных сенях, и там они хранились почти всю зиму. А в последнюю предвоенную осень, уже по снегу, они с женой были в отпуске у стариков и вместе ходили по ягоды. Тогда жена выбрала самую большую гроздь на длинной ножке и, заколов ее себе в волосы, спросила:
– Ну что, Фролушка, хорошо?
А потом, не дожидаясь ответа, прижалась головой к его груди и счастливо засмеялась.
Закрыл глаза. К горчинке от дерева прибавился, видимо, им придуманный, запах Марьиных волос, чем-то напоминающий аромат свежеиспеченного хлеба.
Тогда они увезли с собой узелок этих дорогих ему ягод. Ими пропахло все белье, квартира и, наверное, они сами. И казенная киевская гарнизонная квартира превратилась из городской в родную, со знакомыми запахами детства.
Мельник посмотрел вверх и тряхнул несколько раз за нетолстый ствол, сверху сорвались огненные капли.
– Ну, спасибо. А остальное птичкам, им теперь голодно. – Погладил по стволу: – Прощай, российская ты наша красавица.
Положил за пазуху ягоды и стал выбираться на дорогу.
Уже на дороге достал кисточку и губами сорвал несколько ягодок. У сердца от промерзших ягод был приятный холодок, а во рту они начали оттаивать и наполнили его сладковато-терпким вкусом.
Он не торопился жевать, а наслаждался: рот был полон лета. Сколько раз он замечал: цветет калина – жди похолодания, последнего в начале лета. Такая уж у нее натура: цветет с холодами, а поспевает с морозом. И любят ее на Руси не за горькие ягоды, а за душевность. Стоит у ручья, пройдешь рядом – и не увидишь и не услышишь. Это не черемуха с ее буйным цветом и ароматом на целую округу. Поэтому и песни о ней поют от грустной девичьей и до плясовой. Слышится в них и тревожное ожидание счастья, и буйная радость свадебной пляски.
…Добрался до городка. Шел ни ходко ни валко, но и на морозе стало жарко: спина взмокла. Летный комбинезон не для ходьбы придуман, а для сидения.
На дворе у крыльца штаба трещали и прыгали боком две сороки. Дрались из-за чего-то. Подошел поближе. Посмотрели на него и опять за свое. Да, голод, видать, не тетка, и страх пропал. Летают теперь по дворам и все, что съедобно, берут чуть ли не из рук. Достал оттаявшие ягоды, оторвал две кисточки и бросил их птицам. Те сначала отскочили в сторону, а потом схватили подачку и, поднявшись на крыло, медленно улетели.
Во дворе стало пусто и тихо.
– Ну что ж, у начальников полеты – это еще не работа. Это почти отдых. Так что хватит прохлаждаться, пора и совесть знать.
И чтобы окончательно освободиться от прошлого, от позволенного себе отдыха, потер лицо руками, «смыл» с него воспоминания и вошел в штаб.
Дежурный по штабу доложил и сразу сказал, что его ждут.
Действительно, в нескольких шагах за дежурным стоял какой-то незнакомый летчик. Он, не дожидаясь приглашения, подошел:
– Товарищ комиссар! Старший лейтенант Маслов прибыл в полк для прохождения службы.
Высокая коренастая фигура, на груди два ордена, лицо широкоскулое, глаза вприщур, разговор неторопливый.
– Здравствуйте!
Подал руку.
– Как это прибыли? Кто вас прислал?
– Майор Наконечный вчера меня увидел в штабе запа, когда я становился на довольствие. Поговорил со мной, а потом спросил: «Пойдешь к нам в полк?» Я говорю: «Ну, пойду». А сегодня уж и предписание получил.
– Раз так, то все в порядке. Пойдемте в кабинет. Он у нас один на всех начальников. Правда, сейчас в нем никого нет, там и поговорим.
В кабинете Мельник быстро сбросил с себя меховую одежду, одну гроздь калины положил себе на стол, вторую передал новому знакомому, а потом устроился на своем привычном месте. Маслов тоже сел, пригладил рукой темно-русые негустые волосы, в которых на висках начало проглядывать серебро, и молча рассматривал кабинет и сидящего против него начальника. Отщипнул ягодку, положил ее в рот, а затем языком убрал за щеку.
Мельник улыбнулся, такая неторопливость ему явно нравилась.
– Что ж, так и будем молчать?
– Товарищ комиссар! Я ведь не знаю, что вас интересует из моей жизни и службы. Вот мои документы; партбилет, удостоверение личности и предписание, а летная книжка у командира полка.
– А вы коротко обо всем расскажите. – Мельник стал изучать документы.
– Хорошо. Родился в пятнадцатом году, помор я из-под Архангельска. В Красной Армии с тридцать пятого, окончил Борисоглебскую летную школу. В ВКП(б) с тридцать восьмого. Служил в разных местах, был на Халхин-Голе, летал в финскую. А эту войну начал в Белоруссии на «иле».
– Ага! Теперь понятно, почему вы Наконечному понравились. На штурмовку-то много пришлось летать?
– Да нет. Война началась, а мы еще не успели освоить новую машину. Часть людей была на заводе. Но машина хорошая, если правильно воевать, то можно чудеса делать.
– Как в запе оказались?
– Подбили меня над целью зенитчики, а потом еще истребители добавили, ну и не дошел до дому, упал в лес и помялся маленько, отлеживался в госпитале почти четыре месяца. Сейчас все нормально. Если бы падал на любом другом самолете, то был бы конец. А тут кругом летчика сталь. Крепкая такая скорлупка. Спасла.
– Вот об этом – как вы воевали и что это за машина – «ил» – в бою, надо будет летчикам рассказать. А как дела семейные?
Задал вопрос и сразу почувствовал неладное, так как Маслов поугрюмел, отвел потяжелевший взгляд вниз и в сторону, на скулах обозначились желваки от крепко стиснутых зубов.
Молчание затянулось… Мельник не торопил, давая возможность собеседнику собраться с мыслями и чувствами…
Маслов оперся локтями на широко расставленные ноги, сцепил пальцы в замок.
– Нет у меня семьи. В первый день немцы бомбили по жилому городку… Многих теперь нет…
– Извини, Илья Иванович.
Посидели молча, думая каждый о своем. Потом поговорили уже о второстепенных делах, и Маслов ушел устраиваться.
Мельник хотел написать письмо в Ростов, но только положил перед собою лист бумаги, как в дверь постучали.
– Товарищ комиссар! Младший лейтенант Осипов, разрешите по личному вопросу.
– Проходите, садитесь… Слушаю.
– Фрол Сергеевич! Я так понимаю, что дело теперь у нас пошло на лад. И скоро снова на фронт.
– Вероятно.
– Вот по этому поводу я и пришел. Фактически в одном полку я уже больше года. Все время у вас на виду. А в комсомоле три года.
Мельник начал догадываться о сути разговора.
– Ну и что?
– Вот я все это взвесил и хочу спросить у вас совета. В партию хочу вступать. А как вы считаете? Дошел я до нужной зрелости?
Мельник помолчал немного, а потом широко улыбнулся:
– Созрел, созрел, Матвей. Если решил, что как раз самое время, да и другим командирам-комсомольцам подскажем. Например, Шубову и Пошиванову.
– Спасибо. А совет постараюсь выполнить.
– Что же дальше? Оценку я тебе дал, на вопрос ответил. У кого думаешь рекомендации брать?
– Товарищ комиссар, хочу у вас одну попросить, вторую у капитана Русанова, может быть, у воентехника первого ранга Груздева. Но только правильно ли, ведь он мне подчинен как техник звена.
– Ну, это уж не так страшно. Наоборот, рекомендация подчиненного, который старше тебя по возрасту, званию и службе, в моем понимании очень много значит.
– Я поговорил с секретарем комсомольского бюро. Он считает, что рекомендацию комсомольская организация даст.
– Ну что ж, Матвей Яковлевич, вообще-то комиссару рекомендацию, наверное, не надо было писать, чтобы должность не давила на собрание. Но я на сей раз обойду это правило. Считай, что моя рекомендация уже у тебя есть.
– Спасибо, Фрол Сергеевич, за доверие. Можете не беспокоиться. Не подведу.
– Ладно. Что еще?
– Всё.
…Зима начала сдавать свои позиции. Аэродром раскис, и летать стало нельзя. Наконечный усадил весь полк за книжки, чертежи и схемы – началось переучивание на новый самолет.
Новый старший лейтенант Маслов, назначенный заместителем к командиру эскадрильи Горохову, быстро полюбился летчикам и техническому составу. Два боевых ордена на груди, ровное и уважительное отношение к людям, знания и опыт утвердили его авторитет. Он проводил занятия по новому самолету, передавая новым своим товарищам по полку все, что знал и умел.
Летчики жили одной семьей. Но в эскадрильях, звеньях и экипажах кое-где создалась сложная обстановка в служебных взаимоотношениях, потому что сержанты и лейтенанты оказались в подчиненности, иногда не соответствующей воинским званиям. В рабочее время об этих сложностях думать было некогда. Все занимались своими делами. Но после команды «отбой», когда люди оставались наедине с темнотой и своими мыслями, можно было долго слышать вздохи, скрипы кроватей. Мысли роились, сплетались в разные формулы и, наконец, угасали под общим философским выводом: «Ничего. Все образуется. Пока не все понятно, но старшие знают, что делают». На этом и засыпали. Спали крепко, без сновидений. Обычно молодые и сильные люди, уставшие и честно поработавшие, снов не видят или их не помнят.
«Справлюсь», – твердил первый. «А если нет? – спрашивал второй. – Если поломаешь самолет, то опозоришь себя перед полком. Все ли поймут, что это ошибка? А разве легче будет оттого, что поломку признают ошибкой, самолетов и без того нет…» – «Постой, Матвей! Почему ты должен ошибаться и ломать самолет?.. Что ты, хуже других? Слабак? Ребята уже вылетели и ничего, справляются. А может быть, ты трусишь?»
В этом мысленном диалоге у двойного Осипова не фигурировали понятия: убьешься, наконец, просто покалечишься и вновь попадешь в госпиталь. Нет. Мысли о риске для жизни не допускалось. Но всякий полет – это в известной степени риск: остановись мотор, потеряй летчик скорость полета, и самолет в небе превращается в неправильной формы предмет, который, планируя или падая, подчиняется только одной силе – силе притяжения земли.
Сколько всяких «если» окружают пилота. Про них написаны тома книг. Их надо знать летчику, как таблицу умножения, выученную в детстве на всю жизнь для практического использования.
Мысли. Цепочки представлений, образов, понятий, которые причудливо и порой совершенно неожиданно переплетаются и сталкиваются друг с другом. Только усилием воли, через знания и опыт они постепенно выстраиваются летчиком в логическую схему предстоящего полета.
Решившись, Осипов поднялся на крыло, взял из кабины парашют, надел его и, посмотрев еще раз на светло-голубое небо, влез в кабину.
Первое, что воспринялось, – запах краски, лака и касторового масла, как знакомый запах дома, а потом уж увидел на привычных местах приборы, рычаги управления самолетом и мотором. Про себя отметил: «Не забыл». Пристегнулся, поерзал на сиденье, подвигал плечами, корпусом, чтобы лямки парашюта и привязные ремни легли поудобней на плечах.
Устроился. Затем осмотрел все, потрогал и погладил руками, примеряясь к работе, и стал смотреть через стекло фонаря кабины на землю. Смотрел вперед и в левую сторону от капота мотора так, как будто бы выполнял посадку, чтобы запомнить расстояние до земли, в момент касания колес самолета о землю.
Смотрел и улыбался.
Техник, стоящий на крыле, посмотрел вперед, на летчика, на себя, в кабину, но ничего смешного не увидел и спросил:
– Командир, чему смеешься?
– Вспомнил, как мы в аэроклубе обучались глубинному зрению на журавле. Сидишь в ящике наподобие кабины самолета. Ребята тебя, как ведро из колодца, на журавле поднимают вверх, а ты кричишь инструктору, сколько метров до земли. Ну, вначале не особенно у нас получалось. Вот тогда инструктор и рассказал нам поучительный пример.
Летал он, до того как его послали в аэроклуб работать, на ТБ-3[5], а там кабина пилотов находится по высоте на уровне второго этажа. Когда стал он осваивать на нем полеты, то все боялся, что низко подведет к земле и отобьет колеса, поэтому все время высоко выравнивал. Тогда ему командир отряда и говорит:
– Слушай, Бодров! Ты все время выводишь машину из снижения, как на третьем этаже, это высоко. Надо как на втором. Больше летать не будем. Иди домой. Садись у окна на втором этаже и запоминай, как будет выглядеть земля. Я думаю, что тебе на это дело суток хватит. А потом полетим.
Говорит, сутки просидел у открытого и закрытого окошка, и помогло. Ни одной ошибки в подводе к земле этой громады больше не было. А если без шуток, то помнишь, как у нас в полку весной один летчик эту вот капризную даму по имени Су-2 подвел к земле не на метр, а на два. Никто и глазом не успел моргнуть. Куда колеса, куда крылья. Пока сообразили, что происходит, а самолет уже лежит на фюзеляже, а вместо пропеллера впереди одни «симпатичные» рогатистые завитушки. Вот так-то. А ты говоришь: чего смеешься? Юмор жить помогает.
– Теперь понятно. Ну что? Запускать будем? Имей в виду – холодно. Мотор получше прогрей и следи за температурой масла.
– Спасибо. Давай запуск.
…Выруливая на старт, Матвей увидел бессменного, непромерзаемого Ведрова, который прохаживался у своей санитарной машины.
Ивана Ефимовича никто не принуждал каждый день быть на аэродроме от зари и до темноты. Но его любовь к летчикам не позволяла ему быть где-то в другом месте. Аэродром оставлял он только в одном случае: если фельдшер в лазарете не мог оказать срочно необходимую помощь больному. Все же терпимые случаи откладывались на вечер и ночь, когда полковой врач после разбора полетов приходил в лазарет. И за это на него не сердились, а больные терпели. Главным был аэродром и возможные осложнения на нем. Когда же мороз и ветер все же добирались до докторских костей, тогда он вытаскивал из «санитарки» старенький тулупчик, влезал в него и начинал нагонять температуру, быстро маршируя по проторенной им в снегу тропке. И сразу первый, увидевший докторскую физкультуру, шутливо, с любовью объявлял: «Доктор Айболит опять занимается физкультурой, здоровья для! Потеет».
Невысокая, коренастая, немного полноватая фигура, увенчанная крупной головой на короткой шее, рыжеватые с ранней проседью негустые волосы, неторопливые слова и движения, по сравнению с другими большое воинское звание – военного врача второго ранга, старшинство по возрасту (ему было уже за сорок), – выделяли Ведрова из всего состава полка. Видимо, это в какой-то степени накладывало на него дополнительную ответственность и требовало повышенного его внимания к своим действиям и поступкам.
Вот и сейчас он смотрел на рулящий самолет Осипова и, улыбаясь, показывал летчику большой палец, одновременно желая и требуя выполнить полет на «пять». Другая рука держала большой расшитый кисет с махоркой. Это была своеобразная премия. Из этого кисета курили только те, кто в воздухе успешно решил задачу.
Где и когда он купил этот кисет и уйму махорки, никому не было известно. А на расспросы в ответ была только хитрющая молчаливая улыбка, но за нежелание выдать секрет не обижались. Наоборот, выдуманный им ритуал курения вносил дух соревнования, и каждому пилоту хотелось свернуть и выкурить козью ножку у доброго доктора Айболита.
Шутка Ведрова с кисетом подбодрила и успокоила Матвея, и он почувствовал себя увереннее, надежнее, теперь уже зная наперед, что дело будет сделано как надо.
…Взмах флажка стартера.
Мотор взревел на полных оборотах, и Матвей снова оказался в воздухе.
«Это же прекрасно. Ради этого стоит жить».
Его снова захватило ни с чем не сравнимое ощущение полета, где-то далеко внизу навстречу плывет земля, а выше только небо.
«Мы, летчики, – счастливый народ. Разве может человек, не побывавший в воздухе, в полете, увидеть с земли, сколько оттенков имеют голубой цвет неба и воды, зелень полей и лесов, белизна снега и облаков, бордово-оранжевые краски утренних и вечерних зорь, осязаемая материальность сумерек и хрупкая прозрачность рассвета.
Да, полет – это всегда радость и какой-то риск, но не безрассудство.
Конечно, за радость и торжество полета иногда приходится платить.
И благодарное человечество платит за это отвоеванное у природы право летать своими жертвами. При несчастьях люди часто не думают о том, что птица, рожденная для полета, тоже рассчитывается иногда жизнью за свои ошибки».
Осипов закончил выполнять виражи и боевые развороты. Огляделся вокруг. Потом выбрал на земле ориентир, по которому решил отрабатывать углы пикирования и прицеливание. Теперь у него был уже не просто полет и удовольствие, а стремительное падение к земле. Проекция ориентира через прицел вернула его к войне, к тому, что скоро его вновь ждет.
«Чтобы быть сильным в воздухе, надо учиться, – подумал он. – Не зря на рукаве наших гимнастерок нашита летная эмблема: краснозвездные крылья с перекрещенными мечами – это меч возмездия и меч справедливости. Во имя этой высокой справедливости сражаются в небе войны тысячи твоих братьев по духу и крови, сражаются и побеждают, гибнут, уходя в бессмертие. Меч возмездия должен быть тяжелым и карающим. «Кто с мечом к нам войдет, тот от меча и погибнет».
…Закончив выполнение задания в воздухе, Осипов перед посадкой заволновался. Волновался, потому что посадка – самый сложный элемент полета.
На этот раз посадка получилась как нельзя лучше. Матвей был доволен. Сам себе со всеми придирками за посадку поставил «четыре», а вслух сказал:
– Хорошо, что не перестарался.
Вновь подрулил к стартеру, чтобы еще выполнить три тренировочных полета, которые были определены ему планом, и остановил машину, рассчитывая получить замечания или указания от Русанова, наблюдавшего за порядком на аэродроме и в воздухе. Но Афанасий Михайлович показал Осипову четыре пальца, оценку за полет, и махнул рукой на полосу.
Села очередная машина: прилетел Шубов.
Как-то непривычно было смотреть на то, что летчик летел без штурмана на двухместном самолете. Но факт оставался фактом: здесь, при этих учебных полетах на пилотирование и самолетовождение, штурман практически был им не нужен. Кроме того, летчики уже на этом самолете начали свою психологическую перестройку – готовили себя к полетам, к бою на одноместной машине, где все придется делать самому, а главное, видеть, что делается не только впереди, но и за самолетом, за хвостом.
Вырулив самолет на взлетную полосу, Матвей подождал, пока осела снеговая пыль от шубовской посадки. Стоял, но времени даром не терял: осмотрел приборы в кабине, добавил мотору обороты, чтобы подогреть масло. Самолет, как норовистый конь, от работы мотора и вращения винта дрожал мелкой дрожью, готовый сорваться с места, но тормоза его не пускали.
…Новый взлет. Снова посадка. От полета к полету крепла уверенность, восстанавливались навыки, росло чувство удовлетворенности.
Закончив полеты и передав самолет Пошиванову, который летал за ним, Осипов пошел к Русанову:
– Товарищ капитан, младший лейтенант Осипов задание выполнил. Разрешите получить замечания и указания.
– Замечаний нет. А мелочи сам видел, как я понял по твоему поведению. Готовься на завтра опять летать. Самолет этот же. Иди скажи технику, что его машина завтра будет спланирована на десять полетов: из них четыре зоны на пилотаж, а остальные по кругу. Летать будете с Пошивановым на одном агрегате.
– Есть завтра на полеты.
Осипов улыбнулся и двинулся передавать распоряжение. Освободившись, направился к «Айболиту», чтобы доложиться и получить «заработанные премиальные».
Подходя к санитарной машине, Осипов догадался, что ему был подготовлен розыгрыш: толпившиеся около Ведрова летчики смеялись, улыбался и Ведров, поглядывая в его сторону… Надо было принимать бой. Матвей, подтянув голенища унтов, с серьезным видом перешел на строевой шаг, чтобы, как командиру, доложить доктору о выполнении летного задания. Но тот опередил Осипова и веселым тоном заговорил:
– Ладно уж, Матвей, сегодня можно без доклада. Если мне судить, то летал ты хорошо. Но кое у кого из присутствующих есть к тебе претензии. Знатоки говорят, что ты дюже высоко хвост машине на взлете поднимал, и она была похожа на взбрыкивающую лошадку.
– Это кто же здесь такие профессора? Я что-то этого не заметил, да и начальство на старте тоже. – Матвей улыбнулся: – Вы, Иван Ефимович, не крутите. Небось махорки жалко?
– Чего ее жалеть! Но порядок… Да и Русанов тебе только «четыре» поставил.
– И то по знакомству, – добавил Шубов. – Грешок за тобой, Матвей. Хвост, конечно, был по ветру, но поднят морковкой. Смотри, чиркнешь винтом по снегу, и пиши пропало.
Осипов понял, что ошибку его в первых двух взлетах заметили. Однако он ее полностью исправил на третьем взлете, но запираться больше не имело смысла: Борис был востер на язык, да и остальные могли дать бой.
– Ладно, черти, спасибо за критику. Но ведь учел – значит, не безнадежный. Так как с махорочкой, товарищ военврач?.. Может, свои закуривать?
– Так и быть, дам. Большинство «за». Держи!
Матвей взял кисет.
– Спасибо, Иван Ефимович. А вы скуповаты стали. Заработанные честным путем придерживаете.
– Времена, Матвей, меняются: полеты сложнее, а махорка – дороже. Не ты один жалуешься.
– Осипов! Поимей все же совесть. Махорка не только чужая, но и общественная…
– А в чем дело? – Матвей посмотрел на говорившего Горбатова.
– А в том, что летчик все же должен отличать козью ножку от слоновой ноги…
Общество дружно грохнуло смехом. Засмеялся и Осипов.
– Молодец, ничего не скажешь – укусил. Ладно, запомню для расчета в другой заход.
«Клуб» Ведрова, выдав Осипову все, что он считал необходимым, переключил внимание на следующую подходившую к нему «жертву». В работу клуба Наконечный и командиры эскадрилий не вмешивались и разборов полетов в казарме больше не проводили, считая их напрасной тратой времени, так как они видели и знали о самостоятельных полетах каждого летчика в отдельности меньше, нежели общество «Айболита».
Шел февраль. Кончалась тяжелая зима.
Сегодня у Мельника, может быть, за всю войну впервые было праздничное настроение. Вчера получил он наконец долгожданное письмо из Ростова. Нашлись его дорогие, любимые Мария и Володька. Письмо жены он помнил от первого и до последнего слова. Как они добирались из Киева до Ростова, как жили во время оккупации, она не писала, а указала только, что это уже не так важно теперь, раз все обошлось.
Мария осталась верна своему правилу: все трудности, которые можно решить без него, она брала по-прежнему на свои плечи. И теперь, видимо, считала, что пересказ прошлого не принесет облегчения, и не хотела его напрасно волновать.
Главное в письме: они живы и здоровы, все нашлись и надеются на лучшее будущее. Он не спал от радости ночь. Вспомнил жену, сына, милые глупости. Но утром встал бодрым, как будто и не было ночного бдения.
Личную свою радость Мельник решил пережить наедине, так как считал, что не имеет права быть счастливее Наконечного и других однополчан, носящих в сердцах боль и тревогу о близких людях и семейной неопределенности.
Сегодня он выкроил себе три часа времени, чтобы потренироваться, и был этим очень доволен. Летал он с удовольствием, с такой радостью, как будто это были не полеты профессионального летчика, специалиста своего дела, а первые полеты птенца, преодолевшего край родного гнезда и боязнь неизвестного, первые восторги курсанта, приобщившегося к миру крылатых.
И сейчас, убедившись, что он на дороге один, Мельник вспомнил стихи любимого им Твардовского и во весь голос продекламировал:
«Победа? – спросил он себя. – Ой ли? Наверное, надо посоветовать Марии, пока еще есть возможность, уехать из родного куреня. Вряд ли немцы согласятся с потерей Ростова. Но куда и к кому? Это надо будет подумать. Наверное, лучше поехать в Уфу, на родину Чумакова, где теперь находится его вдова. Что бы ни было впереди, а они всегда помогут друг другу».
…Хоть, спору нет, тебе досталось,
Не смыты копоть, кровь и пот,
Но то усталость – не усталость,
Когда победа жить дает.
После этих мыслей радость поблекла, но потом, когда в перелеске у дороги он увидел новое подтверждение неистребимости жизни, она вновь разгорелась и заполнила его до краев.
На высокой белоствольной березе с голыми темными ветками были густо развешены яркие, красной расцветки фонарики – снегири. На морозном голубом небе, над белым снегом разбросали они по темным веткам свои широкие грудки, украшенные румяными летними зорями. И потеплел морозный день, оттаяла вновь душа человека, не однажды глядевшего в глаза смерти, месяцами жившего в тревогах за близких и дорогих ему людей.
«Какой же надо обладать великой жизненной силой и верностью, чтобы в холод и голод не покидать родину, – подумал он. – Нет, не зря их любит народ».
Фрол Сергеевич посмотрел влево и удивленно вскрикнул.
Чуть дальше от дороги, на темно-голубых тонах неба и веток в лучах солнца горели рубиновые, раскаленные докрасна, кровяные ягоды. На Мельника сразу пахнуло домом, нахлынули воспоминания.
Комиссар поднял голенища опущенных ниже колен унтов и пошел, проваливаясь чуть не по пояс, к дереву. Добрался, обнял, прижался щекой, прикрытой шлемофоном, к стволу и обострившимся на чистом воздухе обонянием уловил горьковатый аромат.
– Ну что, горькая калина? Угостишь ягодами? Горька ты только ведь до первого мороза, а теперь сладкая. Ягодки-то морозом обожгло, теперь бы их в пирог или кисель.
Он с детства знал, в каких местах росла калина, и считал своей обязанностью каждый раз поздней осенью обходить «свои» владения и собирать урожай. Мать вешала ягоды под притолоку в холодных сенях, и там они хранились почти всю зиму. А в последнюю предвоенную осень, уже по снегу, они с женой были в отпуске у стариков и вместе ходили по ягоды. Тогда жена выбрала самую большую гроздь на длинной ножке и, заколов ее себе в волосы, спросила:
– Ну что, Фролушка, хорошо?
А потом, не дожидаясь ответа, прижалась головой к его груди и счастливо засмеялась.
Закрыл глаза. К горчинке от дерева прибавился, видимо, им придуманный, запах Марьиных волос, чем-то напоминающий аромат свежеиспеченного хлеба.
Тогда они увезли с собой узелок этих дорогих ему ягод. Ими пропахло все белье, квартира и, наверное, они сами. И казенная киевская гарнизонная квартира превратилась из городской в родную, со знакомыми запахами детства.
Мельник посмотрел вверх и тряхнул несколько раз за нетолстый ствол, сверху сорвались огненные капли.
– Ну, спасибо. А остальное птичкам, им теперь голодно. – Погладил по стволу: – Прощай, российская ты наша красавица.
Положил за пазуху ягоды и стал выбираться на дорогу.
Уже на дороге достал кисточку и губами сорвал несколько ягодок. У сердца от промерзших ягод был приятный холодок, а во рту они начали оттаивать и наполнили его сладковато-терпким вкусом.
Он не торопился жевать, а наслаждался: рот был полон лета. Сколько раз он замечал: цветет калина – жди похолодания, последнего в начале лета. Такая уж у нее натура: цветет с холодами, а поспевает с морозом. И любят ее на Руси не за горькие ягоды, а за душевность. Стоит у ручья, пройдешь рядом – и не увидишь и не услышишь. Это не черемуха с ее буйным цветом и ароматом на целую округу. Поэтому и песни о ней поют от грустной девичьей и до плясовой. Слышится в них и тревожное ожидание счастья, и буйная радость свадебной пляски.
…Добрался до городка. Шел ни ходко ни валко, но и на морозе стало жарко: спина взмокла. Летный комбинезон не для ходьбы придуман, а для сидения.
На дворе у крыльца штаба трещали и прыгали боком две сороки. Дрались из-за чего-то. Подошел поближе. Посмотрели на него и опять за свое. Да, голод, видать, не тетка, и страх пропал. Летают теперь по дворам и все, что съедобно, берут чуть ли не из рук. Достал оттаявшие ягоды, оторвал две кисточки и бросил их птицам. Те сначала отскочили в сторону, а потом схватили подачку и, поднявшись на крыло, медленно улетели.
Во дворе стало пусто и тихо.
– Ну что ж, у начальников полеты – это еще не работа. Это почти отдых. Так что хватит прохлаждаться, пора и совесть знать.
И чтобы окончательно освободиться от прошлого, от позволенного себе отдыха, потер лицо руками, «смыл» с него воспоминания и вошел в штаб.
Дежурный по штабу доложил и сразу сказал, что его ждут.
Действительно, в нескольких шагах за дежурным стоял какой-то незнакомый летчик. Он, не дожидаясь приглашения, подошел:
– Товарищ комиссар! Старший лейтенант Маслов прибыл в полк для прохождения службы.
Высокая коренастая фигура, на груди два ордена, лицо широкоскулое, глаза вприщур, разговор неторопливый.
– Здравствуйте!
Подал руку.
– Как это прибыли? Кто вас прислал?
– Майор Наконечный вчера меня увидел в штабе запа, когда я становился на довольствие. Поговорил со мной, а потом спросил: «Пойдешь к нам в полк?» Я говорю: «Ну, пойду». А сегодня уж и предписание получил.
– Раз так, то все в порядке. Пойдемте в кабинет. Он у нас один на всех начальников. Правда, сейчас в нем никого нет, там и поговорим.
В кабинете Мельник быстро сбросил с себя меховую одежду, одну гроздь калины положил себе на стол, вторую передал новому знакомому, а потом устроился на своем привычном месте. Маслов тоже сел, пригладил рукой темно-русые негустые волосы, в которых на висках начало проглядывать серебро, и молча рассматривал кабинет и сидящего против него начальника. Отщипнул ягодку, положил ее в рот, а затем языком убрал за щеку.
Мельник улыбнулся, такая неторопливость ему явно нравилась.
– Что ж, так и будем молчать?
– Товарищ комиссар! Я ведь не знаю, что вас интересует из моей жизни и службы. Вот мои документы; партбилет, удостоверение личности и предписание, а летная книжка у командира полка.
– А вы коротко обо всем расскажите. – Мельник стал изучать документы.
– Хорошо. Родился в пятнадцатом году, помор я из-под Архангельска. В Красной Армии с тридцать пятого, окончил Борисоглебскую летную школу. В ВКП(б) с тридцать восьмого. Служил в разных местах, был на Халхин-Голе, летал в финскую. А эту войну начал в Белоруссии на «иле».
– Ага! Теперь понятно, почему вы Наконечному понравились. На штурмовку-то много пришлось летать?
– Да нет. Война началась, а мы еще не успели освоить новую машину. Часть людей была на заводе. Но машина хорошая, если правильно воевать, то можно чудеса делать.
– Как в запе оказались?
– Подбили меня над целью зенитчики, а потом еще истребители добавили, ну и не дошел до дому, упал в лес и помялся маленько, отлеживался в госпитале почти четыре месяца. Сейчас все нормально. Если бы падал на любом другом самолете, то был бы конец. А тут кругом летчика сталь. Крепкая такая скорлупка. Спасла.
– Вот об этом – как вы воевали и что это за машина – «ил» – в бою, надо будет летчикам рассказать. А как дела семейные?
Задал вопрос и сразу почувствовал неладное, так как Маслов поугрюмел, отвел потяжелевший взгляд вниз и в сторону, на скулах обозначились желваки от крепко стиснутых зубов.
Молчание затянулось… Мельник не торопил, давая возможность собеседнику собраться с мыслями и чувствами…
Маслов оперся локтями на широко расставленные ноги, сцепил пальцы в замок.
– Нет у меня семьи. В первый день немцы бомбили по жилому городку… Многих теперь нет…
– Извини, Илья Иванович.
Посидели молча, думая каждый о своем. Потом поговорили уже о второстепенных делах, и Маслов ушел устраиваться.
Мельник хотел написать письмо в Ростов, но только положил перед собою лист бумаги, как в дверь постучали.
– Товарищ комиссар! Младший лейтенант Осипов, разрешите по личному вопросу.
– Проходите, садитесь… Слушаю.
– Фрол Сергеевич! Я так понимаю, что дело теперь у нас пошло на лад. И скоро снова на фронт.
– Вероятно.
– Вот по этому поводу я и пришел. Фактически в одном полку я уже больше года. Все время у вас на виду. А в комсомоле три года.
Мельник начал догадываться о сути разговора.
– Ну и что?
– Вот я все это взвесил и хочу спросить у вас совета. В партию хочу вступать. А как вы считаете? Дошел я до нужной зрелости?
Мельник помолчал немного, а потом широко улыбнулся:
– Созрел, созрел, Матвей. Если решил, что как раз самое время, да и другим командирам-комсомольцам подскажем. Например, Шубову и Пошиванову.
– Спасибо. А совет постараюсь выполнить.
– Что же дальше? Оценку я тебе дал, на вопрос ответил. У кого думаешь рекомендации брать?
– Товарищ комиссар, хочу у вас одну попросить, вторую у капитана Русанова, может быть, у воентехника первого ранга Груздева. Но только правильно ли, ведь он мне подчинен как техник звена.
– Ну, это уж не так страшно. Наоборот, рекомендация подчиненного, который старше тебя по возрасту, званию и службе, в моем понимании очень много значит.
– Я поговорил с секретарем комсомольского бюро. Он считает, что рекомендацию комсомольская организация даст.
– Ну что ж, Матвей Яковлевич, вообще-то комиссару рекомендацию, наверное, не надо было писать, чтобы должность не давила на собрание. Но я на сей раз обойду это правило. Считай, что моя рекомендация уже у тебя есть.
– Спасибо, Фрол Сергеевич, за доверие. Можете не беспокоиться. Не подведу.
– Ладно. Что еще?
– Всё.
…Зима начала сдавать свои позиции. Аэродром раскис, и летать стало нельзя. Наконечный усадил весь полк за книжки, чертежи и схемы – началось переучивание на новый самолет.
Новый старший лейтенант Маслов, назначенный заместителем к командиру эскадрильи Горохову, быстро полюбился летчикам и техническому составу. Два боевых ордена на груди, ровное и уважительное отношение к людям, знания и опыт утвердили его авторитет. Он проводил занятия по новому самолету, передавая новым своим товарищам по полку все, что знал и умел.
Летчики жили одной семьей. Но в эскадрильях, звеньях и экипажах кое-где создалась сложная обстановка в служебных взаимоотношениях, потому что сержанты и лейтенанты оказались в подчиненности, иногда не соответствующей воинским званиям. В рабочее время об этих сложностях думать было некогда. Все занимались своими делами. Но после команды «отбой», когда люди оставались наедине с темнотой и своими мыслями, можно было долго слышать вздохи, скрипы кроватей. Мысли роились, сплетались в разные формулы и, наконец, угасали под общим философским выводом: «Ничего. Все образуется. Пока не все понятно, но старшие знают, что делают». На этом и засыпали. Спали крепко, без сновидений. Обычно молодые и сильные люди, уставшие и честно поработавшие, снов не видят или их не помнят.