Страница:
Конь подошел ближе и опустил свою прекрасную голову. Вода стекала по его гриве, и шкура лоснилась и блестела. Он поднял переднюю ногу и опустился на колени, предлагая им сесть к себе на спину, и Келли первым ринулся к нему, лишь смутно помня о страхе, и Мев с распростертыми объятиями пошла ему навстречу, как к своему пони, совсем забыв о том, как она любила свою маленькую простую лошадку, ибо страсть загорелась в ней к тому, что обещало и сулило это существо.
«Нет, — послышался отчетливый голос, — я бы не стала».
Келли замер, и черный конь тряхнул своей головой. Мев в ужасе оглянулась, и сердце замерло у нее в груди, ибо на границе чащи стоял незнакомец в сером плаще, и свет и тени так играли вокруг него, что его трудно было рассмотреть. Казалось, рука его лежала на боку, на перекрестии меча, и весь его облик был суров и сулил опасность. И там, где только что стояла лошадь, вдруг раздался всплеск, и брызги холодной воды упали им на лица, заставив вскрикнуть от неожиданности.
И туг необъяснимая сила, одарившая их бесстрашием, растаяла в их сердцах, оставив после себя лишь растерянность и страх. Лес стемнел, а незнакомец был страшен и опасен. Они стояли на берегу, видимые со всех сторон, и Келли вцепился в руку Мев, окаменев от страха столь сильного, что и бежать не было сил.
— Вряд ли можно назвать это мудрым, — промолвил незнакомец. — Кто вам позволил уйти сюда?
— Это наше место, — осмелилась возразить Мев чужаку, который мог быть разбойником, а то и хуже — лазутчиком из Ан Бега или гонцом в Брадхит, и тут же подумала, что лучше уж она бы молчала, но она никогда не умела тихо себя вести. И от всего веяло опасностью — и от незнакомца, и от ее поспешных слов, и от темных берегов Керберна. И ей не удавалось определить, кому принадлежит голос — молод ли его обладатель или стар и на что он похож, как не могла она и разглядеть незнакомца в тени, которая вовсе не была глубокой — а так, игра листьев и солнца.
— Ваше место, — откликнулся незнакомец. — Вовсе нет, — и вдруг черты лица незнакомца открыто проступили, словно свет прекратил играть свои шутки, или солнце вынырнуло из-за туч. Это был вовсе не человек Ан Бега; а при более внимательном взгляде выяснилось, что это вовсе и не мужчина, а высокая стройная дама в залатанном серо-зеленом охотничьем костюме с серым плащом поверх него. Широкими шагами она прошла мимо них, словно они ее и не интересовали, и встала на берегу.
— Фиатас, — произнесла дама таким голосом, от которого мурашки побежали у детей по коже. О, как он был нежен, но от него вскипели воды, и из реки высунулась золотистая головка, и глаза, темные, как вода, устало блеснули над рекой.
И так они поняли, что перед ними две Ши, одна из которых стояла на берегу, здесь и не здесь, светозарная и лучистая иным, нежели дневной, светом.
— Выходи, — сказала Ши.
— Нет, — губы существа покачивались над водой, и теперь оно выглядело испуганным. — Нет, о нет-нет-нет.
— Сюда. Сейчас же. Мне назвать твое имя? Я научу этих детей произносить его, и они будут вызывать тебя, когда им захочется.
— Нет, — всхлипнуло существо. И выскользнув на берег, оно упало кипой водорослей, пучком старой тины, которая булькала и подрагивала.
— Чтобы ты помнила, чей это лес и кто ты такая, — добавила Ши. — Хотите узнать ее имя? — внезапно спросила она у детей, и лес померк в глазах Мев от ее взгляда, а у Келли сердце начало так стучать, что казалось земля содрогнется. — Нет, — задумчиво молвила Ши. — Вы призовете ее раз и захотите снова, и вам понравится, что она рядом и делает все за вас, чем дальше, тем больше, пока не увидите, что вас боятся. Разве этому должно быть?
— Нет, — ответила Мев. Она вспомнила речную лошадь и ее всевластие и вдруг вздрогнула от мысли, что мать и отец стали бы крошечными в ее глазах, а сама она великой и всемогущей. Нет, мир был предназначен для иного. И она не хотела другого.
И Келли сказал: «Нет», подумав, что стало бы, если бы они с Мев сделались всемогущими и одинокими, и исчезли бы игры, и укоренился бы страх вокруг и между ними.
— Ее зовут Кили, — сказала Ши.
— Ах! — взвыло существо, — о нет, о нет, о, сжальтесь! — и оно взглянуло на детей, протягивая к ним худенькие белые руки со сложенными ладонями, словно она держала в них жемчуга. — О, сжальтесь, сжальтесь, только не покидать реку — нет. Я одарю вас, о, какими дарами одарю!
И Мев захотелось жемчугов. Это было доброе желание и совсем бескорыстное, ибо она подумала, как они будут смотреться на шее матери, и как та удивится такому подарку. Конечно, их надо будет отдать. Но высокая Ши в сером плаще смотрела на нее так пристально и странно, что листья замерли во всем лесу. И она поняла, что та от нее чего-то ожидает, какого-то поступка, какого Мев еще никогда не совершала, а может, и не совершит, что-то мудрое и в то же время простое, как понимание.
— Оставь их себе, — сказала Мев.
— Уйди в реку и не выходи, — добавил Келли.
Существо бросило на них безумный взгляд, склонилось и поплыло прочь.
— О, благородные, — донесся ее вой ниже по течению, — добрые дети, о, добрые… — звук перешел в неразборчивое бульканье, и река потекла дальше своим чередом.
— Мое прозвище — Чертополох, — важно сказала Ши, словно забыв о фиатас, как о случайном ветерке. — Возможно, вам можно доверить и истинное мое имя, я думаю, вы достойны, несмотря на ваш возраст. Но я — не пустяк и не мелкая тварь, как эта, с которой в конце концов вы поступили мудро, хоть и не сразу.
— Теперь нам пора домой, — сказала Мев со всей серьезностью.
— Я отведу вас.
— Мы можем и сами дойти, — возразил Келли.
— Тогда я провожу вас и прослежу, чтобы вы добрались благополучно.
— Нельзя.
— Но я — друг вашего отца, — серьезно сказала Ши.
— Значит, он к тебе приходит?
— Возможно, и ко мне.
— А я думал… — начал Келли, и голос у него оборвался.
— Т-с-с! Не называй имен на берегу реки, — сказала Ши. — Кили подслушивает. Пойдем. Пойдем отсюда. В реке водятся твари и пострашнее эквиски.
Она протянула им руки, и Мев мрачно задумалась, и Келли в нерешительности посмотрел на их высокую спасительницу.
— Теперь вам страшно, — сказала Ши. — Это хорошо. Но вы боитесь не того, кого надо, и это дурно. Тогда идите, как хотите.
— Пойдем, — позвал Келли Мев и взял сестру за руку. И они полезли вверх по берегу от Ши, продираясь сквозь заросли меж серых валунов. Здесь рос и папоротник, но его заглушили колючие кусты, чьи шипы царапали их, вцепляясь в волосы и одежду.
— По-моему, мы неправильно идем, — заметила Мев, спустя немного времени. — Я думаю, нам надо свернуть левее.
Келли послушался ее, и какое-то время идти было легче, но это была не тропа, и вскоре они остановились, оглядываясь, держась за руки и отчаянно желая вновь оказаться дома.
— Надо идти, — сказал Келли.
— Но куда? — спросила Мев — Боюсь, я завела нас в неизвестное место. Тропы нигде не видно поблизости.
— Я покажу вам, — послышался голос, а за ним возникла Чертополох в самой гуще колючих зарослей, где ни один человек не мог бы пройти.
— Это она или лишь кто-то похожий на нее? — засомневался Келли. — Мев, не верь ей.
— Еще того умнее, — сказала Чертополох и, выйдя из зарослей, вновь протянула им руки, уже уверенней и более настойчиво. — Но этот путь ведет к Ан Бегу, и сомневаюсь, чтобы вы хотели туда попасть. Я говорю — пойдем, Келли и Мев, пошли сейчас же.
И их потянуло к ней, почти так же сильно, как к водяной лошади, и сначала Келли, а затем и Мев пошли, хотя и мучимые сомнениями, которые в совокупности рождали недоверие.
— Ну что ж, меня зовут, — сказала Ши. — Я слышу голос вашего отца. Если он окликнет меня в третий раз, мне придется оставить вас, и это уже будет опасно. Лес проснулся, и ему грозит опасность не меньшая, чем вам. Идемте, я сказала, идемте сейчас же!
И Мев пошла. Слова об угрозе, нависшей над отцом, победили ее сомнения; и Келли, хоть и не сразу, бросился бегом их догонять.
— Ах! — в испуге вскрикнула Мев, ибо Ши накрыла их своим серым плащом, и солнце скрылось из вида. И сильные руки обхватили их, затопив благоуханием цветов и травы, и туманная дымка закрыла им взор, все сгущаясь и становясь темнее. Мев начало клонить в сон, и она знала, что ей должно быть страшно, но страх почему-то не приходил. И Келли знал это и пытался противиться сну, по крайней мере, так думал, но сон окутал его — он услышал, как Ши прошептала его имя.
Укутанные в дымку, они спали, сами не желая того. Так и принесла их Арафель и нежно уложила на папоротник.
— Они невредимы, — сказала она их отцу. И сердце ее сжалось от боли при виде того, как годы обошлись с этим человеком. Но больнее всего было ей видеть его испуг и то, как он побежал и упал на колени рядом с детьми, как он поднял их спящих на руки, и обнял, прижав к себе, словно к нему вновь вернулась оторванная часть сердца. Арафель, скрестив ноги, опустилась на землю, чтобы не смотреть на него сверху вниз, и задумчиво оглядела их всех троих, пока Киран приходил в себя.
— Они спят, — заверила она его, ибо он мог превратно истолковать этот сон. — Так проще было их принести сюда.
— Арафель, — промолвил он, прижимая к сердцу своих детей, две золотые головки, спрятавшиеся под его русой бородой. Слезы струились по его лицу. Годы проложили глубокие морщины у него под глазами. Он налился тяжелой мужской силой, и все же его руки держали свою ношу так нежно, что он не мог помять бы и цветок.
Так быстро летели годы. Всякий раз, как она видела его, что-то в нем менялось, и, казалось, жизнь все больше и больше подчиняет его себе.
— Они так выросли, — кивнула она в сторону детей.
— Да. Они растут, — боль исказила его лицо — давно удерживаемое страдание, которое он привык терпеть. — Я так надеялся… я думал о тебе… вся моя надежда была лишь на тебя… я уповал, что они с тобой.
— Со мной, — Арафель приложила руку к камню на своей груди. Взгляд Кирана зиял, как рана. — Нет. Ты ошибаешься, человек.
— Я знал, что ты не причинишь им вреда. Нет, никогда.
— Или увлеку их в чащу. Или без твоего ведома уведу их в Элд.
— Так где же они были тогда? Заблудились? Всего лишь заблудились?
— О, человек, человек.
— Я боялся, вдруг я уже так погряз в миру, что ты не расслышишь мой голос, — сказал он.
Слез уже не было у него на глазах, но боль разливалась повсюду. В нем ощущалось одновременно гордыня и смирение, и это печалило ее еще больше, чем слезы.
— Ты не понимаешь, — промолвила она. — Я всегда слышу твой голос.
— И никогда не приходишь.
— Время… оно иначе течет для меня. Сейчас я смогла прийти и оставила все… О, поверь мне, мой добрый друг — приходишь ты или уходишь, ты никогда не идешь по Элду в одиночестве.
— Многие годы я мечтал хоть о слове, — простосердечно признался он, нахмурив брови. — Хотя бы о слове, если нельзя просить о большем, — он нежно поворошил детские волосы, опустив голову, и вновь открыто взглянул на нее. — Но теперь мне не о чем просить. Это — все, о чем я мог мечтать.
— Ты звал меня иначе на этот раз. И я почувствовала это. Ах, Киран, как я бежала, как бежала. Мне всего не передать тебе, нет, не сейчас. И не думай, что твой приход безразличен мне.
— Значит, им грозила опасность.
— Они справились с ней гораздо лучше, чем многие другие. В них много от их отца, — она увидела, как снова в нем вспыхнул страх, и прикоснулась к его руке. — Глупая русалка — они опаснее всего для детей. Держи их подальше от леса. И сам… о, мой друг, не надо больше ходить в лес. Лучше я сама приду к тебе. Жизнь его стала темнее, чем прежде, и многое в нем изменилось.
Он всегда был прозорливее многих. И боль уступила место страху.
— Что изменилось?
— Не место здесь говорить об этом. Чу, Бранвин зовет.
— Бранвин, — и тысяча забот нахлынула на него, углубив морщины на лице. Он обнял детей и попытался встать, но Арафель была проворнее и положила руку на его плечо.
— Позволь мне взять девочку, — промолвила она, — и пойдем со мной.
Он передал ей дочь, и Арафель взяла ее в свои объятия, укрыв плащом, он же взял сына и встал.
Это был легкий полег меж тенями, мгновенное перемещение. За дымкой тумана возникли стены Кер Велла и выступили из сумрака на дневной свет.
— Вот они и дома, — промолвила Арафель, а дети уже начали тереть глаза руками, словно просыпаясь от обычного сна. Она поставила Мев на ноги, поддерживая ее, и посмотрела ей в лицо.
— Все в порядке?
Мев моргнула и сонно кивнула. И Келли проснулся и обнял отца за шею, когда Мев, увидев сразу и отца, и свой дом, кинулась к нему с распростертыми объятиями.
— Они знают, что я — Чертополох, — промолвила Арафель, начав растворяться в ночи своего мира. — И это к лучшему.
— Возвращайся, — крикнул ей вслед Киран.
Она помедлила, играя в солнечном свете.
— Возвращайся скорей.
— В Кер Велл? Хорошо, если ты хочешь. Я приду сегодня… Да, я приду. Пора. Жди меня на восходе луны.
Дети не успели моргнуть, как она исчезла, и они тут же затараторили о водных лошадях и речных русалках, о лесных тропах и чудесных избавлениях. И Арафель слышала их — ну что ж.
Удаляясь своими путями.
— А потом она велела ей уйти обратно, в реку, и мы испугались, вспомнив, что ты говорил нам о незнакомцах, — рассказывала Мев отцу. Слова застряли у нее в горле, когда она вспомнила о том, какой ей был предложен выбор, ибо он слишком глубоко запал ей в душу, был слишком черен и слишком велик для ее маленького сердца, чтобы говорить об этом кому-либо, а менее всего тем, кого она любила. Но так или иначе, она добралась до конца своего рассказа, упомянув и имя существа; и Келли поведал то же самое. Но она стала другой; она уже никогда не сможет быть такой, как была, узнав, что такое выбор; и Келли уже никогда не будет прежним; и она поняла это, глядя на своего отца, и испугалась, но душой знала, что поступает верно. Она выросла, совсем не так, как того ждала, но об этом нужно было молчать.
И Киран, не будучи слепым, увидел, как тайны свили свои гнезда в его детях.
— Вы были с Ши, — промолвил он и почувствовал прилив отчаянной ревности к тем, кого любил больше всего на свете. — И ваши рассказы не для простых ушей. Есть такие, кого вы можете напугать ими, понимаете? Будьте мудры и молчите об этом, — и он взял их за руки и повел к воротам Кер Велла.
И со стен затрубил рог, будя эхо в холмах. Потерянные были найдены, и все ушедшие на розыск могли вернуться из лесу домой. И вслед за эхом послышались звуки других рогов из леса и с берегов реки — услышавшие охотники передавали сигнал дальше.
Женщины выбежали им навстречу из ворот, и впереди всех бежала Бранвин, которая стояла на стене, всматриваясь в ту часть Элда, который запал ей в душу с давних времен. Она бежала им навстречу — и косы ее растрепались, юбки полоскались по ветру, скользящие ноги едва касались камней. Она схватила в объятия своих пропавших детей и заглянула в их лица, и посмотрела на Кирана, и разрыдалась.
— Они были с ней, — гневно промолвила Бранвин. — Я так и знала, я так и знала…
— Нет. Они не были с ней, — ответил Киран. — Но она отыскала их.
И лицо Бранвин покрылось смертельной бледностью, и она застыла в смятении. Она взяла в руки лицо Мев, а потом Келли, и заглянула им в глаза, стоя на грязных камнях на коленях, и, наконец, в отчаянии перевела взгляд на Кирана, ибо ответом ей было лишь молчание. Подбежала Мурна, утирая нос и глаза и моля о прощении.
— Это вы должны просить прощения у Мурны, — строго сказал Киран своим детям. — Вы убежали от нее, как я слышал.
Мев мрачно присела в реверансе, с трудом шевелясь в объятиях своей матери, и Келли прошептал:
— Прости, Мурна.
Киран оглядел собравшихся и почувствовал, что все молчат, кроме детей.
— Спасибо, — промолвил он. — Все вернулось на место. Потерянное нашлось, — он положил руку на плечо сына, а Бранвин взяла Мев на руки, и они вошли в ворота замка, которым Киран владел как господин последние десять лет.
II. Кер Велл
«Нет, — послышался отчетливый голос, — я бы не стала».
Келли замер, и черный конь тряхнул своей головой. Мев в ужасе оглянулась, и сердце замерло у нее в груди, ибо на границе чащи стоял незнакомец в сером плаще, и свет и тени так играли вокруг него, что его трудно было рассмотреть. Казалось, рука его лежала на боку, на перекрестии меча, и весь его облик был суров и сулил опасность. И там, где только что стояла лошадь, вдруг раздался всплеск, и брызги холодной воды упали им на лица, заставив вскрикнуть от неожиданности.
И туг необъяснимая сила, одарившая их бесстрашием, растаяла в их сердцах, оставив после себя лишь растерянность и страх. Лес стемнел, а незнакомец был страшен и опасен. Они стояли на берегу, видимые со всех сторон, и Келли вцепился в руку Мев, окаменев от страха столь сильного, что и бежать не было сил.
— Вряд ли можно назвать это мудрым, — промолвил незнакомец. — Кто вам позволил уйти сюда?
— Это наше место, — осмелилась возразить Мев чужаку, который мог быть разбойником, а то и хуже — лазутчиком из Ан Бега или гонцом в Брадхит, и тут же подумала, что лучше уж она бы молчала, но она никогда не умела тихо себя вести. И от всего веяло опасностью — и от незнакомца, и от ее поспешных слов, и от темных берегов Керберна. И ей не удавалось определить, кому принадлежит голос — молод ли его обладатель или стар и на что он похож, как не могла она и разглядеть незнакомца в тени, которая вовсе не была глубокой — а так, игра листьев и солнца.
— Ваше место, — откликнулся незнакомец. — Вовсе нет, — и вдруг черты лица незнакомца открыто проступили, словно свет прекратил играть свои шутки, или солнце вынырнуло из-за туч. Это был вовсе не человек Ан Бега; а при более внимательном взгляде выяснилось, что это вовсе и не мужчина, а высокая стройная дама в залатанном серо-зеленом охотничьем костюме с серым плащом поверх него. Широкими шагами она прошла мимо них, словно они ее и не интересовали, и встала на берегу.
— Фиатас, — произнесла дама таким голосом, от которого мурашки побежали у детей по коже. О, как он был нежен, но от него вскипели воды, и из реки высунулась золотистая головка, и глаза, темные, как вода, устало блеснули над рекой.
И так они поняли, что перед ними две Ши, одна из которых стояла на берегу, здесь и не здесь, светозарная и лучистая иным, нежели дневной, светом.
— Выходи, — сказала Ши.
— Нет, — губы существа покачивались над водой, и теперь оно выглядело испуганным. — Нет, о нет-нет-нет.
— Сюда. Сейчас же. Мне назвать твое имя? Я научу этих детей произносить его, и они будут вызывать тебя, когда им захочется.
— Нет, — всхлипнуло существо. И выскользнув на берег, оно упало кипой водорослей, пучком старой тины, которая булькала и подрагивала.
— Чтобы ты помнила, чей это лес и кто ты такая, — добавила Ши. — Хотите узнать ее имя? — внезапно спросила она у детей, и лес померк в глазах Мев от ее взгляда, а у Келли сердце начало так стучать, что казалось земля содрогнется. — Нет, — задумчиво молвила Ши. — Вы призовете ее раз и захотите снова, и вам понравится, что она рядом и делает все за вас, чем дальше, тем больше, пока не увидите, что вас боятся. Разве этому должно быть?
— Нет, — ответила Мев. Она вспомнила речную лошадь и ее всевластие и вдруг вздрогнула от мысли, что мать и отец стали бы крошечными в ее глазах, а сама она великой и всемогущей. Нет, мир был предназначен для иного. И она не хотела другого.
И Келли сказал: «Нет», подумав, что стало бы, если бы они с Мев сделались всемогущими и одинокими, и исчезли бы игры, и укоренился бы страх вокруг и между ними.
— Ее зовут Кили, — сказала Ши.
— Ах! — взвыло существо, — о нет, о нет, о, сжальтесь! — и оно взглянуло на детей, протягивая к ним худенькие белые руки со сложенными ладонями, словно она держала в них жемчуга. — О, сжальтесь, сжальтесь, только не покидать реку — нет. Я одарю вас, о, какими дарами одарю!
И Мев захотелось жемчугов. Это было доброе желание и совсем бескорыстное, ибо она подумала, как они будут смотреться на шее матери, и как та удивится такому подарку. Конечно, их надо будет отдать. Но высокая Ши в сером плаще смотрела на нее так пристально и странно, что листья замерли во всем лесу. И она поняла, что та от нее чего-то ожидает, какого-то поступка, какого Мев еще никогда не совершала, а может, и не совершит, что-то мудрое и в то же время простое, как понимание.
— Оставь их себе, — сказала Мев.
— Уйди в реку и не выходи, — добавил Келли.
Существо бросило на них безумный взгляд, склонилось и поплыло прочь.
— О, благородные, — донесся ее вой ниже по течению, — добрые дети, о, добрые… — звук перешел в неразборчивое бульканье, и река потекла дальше своим чередом.
— Мое прозвище — Чертополох, — важно сказала Ши, словно забыв о фиатас, как о случайном ветерке. — Возможно, вам можно доверить и истинное мое имя, я думаю, вы достойны, несмотря на ваш возраст. Но я — не пустяк и не мелкая тварь, как эта, с которой в конце концов вы поступили мудро, хоть и не сразу.
— Теперь нам пора домой, — сказала Мев со всей серьезностью.
— Я отведу вас.
— Мы можем и сами дойти, — возразил Келли.
— Тогда я провожу вас и прослежу, чтобы вы добрались благополучно.
— Нельзя.
— Но я — друг вашего отца, — серьезно сказала Ши.
— Значит, он к тебе приходит?
— Возможно, и ко мне.
— А я думал… — начал Келли, и голос у него оборвался.
— Т-с-с! Не называй имен на берегу реки, — сказала Ши. — Кили подслушивает. Пойдем. Пойдем отсюда. В реке водятся твари и пострашнее эквиски.
Она протянула им руки, и Мев мрачно задумалась, и Келли в нерешительности посмотрел на их высокую спасительницу.
— Теперь вам страшно, — сказала Ши. — Это хорошо. Но вы боитесь не того, кого надо, и это дурно. Тогда идите, как хотите.
— Пойдем, — позвал Келли Мев и взял сестру за руку. И они полезли вверх по берегу от Ши, продираясь сквозь заросли меж серых валунов. Здесь рос и папоротник, но его заглушили колючие кусты, чьи шипы царапали их, вцепляясь в волосы и одежду.
— По-моему, мы неправильно идем, — заметила Мев, спустя немного времени. — Я думаю, нам надо свернуть левее.
Келли послушался ее, и какое-то время идти было легче, но это была не тропа, и вскоре они остановились, оглядываясь, держась за руки и отчаянно желая вновь оказаться дома.
— Надо идти, — сказал Келли.
— Но куда? — спросила Мев — Боюсь, я завела нас в неизвестное место. Тропы нигде не видно поблизости.
— Я покажу вам, — послышался голос, а за ним возникла Чертополох в самой гуще колючих зарослей, где ни один человек не мог бы пройти.
— Это она или лишь кто-то похожий на нее? — засомневался Келли. — Мев, не верь ей.
— Еще того умнее, — сказала Чертополох и, выйдя из зарослей, вновь протянула им руки, уже уверенней и более настойчиво. — Но этот путь ведет к Ан Бегу, и сомневаюсь, чтобы вы хотели туда попасть. Я говорю — пойдем, Келли и Мев, пошли сейчас же.
И их потянуло к ней, почти так же сильно, как к водяной лошади, и сначала Келли, а затем и Мев пошли, хотя и мучимые сомнениями, которые в совокупности рождали недоверие.
— Ну что ж, меня зовут, — сказала Ши. — Я слышу голос вашего отца. Если он окликнет меня в третий раз, мне придется оставить вас, и это уже будет опасно. Лес проснулся, и ему грозит опасность не меньшая, чем вам. Идемте, я сказала, идемте сейчас же!
И Мев пошла. Слова об угрозе, нависшей над отцом, победили ее сомнения; и Келли, хоть и не сразу, бросился бегом их догонять.
— Ах! — в испуге вскрикнула Мев, ибо Ши накрыла их своим серым плащом, и солнце скрылось из вида. И сильные руки обхватили их, затопив благоуханием цветов и травы, и туманная дымка закрыла им взор, все сгущаясь и становясь темнее. Мев начало клонить в сон, и она знала, что ей должно быть страшно, но страх почему-то не приходил. И Келли знал это и пытался противиться сну, по крайней мере, так думал, но сон окутал его — он услышал, как Ши прошептала его имя.
Укутанные в дымку, они спали, сами не желая того. Так и принесла их Арафель и нежно уложила на папоротник.
— Они невредимы, — сказала она их отцу. И сердце ее сжалось от боли при виде того, как годы обошлись с этим человеком. Но больнее всего было ей видеть его испуг и то, как он побежал и упал на колени рядом с детьми, как он поднял их спящих на руки, и обнял, прижав к себе, словно к нему вновь вернулась оторванная часть сердца. Арафель, скрестив ноги, опустилась на землю, чтобы не смотреть на него сверху вниз, и задумчиво оглядела их всех троих, пока Киран приходил в себя.
— Они спят, — заверила она его, ибо он мог превратно истолковать этот сон. — Так проще было их принести сюда.
— Арафель, — промолвил он, прижимая к сердцу своих детей, две золотые головки, спрятавшиеся под его русой бородой. Слезы струились по его лицу. Годы проложили глубокие морщины у него под глазами. Он налился тяжелой мужской силой, и все же его руки держали свою ношу так нежно, что он не мог помять бы и цветок.
Так быстро летели годы. Всякий раз, как она видела его, что-то в нем менялось, и, казалось, жизнь все больше и больше подчиняет его себе.
— Они так выросли, — кивнула она в сторону детей.
— Да. Они растут, — боль исказила его лицо — давно удерживаемое страдание, которое он привык терпеть. — Я так надеялся… я думал о тебе… вся моя надежда была лишь на тебя… я уповал, что они с тобой.
— Со мной, — Арафель приложила руку к камню на своей груди. Взгляд Кирана зиял, как рана. — Нет. Ты ошибаешься, человек.
— Я знал, что ты не причинишь им вреда. Нет, никогда.
— Или увлеку их в чащу. Или без твоего ведома уведу их в Элд.
— Так где же они были тогда? Заблудились? Всего лишь заблудились?
— О, человек, человек.
— Я боялся, вдруг я уже так погряз в миру, что ты не расслышишь мой голос, — сказал он.
Слез уже не было у него на глазах, но боль разливалась повсюду. В нем ощущалось одновременно гордыня и смирение, и это печалило ее еще больше, чем слезы.
— Ты не понимаешь, — промолвила она. — Я всегда слышу твой голос.
— И никогда не приходишь.
— Время… оно иначе течет для меня. Сейчас я смогла прийти и оставила все… О, поверь мне, мой добрый друг — приходишь ты или уходишь, ты никогда не идешь по Элду в одиночестве.
— Многие годы я мечтал хоть о слове, — простосердечно признался он, нахмурив брови. — Хотя бы о слове, если нельзя просить о большем, — он нежно поворошил детские волосы, опустив голову, и вновь открыто взглянул на нее. — Но теперь мне не о чем просить. Это — все, о чем я мог мечтать.
— Ты звал меня иначе на этот раз. И я почувствовала это. Ах, Киран, как я бежала, как бежала. Мне всего не передать тебе, нет, не сейчас. И не думай, что твой приход безразличен мне.
— Значит, им грозила опасность.
— Они справились с ней гораздо лучше, чем многие другие. В них много от их отца, — она увидела, как снова в нем вспыхнул страх, и прикоснулась к его руке. — Глупая русалка — они опаснее всего для детей. Держи их подальше от леса. И сам… о, мой друг, не надо больше ходить в лес. Лучше я сама приду к тебе. Жизнь его стала темнее, чем прежде, и многое в нем изменилось.
Он всегда был прозорливее многих. И боль уступила место страху.
— Что изменилось?
— Не место здесь говорить об этом. Чу, Бранвин зовет.
— Бранвин, — и тысяча забот нахлынула на него, углубив морщины на лице. Он обнял детей и попытался встать, но Арафель была проворнее и положила руку на его плечо.
— Позволь мне взять девочку, — промолвила она, — и пойдем со мной.
Он передал ей дочь, и Арафель взяла ее в свои объятия, укрыв плащом, он же взял сына и встал.
Это был легкий полег меж тенями, мгновенное перемещение. За дымкой тумана возникли стены Кер Велла и выступили из сумрака на дневной свет.
— Вот они и дома, — промолвила Арафель, а дети уже начали тереть глаза руками, словно просыпаясь от обычного сна. Она поставила Мев на ноги, поддерживая ее, и посмотрела ей в лицо.
— Все в порядке?
Мев моргнула и сонно кивнула. И Келли проснулся и обнял отца за шею, когда Мев, увидев сразу и отца, и свой дом, кинулась к нему с распростертыми объятиями.
— Они знают, что я — Чертополох, — промолвила Арафель, начав растворяться в ночи своего мира. — И это к лучшему.
— Возвращайся, — крикнул ей вслед Киран.
Она помедлила, играя в солнечном свете.
— Возвращайся скорей.
— В Кер Велл? Хорошо, если ты хочешь. Я приду сегодня… Да, я приду. Пора. Жди меня на восходе луны.
Дети не успели моргнуть, как она исчезла, и они тут же затараторили о водных лошадях и речных русалках, о лесных тропах и чудесных избавлениях. И Арафель слышала их — ну что ж.
Удаляясь своими путями.
— А потом она велела ей уйти обратно, в реку, и мы испугались, вспомнив, что ты говорил нам о незнакомцах, — рассказывала Мев отцу. Слова застряли у нее в горле, когда она вспомнила о том, какой ей был предложен выбор, ибо он слишком глубоко запал ей в душу, был слишком черен и слишком велик для ее маленького сердца, чтобы говорить об этом кому-либо, а менее всего тем, кого она любила. Но так или иначе, она добралась до конца своего рассказа, упомянув и имя существа; и Келли поведал то же самое. Но она стала другой; она уже никогда не сможет быть такой, как была, узнав, что такое выбор; и Келли уже никогда не будет прежним; и она поняла это, глядя на своего отца, и испугалась, но душой знала, что поступает верно. Она выросла, совсем не так, как того ждала, но об этом нужно было молчать.
И Киран, не будучи слепым, увидел, как тайны свили свои гнезда в его детях.
— Вы были с Ши, — промолвил он и почувствовал прилив отчаянной ревности к тем, кого любил больше всего на свете. — И ваши рассказы не для простых ушей. Есть такие, кого вы можете напугать ими, понимаете? Будьте мудры и молчите об этом, — и он взял их за руки и повел к воротам Кер Велла.
И со стен затрубил рог, будя эхо в холмах. Потерянные были найдены, и все ушедшие на розыск могли вернуться из лесу домой. И вслед за эхом послышались звуки других рогов из леса и с берегов реки — услышавшие охотники передавали сигнал дальше.
Женщины выбежали им навстречу из ворот, и впереди всех бежала Бранвин, которая стояла на стене, всматриваясь в ту часть Элда, который запал ей в душу с давних времен. Она бежала им навстречу — и косы ее растрепались, юбки полоскались по ветру, скользящие ноги едва касались камней. Она схватила в объятия своих пропавших детей и заглянула в их лица, и посмотрела на Кирана, и разрыдалась.
— Они были с ней, — гневно промолвила Бранвин. — Я так и знала, я так и знала…
— Нет. Они не были с ней, — ответил Киран. — Но она отыскала их.
И лицо Бранвин покрылось смертельной бледностью, и она застыла в смятении. Она взяла в руки лицо Мев, а потом Келли, и заглянула им в глаза, стоя на грязных камнях на коленях, и, наконец, в отчаянии перевела взгляд на Кирана, ибо ответом ей было лишь молчание. Подбежала Мурна, утирая нос и глаза и моля о прощении.
— Это вы должны просить прощения у Мурны, — строго сказал Киран своим детям. — Вы убежали от нее, как я слышал.
Мев мрачно присела в реверансе, с трудом шевелясь в объятиях своей матери, и Келли прошептал:
— Прости, Мурна.
Киран оглядел собравшихся и почувствовал, что все молчат, кроме детей.
— Спасибо, — промолвил он. — Все вернулось на место. Потерянное нашлось, — он положил руку на плечо сына, а Бранвин взяла Мев на руки, и они вошли в ворота замка, которым Киран владел как господин последние десять лет.
II. Кер Велл
Бранвин рыдала в верхнем зале Кер Велла, прижав руки к лицу и свернувшись в комок в кресле перед очагом. К ее чести рыдала она в одиночестве — дети были в своей комнате с Мурной, а муж со своими людьми у ворот, ибо это были слезы ярости, беспомощности и многолетнего страха.
Она ненавидела Элд. И эта ненависть была рождена не гневом, хотя и пропитана им, ибо она ощущала себя обманутой. Когда-то ребенком она его любила всей душой и потому-то стремилась уберечь от него детей, движимая больше чем инстинктом. Лес и она были врагами, но потаенными, не явными, ибо все, что она любила, было связано с Элдом: ее муж, ее дом и, наконец, ее дети. Она видела, как пляшет свет и мелькают зеленые листья на всем, к чему она прикасалась, и этот свет был лишен плоти: она не могла укрыться от него или схватить в руку, и любые шторы и ставни были бессильны против него. Он проникал сквозь трещины, и ветер, долетавший из лесов, дышал колдовством, куда как более могущественным, чем ее смертная жизнь.
Что-то коснулось ее детей, какая-то часть Элда удерживала их сегодня, и она сжимала кулаки и вспоминала себя — словно летела в воздухе над девочкой, скакавшей на упитанном кердейльском пони, и девочка эта была ею, и летевшая сверху тоже была она, только взрослая, и она пыталась предупредить девочку: «вернись, вернись, не доверяй им».
И здесь видение всегда обрывалось, ибо пони испуганно отскакивал в сторону. И тем ужаснее оно было, что каждый веселый шаг вприпрыжку казался сверху чудовищно зловещим, и каждое трепетание листьев таило в себе угрозу, о которой дитя и не догадывалось.
«Вернись, вернись, вернись».
Странно, но она не могла вспомнить Арафель. Умом она знала, что та существовала на свете, являя собой власть, обитавшую в самом сердце леса. Сколько раз она говорила с ней с глазу на глаз. Но лицо и голос стерлись из памяти, оставив лишь воспоминание о воспоминании, о чем-то, перевернувшем ее жизнь и оставившем шрам после себя, заставляя ее усомниться в том, а было ли это на самом деле. Она никогда не признавалась в этом своему мужу, никогда не говорила об этом, ибо она знала, что для него все было иначе, и что Элд слишком глубоко вгрызся в его сердце, чтобы он мог его когда-нибудь забыть. Она ненавидела Элд и заключала его в свои объятия, зачиная от него, от Кирана, отца ее детей, ощущая в нем зеленую тишину и мысли, которые она не могла разделить с ним, и томление, против которого она использовала все свое смертное колдовство — «останься, о, останься, не думай о ней, не слушай ветра, не вспоминай ничего».
Иногда ей казалось, что, если бы она могла представить его себе целиком, ей удалось бы овладеть им. Лишь раз она была в сердце Элда, войдя туда за руку с Кираном, и это все, что она видела; но и эти воспоминания протекли как вода сквозь сито ее памяти, и она помнила, что они с кем-то говорили, но кто это был? Еще был конь, на котором ехал Киран, а она не могла. А по правде, она даже не была уверена в том, что это был конь, и не помнила она, был ли он красив или ужасен, лишь одно запало ей в душу, что в нем была заключена власть и что однажды ее муж ездил на нем на войну, что существо это было соткано из света и страха, а иногда память доносила легкое лошадиное сопение и цокот копыт, нет, даже не цокот, а отдаленные, слабые раскаты грома.
Она вздрогнула и взглянула в очаг, где трепетал язычок пламени — весной они всегда поддерживали огонь в этом зале, чтобы было тепло. Воспоминания поблекли, как и положено было колдовству, которое всегда так пряталось в этом мире; поблекли для нее, хотя когда-то она все это видела и прикасалась к эльфийскому коню, и встречалась с Арафелью с глазу на глаз.
«Уйди, — надрывалось ее сердце, — не возвращайся, не тревожь нас снова», ибо она знала, что все полученные ею дары и все ее счастье исходят из этого крайне ненадежного источника.
И меркли волшебные дары, как и само волшебство, в памяти своих свидетелей, кроме тех, в ком текла эльфийская кровь.
Поговаривали, что ее муж — Ши, а значит, обречен. Он никогда не упоминал об этом, хотя и знал, что ей что-то известно, и все же ничего не опровергал. Значит, слухи были правдивы, и такова была его судьба. Она знала, знала, что тревожит его в самых глубоких снах, где его преследует Смерть, владевшая частью его и лишь давшая ему передышку. А случилось ли это с ним где-то в Элде на самом деле или то был лишь кошмарный сон, она не знала, ибо все ее воспоминания текли как зыбучий песок. Но бурная ночь и впрямь повергала Кирана в черное отчаяние, которому он давал волю, когда они оставались одни и он мог не изображать веселость, напускаемую для других.
В такие ночи он почти не спал, вздрагивая при раскатах грома, и успокаивался лишь при первых проблесках рассвета. А после он смеялся и улыбался, словно ничто и не тревожило его; но она боялась таких ночей, и когда они случались, что-то в ней сжималось, и она чувствовала себя несчастной.
«Уходи, — молила она, — уходи, уходи!»
Но ей не удавалось договориться, и то и дело смутно и отдаленно, как сон, она вспоминала лицо, всплывавшее перед ней на мгновение, и свет, то отливавший зеленью, то сиявший солнцем и луной одновременно. Детям милы такие безделушки, и их легко увлечь красочными посулами. У Арафели не было детей, по крайней мере, Бранвин ничего о них не знала и считала, что эльф может испытывать зависть.
О Ши рассказывали и такое, а они могли быть так жестоки, так безрассудно жестоки.
Разве не была с ней жестока Арафель, пообещав маленькой девочке неземные красоты и заманив ее в лес, где она потеряла своего пони и чуть ли ни самую жизнь?
«Пойдем, — до сих пор слышался ей голос в снах, — пойдем, ты увидишь настоящую жизнь».
Но это было лишь воспоминание, голос, столь же неразборчивый, как и черты лица.
То, что она лелеяла в своей душе сейчас, было теплым и крепким, как стены Кер Велла, — руки мужа и смех детей. За это она отдала все волшебные обещания.
«Пойдем со мной, — говорил голос, — и ты увидишь, как проходят годы, как они увядают, словно фиалки; но там, куда я иду, нет увядания. Возьми меня за руку и пойдем, не слушай их зов».
— Бранвин.
Она обернулась, не вставая, испуганная тихим окликом мужа — так бесшумно он поднялся по лестнице, но эта бесшумность всегда была в его природе. Он протянул к ней руки, и она протянула к нему свои, и он опустился перед ней на колени, и обнял ее, и погладил ей плечи, и заставил ее посмотреть ему в глаза.
— Ты плакала? — спросил он, ибо слезы еще не просохли на ее ресницах. — О, Бранвин, моя любовь, моя душа, теперь не надо плакать. Они спасены, в тепле и сыты, и ничего не осталось, кроме царапин и содранных коленок…
— Что они там нашли?
— Что-то… Она сказала — глупую русалку… О, не будем говорить об этом. Пустое: прошло, и больше нам нет дела.
— Они больше не пойдут к реке.
— Нет, не пойдут. Они все поняли, — он погладил ее голову, нежно прижав к себе.
— Это все из-за того, что они гуляют в полях, все из-за того…
— Нельзя вырастить цветы в тени — им нужны солнце и ветер, Бранвин.
Она вздрогнула и отстранилась от него, он остался стоять на коленях, держа в руках ее сжатые кулаки. И долго она пыталась вернуть себе самообладание.
— Они не могут расти, как сорняки, — промолвила она. — Они не могут обманывать Myрнy и убегать.
— Конечно, нет. Но с ними талисманы, и сегодня они принесли им больше чем удачу. Она придет сегодня вечером, Бранвин. Сюда.
Она не сразу поняла его.
— Нет, — ответила она.
— Как это нет? — в полном замешательстве переспросил он, и лицо его исказилось. — Бранвин…
Теперь его отчаяние и недоверие — все проявилось; и тогда она сказала, поскольку никогда не вступала в открытый бой с врагом:
— Прости, я обезумела от горя, я лишь хочу мира в своем доме, лишь мира и покоя…
Он взял ее руку и поднес к губам, но она едва ощутила тепло его дыхания.
— Бранвин. Ты слишком многого боишься.
— Чего она хочет?
У него не было ответа на этот вопрос. И глаза его выдавали какую-то тревогу, подтверждая ее худшие опасения.
— Возможно, предупредить нас. Или объяснить. Не более. Возможно, это лишь знак учтивости. Она такая. Вина Ши очень учтивы. Бранвин, она — наш друг. И всегда была другом. Подумай, чьи земли после войны столь благословенны, как наши, есть ли у кого поля зеленее, чем у нас…
— Или дети, — хрипло добавила она, — такие прекрасные и двое? Я ждала. Я ждала пятнадцать долгих лет, и всякий дом был благословенней нашего. Я нянчила дочерей служанок, мечтая о своих, я видела, как дети, которых я качала, становились невестами и женихами, прежде чем у меня родились сын и дочь. И если это благословение, Киран, то оно слишком не спешило дойти до нас, и прости меня, прости, если я люблю их слишком сильно…
— Разве они только твои? — спросил он.
Ей нечего было ответить. Его взгляд обжег ее, и она вздрогнула.
— Это были долгие годы, — промолвил Киран, — но мы не можем взвалить их на плечи Мев и Келли, сокрушая их дух. Но это были хорошие годы, Бранвин.
Она ненавидела Элд. И эта ненависть была рождена не гневом, хотя и пропитана им, ибо она ощущала себя обманутой. Когда-то ребенком она его любила всей душой и потому-то стремилась уберечь от него детей, движимая больше чем инстинктом. Лес и она были врагами, но потаенными, не явными, ибо все, что она любила, было связано с Элдом: ее муж, ее дом и, наконец, ее дети. Она видела, как пляшет свет и мелькают зеленые листья на всем, к чему она прикасалась, и этот свет был лишен плоти: она не могла укрыться от него или схватить в руку, и любые шторы и ставни были бессильны против него. Он проникал сквозь трещины, и ветер, долетавший из лесов, дышал колдовством, куда как более могущественным, чем ее смертная жизнь.
Что-то коснулось ее детей, какая-то часть Элда удерживала их сегодня, и она сжимала кулаки и вспоминала себя — словно летела в воздухе над девочкой, скакавшей на упитанном кердейльском пони, и девочка эта была ею, и летевшая сверху тоже была она, только взрослая, и она пыталась предупредить девочку: «вернись, вернись, не доверяй им».
И здесь видение всегда обрывалось, ибо пони испуганно отскакивал в сторону. И тем ужаснее оно было, что каждый веселый шаг вприпрыжку казался сверху чудовищно зловещим, и каждое трепетание листьев таило в себе угрозу, о которой дитя и не догадывалось.
«Вернись, вернись, вернись».
Странно, но она не могла вспомнить Арафель. Умом она знала, что та существовала на свете, являя собой власть, обитавшую в самом сердце леса. Сколько раз она говорила с ней с глазу на глаз. Но лицо и голос стерлись из памяти, оставив лишь воспоминание о воспоминании, о чем-то, перевернувшем ее жизнь и оставившем шрам после себя, заставляя ее усомниться в том, а было ли это на самом деле. Она никогда не признавалась в этом своему мужу, никогда не говорила об этом, ибо она знала, что для него все было иначе, и что Элд слишком глубоко вгрызся в его сердце, чтобы он мог его когда-нибудь забыть. Она ненавидела Элд и заключала его в свои объятия, зачиная от него, от Кирана, отца ее детей, ощущая в нем зеленую тишину и мысли, которые она не могла разделить с ним, и томление, против которого она использовала все свое смертное колдовство — «останься, о, останься, не думай о ней, не слушай ветра, не вспоминай ничего».
Иногда ей казалось, что, если бы она могла представить его себе целиком, ей удалось бы овладеть им. Лишь раз она была в сердце Элда, войдя туда за руку с Кираном, и это все, что она видела; но и эти воспоминания протекли как вода сквозь сито ее памяти, и она помнила, что они с кем-то говорили, но кто это был? Еще был конь, на котором ехал Киран, а она не могла. А по правде, она даже не была уверена в том, что это был конь, и не помнила она, был ли он красив или ужасен, лишь одно запало ей в душу, что в нем была заключена власть и что однажды ее муж ездил на нем на войну, что существо это было соткано из света и страха, а иногда память доносила легкое лошадиное сопение и цокот копыт, нет, даже не цокот, а отдаленные, слабые раскаты грома.
Она вздрогнула и взглянула в очаг, где трепетал язычок пламени — весной они всегда поддерживали огонь в этом зале, чтобы было тепло. Воспоминания поблекли, как и положено было колдовству, которое всегда так пряталось в этом мире; поблекли для нее, хотя когда-то она все это видела и прикасалась к эльфийскому коню, и встречалась с Арафелью с глазу на глаз.
«Уйди, — надрывалось ее сердце, — не возвращайся, не тревожь нас снова», ибо она знала, что все полученные ею дары и все ее счастье исходят из этого крайне ненадежного источника.
И меркли волшебные дары, как и само волшебство, в памяти своих свидетелей, кроме тех, в ком текла эльфийская кровь.
Поговаривали, что ее муж — Ши, а значит, обречен. Он никогда не упоминал об этом, хотя и знал, что ей что-то известно, и все же ничего не опровергал. Значит, слухи были правдивы, и такова была его судьба. Она знала, знала, что тревожит его в самых глубоких снах, где его преследует Смерть, владевшая частью его и лишь давшая ему передышку. А случилось ли это с ним где-то в Элде на самом деле или то был лишь кошмарный сон, она не знала, ибо все ее воспоминания текли как зыбучий песок. Но бурная ночь и впрямь повергала Кирана в черное отчаяние, которому он давал волю, когда они оставались одни и он мог не изображать веселость, напускаемую для других.
В такие ночи он почти не спал, вздрагивая при раскатах грома, и успокаивался лишь при первых проблесках рассвета. А после он смеялся и улыбался, словно ничто и не тревожило его; но она боялась таких ночей, и когда они случались, что-то в ней сжималось, и она чувствовала себя несчастной.
«Уходи, — молила она, — уходи, уходи!»
Но ей не удавалось договориться, и то и дело смутно и отдаленно, как сон, она вспоминала лицо, всплывавшее перед ней на мгновение, и свет, то отливавший зеленью, то сиявший солнцем и луной одновременно. Детям милы такие безделушки, и их легко увлечь красочными посулами. У Арафели не было детей, по крайней мере, Бранвин ничего о них не знала и считала, что эльф может испытывать зависть.
О Ши рассказывали и такое, а они могли быть так жестоки, так безрассудно жестоки.
Разве не была с ней жестока Арафель, пообещав маленькой девочке неземные красоты и заманив ее в лес, где она потеряла своего пони и чуть ли ни самую жизнь?
«Пойдем, — до сих пор слышался ей голос в снах, — пойдем, ты увидишь настоящую жизнь».
Но это было лишь воспоминание, голос, столь же неразборчивый, как и черты лица.
То, что она лелеяла в своей душе сейчас, было теплым и крепким, как стены Кер Велла, — руки мужа и смех детей. За это она отдала все волшебные обещания.
«Пойдем со мной, — говорил голос, — и ты увидишь, как проходят годы, как они увядают, словно фиалки; но там, куда я иду, нет увядания. Возьми меня за руку и пойдем, не слушай их зов».
— Бранвин.
Она обернулась, не вставая, испуганная тихим окликом мужа — так бесшумно он поднялся по лестнице, но эта бесшумность всегда была в его природе. Он протянул к ней руки, и она протянула к нему свои, и он опустился перед ней на колени, и обнял ее, и погладил ей плечи, и заставил ее посмотреть ему в глаза.
— Ты плакала? — спросил он, ибо слезы еще не просохли на ее ресницах. — О, Бранвин, моя любовь, моя душа, теперь не надо плакать. Они спасены, в тепле и сыты, и ничего не осталось, кроме царапин и содранных коленок…
— Что они там нашли?
— Что-то… Она сказала — глупую русалку… О, не будем говорить об этом. Пустое: прошло, и больше нам нет дела.
— Они больше не пойдут к реке.
— Нет, не пойдут. Они все поняли, — он погладил ее голову, нежно прижав к себе.
— Это все из-за того, что они гуляют в полях, все из-за того…
— Нельзя вырастить цветы в тени — им нужны солнце и ветер, Бранвин.
Она вздрогнула и отстранилась от него, он остался стоять на коленях, держа в руках ее сжатые кулаки. И долго она пыталась вернуть себе самообладание.
— Они не могут расти, как сорняки, — промолвила она. — Они не могут обманывать Myрнy и убегать.
— Конечно, нет. Но с ними талисманы, и сегодня они принесли им больше чем удачу. Она придет сегодня вечером, Бранвин. Сюда.
Она не сразу поняла его.
— Нет, — ответила она.
— Как это нет? — в полном замешательстве переспросил он, и лицо его исказилось. — Бранвин…
Теперь его отчаяние и недоверие — все проявилось; и тогда она сказала, поскольку никогда не вступала в открытый бой с врагом:
— Прости, я обезумела от горя, я лишь хочу мира в своем доме, лишь мира и покоя…
Он взял ее руку и поднес к губам, но она едва ощутила тепло его дыхания.
— Бранвин. Ты слишком многого боишься.
— Чего она хочет?
У него не было ответа на этот вопрос. И глаза его выдавали какую-то тревогу, подтверждая ее худшие опасения.
— Возможно, предупредить нас. Или объяснить. Не более. Возможно, это лишь знак учтивости. Она такая. Вина Ши очень учтивы. Бранвин, она — наш друг. И всегда была другом. Подумай, чьи земли после войны столь благословенны, как наши, есть ли у кого поля зеленее, чем у нас…
— Или дети, — хрипло добавила она, — такие прекрасные и двое? Я ждала. Я ждала пятнадцать долгих лет, и всякий дом был благословенней нашего. Я нянчила дочерей служанок, мечтая о своих, я видела, как дети, которых я качала, становились невестами и женихами, прежде чем у меня родились сын и дочь. И если это благословение, Киран, то оно слишком не спешило дойти до нас, и прости меня, прости, если я люблю их слишком сильно…
— Разве они только твои? — спросил он.
Ей нечего было ответить. Его взгляд обжег ее, и она вздрогнула.
— Это были долгие годы, — промолвил Киран, — но мы не можем взвалить их на плечи Мев и Келли, сокрушая их дух. Но это были хорошие годы, Бранвин.