- Дайте что-нибудь поесть,- не могу удержаться от немедленной просьбы.
Жадно выпиваю из горшка молоко, кладу в карман немного вареных картофелин и забираю хлеб. Даже не говорю "спасибо". Быстро выбегаю из хаты и присоединяюсь к растянувшейся колонне.
На окраине деревни товарищи берут из скирды снопы соломы. Делаю это и я вместе с Волком и Дикой Кошкой. Несем снопы по очереди и мечтаем, что выспимся на сухой чистой соломе. Светает. "Соломенная" дорога, по которой мы идем, ведет прямо к месту нашего привала. Но она может послужить хорошим ориентиром и для гитлеровцев, поэтому мы вынуждены сменить район запланированной дневной стоянки. На перекрестке просек стоят офицеры и зорко наблюдают, чтобы никто не унес на своей одежде ни соломинки.
Наконец ночной переход заканчивается. Углубляемся в подмокший березняк. Те, кто.не заступает в наряд, валятся на землю и сразу же засыпают. Взвод сержанта Большого охраняет лагерь. Около одиннадцати на него неожиданно натыкаются немцы. Завязывается перестрелка, в результате которой у нас двое раненых. Гитлеровцы отступают. Опасаясь, что нас могут окружить, выступаем раньше запланированного времени. Партизаны, которые несут носилки с ранеными, часто меняют друг друга, так как передвигаться с тяжелой ношей среди кустов и топей, да еще ночью - занятие довольно утомительное. Один из раненых умоляет оставить его, но командир не хочет об этом и слышать.
Через некоторое время дорога становится лучше. Наиболее инициативные партизаны приводят откуда-то две подводы, на которые поручник Гриф (Федоровский), один из наших врачей, укладывает раненых и больных. Теперь мы двигаемся гораздо быстрее. Лес кончается, и мы выходим на полевую дорогу, которую пересекает небольшая речушка. Мост разрушен, поэтому преодолеваем ее вброд. Неожиданно в тылу что-то сверкает, а через мгновение до нас докатывается сильный грохот. На какой-то миг колонна замирает. Снова вспышка огня - и опять неистовый грохот.
- Нащупали нас,- нервно вскрикивает кто-то в темноте.
Но взрывы больше не повторяются. К нам подбегает какой-то партизан и прерывающимся от волнения голосом объясняет:
- Обе подводы с ранеными и больными подорвались на минах. Нечего собирать...
А колонна продолжает свой нелегкий путь. До рассвета мы проходим еще пару километров. Останавливаемся на отдых около затерянного среди болот хутора, насчитывающего всего несколько убогих хат. Оказывается, здесь расположились советские разведчики. Вступаем с ними в разговор. Разведчики охотно объясняют, что несколько дней назад они перешли линию фронта. Нас особенно интересует, когда начнется наступление и в скольких километрах от линии фронта мы находимся. На первый вопрос они не в состоянии дать конкретного ответа, а до линии фронта, по их данным, около двадцати километров.
Все взволнованы этим известием: один ночной переход - и мы за линией фронта! Разведчики, проникнувшись к нам доверием, рассказывают о польской армии под командованием генерала Берлинга, сформированной в СССР. Эта необыкновенная новость с быстротой молнии разносится среди партизан. Начинается паломничество к советским солдатам. Каждый хочет лично услышать что-нибудь о польских войсках.
Около полудня мы узнаем, что "Основа", то есть наша группировка, первой из частей 27-й пехотной дивизии должна пробиться через немецкий фронт на Припяти и перейти на советскую сторону. Мы очень рады, что именно нам дано это важное задание. Все воспрянули духом, у всех поднимается настроение при мысли, что завтра мы окажемся на советской стороне. Как там нас примут и через сколько дней мы будем в настоящем Войске Польском?
Как обычно, после наступления темноты среди партизан начинается оживление. Первыми выходят группы, назначенные в передовое охранение. В конце колонны сформирован транспорт раненых советских солдат. Вместе с нами они должны перейти линию фронта.
Идем лесными урочищами, соблюдая абсолютную тишину. Остановок во время марша не делаем. Около полуночи вверх взвиваются ракеты. Они ярко освещают нейтральную полосу, и нам кажется, что она совсем близко. У меня даже создается впечатление, что линия, разделяющая противоборствующие стороны, проходит где-то за ближайшими кустами или поворотом лесной тропы. Начинает светать. Ракеты теряют яркость, а до фронта мы все еще не дошли. Вдоль просеки, по которой мы идем, лежат несколько полевых телефонных кабелей. Среди идущих заметно волнение. Наконец показались опушка леса и хорошо видимые немецкие деревоземляные укрепления. За ними - заграждения из колючей проволоки и мелиорационные рвы, полные воды. Дальше, среди лугов, течет скрытая в утреннем тумане Припять; на другом ее берегу - свободная от оккупантов земля.
Наше оружие готово к бою. Не спеша, шаг за шагом мы приближаемся к немецким окопам. Вот и они... Здесь еще хранится тепло, но пусто. Гитлеровцы куда-то исчезли. Вместе с Волком и Искрой мы врываемся в первый попавшийся на нашем пути блиндаж. Около смотровой щели стоит станковый пулемет. Рядом па лавке лежат пять касок, наполненных патронами, и несколько ручных гранат. С бревенчатого потолка на брезентовом ремне свешивается телефонный аппарат. Мы поспешно хватаем все это и выбрасываем в ближайший ров с водой. В других блиндажах наши товарищи делают то же самое. Выбираемся из окопов. Волк прикладом карабина проделывает проход в проволочных заграждениях. Я неудачно прыгаю через широкий мелиорационный ров и по шею окупаюсь в болотистую жижу. Из затруднительного положения меня вызволяет Завита (Юзеф Червиньский).
На ничейной земле все больше партизан. Но немцы ужо опомнились. Они открывают заградительный огонь из орудий и минометов. Вокруг нас поднимаются фонтаны болотной воды... Через минуту к ним присоединяются пулеметы. Первые очереди проходят высоко над нашими головами. Среди партизан начинается замешательство.
- Влево, там мелко! - зовут одни.
- Вправо, там мост! - кричат другие.
Эти возгласы еще больше усиливают смятение. Мы бросаемся то в одну, то в другую сторону под стремительно усиливающимся огнем гитлеровцев. И что еще хуже, с противоположного, спасительного для нас берега тоже начинают бить пулеметы. Кто-то истерично кричит:
- Ребята, там тоже немцы! Конец нам! Предательство!
Тем временем лучшие пловцы форсировали Припять и теперь кричат в сторону виднеющихся у леса окопов:
- Не стреляй, свои!
После этих криков огонь с другого берега сразу прекращается. Но не так скоро стихают боль и обида за потери, понесенные от своих.
В боевой суматохе я потерял из виду Волка и Искру. Перебежками продвигаюсь в сторону Припяти. Во рву, мимо которого я бегу, по грудь в воде стоят капрал Отважный (Зигмунт Магуза), ефрейтор Метко (Ришард Балшан) и Омела (Мечислав Рох). Они отстреливаются длинными пулеметными очередями.
Подбегаю к берегу реки. Подгоняемый свистом снарядов, в полном обмундировании, с оружием, прыгаю в воду и пытаюсь плыть. Однако снаряжение тянет меня вниз, и я начинаю тонуть. Находящийся недалеко Березка (Бронислав Носаль) помогает мне выбраться на берег.
- Брось все это в воду,- советует он мне,- а то не сможешь переплыть на другую сторону. Главное, чтобы голову целой унести! На той стороне нам дадут новое оружие!
Действительно, па реке в это время разыгрываются ужасные сцены. Широко разлившиеся и лениво текущие воды Припяти притягивают па глубину тех, кто плохо плавает, особенно если они пытаются переплыть реку в полном обмундировании, как я минуту назад.
На берегу скапливается все больше людей, которые не умеют плавать. Из скрепленных застежками ремпей они пытаются сделать какое-то подобие каната, перетянуть его на другую сторону и тем самым облегчить себе переправу.
Едва удалось скрепить канат, как масса людей бросается в воду. Один из ремней не выдерживает, лопается, и многие начинают тонуть. А немецкие пулеметы все неистовствуют...
Я лежу, втиснувшись между кочек, и вижу, как к берегу подбегает недавно произведенный в подпоручники Молли. Второпях раздевается догола и прыгает в воду. И мне ждать нечего. Сбрасываю шинель, мундир, ботинки. Бросаю в воду пулемет и плыву.
Плыву медленно, размеренно - экономлю силы. Сзади раздаются какие-то радостные, возбужденные крики. Оглядываюсь и вижу, как вдоль берега бежит Молния (Габриэль Вонсович) и громко призывает:
- За мной, там недалеко, вверх по реке, есть мостик!
Однако я не возвращаюсь назад: верю в собственные силы. Ведь меня учил плавать капрал подхорунжий Map-цель, а друзья недаром прозвали его Торпедой. Несмотря на это, я плыву все медленнее, еле двигая руками и ногами. У меня темнеет в глазах. "Ну, еще немного, уже близко берег",- пытаюсь придать себе бодрости и заставить сделать последнее усилие. Наконец я чувствую под ногами спасительный грунт. Судорожно хватаюсь руками за камыш. Минуту отдыхаю. Все еще запыхавшийся, вылезаю из воды. Ноги постепенно наливаются прежней силой.
Рядом со мной карабкается с простреленной ладонью Стена. На лугу вижу супругов Бараньских, которые устремились в сторону советских окопов. Мы оба следуем их примеру. Над нами с визгом разрезают воздух артиллерийские снаряды. Впереди поднимаются четыре фонтана взрывов. Бараньские падают - оба ранены. Очередной снаряд разрывается недалеко от меня и обрызгивает липкой грязью. Правую ногу пронизывает жгучая боль. Смотрю на нее и вижу, как вниз вместе с грязью стекает кровь. Снова свист снарядов. Я падаю и ищу глазами какое-нибудь углубление, где можно было бы спрятаться. Снаряды ложатся все дальше, почти у советских окопов. В нескольких метрах от меня притаился раненный в лицо Стена, а около него - окровавленный подпоручник с пистолетом в руке и молодой парень с оторванной стопой.
- Спа-а-аси-и-те! -кричит он жутким голосом.
При виде раненых на глазах у меня невольно появляются слезы. Я ничем не могу им помочь, да и мне никто не спешит на помощь. Пытаюсь двигать пальцами раненой ноги - боли не чувствую, встаю.
- Лежи, здесь полно мин! - предостерегает раненый подпоручник.
Осматриваюсь - действительно, в двух шагах от себя вижу притаившуюся в траве мину ПОМЗ-2. Далее, зловеще выставив усы, торчат другие. На верхней части каждой из них укреплена звездообразная проволочка. Даже не умея обращаться с минами, я догадываюсь: достаточно дотронуться до нее - и сработает взрыватель, мина взорвется. Поднимаю ногу и осторожно перешагиваю через блестящий проводок. Пронесло! Вот еще одна проволочка, и я снова перешагиваю через нее. Не далее чем в сорока - пятидесяти метрах от меня окопы. Советский солдат, стоя на бруствере, отчаянно жестикулирует и громко кричит мне:
- Стой, стой! Куда лезешь? Здесь минное поле! Взорвешься!
- Пройду,- отвечаю я и упрямо шагаю дальше, соблюдая еще большую осторожность. Пока все идет хорошо.
И вот я уже в траншее рядом с двумя советскими солдатами - расчетом пулемета. Старший смотрит на мою раненую ногу:
- Пойдем, надо как можно скорее сделать перевязку.
Мы входим в неглубокий блиндаж. Сержант сажает меня на чурбан и водой из котелка обмывает кровоточащую рану. Его индивидуального пакета не хватает.
- Вася,- зовет он,- дай свой пакет!
В землянку входит солдат, который недавно кричал мне с бруствера, развязывает висящий на деревянном крючке вещмешок и подает бинт. Сержант, как профессиональный санитар, обматывает мне ногу. С интересом разглядываю солдатское хозяйство. В одном углу лежит куча соломы, покрытая плащ-палаткой, на крючке висит еще один вещмешок с притороченным к нему прокопченным котелком. На полке, наскоро сделанной из старой доски, лежат два куска черного хлеба. На остальное я уже не смотрю. Во рту появляется слюна. Не могу пересилить себя и прошу:
- Дайте хлеба...
Почти одновременно солдаты тянутся за хлебом и подают мне. Какой прекрасный хлеб! Он был вкусен, как какой-нибудь деликатес, и моментально исчез в моем пустом желудке. Я с надеждой оглядываю землянку.
- Больше у нас ничего нет,- по-деловому объясняет Вася.- Теперь закури,продолжает он, вытягивая кисет с махоркой и кусок газеты.
- Не курю.
- Тогда мы закурим,- говорит он и ловко сворачивает толстые цигарки.
- Ты, сынок, поляк?
- Польский партизан,- отвечаю я.
- Да...- говорит сержант в раздумье.- Нехорошо получилось, ошиблись мы. Что ж, бывает и так. Ведь мы думали, что это немцы идут в атаку... Ну, а теперь, если можешь ходить, иди на санитарный пункт. Там тебя осмотрят, дадут поесть...
Я осторожно встаю. Прощаюсь с гостеприимными солдатами и медленно, хромая бреду по ходу сообщения в тыл. У лесной дороги траншея заканчивается. Я вылезаю из нее и через несколько десятков метров наталкиваюсь на группу наших партизан, беседующих о чем-то с советскими солдатами. Подпоручник Молли стоит еще голый и лязгает зубами. К нему подходит советский солдат и протягивает шинель. Молли благодарит. Какой-то лейтенант велит нам идти к полевой кухне, которая стоит за ближайшим поворотом. Мы направляемся туда все вместе. Из-за деревьев тянет запахом жареного лука. Здоровые спешат, обгоняя раненых. А вот и кухня. Около нее классически толстый повар жарит свиное сало с луком. Завидев нас, объясняет:
- Еще минуточку подождите. Хм-м, у вас нет котелков... О, возьмите консервные банки. Ложек, к сожалению, у меня нет.
Из землянки выходит усатый старшина и, глядя на нас, командует:
- Построиться в очередь. Раненые будут накормлены первыми.
- Видишь,- говорит раненный в ногу и в руку Гром,- где армия, там и порядок.
Мы получаем по литровой банке густой пшенной каши, хорошо заправленной тушенкой и свиным салом с луком. Обжигая губы, с жадностью опорожняем банки.
Вокруг нас собирается большая группа советских солдат. Вскоре приходят несколько офицеров и формируют маршевую колонну, Я пытаюсь встать, но только теперь чувствую, как сильно болит у меня нога. Ко мне подходит советский офицер.
- Отдыхай, сейчас прибудут подводы,- разрешает он.
Часть партизан уходит. Около кухни остаются только более десятка раненых. Повар угощает всех настоящим грузинским чаем. Подъезжают санитарные подводы, и санитары помогают раненым погрузиться.
В госпитале
По дороге мы обгоняем наших легко раненных партизан, отдыхающих на обочине. Над ними поднимаются густые клубы дыма от самокруток, которые они с жадностью курят. Обрадованные, расспрашиваем друг друга о друзьях и знакомых.
Наконец наши подводы подъезжают к одиноко стоящей лесной сторожке, над которой развевается флаг со знаком Красного Креста. Вокруг большое число санитарных автомашин, возле которых заметно оживление. Раненых кладут на носилки. Медсестры разносят чай и пшеничный хлеб, меняют или поправляют повязки. Нам делают уколы, и мы снова отправляемся в дорогу, на этот раз на санитарных автомашинах.
В каждой машине есть санитар или санитарка. Наш сопровождающий утешает, что скоро мы выберемся с типично полесской, грязной и ухабистой дороги на лучшую и поедем быстрее. Одни раненые спят, другие - сидят в молчании, третьи - стонут и просят пить. И все-таки это первый спокойный вечер в далеком тылу. Наконец колонна автомашин останавливается. Санитары устанавливают носилки с ранеными под раскидистыми липами около дома священника, в котором размещается операционный зал. Мы узнаем, что все дома деревни использованы для нужд полевого госпиталя.
К работе приступает младший персонал вспомогательной медицинской службы. Нас направляют в баню. При свете коптящих керосиновых ламп несколько солдат заполняют истории болезни. Тут же, за ширмой, с нас снимают завшивевшую одежду и забирают для дезинсекции. Затем следует не совсем приятная процедура полного бритья. И вот мне покрывают клеенкой раненую ногу и на носилках несут под душ. Впервые за несколько месяцев я моюсь горячей водой с мылом и испытываю при этом ни с чем не сравнимое удовольствие.
Потом на меня надевают белье с иголочки, укладывают на носилки, покрывают одеялом, суют под мышку историю болезни и несут в дом священника. Перед дверями операционного зала застыла в напряженном ожидании очередь. К моим носилкам подходят две белые фигуры. По голосам определяю, что это женщины. Операция проходит быстро и почти безболезненно. Через стекла очков в металлической оправе на меня внимательно смотрят ласковые глаза врача. На лбу у нее выступает пот.
- Осколков вынимать не будем,- произносит она.
Быстро делают перевязку, затем один дренаж, другой. Теперь смазывают рану какой-то жидкостью, ставят термометр, делают укол - и все мои страхи позади.
- Следующий,- слышу я.
Меня выносят. За дверями операционного зала все еще стоит длинная очередь. На дворе темно. Пахнет скошенной травой. Вот и хата, в которую меня вносит на плечах санитар. Дежурная сестра показывает на большую печь:
- Положите его там...
На этой необычной госпитальной кровати лежат уже два товарища по несчастью. Не успел я устроиться, как сестра подает на жестяной, сделанной из консервной банки тарелке гуляш с гречневой кашей и душистый чай. Через пятнадцать минут к нам на печь прибывает еще один коллега.
Наконец убавляют свет - пора спать. Но сон не приходит. В избе чувствуется запах йода и керосина. Стонут раненые. Вдобавок дают о себе знать клопы. Вспоминаю события последних суток. Который раз подряд считаю до тысячи, но сна как не было, так и нет.
За окнами светает. Снова начинаю считать. Непродолжительный сон - и кто-то меня будит. Открываю глаза, медсестра подает мне термометр. Оглядываюсь вокруг. На полу установлены ряды носилок с ранеными. У окна Лежит бледный мужчина. Там, где у него должны быть ноги, одеяло плотно прилегает к носилкам.
После завтрака к нам приходит врач. Те, кто в состоянии передвигаться, выходят на солнце. Остальные лежат, прикованные к носилкам и печи. Завязываются первые нити знакомств. Я смотрю на человека у окна. Наконец спрашиваю:
- Крепко досталось?
Он не отвечает. Входят двое раненых с повязками на руках и прямо от двери обращаются к нему:
- Как живешь, Костя?
Значит, это советский солдат или партизан.
- Жить будегаь,- бодро утешают они его.
Оп слушает, глядя в потолок, но ничего не отвечает. Один из товарищей Кости вынимает из кармана больничного халата две ложки и начинает ловко выбивать ими такт.
- "Дайте в руки мне гармонь..." - напевает он.
Лежащий около меня на печи вахмистр Гриф (Апджей Понцилюш) говорит с удивлением в голосе:
- Необыкновенные это люди, русские. Умирают с песней на устах...
Сестра приносит второй завтрак. Только теперь я узнаю, какая трагедия произошла с сыном вахмистра Понцилюша Брониславом, известным нам под кличкой Марс. На первый взгляд неопасная рана, полученная в щеку от шального осколка, привела к парализации половины тела и потере речи. Глядя на поседевшую голову мальчика, вахмистр, повидавший немало горя и крови за свою солдатскую службу, не может удержаться от слез.
Советские врачи и медсестры не оставляют нас заботой и вниманием, и наше здоровье улучшается день ото дня. Сержанта Явора (Ян Яворский), супругов Бараньских, а также многих других тяжелораненых эвакуируют в Ростов-на-Дону, в госпиталь No 5343.
1 июня, после обеда, нас посетил заместитель начальника госпиталя. Он объявил, что через несколько дней мы поедем в польский госпиталь, а перед этим у нас побывает офицер Войска Польского. Радость, охватившую нас, трудно описать.
Действительно, через два дня к нам пришел молодой подпоручник. У всей партизанской братии чуть глаза не вылезли на лоб при виде настоящего польского мундира. Офицер рассказал о 1-й польской армии, о битве под неизвестным нам поселком Ленине, ответил на вопросы и сообщил, что армия стоит недалеко от Луцка и готова принять участие в боях за освобождение родины.
- До скорой встречи в Войске Польском,- прощается с нами офицер.
Ах как долго тянутся эти два дня, которые отделяют пас от встречи с соотечественниками! Здесь, в советском госпитале, нам очень хорошо, но ведь каждого тянет домой, к своим.
5 июня с самого рассвета в госпитале царит оживление: мы, польские партизаны, отъезжаем в польский госпиталь. Завтрак, сухой паек на дорогу, сердечное прощание и - в автомашины. Сестра Дуня из нашей палаты, добродушная, уже далеко не молодая, тихо плачет. Каждый из нас благодарит ее за заботу и сердечность. Дуня вытирает фартуком глаза и говорит:
- Бейте, орлы, фашистов, но в госпиталь не попадайте.
Мы уверяем, что ее желание непременно выполним. Автомашины трогаются. Персонал госпиталя машет нам на прощание платками. Наша Дуня снова начинает плакать и сквозь слезы громко кричит:
- Не забывайте! Пишите!
Погода стоит прекрасная. На небе ни облачка. По обочинам приветливо зеленеют березки, которых здесь много, радостно щебечут птицы. Грузовики и санитарные машины с каждой минутой увозят нас все дальше от советского госпиталя... Около полудня обширные леса наконец кончаются. Колонна автомашин проезжает Камень Коширский, который очень сильно пострадал во время военных действий. За городом мы видим длинный ряд стоящих на обочине автомашин с бело-красными флажками.
- Ребята, наши! - кричит Бронек Носаль.
- Наши?! - как эхо отзываются остальные.
- Где, где? - спрашивает кто-то.
- Вон там, видите? - показывает рукой Бронек.- Польские автомашины!
- Ура-а-а! - орем мы во все горло. Останавливаемся. К нам наперегонки бегут польские солдаты. Они кричат:
- Да здравствуют партизаны!
- Да здравствует Войско Польское! - пытаемся мы ответить на сердечное приветствие, но у нас это получается несколько хуже.
- Есть тут кто-нибудь из Львова, Люблина? - раздаются со всех сторон вопросы.
К сожалению, на этот раз никому не удается найти земляков. Мы с интересом разглядываем солдат и спрашиваем, как два дня назад польского офицера: какая она, наша армия? есть ли в ней танки и самолеты? когда начнутся боевые действия за освобождение родины?
Дружеские приветствия и разговоры прерывают появившиеся офицеры. Они предупреждают, что нас ждет дальняя дорога, и отдают распоряжения перегрузить раненых на польский автомобильный транспорт.
К работе приступают польские санитарки, которым помогают водители автомашин обеих колонн.
- Хороши грузовики! - восхищенно восклицает Гром (Збигнев Пабян).
- Те, у которых три ведущие оси, вероятно, американские,- размышляет вслух Щегол (Тадеуш Хмелевич).
Я очень хочу, чтобы меня обязательно погрузили на американскую машину, однако оказываюсь в кузове далеко не нового "зиса". Мы прощаемся с советскими водителями и отправляемся в путь. "Зис" прекрасно продвигается по песчаной дороге и даже обгоняет несколько "студебеккеров". Вместе с нами едет санитарка. Она много рассказывает о нашей армии, объясняет, что при обращении к вышестоящему командиру и старшему по званию необходимо добавлять слово "гражданин", что при отдаче рапорта уже не употребляется "имею честь доложить" и что в ротах и выше имеются офицеры по политико-воспитательной работе, к которым можно обращаться за помощью в любом затруднительном случае...
- Ты, сестричка, будь добра, расскажи нам что-нибудь о вооружении, какое у вас есть,- просит Гриб (Мечислав Серацен).
- О, оружия много, и разного. Когда подлечитесь, то постарайтесь попасть в артиллерию.
- А почему? - не понимаю я.
- Во-первых, будешь ездить на автомашине. Во-вторых, сам знаешь, что артиллерия - это бог войны.
- Сестра правильно говорит,-поддерживает ее Гриб.- Только нас всех, вероятно, в артиллерию не возьмут.
- Во всяком случае, постарайтесь. Некоторым это, может, и удастся. Мы все болтаем, а у меня для вас есть термос с горячим чаем. Кто хочет нить?
- Все, сестричка! - Вахмистр Понцилюш разворачивает пакет с едой, который мы получили на дорогу от советских товарищей. В упаковке - шесть черных сухарей, кусок крепко просоленного сала, два кубика какого-то концентрата, щепотка чаю и четыре куска сахару. Мы несколько разочарованы.
- Эх, недовольны сухарями и салом... Стыдно. Мы, до того как пошли в армию, получали гораздо меньше. В Советском Союзе все идет на нужды фронта, а вы здесь... Вижу, что избаловали вас в госпитале...
- Нам в обед давали компот из изюма, а в дорогу - эти сухари! - пытается оправдаться сержант Кабан (Станислав Яворский).
- Вы должны еще многое понять, ребята,- заканчивает разговор медсестра и наливает всем чай.
В сумерках автомашины проезжают село Пшебраже. На дорожных указателях название населенного пункта написано дважды - по-польски и по-русски.
- Скоро будем на месте,- сообщает сестра.
Въезжаем в лес. Часовой поднимает шлагбаум. За ним, в глубине, стоят палатки, на высокой мачте развевается польский флаг. К нам бегут солдаты. Наша автомашина пришла второй, поэтому, вероятно, они и проявляют такой интерес к нам. Мы расстаемся с водителем "зиса". Раненых на носилках несут в распределительный пункт. Здесь просматривают истории болезни и сортируют раненых по палаткам. Я попадаю в ту, где лежат уже несколько наших партизан с первой автомашины и солдаты из артиллерийской бригады. Меня размещают во втором ярусе. Не успел я прийти в себя с дороги, а уже подают ужин. Медсестра в белоснежном фартуке, с накрашенными губами, запрещает всякие разговоры.
Жадно выпиваю из горшка молоко, кладу в карман немного вареных картофелин и забираю хлеб. Даже не говорю "спасибо". Быстро выбегаю из хаты и присоединяюсь к растянувшейся колонне.
На окраине деревни товарищи берут из скирды снопы соломы. Делаю это и я вместе с Волком и Дикой Кошкой. Несем снопы по очереди и мечтаем, что выспимся на сухой чистой соломе. Светает. "Соломенная" дорога, по которой мы идем, ведет прямо к месту нашего привала. Но она может послужить хорошим ориентиром и для гитлеровцев, поэтому мы вынуждены сменить район запланированной дневной стоянки. На перекрестке просек стоят офицеры и зорко наблюдают, чтобы никто не унес на своей одежде ни соломинки.
Наконец ночной переход заканчивается. Углубляемся в подмокший березняк. Те, кто.не заступает в наряд, валятся на землю и сразу же засыпают. Взвод сержанта Большого охраняет лагерь. Около одиннадцати на него неожиданно натыкаются немцы. Завязывается перестрелка, в результате которой у нас двое раненых. Гитлеровцы отступают. Опасаясь, что нас могут окружить, выступаем раньше запланированного времени. Партизаны, которые несут носилки с ранеными, часто меняют друг друга, так как передвигаться с тяжелой ношей среди кустов и топей, да еще ночью - занятие довольно утомительное. Один из раненых умоляет оставить его, но командир не хочет об этом и слышать.
Через некоторое время дорога становится лучше. Наиболее инициативные партизаны приводят откуда-то две подводы, на которые поручник Гриф (Федоровский), один из наших врачей, укладывает раненых и больных. Теперь мы двигаемся гораздо быстрее. Лес кончается, и мы выходим на полевую дорогу, которую пересекает небольшая речушка. Мост разрушен, поэтому преодолеваем ее вброд. Неожиданно в тылу что-то сверкает, а через мгновение до нас докатывается сильный грохот. На какой-то миг колонна замирает. Снова вспышка огня - и опять неистовый грохот.
- Нащупали нас,- нервно вскрикивает кто-то в темноте.
Но взрывы больше не повторяются. К нам подбегает какой-то партизан и прерывающимся от волнения голосом объясняет:
- Обе подводы с ранеными и больными подорвались на минах. Нечего собирать...
А колонна продолжает свой нелегкий путь. До рассвета мы проходим еще пару километров. Останавливаемся на отдых около затерянного среди болот хутора, насчитывающего всего несколько убогих хат. Оказывается, здесь расположились советские разведчики. Вступаем с ними в разговор. Разведчики охотно объясняют, что несколько дней назад они перешли линию фронта. Нас особенно интересует, когда начнется наступление и в скольких километрах от линии фронта мы находимся. На первый вопрос они не в состоянии дать конкретного ответа, а до линии фронта, по их данным, около двадцати километров.
Все взволнованы этим известием: один ночной переход - и мы за линией фронта! Разведчики, проникнувшись к нам доверием, рассказывают о польской армии под командованием генерала Берлинга, сформированной в СССР. Эта необыкновенная новость с быстротой молнии разносится среди партизан. Начинается паломничество к советским солдатам. Каждый хочет лично услышать что-нибудь о польских войсках.
Около полудня мы узнаем, что "Основа", то есть наша группировка, первой из частей 27-й пехотной дивизии должна пробиться через немецкий фронт на Припяти и перейти на советскую сторону. Мы очень рады, что именно нам дано это важное задание. Все воспрянули духом, у всех поднимается настроение при мысли, что завтра мы окажемся на советской стороне. Как там нас примут и через сколько дней мы будем в настоящем Войске Польском?
Как обычно, после наступления темноты среди партизан начинается оживление. Первыми выходят группы, назначенные в передовое охранение. В конце колонны сформирован транспорт раненых советских солдат. Вместе с нами они должны перейти линию фронта.
Идем лесными урочищами, соблюдая абсолютную тишину. Остановок во время марша не делаем. Около полуночи вверх взвиваются ракеты. Они ярко освещают нейтральную полосу, и нам кажется, что она совсем близко. У меня даже создается впечатление, что линия, разделяющая противоборствующие стороны, проходит где-то за ближайшими кустами или поворотом лесной тропы. Начинает светать. Ракеты теряют яркость, а до фронта мы все еще не дошли. Вдоль просеки, по которой мы идем, лежат несколько полевых телефонных кабелей. Среди идущих заметно волнение. Наконец показались опушка леса и хорошо видимые немецкие деревоземляные укрепления. За ними - заграждения из колючей проволоки и мелиорационные рвы, полные воды. Дальше, среди лугов, течет скрытая в утреннем тумане Припять; на другом ее берегу - свободная от оккупантов земля.
Наше оружие готово к бою. Не спеша, шаг за шагом мы приближаемся к немецким окопам. Вот и они... Здесь еще хранится тепло, но пусто. Гитлеровцы куда-то исчезли. Вместе с Волком и Искрой мы врываемся в первый попавшийся на нашем пути блиндаж. Около смотровой щели стоит станковый пулемет. Рядом па лавке лежат пять касок, наполненных патронами, и несколько ручных гранат. С бревенчатого потолка на брезентовом ремне свешивается телефонный аппарат. Мы поспешно хватаем все это и выбрасываем в ближайший ров с водой. В других блиндажах наши товарищи делают то же самое. Выбираемся из окопов. Волк прикладом карабина проделывает проход в проволочных заграждениях. Я неудачно прыгаю через широкий мелиорационный ров и по шею окупаюсь в болотистую жижу. Из затруднительного положения меня вызволяет Завита (Юзеф Червиньский).
На ничейной земле все больше партизан. Но немцы ужо опомнились. Они открывают заградительный огонь из орудий и минометов. Вокруг нас поднимаются фонтаны болотной воды... Через минуту к ним присоединяются пулеметы. Первые очереди проходят высоко над нашими головами. Среди партизан начинается замешательство.
- Влево, там мелко! - зовут одни.
- Вправо, там мост! - кричат другие.
Эти возгласы еще больше усиливают смятение. Мы бросаемся то в одну, то в другую сторону под стремительно усиливающимся огнем гитлеровцев. И что еще хуже, с противоположного, спасительного для нас берега тоже начинают бить пулеметы. Кто-то истерично кричит:
- Ребята, там тоже немцы! Конец нам! Предательство!
Тем временем лучшие пловцы форсировали Припять и теперь кричат в сторону виднеющихся у леса окопов:
- Не стреляй, свои!
После этих криков огонь с другого берега сразу прекращается. Но не так скоро стихают боль и обида за потери, понесенные от своих.
В боевой суматохе я потерял из виду Волка и Искру. Перебежками продвигаюсь в сторону Припяти. Во рву, мимо которого я бегу, по грудь в воде стоят капрал Отважный (Зигмунт Магуза), ефрейтор Метко (Ришард Балшан) и Омела (Мечислав Рох). Они отстреливаются длинными пулеметными очередями.
Подбегаю к берегу реки. Подгоняемый свистом снарядов, в полном обмундировании, с оружием, прыгаю в воду и пытаюсь плыть. Однако снаряжение тянет меня вниз, и я начинаю тонуть. Находящийся недалеко Березка (Бронислав Носаль) помогает мне выбраться на берег.
- Брось все это в воду,- советует он мне,- а то не сможешь переплыть на другую сторону. Главное, чтобы голову целой унести! На той стороне нам дадут новое оружие!
Действительно, па реке в это время разыгрываются ужасные сцены. Широко разлившиеся и лениво текущие воды Припяти притягивают па глубину тех, кто плохо плавает, особенно если они пытаются переплыть реку в полном обмундировании, как я минуту назад.
На берегу скапливается все больше людей, которые не умеют плавать. Из скрепленных застежками ремпей они пытаются сделать какое-то подобие каната, перетянуть его на другую сторону и тем самым облегчить себе переправу.
Едва удалось скрепить канат, как масса людей бросается в воду. Один из ремней не выдерживает, лопается, и многие начинают тонуть. А немецкие пулеметы все неистовствуют...
Я лежу, втиснувшись между кочек, и вижу, как к берегу подбегает недавно произведенный в подпоручники Молли. Второпях раздевается догола и прыгает в воду. И мне ждать нечего. Сбрасываю шинель, мундир, ботинки. Бросаю в воду пулемет и плыву.
Плыву медленно, размеренно - экономлю силы. Сзади раздаются какие-то радостные, возбужденные крики. Оглядываюсь и вижу, как вдоль берега бежит Молния (Габриэль Вонсович) и громко призывает:
- За мной, там недалеко, вверх по реке, есть мостик!
Однако я не возвращаюсь назад: верю в собственные силы. Ведь меня учил плавать капрал подхорунжий Map-цель, а друзья недаром прозвали его Торпедой. Несмотря на это, я плыву все медленнее, еле двигая руками и ногами. У меня темнеет в глазах. "Ну, еще немного, уже близко берег",- пытаюсь придать себе бодрости и заставить сделать последнее усилие. Наконец я чувствую под ногами спасительный грунт. Судорожно хватаюсь руками за камыш. Минуту отдыхаю. Все еще запыхавшийся, вылезаю из воды. Ноги постепенно наливаются прежней силой.
Рядом со мной карабкается с простреленной ладонью Стена. На лугу вижу супругов Бараньских, которые устремились в сторону советских окопов. Мы оба следуем их примеру. Над нами с визгом разрезают воздух артиллерийские снаряды. Впереди поднимаются четыре фонтана взрывов. Бараньские падают - оба ранены. Очередной снаряд разрывается недалеко от меня и обрызгивает липкой грязью. Правую ногу пронизывает жгучая боль. Смотрю на нее и вижу, как вниз вместе с грязью стекает кровь. Снова свист снарядов. Я падаю и ищу глазами какое-нибудь углубление, где можно было бы спрятаться. Снаряды ложатся все дальше, почти у советских окопов. В нескольких метрах от меня притаился раненный в лицо Стена, а около него - окровавленный подпоручник с пистолетом в руке и молодой парень с оторванной стопой.
- Спа-а-аси-и-те! -кричит он жутким голосом.
При виде раненых на глазах у меня невольно появляются слезы. Я ничем не могу им помочь, да и мне никто не спешит на помощь. Пытаюсь двигать пальцами раненой ноги - боли не чувствую, встаю.
- Лежи, здесь полно мин! - предостерегает раненый подпоручник.
Осматриваюсь - действительно, в двух шагах от себя вижу притаившуюся в траве мину ПОМЗ-2. Далее, зловеще выставив усы, торчат другие. На верхней части каждой из них укреплена звездообразная проволочка. Даже не умея обращаться с минами, я догадываюсь: достаточно дотронуться до нее - и сработает взрыватель, мина взорвется. Поднимаю ногу и осторожно перешагиваю через блестящий проводок. Пронесло! Вот еще одна проволочка, и я снова перешагиваю через нее. Не далее чем в сорока - пятидесяти метрах от меня окопы. Советский солдат, стоя на бруствере, отчаянно жестикулирует и громко кричит мне:
- Стой, стой! Куда лезешь? Здесь минное поле! Взорвешься!
- Пройду,- отвечаю я и упрямо шагаю дальше, соблюдая еще большую осторожность. Пока все идет хорошо.
И вот я уже в траншее рядом с двумя советскими солдатами - расчетом пулемета. Старший смотрит на мою раненую ногу:
- Пойдем, надо как можно скорее сделать перевязку.
Мы входим в неглубокий блиндаж. Сержант сажает меня на чурбан и водой из котелка обмывает кровоточащую рану. Его индивидуального пакета не хватает.
- Вася,- зовет он,- дай свой пакет!
В землянку входит солдат, который недавно кричал мне с бруствера, развязывает висящий на деревянном крючке вещмешок и подает бинт. Сержант, как профессиональный санитар, обматывает мне ногу. С интересом разглядываю солдатское хозяйство. В одном углу лежит куча соломы, покрытая плащ-палаткой, на крючке висит еще один вещмешок с притороченным к нему прокопченным котелком. На полке, наскоро сделанной из старой доски, лежат два куска черного хлеба. На остальное я уже не смотрю. Во рту появляется слюна. Не могу пересилить себя и прошу:
- Дайте хлеба...
Почти одновременно солдаты тянутся за хлебом и подают мне. Какой прекрасный хлеб! Он был вкусен, как какой-нибудь деликатес, и моментально исчез в моем пустом желудке. Я с надеждой оглядываю землянку.
- Больше у нас ничего нет,- по-деловому объясняет Вася.- Теперь закури,продолжает он, вытягивая кисет с махоркой и кусок газеты.
- Не курю.
- Тогда мы закурим,- говорит он и ловко сворачивает толстые цигарки.
- Ты, сынок, поляк?
- Польский партизан,- отвечаю я.
- Да...- говорит сержант в раздумье.- Нехорошо получилось, ошиблись мы. Что ж, бывает и так. Ведь мы думали, что это немцы идут в атаку... Ну, а теперь, если можешь ходить, иди на санитарный пункт. Там тебя осмотрят, дадут поесть...
Я осторожно встаю. Прощаюсь с гостеприимными солдатами и медленно, хромая бреду по ходу сообщения в тыл. У лесной дороги траншея заканчивается. Я вылезаю из нее и через несколько десятков метров наталкиваюсь на группу наших партизан, беседующих о чем-то с советскими солдатами. Подпоручник Молли стоит еще голый и лязгает зубами. К нему подходит советский солдат и протягивает шинель. Молли благодарит. Какой-то лейтенант велит нам идти к полевой кухне, которая стоит за ближайшим поворотом. Мы направляемся туда все вместе. Из-за деревьев тянет запахом жареного лука. Здоровые спешат, обгоняя раненых. А вот и кухня. Около нее классически толстый повар жарит свиное сало с луком. Завидев нас, объясняет:
- Еще минуточку подождите. Хм-м, у вас нет котелков... О, возьмите консервные банки. Ложек, к сожалению, у меня нет.
Из землянки выходит усатый старшина и, глядя на нас, командует:
- Построиться в очередь. Раненые будут накормлены первыми.
- Видишь,- говорит раненный в ногу и в руку Гром,- где армия, там и порядок.
Мы получаем по литровой банке густой пшенной каши, хорошо заправленной тушенкой и свиным салом с луком. Обжигая губы, с жадностью опорожняем банки.
Вокруг нас собирается большая группа советских солдат. Вскоре приходят несколько офицеров и формируют маршевую колонну, Я пытаюсь встать, но только теперь чувствую, как сильно болит у меня нога. Ко мне подходит советский офицер.
- Отдыхай, сейчас прибудут подводы,- разрешает он.
Часть партизан уходит. Около кухни остаются только более десятка раненых. Повар угощает всех настоящим грузинским чаем. Подъезжают санитарные подводы, и санитары помогают раненым погрузиться.
В госпитале
По дороге мы обгоняем наших легко раненных партизан, отдыхающих на обочине. Над ними поднимаются густые клубы дыма от самокруток, которые они с жадностью курят. Обрадованные, расспрашиваем друг друга о друзьях и знакомых.
Наконец наши подводы подъезжают к одиноко стоящей лесной сторожке, над которой развевается флаг со знаком Красного Креста. Вокруг большое число санитарных автомашин, возле которых заметно оживление. Раненых кладут на носилки. Медсестры разносят чай и пшеничный хлеб, меняют или поправляют повязки. Нам делают уколы, и мы снова отправляемся в дорогу, на этот раз на санитарных автомашинах.
В каждой машине есть санитар или санитарка. Наш сопровождающий утешает, что скоро мы выберемся с типично полесской, грязной и ухабистой дороги на лучшую и поедем быстрее. Одни раненые спят, другие - сидят в молчании, третьи - стонут и просят пить. И все-таки это первый спокойный вечер в далеком тылу. Наконец колонна автомашин останавливается. Санитары устанавливают носилки с ранеными под раскидистыми липами около дома священника, в котором размещается операционный зал. Мы узнаем, что все дома деревни использованы для нужд полевого госпиталя.
К работе приступает младший персонал вспомогательной медицинской службы. Нас направляют в баню. При свете коптящих керосиновых ламп несколько солдат заполняют истории болезни. Тут же, за ширмой, с нас снимают завшивевшую одежду и забирают для дезинсекции. Затем следует не совсем приятная процедура полного бритья. И вот мне покрывают клеенкой раненую ногу и на носилках несут под душ. Впервые за несколько месяцев я моюсь горячей водой с мылом и испытываю при этом ни с чем не сравнимое удовольствие.
Потом на меня надевают белье с иголочки, укладывают на носилки, покрывают одеялом, суют под мышку историю болезни и несут в дом священника. Перед дверями операционного зала застыла в напряженном ожидании очередь. К моим носилкам подходят две белые фигуры. По голосам определяю, что это женщины. Операция проходит быстро и почти безболезненно. Через стекла очков в металлической оправе на меня внимательно смотрят ласковые глаза врача. На лбу у нее выступает пот.
- Осколков вынимать не будем,- произносит она.
Быстро делают перевязку, затем один дренаж, другой. Теперь смазывают рану какой-то жидкостью, ставят термометр, делают укол - и все мои страхи позади.
- Следующий,- слышу я.
Меня выносят. За дверями операционного зала все еще стоит длинная очередь. На дворе темно. Пахнет скошенной травой. Вот и хата, в которую меня вносит на плечах санитар. Дежурная сестра показывает на большую печь:
- Положите его там...
На этой необычной госпитальной кровати лежат уже два товарища по несчастью. Не успел я устроиться, как сестра подает на жестяной, сделанной из консервной банки тарелке гуляш с гречневой кашей и душистый чай. Через пятнадцать минут к нам на печь прибывает еще один коллега.
Наконец убавляют свет - пора спать. Но сон не приходит. В избе чувствуется запах йода и керосина. Стонут раненые. Вдобавок дают о себе знать клопы. Вспоминаю события последних суток. Который раз подряд считаю до тысячи, но сна как не было, так и нет.
За окнами светает. Снова начинаю считать. Непродолжительный сон - и кто-то меня будит. Открываю глаза, медсестра подает мне термометр. Оглядываюсь вокруг. На полу установлены ряды носилок с ранеными. У окна Лежит бледный мужчина. Там, где у него должны быть ноги, одеяло плотно прилегает к носилкам.
После завтрака к нам приходит врач. Те, кто в состоянии передвигаться, выходят на солнце. Остальные лежат, прикованные к носилкам и печи. Завязываются первые нити знакомств. Я смотрю на человека у окна. Наконец спрашиваю:
- Крепко досталось?
Он не отвечает. Входят двое раненых с повязками на руках и прямо от двери обращаются к нему:
- Как живешь, Костя?
Значит, это советский солдат или партизан.
- Жить будегаь,- бодро утешают они его.
Оп слушает, глядя в потолок, но ничего не отвечает. Один из товарищей Кости вынимает из кармана больничного халата две ложки и начинает ловко выбивать ими такт.
- "Дайте в руки мне гармонь..." - напевает он.
Лежащий около меня на печи вахмистр Гриф (Апджей Понцилюш) говорит с удивлением в голосе:
- Необыкновенные это люди, русские. Умирают с песней на устах...
Сестра приносит второй завтрак. Только теперь я узнаю, какая трагедия произошла с сыном вахмистра Понцилюша Брониславом, известным нам под кличкой Марс. На первый взгляд неопасная рана, полученная в щеку от шального осколка, привела к парализации половины тела и потере речи. Глядя на поседевшую голову мальчика, вахмистр, повидавший немало горя и крови за свою солдатскую службу, не может удержаться от слез.
Советские врачи и медсестры не оставляют нас заботой и вниманием, и наше здоровье улучшается день ото дня. Сержанта Явора (Ян Яворский), супругов Бараньских, а также многих других тяжелораненых эвакуируют в Ростов-на-Дону, в госпиталь No 5343.
1 июня, после обеда, нас посетил заместитель начальника госпиталя. Он объявил, что через несколько дней мы поедем в польский госпиталь, а перед этим у нас побывает офицер Войска Польского. Радость, охватившую нас, трудно описать.
Действительно, через два дня к нам пришел молодой подпоручник. У всей партизанской братии чуть глаза не вылезли на лоб при виде настоящего польского мундира. Офицер рассказал о 1-й польской армии, о битве под неизвестным нам поселком Ленине, ответил на вопросы и сообщил, что армия стоит недалеко от Луцка и готова принять участие в боях за освобождение родины.
- До скорой встречи в Войске Польском,- прощается с нами офицер.
Ах как долго тянутся эти два дня, которые отделяют пас от встречи с соотечественниками! Здесь, в советском госпитале, нам очень хорошо, но ведь каждого тянет домой, к своим.
5 июня с самого рассвета в госпитале царит оживление: мы, польские партизаны, отъезжаем в польский госпиталь. Завтрак, сухой паек на дорогу, сердечное прощание и - в автомашины. Сестра Дуня из нашей палаты, добродушная, уже далеко не молодая, тихо плачет. Каждый из нас благодарит ее за заботу и сердечность. Дуня вытирает фартуком глаза и говорит:
- Бейте, орлы, фашистов, но в госпиталь не попадайте.
Мы уверяем, что ее желание непременно выполним. Автомашины трогаются. Персонал госпиталя машет нам на прощание платками. Наша Дуня снова начинает плакать и сквозь слезы громко кричит:
- Не забывайте! Пишите!
Погода стоит прекрасная. На небе ни облачка. По обочинам приветливо зеленеют березки, которых здесь много, радостно щебечут птицы. Грузовики и санитарные машины с каждой минутой увозят нас все дальше от советского госпиталя... Около полудня обширные леса наконец кончаются. Колонна автомашин проезжает Камень Коширский, который очень сильно пострадал во время военных действий. За городом мы видим длинный ряд стоящих на обочине автомашин с бело-красными флажками.
- Ребята, наши! - кричит Бронек Носаль.
- Наши?! - как эхо отзываются остальные.
- Где, где? - спрашивает кто-то.
- Вон там, видите? - показывает рукой Бронек.- Польские автомашины!
- Ура-а-а! - орем мы во все горло. Останавливаемся. К нам наперегонки бегут польские солдаты. Они кричат:
- Да здравствуют партизаны!
- Да здравствует Войско Польское! - пытаемся мы ответить на сердечное приветствие, но у нас это получается несколько хуже.
- Есть тут кто-нибудь из Львова, Люблина? - раздаются со всех сторон вопросы.
К сожалению, на этот раз никому не удается найти земляков. Мы с интересом разглядываем солдат и спрашиваем, как два дня назад польского офицера: какая она, наша армия? есть ли в ней танки и самолеты? когда начнутся боевые действия за освобождение родины?
Дружеские приветствия и разговоры прерывают появившиеся офицеры. Они предупреждают, что нас ждет дальняя дорога, и отдают распоряжения перегрузить раненых на польский автомобильный транспорт.
К работе приступают польские санитарки, которым помогают водители автомашин обеих колонн.
- Хороши грузовики! - восхищенно восклицает Гром (Збигнев Пабян).
- Те, у которых три ведущие оси, вероятно, американские,- размышляет вслух Щегол (Тадеуш Хмелевич).
Я очень хочу, чтобы меня обязательно погрузили на американскую машину, однако оказываюсь в кузове далеко не нового "зиса". Мы прощаемся с советскими водителями и отправляемся в путь. "Зис" прекрасно продвигается по песчаной дороге и даже обгоняет несколько "студебеккеров". Вместе с нами едет санитарка. Она много рассказывает о нашей армии, объясняет, что при обращении к вышестоящему командиру и старшему по званию необходимо добавлять слово "гражданин", что при отдаче рапорта уже не употребляется "имею честь доложить" и что в ротах и выше имеются офицеры по политико-воспитательной работе, к которым можно обращаться за помощью в любом затруднительном случае...
- Ты, сестричка, будь добра, расскажи нам что-нибудь о вооружении, какое у вас есть,- просит Гриб (Мечислав Серацен).
- О, оружия много, и разного. Когда подлечитесь, то постарайтесь попасть в артиллерию.
- А почему? - не понимаю я.
- Во-первых, будешь ездить на автомашине. Во-вторых, сам знаешь, что артиллерия - это бог войны.
- Сестра правильно говорит,-поддерживает ее Гриб.- Только нас всех, вероятно, в артиллерию не возьмут.
- Во всяком случае, постарайтесь. Некоторым это, может, и удастся. Мы все болтаем, а у меня для вас есть термос с горячим чаем. Кто хочет нить?
- Все, сестричка! - Вахмистр Понцилюш разворачивает пакет с едой, который мы получили на дорогу от советских товарищей. В упаковке - шесть черных сухарей, кусок крепко просоленного сала, два кубика какого-то концентрата, щепотка чаю и четыре куска сахару. Мы несколько разочарованы.
- Эх, недовольны сухарями и салом... Стыдно. Мы, до того как пошли в армию, получали гораздо меньше. В Советском Союзе все идет на нужды фронта, а вы здесь... Вижу, что избаловали вас в госпитале...
- Нам в обед давали компот из изюма, а в дорогу - эти сухари! - пытается оправдаться сержант Кабан (Станислав Яворский).
- Вы должны еще многое понять, ребята,- заканчивает разговор медсестра и наливает всем чай.
В сумерках автомашины проезжают село Пшебраже. На дорожных указателях название населенного пункта написано дважды - по-польски и по-русски.
- Скоро будем на месте,- сообщает сестра.
Въезжаем в лес. Часовой поднимает шлагбаум. За ним, в глубине, стоят палатки, на высокой мачте развевается польский флаг. К нам бегут солдаты. Наша автомашина пришла второй, поэтому, вероятно, они и проявляют такой интерес к нам. Мы расстаемся с водителем "зиса". Раненых на носилках несут в распределительный пункт. Здесь просматривают истории болезни и сортируют раненых по палаткам. Я попадаю в ту, где лежат уже несколько наших партизан с первой автомашины и солдаты из артиллерийской бригады. Меня размещают во втором ярусе. Не успел я прийти в себя с дороги, а уже подают ужин. Медсестра в белоснежном фартуке, с накрашенными губами, запрещает всякие разговоры.