Страница:
Сперва они заметили только застрявшие меж камнями гнутые жерди с прицепленной не то тряпкой, не то зверьей изодранной шкурой (речные волны трепали ее по-песьи злобно и истово).
Это были остатки биарминской кожаной лодки. На очень похожей уплыл из ярлова гарда Палдур. То есть не на похожей, а на ней самой. Нет-нет, ни Молчальник, ни Кнуд (ни тем более Кудеслав) не знали настолько хорошо приметы Палдурова челна, чтоб распознать его по обломкам. Но сам Палдур, оказывается, тоже был тут, на отмели — просто они заметили его уже после того, как очалились возле обломков и выволокли свою долбленку на относительно сухое место. Ведь и впрямь же не вдруг различишь на рыже-ржавом ржаво-рудое!
Кудеслав глянул лишь мельком и принялся очень внимательно всматриваться в ближнюю заросль. Тело пролежало здесь не дольше чем день, ночь и еще полдня; да, недолго пролежало тело, но лисы и прочие лесные прожоры успели хорошо над ним потрудиться. А только вовсе не от этого к горлу Вятича всхлестнулась вязкая да едкая горечь. Зверье на то и зверье, чтоб зверствовать. Да и видывал он уже такого предостаточно — ив здешней земле, и в других чужих, и в собственной.
Но вот удар, разваливший окольчуженного дружинника от шеи до пояса… И то, как и куда был всажен собственный же, вероятно, Палдуров меч…
Кнуд и Свей принялись обсуждать сноровку да силу Торхельмингов (а кому б еще тут суметь вот этак-то, кто б еще на вооруженье да браслеты убитого не польстился?!). А Кудеслав, прислушиваясь вполуха, думал, что человек в любых делах берет верх над зверьем. Да, в любых делах. В зверских — тоже.
А потом они переминались на хрусткой-трескучей гальке и, не переставая шнырять по кустам да склонам настороженными хваткими взглядами, тихонько спорили: что да как теперь делать.
То есть про «что» спорить как раз не потребовалось.
Свей был свеем; стало быть Палдур не то что родовичем, а даже одноплеменным мог приходиться из них троих одному лишь Кнуду (и то неизвестно, поскольку Бесприютный ярлову отцу в закупы угодил младенцем и родство свое знал с чужих только слов). И ярл приказывал лишь дознаться про Палдурову судьбу, а не в случае чего мстить. И все же Бесприютный со Свеем ни на миг не задумались, что именно надлежит теперь делать. И бурчание Кудеслава — дескать, вот так дружинники ярловы теперь и будут по очереди здесь пропадать, покуда тот либо сам сюда не наладится, либо от безвестий помрет — это бурчание Кнуд и Молчальник сочли тем, чем оно и было. Насмешкой сочли. Над ярлом.
И Свей опять сказал про разделить и про «втроем на одного». А Кнуд сказал так: «Говорят, там при них живут только двое стариков — помощников по хозяйству. Вряд ли кто-то следит за рекой. Нас трое мужчин в железных шлемах, в железной броне и с крепким оружием в крепких руках. Давайте просто пойдем на Торхельм и убьем всех, которые там».
И они пошли.
Свей и Кнуд — почти по самому дну лощины, вдоль ручья, по открытому. Правый лощинный отлог был поплоще, и зарос он пореже — только деревьями. Молчальник и Бесприютный решили: если Торхельминги следят за рекой и нападут, то справа (редколесье тем выгодней для засады, что и спрятаться можно, и быстро-бесшумно кинуться на врага). Поэтому лесному человеку Ватитшу определили идти скрытно верхом левого берега, а ежели что — бить стрелами поверх луговины и успеть хотя бы поранить хотя бы одного ворога прежде, чем те добегут до открыто идущих низом.
Лесной вятич, правда, заикнулся, что уж до трех-то считать даже берсерки, поди, умеют, а ежели за рекой следят, то усмотрят и кто куда от нее пошел. Но Свей спросил:
— Ты можешь предложить что-то умнее?
Вятич вздохнул, снял и отдал Кнуду свой щит (лучнику, да еще лезущему в крепь, лишнее снаряженье скорей помеха, а бесприютный урман из-за привычки выменивать все подряд на хмельное был не шибко имущ — из доли в последней добыче, кажется, только доспех персидский к тому времени пропить не успел)… Потом он, вятич, без особой нужды поправил висящий за спиною колчан… Потом еще раз вздохнул… И отправился, куда велели. Потому что долгие пререкания здесь, на ровной отмели, показались ему лучшим способом не дожить даже до ночи. Молчальник и Бесприютный ловчее, чем Кудеслав, умели убивать умелых в убийстве людей; зато Кудеслав родился да вырос в чаще-матушке и вдобавок обладал неявною силой. Потому-то он, в отличие от друзей-скандийцев, чувствовал: за отмелью следили и продолжали следить.
Кудеслав уже лез в облепившие склон кусты, когда позади что-то рухнуло. Не успел он обернуться да глянуть, как это самое что-то, продолжая трещать гравием и, вероятно, вставая, затеяло громко и внятно поминать Кнудовым голосом всех основных скандийских богов, особо выделяя ответственных за реки и скользкие спотыкальные камни. Закончив с богами, Бесприютный урман поведал то ли Свею, то ли провислому небу:
— Утром, отправляясь, я вопреки советам выхлебал бо-ольшую флягу крепкого меда. И напрасно. Нужно было выхлебать две.
А потом Вятичу на некоторое время сделалось не до побратима и Свел: слишком много сил сжирала ходьба.
Склон действительно оказался почти непролазен даже для лесного человека (Кудеслав едва ли не через шаг цеплялся за ветви то луком, то рукоятью меча, то еще чем), и даже для лесного человека склон оказался непролазен бесшумно. Впрочем, слух по тогдашней погоде ни Вятичу, ни возможной засаде был не помощник — звуки рассасывались в монотонном бормотанье полудождя-полуграда.
Пока Кудеслав продирался к гриве, Кнуд и Свей успели уйти далеко. Их отблескивающие тусклым железом фигурки маячили уже почти возле неблизкого лощинного выгиба. Но Вятич не торопился их догонять. Наскоро оглядевшись, он выбрал дерево прямей да выше других, аккуратно прислонил лук к стволу и пардусом взметнулся в черную путаницу безлистной кроны.
Свет, которому хватало сил продавиться сквозь мокрую кошму неба, был тускловат, но, рассеянный льдистой моросью, совсем не давал теней — из-за этого даже очень неблизкое казалось и было особенно различимым. Потому-то, наверное, Вятич Кудеслав и сумел заметить серое пятнышко, умелькнувшее прочь по гребню противоположного склона. А верней, потому вышла такая удача Кудеславу, что он заранее догадывался, где и что может мелькнуть.
Кнуд-побратим и Молчальник не ошиблись в догадке: скрадка была на редколесном берегу ручья. Только не потому, что оттуда удобней напасть, а потому, что редколесьем быстрее бегать.
Может, раньше при Торхельмингах и жили только два старика, но убежавший соглядатай был мальчишкой, быстроногим и расторопным. И неглупым. Высмотрел чужих, понял, как да куда они двинулись, а теперь мчится к хозяевам — рассказать высмотренное да понятое.
Проводив взглядом серый лоскут мальчишеской одежонки, Вятич не слез, а почти свалился наземь, подхватил лук и бросился вниз по склону — не думая о скрытности, не озабочиваясь уберегать лицо от хлещущих веток.
Ручей, кажется, еще сильней вздулся за время Кудеславова лазанья по местной чащобке, но вятичу сумелось почти что с ходу перепрыгать по камням этот бурливый поток вспененной жидкой глины.
Бежать по редколесному склону действительно оказалось легко. Кудеслав успел и догнать, и даже изрядно перегнать друзей (те вышагивали развалисто да неспешно, приноравливаясь к непрыткой прыти лучника, по их разуменью дерущегося гривою чащобного склона). Успел, а потому вспомнил о необходимости скрытничать. И вовремя. Потому что вскоре разглядел встречно идущего.
Кряжистый мужик в меховой одежине да в кожаном куцем доспехе, без шелома — русые волосы слеплены-вытемнены мокретью. При увесистом коротком копье и при двух мечах (один, длинный, за спиною, другой, поменьше, на поясе с правого боку). И еще то примечательным показалось, что в плечах широк неимоверно, аж не по-людски, руки нечеловеческой же длины, но притом низкоросл и коротконог до уродства. Или это лишь показалось так оттого, что шел встречный согнувшись, а вятич на него сверху смотрел (и не смотрел даже — высматривал, скорчась за древом)?
А встречный действительно не шел, а крался по низу редколесного склона, прячась от Кнуда со Свеем. Прячась. От Кнуда со Свеем. И будто нарочно показывая себя гриве противоположного склона, заросшего, куда на глазах следилыцика ушел Кудеслав. Да еще и будто прикипев к тому склону хватким сторожким взглядом, а на идущих вдоль ручья лишь посматривая час от часу.
Вот так. Это вятич никак не привыкнет к диковинной повадке урманов — как они сплошь да рядом исхитряются сочетать хитрую предусмотрительность с ребячьей (а то и жеребячьей) беспечностью. А Торхельмингам то не в диво. Ничем, видать, братьев с Торова холма не озадачило такое рассужденье ярловых людей: коли, дескать, за нами следят, точней точного ничего у нас не получится, потому надобно думать, будто именно сейчас никто за нами уже не следит. Не озадачило, ибо сами Торхельминги рассуждали бы так же.
Вот они и поверили. И теперь тот, которого углядел Кудеслав, приманывает собой лучника, якобы крадущегося через крепь. Значит, второй из братьев там, на противоположном склоне. Скрадывает того же лучника, которого там давно уже нет. А этот берсерк, который тут, внизу… Неужели рассчитывает успеть увернуться от стрелы? С того-то склона до него шагов сотни со две, но все равно… Или надеется, что брат вовремя распознает вражьего лучника да опередит?
А Кнуд и Молчальник, шедшие противоположным берегом ручья, добрались до места, где кусты нависали уже над самой водой.
Тем берегом идти дальше нельзя, сейчас они станут перебираться на здешний. Тут бы Торхельмингам и кинуться с двух сторон…
Кинутся?
Или не решатся, пока третий ярлов дружинник невесть где? Но уж больно соблазнительный для них миг… Так не самого ли себя ты перехитрил, лесной человек?!
Кудеслав до рези под веками вглядывался в противоположный склон, соображая, как бы сам вел себя на месте ворожего урмана. Тому б постараться зайти как можно выше да затаиться над местом, где идущие низом станут перебредать ручей… Вон, к примеру, на самой гриве торчит валун… Точь-в-точь зуб великанский, проеденный… Сбоку еще нарост какой-то…
Да!
Нарост дернулся, приподнялся, слепил себя в голову да плечи привставшего человека. Не стал второй Торхельминг тратиться на вылавливанье ярлова лучника. Он рассудил умнее: приискал себе место посподручнее, выждал, пока двое внизу сделают то, чего никак не могут не сделать… и…
Вятич привстал на колени, изготовил лук. Ох, далековато метать… Если ворог бронный (отюда-то не разберешь!) — беда. Настоящий панцирь даже увесистой железножалой стреле на двухстах шагах не пробить… Да еще тетива поскучнела, накуксилась от дождевой сырости… Но за моросным ропотом подлет стрелы не расслышится (и тому, который тут, у подножья, не расслышать ее пролета), и ветра нет — то все на пользу… Но даль, даль! Ох, нахитровал ты, лесной дуролом, себе же на вред…
Все!
Свои полезли в ручей. А урман, дурень, аж до пояса высунулся из-за валуна, машет — братово, что ль, внимание привлечь хочет? Бей! Второй такой возможности враг не подарит!
Злобно ляснула по назапястнику тетива, стрела с обиженным гуденьем ушла низать льдистую морось — за миг до того, как урман, напоследок особенно резко отмахнув вскинутой правой рукой, сунулся обратно за камень.
А еще не мигом даже — огрызком мгновенья позже Свей, переходивший ручей вторым, споткнулся и лицом вниз всем весом своим немалым обрушился в рыжую бурливую воду.
Кнуд, наверное, тоже сперва решил, будто Молчальник всего-навсего оступился. Во всяком случае, бесприютный викинг, который успел уже выбраться на более-менее сухое, повернул было обратно. Второй Торхельминг, хоронившийся в двадцати шагах под Кудеславом, того-то, небось, и дожидался. Потому что он вдруг ринулся вниз, к ручью, вскидывая копье.
Таиться нужда отпала. Кудеслав вскочил в рост, снова готовя лук: два-три десятка шагов — тут тебе, друже-враже, легонький твой доспех не оборона! И снова ляск тетивы по толстой просмоленной сыромятине, снова раздраженный гуд сорвавшейся в лет железноклювой погибели. Догнала она урмана, погибель эта, почти на полдревка вбила себя в доспешную кожу, в левое ворожье плечо. А только ворог не запнулся даже, не оглянулся на внезапную боль — он все той же безмолвной жутью-примарой несся к ручью, к топчущемуся по колено в воде Кнуду.
То проклиная своих да чужих богов, то их же, проклятых, принимаясь молить о подмоге, Кудеслав еще дважды растягивал-спускал тетиву, метя в мелькающую меж ветвей спину. Вторая стрела размозжилась о по-чудному привешенный длинный берсерков меч, третья вогналась урману в бок (снова в левый, снова близ сердца)… Торхельминг опять не заметил раны. Впрямь будто сон похмельный…
Еще не зная, что именно станет делать там, внизу, вятич взревел подраненным шатуном (на себя отвлечь ворога надеялся, что ли?!) и раненым же медведищем ринулся не разбирая дороги ломиться со склона. Когда он, смахивая кровь с исхлестанного лица, вывалился наконец из леска, бывшего прежде таким прозрачным, а тут вдруг с чего-то понепролазнев-шего (марь, точно — марь!), оказалось, что побратим успел уже и из воды выскочить, и щит на руку перекинуть, и топор изготовить. Бесприютный боком, вприскочку, обходил напастьника по широкой дуге, норовя вывернуться из-под наскока и зайти сверху.
Не получилось.
Торхельминг, по-бескостному извернувшись на бегу, хлестнул оружной рукою вперед и вбок… Мелькнула над галькой серая молния дрота-копья…
Из-под такого броска даже ратному умелейшему умельцу, каким и Кнуд был, не вывернуться (тем более после фляжищи хмельного, хоть и полдня тому питой). Бесприютного лишь на то и хватило, что щит приподнять. А только прошибло копье дубовую, кованную железом плаху. Прошибло, грянуло в панцирь, швырнуло Кудеславова побратима плечьми да затылком на трескучую гальку…
В следующий миг Кудеслав с налета обеими руками ударил Торхельминга по лишь волосами прикрытой голове… лишь тогда вспомнив, что в этих самых руках вместо меча по-прежнему стиснут лук. Если уж явь решила тягаться с жуткими снами, то до конца.
Ему еще достало времени уронить лук и выдернуть меч… то есть ПОЧТИ выдернуть — день все-таки очень не без везения выдался. Потому что выдерни Кудеслав клинок из ножен совсем, беспременно бы тут же оружие свое и упустил. Он не сумел заметить стремительный ответный удар, а только удар этот (скорей всего, локтем на развороте) отшвырнул вятича так далеко, что он, вятич, опамятовал все-таки прежде, чем Торхельминг успел к нему подбежать.
Пораненный тяжко, как бы не смертно даже, урман не пер вслепую, как давеча Кудеслав — лишь бы успеть, — а будто скользил над каменным неукатанным крошевом. Оба его меча были теперь оголены, изготовлены, прищуренные глаза вспыхивали остро да цепко — наверняка он вовремя распознал, что враг опомнился и не просто так валяется на земле.
Нет, Кудеслав не успел бы ничего выдумать. Он успел только спустить тело со шворки разума в надежде, что оно само придумает что-нибудь. И тело придумало. Левая вятичева рука будто собственной волей дернулась встречь набегающему, готовому рубануть с ходу урману. Тот мимо воли вздернул меньший клинок, пытаясь отмахнуться от брошенной в лицо жмени щебня (небось что-то поопаснее примерещилось), и, пока клинок вздергивался, Кудеслав в перекате проскользнул под ним, вскочил — хоть ворогу и успелось крепко задеть его по плечу вторым, большим мечом (хвала богам, вдогонку удар пришелся, а то б прорубил и броню, и то, что под ней).
Вскочил.
И тут же, не давая Торхельмингу времени на новый размах, прыгнул к нему, выбрасывая перед собой довыдернутое наконец из ножен оружие. Носок вятичева клинка почти на пядь вгрызся в доспех, в поддоспешье и в урманский живот, но тут некстати вздумавшее ополоуметь кудлатое небо с гулким натужным звоном рухнуло Кудеславу на темя (при этом почему-то едва не выломав челюсть). А вздумавшая ополоуметь кремнистая твердь миг спустя обвалилась ему на спину.
Он не потерял сознание. Он понимал, что получил рукоятью меча по шлему и что с мига на миг получит клинком того же меча в горло. А вот чего он сперва никак не соглашался понять, так это отчего голова заслонившего собою весь мир Торхельминга вдруг брызнула кровавыми клочьями. Лишь когда галька вскрикнула под рухнувшим тяжким телом, вятич с трудом осознал, что продолжает видеть стоящего.
Это был Кнуд.
Без щита, левая рука висит плетью, на животе вообще… уф, нет, — это (хвала всем богам!) не рана с вывесившимися потрохами; это Кнуд, видать, в последнее мгновенье сумел извернуться, и копье больше вскользь проехалось, распахав скрепы железных пластин… Все равно, конечно, крепче крепкого побратим схлопотал — вон изо рта алая дорожка тянется… и из носу тоже… не напрочь ли себе язык откусил от вражьего-то удара?! Но какая бы там беда ни постигла язык вятичева побратима, правая рука Кнуд а была цела и крепко сжимала топор, на обух которого ушибленному по голове Кудеславу смотреть не хотелось. Тошнило его, ушибленного, от этого зрелища.
А Кнуд, отплюнувшись красным, прошепелявил:
— Удачно вышло, что я хорошо выпил утром. На бесхмельную голову мне бы после того копья не подняться.
Потом он снова отплюнулся и сказал уже почти что раздельно:
— Вставай. Еще не кончено: где-то здесь есть второй.
А потом он еще сказал:
— Понял теперь, что оно такое — берсерк?
Вятич встал, уронив при этом шлем с головы: подбородочный ремень, оказывается, лопнул (и спасибо ему — не ремень бы, так подбородок). Скользнул взглядом по лежащему навзничь Торхельмингу, по его спине с торчащими пернатыми древками, по черной луже, расползающейся из-под его живота… Осторожно, будто хрупкость неимоверную, тронул собственную гудящую голову; попробовал шевельнуть правым плечом, едва удержал вскрик… И запоздало кивнул: понял.
Кнуд тем временем принялся объяснять, будто раз второй Торхельминг не пришел на подмогу брату, значит, не видел, как того убивают, и, значит, его, второго, тут вовсе не было, и, значит, он, второй, замыслил вовсе хитрую какую-то хитрость… Но Кудеслав буркнул:
— Не поэтому.
А потом подобрал меч и шагнул к ручью.
Кнуд недоуменно следил, как побратим, оступаясь, перебирается на другой берег, лезет в кусты, вверх… Когда вятич уже почти утонул в зарослях, Бесприютный пожал плечами, сплюнул и отправился следом.
Может, второй Торхельминг и замышлял неведомую хитрую хитрость, но выполнить ее он не успел.
Второй Торхельминг лежал возле клыкоподобного валуна, где его давеча высмотрел Кудеслав. Лежал, сжимая в мертвом кулаке пращный ремень. Вот оно что: праща… Небось выйди их верх, глумился бы: для меня-де ярловы — что волчины воровитые, я их пастушеским оружьишком побиваю… Этот из братьев тоже поспесивился надеть шлем да путный железный панцирь. А хоть и надень — ни то ни другое не защитило бы от стрелы, угадавшей точнехонько в глаз.
Вятич мгновенье-другое смотрел на убитого ворога и вдруг хихикнул. И еще раз. И снова. А когда встревоженный Кнуд выкарабкался на гриву, Кудеслав, привалясь к валуну, хохотал так, что эхо докатывалось, кажется, аж от лысой макушки Торхельма.
Некоторое время Бесприютный немо и ошарашенно взглядывал то на мертвого врага, то на киснущего со смеху друга. Наконец вятич продавил между всхлипами:
— У нас… старики у нас учат… белку… в глаз бить, чтоб… чтоб не попортить шкурку… Понимаешь? Шку-у-урку чтоб… ой, не могу я!!!
Вряд ли Кнуд ухитрился хоть какой-то смысл выволочь из этих всхрапов да блеянья. А только через миг урман уже и сам хохотал — запрокидываясь, утирая рукавом то кровь с подбородка, то слезы со скул и щек.
Да, то было давно; то было еще до зловещего предсказанья про брагу, которому не внял побратим… Да нет же, Кнуд тогда еще не был тебе побратимом; это как бы не именно после того дела близ Торхельма вы побратались…
Похоже — не похоже, такая река или не такая… Почему именно сейчас это вспомнилось? Почему, почему?
А не из-за ярла ли?
Не будь у него оружной силы, округа бы совсем с ним не считалась. Как не будь при Волке дружины, Яромир его б и не слушал. Ну и что? Вот так всегда: мелькнет какая-то мыслишка, и нету ее, один след неясный остался, воспоминанье — будто важное что-то прошмыгнуло около, рядом совсем, а в самые-то руки и не далось.
И еще зверство то человечье… Торхельминги — люди — повели себя зверее зверей. Вон как тот, первый, нападал, стрел в себе не чувствуя — впрямь ровно медведище… А недавний медведь-людожер кой в чем вел себя не по-зверьи… Ну и что?
Да, мысли прошмыгивают, выскальзывают из рук; а только уж одним-то краем своим вспомянувшаяся давняя быль пришлась к месту-времени. Тогда ты выручил Кнуда, а тебя, лесного облома, Кнуд выручил. Нынешние же дела могут так вывернуться, что тебя одного не хватит позаслонять собою всех, которые под угрозой. Да и из спасаемых многие ли, если что, кинутся от смерти тебя заслонять? То есть двое-трое кинутся, ни на миг не заколебавшись, а только надежней ли тебе от этого знания? Вон хоть та, что мышью под веником притихла сейчас позади тебя, — не допустите, боги, ее к несчастью… и уж тем более не допустите дурня Кудеслава выжить ценою несчастья с… Да хватит же тебе, впрямь ты дурень! Хватит! Не ровен час — накличешь!
Мечник все налегал и налегал на весло.
В нынешнем положении от зоркости, чуткости да ловкого обращенья с оружием проку почти никакого. Тут одна надежда — быстрота. Хлипенькая, конечно, надежда, но другой-то нет!
Впрочем, покуда ничего не происходило. Лишь однажды Кудеславу почудилось, будто бы сумел он ощутить на себе недобрый пристальный взгляд из прибрежных кустов. Однако почудиться могло и напрасно; если же нет, то была это, скорее всего, какая-нибудь вспугнутая с водопоя зверина. Здесь, меж двумя людскими поселениями, зверь да птица сторожкие. И не только здесь — так уже по всей ближней округе.
Да, скудеет округа.
И первые, кому страшна недобычливость здешней охоты (страшней, чем даже самим охотникам), — так это Зван и Звановы. Род от переселения не удержишь; остаться без родовой защиты тоже нельзя… Так что не объявись Волк со своими, не посули он выход — пришлось бы Звану, как ни верти, бросить здешнее место. А это ему, Огнелюбу то есть, поди, куда хуже, чем ножом по горлу.
Ножом.
По собственному своему горлу.
Или не по своему.
Отбить общинные челны, нападение свалить на мордву.
Велеть Кудлаю пострелять безвинных мокшан — чтоб, значит, свара заварилась скорей да крепче, чтоб никто не успел толком задуматься: а мордва ли?..
И что потом?
Неужто Огнелюб надеялся, что Яромир вот так сразу кинется за подмогой к воеводе «старейшины над старейшинами»? Не глупость ли такая надежда? Может, Зван полагал, что мордва первым же приступом одолеет малолюдную, не успевшую изготовиться к отпору общину, разорит город, нахватает полон… А через день-другой объявился бы со своей дружиною Волк — доброхотный да бескорыстный выручатель-отмститель? Может, и так. Особенно ежели бы при мокшанском приступе Яромир, Божен и еще трое-четверо наиболее уважаемых охотников с честью отдали бы жизни за свою общину (конечно, не без помощи Огнелюбовых поплечников)… И вышло бы все по желанию Огнелюба: не слобода при граде, а град при слободе, и надо всем этим крепкая защита…
Вот только не подумал Зван, что град от мокши может отбиться. И еще не подумал, что ежели община замирится с мордвой, то черные его затеи мигом поверх ряски всплывут.
Не подумал?
Это Зван-то?!
Ой, не похож Огнелюб на дурня! Так, может, для случая, если дело не по его желанию обернется, слободской голова припас еще какую-нибудь хитрую каверзу? Вот это запросто. Вон хоть на мысе сейчас: и градские воины там, и Звановы с Ковадлом (если волхв сумел, как было условлено, не отпустить Огнелюбова подручного в слободу), и мокшанский голова с сыном… Ох же и варево может там нынче завариться! Такое варево — век не расхлебать. И еще ты, воин могучий, нахвастал быть на мысу прежде крепкого света, а сам хорошо если до полудня поспеешь… Плохо. Одна надежда, что при волхве никто не осмелится затеять черное дело.
А вот изверги (Мечник нынешней ночью уже говорил об этом Яромиру), похоже, к нападению имеют касательство вовсе слабое — всего лишь заранее прослышали, будто готовится нечто такое, и позаботились обезопасить свой товар. Ну, и опять же таки не позаботились предупредить общину. Что ж с того? Им община больше не мать; даже не мачеха. Небось, приключись какая беда у того же Чернобая, Яромир лишь позлорадствует. Опять же и припугнуть извергов при их малолюдстве да отшельном житье — плевое дело: дескать, помалкивайте, а не то…
Да, извергов вполне могли припугнуть. Но вот кому понадобилось убивать Шестака да подкладывать его труп вместо упокойного полоняника? Конечно, вряд ли можно было предугадать, что подмена распознается. Не воротись Мечник в град так скоро да не вздумай Яромир показывать ему труп (мог же старейшина и просто словами сказать: так, мол, и так, узнали его…), затея с подменой скорее бы всего удалась. Но вот чья она, эта затея?
Зван, опасаясь, что откроется, кто захватил общинные челны, пытался свалить вину на извергов? Снова глупость! Где им мужиков-то набрать для этакого нападения? Даже если те, что уплыли на торг, спешили обогнать общинную вервеницу не ради своей безопасности, а ради учиненья засады — и то их было бы слишком мало. Может, конечно, Яромир прав, и изверги лишь принимали участие в общем деле со слобожанами да с Волковыми дружинниками? Тогда снова-таки непонятна подмена упокойника. Разве что Кудлай просто-напросто свел с Чернобаевым сыном какие-то свои счеты и решил этак вот спрятать труп, чтоб не быть уподозренным в неправом человекоубийстве? Тогда получается, Кудлай вовсе не по чьей-то зловредной указке вредил общине, а по собственной пакостной глупости… А выжженный камыш?
Это были остатки биарминской кожаной лодки. На очень похожей уплыл из ярлова гарда Палдур. То есть не на похожей, а на ней самой. Нет-нет, ни Молчальник, ни Кнуд (ни тем более Кудеслав) не знали настолько хорошо приметы Палдурова челна, чтоб распознать его по обломкам. Но сам Палдур, оказывается, тоже был тут, на отмели — просто они заметили его уже после того, как очалились возле обломков и выволокли свою долбленку на относительно сухое место. Ведь и впрямь же не вдруг различишь на рыже-ржавом ржаво-рудое!
Кудеслав глянул лишь мельком и принялся очень внимательно всматриваться в ближнюю заросль. Тело пролежало здесь не дольше чем день, ночь и еще полдня; да, недолго пролежало тело, но лисы и прочие лесные прожоры успели хорошо над ним потрудиться. А только вовсе не от этого к горлу Вятича всхлестнулась вязкая да едкая горечь. Зверье на то и зверье, чтоб зверствовать. Да и видывал он уже такого предостаточно — ив здешней земле, и в других чужих, и в собственной.
Но вот удар, разваливший окольчуженного дружинника от шеи до пояса… И то, как и куда был всажен собственный же, вероятно, Палдуров меч…
Кнуд и Свей принялись обсуждать сноровку да силу Торхельмингов (а кому б еще тут суметь вот этак-то, кто б еще на вооруженье да браслеты убитого не польстился?!). А Кудеслав, прислушиваясь вполуха, думал, что человек в любых делах берет верх над зверьем. Да, в любых делах. В зверских — тоже.
А потом они переминались на хрусткой-трескучей гальке и, не переставая шнырять по кустам да склонам настороженными хваткими взглядами, тихонько спорили: что да как теперь делать.
То есть про «что» спорить как раз не потребовалось.
Свей был свеем; стало быть Палдур не то что родовичем, а даже одноплеменным мог приходиться из них троих одному лишь Кнуду (и то неизвестно, поскольку Бесприютный ярлову отцу в закупы угодил младенцем и родство свое знал с чужих только слов). И ярл приказывал лишь дознаться про Палдурову судьбу, а не в случае чего мстить. И все же Бесприютный со Свеем ни на миг не задумались, что именно надлежит теперь делать. И бурчание Кудеслава — дескать, вот так дружинники ярловы теперь и будут по очереди здесь пропадать, покуда тот либо сам сюда не наладится, либо от безвестий помрет — это бурчание Кнуд и Молчальник сочли тем, чем оно и было. Насмешкой сочли. Над ярлом.
И Свей опять сказал про разделить и про «втроем на одного». А Кнуд сказал так: «Говорят, там при них живут только двое стариков — помощников по хозяйству. Вряд ли кто-то следит за рекой. Нас трое мужчин в железных шлемах, в железной броне и с крепким оружием в крепких руках. Давайте просто пойдем на Торхельм и убьем всех, которые там».
И они пошли.
Свей и Кнуд — почти по самому дну лощины, вдоль ручья, по открытому. Правый лощинный отлог был поплоще, и зарос он пореже — только деревьями. Молчальник и Бесприютный решили: если Торхельминги следят за рекой и нападут, то справа (редколесье тем выгодней для засады, что и спрятаться можно, и быстро-бесшумно кинуться на врага). Поэтому лесному человеку Ватитшу определили идти скрытно верхом левого берега, а ежели что — бить стрелами поверх луговины и успеть хотя бы поранить хотя бы одного ворога прежде, чем те добегут до открыто идущих низом.
Лесной вятич, правда, заикнулся, что уж до трех-то считать даже берсерки, поди, умеют, а ежели за рекой следят, то усмотрят и кто куда от нее пошел. Но Свей спросил:
— Ты можешь предложить что-то умнее?
Вятич вздохнул, снял и отдал Кнуду свой щит (лучнику, да еще лезущему в крепь, лишнее снаряженье скорей помеха, а бесприютный урман из-за привычки выменивать все подряд на хмельное был не шибко имущ — из доли в последней добыче, кажется, только доспех персидский к тому времени пропить не успел)… Потом он, вятич, без особой нужды поправил висящий за спиною колчан… Потом еще раз вздохнул… И отправился, куда велели. Потому что долгие пререкания здесь, на ровной отмели, показались ему лучшим способом не дожить даже до ночи. Молчальник и Бесприютный ловчее, чем Кудеслав, умели убивать умелых в убийстве людей; зато Кудеслав родился да вырос в чаще-матушке и вдобавок обладал неявною силой. Потому-то он, в отличие от друзей-скандийцев, чувствовал: за отмелью следили и продолжали следить.
Кудеслав уже лез в облепившие склон кусты, когда позади что-то рухнуло. Не успел он обернуться да глянуть, как это самое что-то, продолжая трещать гравием и, вероятно, вставая, затеяло громко и внятно поминать Кнудовым голосом всех основных скандийских богов, особо выделяя ответственных за реки и скользкие спотыкальные камни. Закончив с богами, Бесприютный урман поведал то ли Свею, то ли провислому небу:
— Утром, отправляясь, я вопреки советам выхлебал бо-ольшую флягу крепкого меда. И напрасно. Нужно было выхлебать две.
А потом Вятичу на некоторое время сделалось не до побратима и Свел: слишком много сил сжирала ходьба.
Склон действительно оказался почти непролазен даже для лесного человека (Кудеслав едва ли не через шаг цеплялся за ветви то луком, то рукоятью меча, то еще чем), и даже для лесного человека склон оказался непролазен бесшумно. Впрочем, слух по тогдашней погоде ни Вятичу, ни возможной засаде был не помощник — звуки рассасывались в монотонном бормотанье полудождя-полуграда.
Пока Кудеслав продирался к гриве, Кнуд и Свей успели уйти далеко. Их отблескивающие тусклым железом фигурки маячили уже почти возле неблизкого лощинного выгиба. Но Вятич не торопился их догонять. Наскоро оглядевшись, он выбрал дерево прямей да выше других, аккуратно прислонил лук к стволу и пардусом взметнулся в черную путаницу безлистной кроны.
Свет, которому хватало сил продавиться сквозь мокрую кошму неба, был тускловат, но, рассеянный льдистой моросью, совсем не давал теней — из-за этого даже очень неблизкое казалось и было особенно различимым. Потому-то, наверное, Вятич Кудеслав и сумел заметить серое пятнышко, умелькнувшее прочь по гребню противоположного склона. А верней, потому вышла такая удача Кудеславу, что он заранее догадывался, где и что может мелькнуть.
Кнуд-побратим и Молчальник не ошиблись в догадке: скрадка была на редколесном берегу ручья. Только не потому, что оттуда удобней напасть, а потому, что редколесьем быстрее бегать.
Может, раньше при Торхельмингах и жили только два старика, но убежавший соглядатай был мальчишкой, быстроногим и расторопным. И неглупым. Высмотрел чужих, понял, как да куда они двинулись, а теперь мчится к хозяевам — рассказать высмотренное да понятое.
Проводив взглядом серый лоскут мальчишеской одежонки, Вятич не слез, а почти свалился наземь, подхватил лук и бросился вниз по склону — не думая о скрытности, не озабочиваясь уберегать лицо от хлещущих веток.
Ручей, кажется, еще сильней вздулся за время Кудеславова лазанья по местной чащобке, но вятичу сумелось почти что с ходу перепрыгать по камням этот бурливый поток вспененной жидкой глины.
Бежать по редколесному склону действительно оказалось легко. Кудеслав успел и догнать, и даже изрядно перегнать друзей (те вышагивали развалисто да неспешно, приноравливаясь к непрыткой прыти лучника, по их разуменью дерущегося гривою чащобного склона). Успел, а потому вспомнил о необходимости скрытничать. И вовремя. Потому что вскоре разглядел встречно идущего.
Кряжистый мужик в меховой одежине да в кожаном куцем доспехе, без шелома — русые волосы слеплены-вытемнены мокретью. При увесистом коротком копье и при двух мечах (один, длинный, за спиною, другой, поменьше, на поясе с правого боку). И еще то примечательным показалось, что в плечах широк неимоверно, аж не по-людски, руки нечеловеческой же длины, но притом низкоросл и коротконог до уродства. Или это лишь показалось так оттого, что шел встречный согнувшись, а вятич на него сверху смотрел (и не смотрел даже — высматривал, скорчась за древом)?
А встречный действительно не шел, а крался по низу редколесного склона, прячась от Кнуда со Свеем. Прячась. От Кнуда со Свеем. И будто нарочно показывая себя гриве противоположного склона, заросшего, куда на глазах следилыцика ушел Кудеслав. Да еще и будто прикипев к тому склону хватким сторожким взглядом, а на идущих вдоль ручья лишь посматривая час от часу.
Вот так. Это вятич никак не привыкнет к диковинной повадке урманов — как они сплошь да рядом исхитряются сочетать хитрую предусмотрительность с ребячьей (а то и жеребячьей) беспечностью. А Торхельмингам то не в диво. Ничем, видать, братьев с Торова холма не озадачило такое рассужденье ярловых людей: коли, дескать, за нами следят, точней точного ничего у нас не получится, потому надобно думать, будто именно сейчас никто за нами уже не следит. Не озадачило, ибо сами Торхельминги рассуждали бы так же.
Вот они и поверили. И теперь тот, которого углядел Кудеслав, приманывает собой лучника, якобы крадущегося через крепь. Значит, второй из братьев там, на противоположном склоне. Скрадывает того же лучника, которого там давно уже нет. А этот берсерк, который тут, внизу… Неужели рассчитывает успеть увернуться от стрелы? С того-то склона до него шагов сотни со две, но все равно… Или надеется, что брат вовремя распознает вражьего лучника да опередит?
А Кнуд и Молчальник, шедшие противоположным берегом ручья, добрались до места, где кусты нависали уже над самой водой.
Тем берегом идти дальше нельзя, сейчас они станут перебираться на здешний. Тут бы Торхельмингам и кинуться с двух сторон…
Кинутся?
Или не решатся, пока третий ярлов дружинник невесть где? Но уж больно соблазнительный для них миг… Так не самого ли себя ты перехитрил, лесной человек?!
Кудеслав до рези под веками вглядывался в противоположный склон, соображая, как бы сам вел себя на месте ворожего урмана. Тому б постараться зайти как можно выше да затаиться над местом, где идущие низом станут перебредать ручей… Вон, к примеру, на самой гриве торчит валун… Точь-в-точь зуб великанский, проеденный… Сбоку еще нарост какой-то…
Да!
Нарост дернулся, приподнялся, слепил себя в голову да плечи привставшего человека. Не стал второй Торхельминг тратиться на вылавливанье ярлова лучника. Он рассудил умнее: приискал себе место посподручнее, выждал, пока двое внизу сделают то, чего никак не могут не сделать… и…
Вятич привстал на колени, изготовил лук. Ох, далековато метать… Если ворог бронный (отюда-то не разберешь!) — беда. Настоящий панцирь даже увесистой железножалой стреле на двухстах шагах не пробить… Да еще тетива поскучнела, накуксилась от дождевой сырости… Но за моросным ропотом подлет стрелы не расслышится (и тому, который тут, у подножья, не расслышать ее пролета), и ветра нет — то все на пользу… Но даль, даль! Ох, нахитровал ты, лесной дуролом, себе же на вред…
Все!
Свои полезли в ручей. А урман, дурень, аж до пояса высунулся из-за валуна, машет — братово, что ль, внимание привлечь хочет? Бей! Второй такой возможности враг не подарит!
Злобно ляснула по назапястнику тетива, стрела с обиженным гуденьем ушла низать льдистую морось — за миг до того, как урман, напоследок особенно резко отмахнув вскинутой правой рукой, сунулся обратно за камень.
А еще не мигом даже — огрызком мгновенья позже Свей, переходивший ручей вторым, споткнулся и лицом вниз всем весом своим немалым обрушился в рыжую бурливую воду.
Кнуд, наверное, тоже сперва решил, будто Молчальник всего-навсего оступился. Во всяком случае, бесприютный викинг, который успел уже выбраться на более-менее сухое, повернул было обратно. Второй Торхельминг, хоронившийся в двадцати шагах под Кудеславом, того-то, небось, и дожидался. Потому что он вдруг ринулся вниз, к ручью, вскидывая копье.
Таиться нужда отпала. Кудеслав вскочил в рост, снова готовя лук: два-три десятка шагов — тут тебе, друже-враже, легонький твой доспех не оборона! И снова ляск тетивы по толстой просмоленной сыромятине, снова раздраженный гуд сорвавшейся в лет железноклювой погибели. Догнала она урмана, погибель эта, почти на полдревка вбила себя в доспешную кожу, в левое ворожье плечо. А только ворог не запнулся даже, не оглянулся на внезапную боль — он все той же безмолвной жутью-примарой несся к ручью, к топчущемуся по колено в воде Кнуду.
То проклиная своих да чужих богов, то их же, проклятых, принимаясь молить о подмоге, Кудеслав еще дважды растягивал-спускал тетиву, метя в мелькающую меж ветвей спину. Вторая стрела размозжилась о по-чудному привешенный длинный берсерков меч, третья вогналась урману в бок (снова в левый, снова близ сердца)… Торхельминг опять не заметил раны. Впрямь будто сон похмельный…
Еще не зная, что именно станет делать там, внизу, вятич взревел подраненным шатуном (на себя отвлечь ворога надеялся, что ли?!) и раненым же медведищем ринулся не разбирая дороги ломиться со склона. Когда он, смахивая кровь с исхлестанного лица, вывалился наконец из леска, бывшего прежде таким прозрачным, а тут вдруг с чего-то понепролазнев-шего (марь, точно — марь!), оказалось, что побратим успел уже и из воды выскочить, и щит на руку перекинуть, и топор изготовить. Бесприютный боком, вприскочку, обходил напастьника по широкой дуге, норовя вывернуться из-под наскока и зайти сверху.
Не получилось.
Торхельминг, по-бескостному извернувшись на бегу, хлестнул оружной рукою вперед и вбок… Мелькнула над галькой серая молния дрота-копья…
Из-под такого броска даже ратному умелейшему умельцу, каким и Кнуд был, не вывернуться (тем более после фляжищи хмельного, хоть и полдня тому питой). Бесприютного лишь на то и хватило, что щит приподнять. А только прошибло копье дубовую, кованную железом плаху. Прошибло, грянуло в панцирь, швырнуло Кудеславова побратима плечьми да затылком на трескучую гальку…
В следующий миг Кудеслав с налета обеими руками ударил Торхельминга по лишь волосами прикрытой голове… лишь тогда вспомнив, что в этих самых руках вместо меча по-прежнему стиснут лук. Если уж явь решила тягаться с жуткими снами, то до конца.
Ему еще достало времени уронить лук и выдернуть меч… то есть ПОЧТИ выдернуть — день все-таки очень не без везения выдался. Потому что выдерни Кудеслав клинок из ножен совсем, беспременно бы тут же оружие свое и упустил. Он не сумел заметить стремительный ответный удар, а только удар этот (скорей всего, локтем на развороте) отшвырнул вятича так далеко, что он, вятич, опамятовал все-таки прежде, чем Торхельминг успел к нему подбежать.
Пораненный тяжко, как бы не смертно даже, урман не пер вслепую, как давеча Кудеслав — лишь бы успеть, — а будто скользил над каменным неукатанным крошевом. Оба его меча были теперь оголены, изготовлены, прищуренные глаза вспыхивали остро да цепко — наверняка он вовремя распознал, что враг опомнился и не просто так валяется на земле.
Нет, Кудеслав не успел бы ничего выдумать. Он успел только спустить тело со шворки разума в надежде, что оно само придумает что-нибудь. И тело придумало. Левая вятичева рука будто собственной волей дернулась встречь набегающему, готовому рубануть с ходу урману. Тот мимо воли вздернул меньший клинок, пытаясь отмахнуться от брошенной в лицо жмени щебня (небось что-то поопаснее примерещилось), и, пока клинок вздергивался, Кудеслав в перекате проскользнул под ним, вскочил — хоть ворогу и успелось крепко задеть его по плечу вторым, большим мечом (хвала богам, вдогонку удар пришелся, а то б прорубил и броню, и то, что под ней).
Вскочил.
И тут же, не давая Торхельмингу времени на новый размах, прыгнул к нему, выбрасывая перед собой довыдернутое наконец из ножен оружие. Носок вятичева клинка почти на пядь вгрызся в доспех, в поддоспешье и в урманский живот, но тут некстати вздумавшее ополоуметь кудлатое небо с гулким натужным звоном рухнуло Кудеславу на темя (при этом почему-то едва не выломав челюсть). А вздумавшая ополоуметь кремнистая твердь миг спустя обвалилась ему на спину.
Он не потерял сознание. Он понимал, что получил рукоятью меча по шлему и что с мига на миг получит клинком того же меча в горло. А вот чего он сперва никак не соглашался понять, так это отчего голова заслонившего собою весь мир Торхельминга вдруг брызнула кровавыми клочьями. Лишь когда галька вскрикнула под рухнувшим тяжким телом, вятич с трудом осознал, что продолжает видеть стоящего.
Это был Кнуд.
Без щита, левая рука висит плетью, на животе вообще… уф, нет, — это (хвала всем богам!) не рана с вывесившимися потрохами; это Кнуд, видать, в последнее мгновенье сумел извернуться, и копье больше вскользь проехалось, распахав скрепы железных пластин… Все равно, конечно, крепче крепкого побратим схлопотал — вон изо рта алая дорожка тянется… и из носу тоже… не напрочь ли себе язык откусил от вражьего-то удара?! Но какая бы там беда ни постигла язык вятичева побратима, правая рука Кнуд а была цела и крепко сжимала топор, на обух которого ушибленному по голове Кудеславу смотреть не хотелось. Тошнило его, ушибленного, от этого зрелища.
А Кнуд, отплюнувшись красным, прошепелявил:
— Удачно вышло, что я хорошо выпил утром. На бесхмельную голову мне бы после того копья не подняться.
Потом он снова отплюнулся и сказал уже почти что раздельно:
— Вставай. Еще не кончено: где-то здесь есть второй.
А потом он еще сказал:
— Понял теперь, что оно такое — берсерк?
Вятич встал, уронив при этом шлем с головы: подбородочный ремень, оказывается, лопнул (и спасибо ему — не ремень бы, так подбородок). Скользнул взглядом по лежащему навзничь Торхельмингу, по его спине с торчащими пернатыми древками, по черной луже, расползающейся из-под его живота… Осторожно, будто хрупкость неимоверную, тронул собственную гудящую голову; попробовал шевельнуть правым плечом, едва удержал вскрик… И запоздало кивнул: понял.
Кнуд тем временем принялся объяснять, будто раз второй Торхельминг не пришел на подмогу брату, значит, не видел, как того убивают, и, значит, его, второго, тут вовсе не было, и, значит, он, второй, замыслил вовсе хитрую какую-то хитрость… Но Кудеслав буркнул:
— Не поэтому.
А потом подобрал меч и шагнул к ручью.
Кнуд недоуменно следил, как побратим, оступаясь, перебирается на другой берег, лезет в кусты, вверх… Когда вятич уже почти утонул в зарослях, Бесприютный пожал плечами, сплюнул и отправился следом.
Может, второй Торхельминг и замышлял неведомую хитрую хитрость, но выполнить ее он не успел.
Второй Торхельминг лежал возле клыкоподобного валуна, где его давеча высмотрел Кудеслав. Лежал, сжимая в мертвом кулаке пращный ремень. Вот оно что: праща… Небось выйди их верх, глумился бы: для меня-де ярловы — что волчины воровитые, я их пастушеским оружьишком побиваю… Этот из братьев тоже поспесивился надеть шлем да путный железный панцирь. А хоть и надень — ни то ни другое не защитило бы от стрелы, угадавшей точнехонько в глаз.
Вятич мгновенье-другое смотрел на убитого ворога и вдруг хихикнул. И еще раз. И снова. А когда встревоженный Кнуд выкарабкался на гриву, Кудеслав, привалясь к валуну, хохотал так, что эхо докатывалось, кажется, аж от лысой макушки Торхельма.
Некоторое время Бесприютный немо и ошарашенно взглядывал то на мертвого врага, то на киснущего со смеху друга. Наконец вятич продавил между всхлипами:
— У нас… старики у нас учат… белку… в глаз бить, чтоб… чтоб не попортить шкурку… Понимаешь? Шку-у-урку чтоб… ой, не могу я!!!
Вряд ли Кнуд ухитрился хоть какой-то смысл выволочь из этих всхрапов да блеянья. А только через миг урман уже и сам хохотал — запрокидываясь, утирая рукавом то кровь с подбородка, то слезы со скул и щек.
Да, то было давно; то было еще до зловещего предсказанья про брагу, которому не внял побратим… Да нет же, Кнуд тогда еще не был тебе побратимом; это как бы не именно после того дела близ Торхельма вы побратались…
Похоже — не похоже, такая река или не такая… Почему именно сейчас это вспомнилось? Почему, почему?
А не из-за ярла ли?
Не будь у него оружной силы, округа бы совсем с ним не считалась. Как не будь при Волке дружины, Яромир его б и не слушал. Ну и что? Вот так всегда: мелькнет какая-то мыслишка, и нету ее, один след неясный остался, воспоминанье — будто важное что-то прошмыгнуло около, рядом совсем, а в самые-то руки и не далось.
И еще зверство то человечье… Торхельминги — люди — повели себя зверее зверей. Вон как тот, первый, нападал, стрел в себе не чувствуя — впрямь ровно медведище… А недавний медведь-людожер кой в чем вел себя не по-зверьи… Ну и что?
Да, мысли прошмыгивают, выскальзывают из рук; а только уж одним-то краем своим вспомянувшаяся давняя быль пришлась к месту-времени. Тогда ты выручил Кнуда, а тебя, лесного облома, Кнуд выручил. Нынешние же дела могут так вывернуться, что тебя одного не хватит позаслонять собою всех, которые под угрозой. Да и из спасаемых многие ли, если что, кинутся от смерти тебя заслонять? То есть двое-трое кинутся, ни на миг не заколебавшись, а только надежней ли тебе от этого знания? Вон хоть та, что мышью под веником притихла сейчас позади тебя, — не допустите, боги, ее к несчастью… и уж тем более не допустите дурня Кудеслава выжить ценою несчастья с… Да хватит же тебе, впрямь ты дурень! Хватит! Не ровен час — накличешь!
Мечник все налегал и налегал на весло.
В нынешнем положении от зоркости, чуткости да ловкого обращенья с оружием проку почти никакого. Тут одна надежда — быстрота. Хлипенькая, конечно, надежда, но другой-то нет!
Впрочем, покуда ничего не происходило. Лишь однажды Кудеславу почудилось, будто бы сумел он ощутить на себе недобрый пристальный взгляд из прибрежных кустов. Однако почудиться могло и напрасно; если же нет, то была это, скорее всего, какая-нибудь вспугнутая с водопоя зверина. Здесь, меж двумя людскими поселениями, зверь да птица сторожкие. И не только здесь — так уже по всей ближней округе.
Да, скудеет округа.
И первые, кому страшна недобычливость здешней охоты (страшней, чем даже самим охотникам), — так это Зван и Звановы. Род от переселения не удержишь; остаться без родовой защиты тоже нельзя… Так что не объявись Волк со своими, не посули он выход — пришлось бы Звану, как ни верти, бросить здешнее место. А это ему, Огнелюбу то есть, поди, куда хуже, чем ножом по горлу.
Ножом.
По собственному своему горлу.
Или не по своему.
Отбить общинные челны, нападение свалить на мордву.
Велеть Кудлаю пострелять безвинных мокшан — чтоб, значит, свара заварилась скорей да крепче, чтоб никто не успел толком задуматься: а мордва ли?..
И что потом?
Неужто Огнелюб надеялся, что Яромир вот так сразу кинется за подмогой к воеводе «старейшины над старейшинами»? Не глупость ли такая надежда? Может, Зван полагал, что мордва первым же приступом одолеет малолюдную, не успевшую изготовиться к отпору общину, разорит город, нахватает полон… А через день-другой объявился бы со своей дружиною Волк — доброхотный да бескорыстный выручатель-отмститель? Может, и так. Особенно ежели бы при мокшанском приступе Яромир, Божен и еще трое-четверо наиболее уважаемых охотников с честью отдали бы жизни за свою общину (конечно, не без помощи Огнелюбовых поплечников)… И вышло бы все по желанию Огнелюба: не слобода при граде, а град при слободе, и надо всем этим крепкая защита…
Вот только не подумал Зван, что град от мокши может отбиться. И еще не подумал, что ежели община замирится с мордвой, то черные его затеи мигом поверх ряски всплывут.
Не подумал?
Это Зван-то?!
Ой, не похож Огнелюб на дурня! Так, может, для случая, если дело не по его желанию обернется, слободской голова припас еще какую-нибудь хитрую каверзу? Вот это запросто. Вон хоть на мысе сейчас: и градские воины там, и Звановы с Ковадлом (если волхв сумел, как было условлено, не отпустить Огнелюбова подручного в слободу), и мокшанский голова с сыном… Ох же и варево может там нынче завариться! Такое варево — век не расхлебать. И еще ты, воин могучий, нахвастал быть на мысу прежде крепкого света, а сам хорошо если до полудня поспеешь… Плохо. Одна надежда, что при волхве никто не осмелится затеять черное дело.
А вот изверги (Мечник нынешней ночью уже говорил об этом Яромиру), похоже, к нападению имеют касательство вовсе слабое — всего лишь заранее прослышали, будто готовится нечто такое, и позаботились обезопасить свой товар. Ну, и опять же таки не позаботились предупредить общину. Что ж с того? Им община больше не мать; даже не мачеха. Небось, приключись какая беда у того же Чернобая, Яромир лишь позлорадствует. Опять же и припугнуть извергов при их малолюдстве да отшельном житье — плевое дело: дескать, помалкивайте, а не то…
Да, извергов вполне могли припугнуть. Но вот кому понадобилось убивать Шестака да подкладывать его труп вместо упокойного полоняника? Конечно, вряд ли можно было предугадать, что подмена распознается. Не воротись Мечник в град так скоро да не вздумай Яромир показывать ему труп (мог же старейшина и просто словами сказать: так, мол, и так, узнали его…), затея с подменой скорее бы всего удалась. Но вот чья она, эта затея?
Зван, опасаясь, что откроется, кто захватил общинные челны, пытался свалить вину на извергов? Снова глупость! Где им мужиков-то набрать для этакого нападения? Даже если те, что уплыли на торг, спешили обогнать общинную вервеницу не ради своей безопасности, а ради учиненья засады — и то их было бы слишком мало. Может, конечно, Яромир прав, и изверги лишь принимали участие в общем деле со слобожанами да с Волковыми дружинниками? Тогда снова-таки непонятна подмена упокойника. Разве что Кудлай просто-напросто свел с Чернобаевым сыном какие-то свои счеты и решил этак вот спрятать труп, чтоб не быть уподозренным в неправом человекоубийстве? Тогда получается, Кудлай вовсе не по чьей-то зловредной указке вредил общине, а по собственной пакостной глупости… А выжженный камыш?