Страница:
— Старейшину кто видал?
В наступившей тишине послышался чей-то торопливый ответ:
— На площади он. С Путятой Кривым беседует.
«Так, к Путяте новое прозвание уже накрепко приторочилось», — мельком подумал Кудеслав.
А хранильник опять дал волю своему зычному голосу:
— Речи теперь будут вестись о делах наиважнейших для всего здешнего рода. Слыхано ли, чтобы подобные вести летели мимо ушей старейшины?
— Так не пришел же он! — прорезался сквозь сдержанное гуденье толпы нетерпеливый голос.
— Ну так мы все к нему пойдем! — выкрикнул Белоконь. — Велика ль разница, где слушать — здесь иль на площади?
— А ты чего нами помыкать вздумал?! — заелся вдруг все тот же крикун (небось воображал, что меж прочими его не видать, вот и храбрился). — Ты на подворье своем да в святилище указуй. А тут место родовое, тут общество само решает, как ему быть!
Хранильник набрал было в грудь воздуху для ответа, но сказать ничего не успел — его опередил Кудеслав.
— Это кто там отважный такой? — Мечник говорил вовсе не громко, но слышалось в его голосе что-то, заставившее умолкнуть всех. — А ну, храбрец, где ты? Выдь, покажись!
Кудеслав был без шлема да панциря, в обычных своих кожаных рубахе, штанах и сапогах; оружия при нем не имелось, кроме ножа за голенищем, и даже совсем посторонним сразу бросалось в глаза, что с лица Мечник бледен и, похоже, еле стоит. Тем не менее «отважный храбрец» счел за благо из толпы не показываться и голоса больше не подавать.
— Дурень ты, дурень, — тихо, но неестественно слышимо проговорил Кудеслав. — Думай, с кем задираешься!
Он обвел толпу медленным хмурым взглядом, повысил голос:
— А о делах нынешних впрямь надобно при старейшине говорить. Пошли!
Отвернувшись, Мечник направился к речным воротам. Шел он не оглядываясь (будто все равно ему было, идут за ним или нет) и нарочито вразвалочку — это чтоб не бросалась в глаза нетвердость походки.
Людское месиво заворочалось, загудело и потянулось следом.
Белоконь тем временем высмотрел меж прочих общинников углежога Шалая. Высмотрел и подозвал к челну.
Когда толпа, отхлынув, утратила свою стеноподобную плотность, Векша наконец сумела протолкаться сквозь людское скопище, догнать Кудеслава и пристроиться рядом с ним. Еще и попыталась плечо ему вместо опоры подставить, но он отстранился да пальцем погрозил: нельзя. Теперь не то время, когда можно слабость выказывать.
Он вдруг осознал, что ильменка как сняла сапоги и меховую одежку вчерашним утром в челне, так по сию пору и проходила в холщовых тонких штанах да рубахе. И босиком. Поди, иззяблась ночью (ему-то недосуг было приглянуть); а уж ноги исколола да изрезала болотной травой — страх глядеть. Услать бы ее, да ведь некуда! В Велимировой избе до свадебного обряда не примут, если самому не отвести (а отводить нет времени); в общинную же, к Яромировым, лучше ей пока не соваться. Дело-то любым боком извернуться может!
Ладно, придется оставить ильменку при себе, хоть именно теперь показывать ее рядом с собою опасно.
Для затеянного дела опасно. А может, и не только для дела.
Будет спор; в споре непременно будут колоть глаза: обурманился-де; бабу себе иноплеменную выбрал; друг у тебя один, уважаемый, конечно, почитаемый даже, а все-таки не сородич… И значит, со всех сторон ты, Мечник-Урман, общине чужой, и словам твоим веры нет.
Ну и пускай. Не захотят верить — не надо. Как там Волк говорил? Наше дело соловьиное…
Мечник тронул пригорюнившуюся Векшу за локоть и сказал тихонько:
— На площади встань позади меня и не высовывайся. И молчи, слышишь?! Чтоб ни звука!
Их обгоняло все больше и больше людей.
Какой-то мальчонка, вспугнутым зайцем проносясь мимо, довольно чувствительно задел Кудеслава. Мальчонка-то был махонький, но Кудеслав едва не упал. «Едва не» — это благодаря Векше, которая вцепилась и удержала.
Плохо. Надобно вершить дело как можно скорей — на долгие споры просто не хватит сил.
Боги, да где же это Белоконь подевался?!
Самые прыткие из родовичей уже начали скопом вдавливаться в ворота. Мечник чувствовал себя слишком хворым для этакой сутолоки. Не дойдя шагов тридцать до частокола, он остановился — то ли с силами хотел подсобраться, то ли надеялся переждать самую давку. А через мгновенье в невидимых снаружи градских недрах затеялась шумная перебранка, и успевшие войти нажали на задних, выпихивая их обратно и выбираясь следом.
Так, понятно: навстречу попалась телега. А на градской улице, особенно близ ворот, мимо телеги даже одиночный человек не протиснется без вреда для себя. Ясно, что пятиться пришлось толпе (запряженная лошадь пятиться не способна).
В телеге Кудеслав увидел давешнего мальчонку-толкателя и двоих Шалаевых сыновей — статью оба точь-в-точь сам Шалай, только по младости обросли скуднее отца. А оглянувшись, увидел Мечник самого углежога и Белоконя, нетерпеливо переминающихся возле челна. Что ж, правильно. Волхв, поди, уже рассказал, чем нынешняя весна может обернуться углежогову другу Звану и чем ценны (в том числе и для того же Звана) лежащие в челне полоняники. Теперь их, полоняников то есть, Шалай да Шалаевы станут охоронять, как собственные глаза. Или еще бережней.
Телега проехала; раззявленное воротное устье снова принялось заглатывать спешащих людей…
Донесшийся с неба пронзительный тонкий всхлип вынудил Мечника невольно запрокинуть голову, глянуть вверх. Там, в густеющей синеве, меж снежными комьями облаков выписывал плавные медленные круги одинокий коршун. Хищная птица, не брезгающая падалью.
Мечник вздохнул и, старчески шаркая сапогами по вытоптанному пыльному малотравью, двинулся к градским воротам. Сунься Векша вновь корчить из себя ходячий костыль, наверное, теперь Кудеслав бы позволил.
Только Векша не сунулась.
Она, приотстав, следила за коршуном. Да как следила-то! Напряженно сощурясь; пробуя повторять движеньями пальцев птичьи круги и петли; беззвучно шевеля серыми искусанными губами — словно рассказывая что-то себе самой…
Говорят, в полете хищных птиц можно разглядеть будущее.
Можно.
Только не нужно.
Брось, Векша, пойдем.
Зачем тебе будущее, которое несут крылья стервятника?
Каким бы оно ни казалось — зачем?
Увидав перед собой Кудеслава, Яромир смолк на полуслове, обвел медленным взглядом быстро наполняющуюся людьми площадь… и круто заломил бровь, изображая полное недоумение. Ну, это уж он чересчур. Ведь не мог же старейшина давеча не приметить торопящихся к реке сородичей, не расслышать их крики про объявившийся челн… С чего ж ему теперь вздумалось притворяться?
Несколько мгновений на площади было довольно тихо. Толпа копилась за спиной Мечника, однако вплотную к нему не приближалась, не принимала в себя ни самого Кудеслава, ни стоящую чуть позади него ильменку. Припоздавшие давились в тесноте, жали на передних, но те чудом каким-то удерживались от одного-двух шагов, которых хватило бы, чтоб Кудеслав оказался не перед всеми, а во главе всех.
Наконец Яромир разлепил губы.
— Ну, что скажешь? — спросил он, не вставая. — Вижу, какие-то важные новости у тебя. Только вот людей зря ты от дел оторвал да приволок за собою. Ладно уж, пусть — не гнать же теперь… Да будет тебе молчать, говори же!
Кудеслав скривился, проглотил застрявший в горле комок.
— Мы разыскали челны с общинным товаром. На гиблой старице. Побили чужих людей, что их угнали и до минувшей ночи хранили. — Он вновь судорожно глотнул. — Двое ворогов живьем схвачены. Вот, все — пока.
Яромир еще круче выгнул бровь, кожа на его лбу пошла частыми складками.
— Что отбил челны — хорошо. Ты потерял — ты и отбил, считай, загладил свою вину.
Кудеслав ошарашенно захлопал глазами. Какую вину, что он плетет?! А старейшина невозмутимо продолжал:
— Правда, из-за тебя сородичи погибли… Поди и теперь кого-то не досчитаемся?
— Злоба на кол напоролся, — торопливо вякнули из толпы (верно, подал голос один из гребцов). — Там ловушки были понакопаны… а он впереди… а она хрусть под ногами-то! Ну, он и… это…
— Снова, значит, кровь родовича на тебе, — с грустной укоризной выговорил Яромир, не давая себе труда дослушать рассказ о Злобе. — Ну, боги с тобою, ступай уж. Будет сход — вместе подумаем, чем будешь эту вину заглаживать.
Он опять повернулся к Путяте, собираясь продолжить оборванный Мечниковым появлением разговор.
Толпа загомонила, заворочалась — вот-вот начнет расползаться. А Кудеслав все никак не мог опамято-вать. Спина горела от недоброжелательных, а то и вовсе враждебных взглядов; из гуденья множества голосов ухо умудрялось выдергивать и «Урмана», и что похуже…
А и да Яромир! А запрошлой-то ночью: «Великое счастье, что у общины есть ты!» Да истово, да со слезой! А теперь…
Нет, ну до чего же ловко он тебя, ты, Мечник без меча! Десяток не гневных даже, а всего лишь осуждающих слов — и как сразу переменились к тебе сородичи! Казалось бы, только что снизу вверх глядели; слушались почти как самого Яромира (ну, не все, конечно, однако же очень многие) — и вот, на тебе. Хотя перемена эта, в общем-то, понятна. Прямая угроза минула, нужды в оборонщике Мечнике не стало (тем более что меча у него тоже не стало); а род лишился и многих родовичей, и вешнего торга, и очень бы не худо выискать кого-нибудь во всем этом виноватого, чтобы каждый мог на нем досаду сорвать. Вот и выискался виноватей, — ты. И всем хорошо; особливо доподлинным виноватцам.
Ловок, ловок старейшина. Теперь железноголовому Урману осталось лишь утереть рожу, поджать хвост да забиться в щелку. Чтоб и не видать, и не слыхать было. А то ведь сход — он, не ровен час…
Ан погоди-ка еще, друг Яромир!
— Слышь, старейшина! — Кудеславов голос лязгнул холодным железом, и Яромир невольно обернулся на этот лязг. — Ты бы, старейшина, головы не морочил ни мне, ни им! — Мечник ткнул пальцем себе за спину, указывая на вроде как передумавшую расходиться толпу. — И не напирай на меня брюхом-то, со мной по-злому не сладить. Это с Кудлаем твоим легко: разок в рожу двинул, глядь — а в яме уж не тот покойничек, что был прежде. Так?
— Ты что плетешь-то? — Яромир недобро прищурился. — Хворый, что ли? Аль белены нажевался?
— Его у старицы по голове бревном зацепило, — сообщил тот же голос, что недавно пробовал рассказать о Злобиной горькой доле.
— Оно и видать, — ухмыльнулся старейшина. — Иди, говорю, отдохни! И не ершись. Добрые дела твои все на виду, никто у тебя твое не отымет. А уж где провина — там провина. Ты вот Кудлая помянул, так позволь и мне то же… К примеру, так: Кудлай, папоротник, Веселая Ночь… Уразумел? Вот и ступай себе.
На какой-то осколок мига Мечника взяла оторопь.
Кудлай да Веселая Ночь… Ишь, чем пугнул — костром! Выходит, старейшина знает?.. Э, плевать! Не осмелится родовой голова на открытое обвиненье. Обвинить тебя — значит, раскрыть Кудлаеву тайну, на которой небось Яромир пащенка как на веревке водит. Порвется веревка, и пащенок такого наговорит — тому же Яромиру в отместку за разглашение… Но кто ж мог ему, Яромиру-то?.. Кудлай бы скорей язык откусил… Зван? Он же сам наказал помалкивать… А ты лишь однажды, недавно, во время мордовского приступа — и то не проговорился, а так, малость самую… Незнающий бы хряка с два понял, но Яромир вроде как испугался (ты еще вообразил, будто за твой рассудок). Так кто ж мог?.. Неужто подсмотрели? Но кто?! Девка, за которой Кудлай?.. Вздор, сразу бы растрещала по всей… Кого же еще тогда могло в этакую-то даль?.. Боги пресветлые! «Ищут не там, где ближе, а там, где есть»… и тогда, когда есть, — так?! Аи да догадка… но о ней позже, потом…
Пока в гудящей Кудеславовой голове мельтешили эти не мысли даже — обрывки, ошметья мыслей, Яромир, чуть привстав, обшаривал толпу нарочито медленным взглядом:
— Где Лисовин? Здесь? Найдите, пускай уведет этого…
Но успевший встряхнуться Кудеслав не дал ему договорить:
— Ты погоди меня спроваживать, ты слушай пока. Я ведь о том же хочу говорить, о чем и ты: о вине, о крови сородичей. А чтобы тебе достало терпенья выслушать, я вот как начну: нападение на общинную вервеницу — твоих рук дело, и недавний мокшанский приступ — тоже твоих рук дело. То есть что это я про руки?! Сам ты, конечно, рук к этому не прикладывал. Но замысел — твой, и вся пролившаяся кровь без остатка на твоей совести… правда, лишь в том случае, ежели она у тебя имеется, совесть-то.
Толпа взбурлила галдежом, почти мгновенно переросшим в яростный рев. Полуоглушенный Мечник чувствовал, как испуганно притиснулась к его спине Векша; видел, как Путята дернулся было вскакивать и как Яромир могучим рывком за шиворот вернул одноглазого медвежатника на прежнее место.
— Ти-хо! — зычно рявкнул старейшина. Шум поунялся.
А Яромир хмуро оглядел запрудивших площадь сородичей и вдруг, улыбнувшись, махнул свободной от Путятиного шиворота рукой:
— Аи пес с ним, с Кудеславом-то. Пускай говорит все, а там уж сразу и решим, как нам дальше быть: хворь ли из него, по голове ушибленного, гнать, его ль самого в три шеи гнать из общины…
Да, шум поунялся, однако же не до конца. Толпа гудела, и чувствовалось, что сдерживаемый этот гуд обманчив, что в любой миг стиснутое в тесноте чельной площади клокочущее людское месиво способно устать от собственной сдержанности. И тогда…
Но Мечник уже почти успокоился.
Теперь он не сомневался, что сумеет ощутить вызреванье любого, даже самого страшного порыва толпы раньше, чем она сама.
Теперь он насквозь видел сидящего перед ним человека; видел занавешенный показным мрачноватым спокойствием лютый страх, пожирающий родового старейшину изнутри.
Гораздо больше, чем Яромирова изворотливость и неприязнь сородичей, пугали Мечника его собственная разламывающаяся голова да притаившаяся где-то рядом угроза обморочного беспамятства.
И еще Векша: если Леший дернет ее что-нибудь ляпнуть… Но, может, хоть раз, хоть вот нынче в ильменкиной голове сыщется одна-единственная капля завалященького здравого смысла?
Ладно, хватит гадать, хватит попусту вымучивать и без того недужную голову.
Это бой.
Ты сам виноват; ты позволил ворогу ошеломить тебя первым же ударом — больно уж непохож оказался нынешний Яромир на Яромира всегдашнего.
Только он не лучшим образом попользовался твоей оплошкой, и теперь…
Бой.
Ты — воин.
Он — нет.
Бой.
Гомон толпы стал напряженным и гулким, как чересчур туго распяленная для просушки тонкая кожа — обязательно лопнет, коли не уследишь; Яромир уже кривил губы, готовясь выцедить сквозь них злую издевку…
И тут, на крохотный осколок мига опередив и толпу, и старейшину, заговорил Кудеслав — спокойно, бесстрастно, вроде бы даже лишь для себя, а не для кого-то еще. Но слова его были слышны всем.
— На прошлогоднем осеннем торге твои подручные (имена мне покуда неведомы, однако уличить их вовсе простое дело)… так вот, подручные твои на прошлом осеннем торге соблазнили прийти да поселиться в укромном месте близ нашей общины десятка два разноплеменного воровитого люду, какой вечно роится вкруг Торжища. Те же подручные твои стали пускать по общине страшные россказни о гиблой старице, чтоб кто из родовичей носу туда не сунул да не вынашел потаенный стан твоих зашлых поплечников.
Для чего они тебе занадобились? Отвечу. Сам же ты при многих свидетелях не однажды говаривал, будто в общине нашей неладно: слобода-де большую волю взяла; изверги достатком своим умы баламутят… Очень ты внутриплеменного раздора страшился и на случай такой беды решил иметь под рукою отряд, лишенный в общине корней, а потому способный быстро и безжалостно удушить в ней любую смуту…
Кудеслав примолк на миг, чтобы перевести дух и утереть взмокревшее от напряженья лицо. Мечнику самому не нравилось, как он говорит — длинно, заумно. Ушиб дает себя знать? Волнение? Нельзя так, нельзя: пока ты договариваешь до конца, слушающие забывают начало.
Однако же стоят довольно тихо, ждут продолжения… Ну, давай дальше, пока им не наскучила тишина!
— Нынешней весною негаданно появилась возможность единым махом управиться со всеми твоими заботами. А может, и гаданно появилась она у тебя, возможность эта. Думается, ты еще зимой дознался, что Волк и Волковы гостюют в общине Грозы. И зачем они там гостюют — тоже дознался. Вот и придумал ты сразу и слобожан прихватить за горло, и извергов разорить. И еще сплотить род опаскою перед сторонней угрозой, этой же опаской склонив родовичей к мысли, что рука «старейшины над старейшинами» не рука вовсе — хищная когтистая лапа.
— А что — не так? — внезапно спросил Яромир, глядя куда-то поверх Кудеславовой головы.
— Так, — согласился Мечник. — Только много ли проку тому, кого из-под одной хищной когтитстой лапы норовит выгрести другая хищная да когтистая?
Он выждал пару мгновений — не захочет ли старейшина возразить?
Нет, старейшина молчал.
И толпа молчала.
Не вертя головой, даже почти не косясь по сторонам, Кудеслав успевал следить за Шалаем да троими его кормленниками-подручными, которые отдельной кучкой сгрудились близ устья ведущей к речным воротам улицы; за Белоконем, привалившимся плечом к стене общинной избы и рассеянно чертящим что-то замысловатое концом посоха в утоптанной мешанине пыли и древесной трухи… А Кривой Путята отлепился-таки от Яромира, слез с крыльца и бочком придвинулся к толпе, к тому ее месту, где среди прочих нарочитых охотников стоял охотницкий голова Божен Бобролов…
Что-то неуловимо менялось на площади, что-то зыбко покачивалось на самом своем переломе… Вот как нынешняя дневная пора: еще вроде не вечер, но ведь уже и не день…
А Мечник все говорил, торопясь высказать как можно больше, покуда слушают, покуда у Яромира не иссякла надежда выискать в Кудеславовых доводах слабину и опровергнуть их в споре, — когда эта надежда иссякнет, старейшина, поди, живо придумает способ заткнуть рот чересчур догадливому говоруну.
— Помнишь, ты деланно изумлялся, откуда едва ли не весь град знает о разговорах, что велись в общинной избе с Волком, Грозой и Толстым? Да, изумление твое было деланным, потому как наверняка сам же ты и расстарался пустить слух о туманных угрозах воеводы-волчины. Потом ты запугал извергов — наверное, через своих поплечников внушил самочин-цам, что община хочет захватить их товар. Потом намеренно разъярил Ковадла, вызвал его на ссору, да так, чтобы побольше народу эту вашу ссору услышало. В общем, нарочно выставил дело так, будто слобожане да изверги знают о неминучей беде, которая угрожает общинной вервенице…
— Слушаю и дивлюсь. — Яромир уперся ладонями в колени, подался всем телом вперед (прочно лаженное крыльцо аж заскрипело). — Горазд ты, однако, истину выворачивать наизнанку в угоду своим хворостьным придумкам! Может, Звана да Чернобая на потаенную встречу с Волком тоже я заманил каким-то обманом? Или, может, не встречались они?
— Я ведь тебе уж говорил. — Кудеслав пожал плечами. — Встреча-то была, так и что с того? Кто знает, о чем там у них шли беседы? С тобою Волк тоже беседовал, а толку? — Он нехорошо усмехнулся. — Ладно, вижу я, тебе уже скучно. Что ж, потороплюсь. Помнишь, как ты Белоконя одолевал просьбами в три дня прогнать мою хворь, чтобы я мог с общинным товаром плыть? Только не для защиты родового достояния я был тебе нужен — для другого… Удобней всего на вервеницу напасть близ когтевидного мыса, только для этого лучше, чтоб вервеница там стала на ночь. Помнишь, в запрошлом году, во время и после тогдашней свары с мордвой, ты все пытал меня: почему я одно делаю так, другое — этак? Ты тогда всю мою воинскую повадку доподлинно вызнал и нынче смог угадать наперед: ни за что я, опасаясь засады, не остановлю вервеницу для ночевки на обычном ночевочном месте. А где? Очень бы для такого годился мыс-коготь, вот только он весь зарос камышом — опять же я бы поопасался засады. И ты отрядил Кудлая с дружком его, чтоб под предлогом щенячьей глупости, к Лешему, выпалили камыш. Этак-то усмотрительно все подготовил, а я возьми да и захворай. Огорчение!
На мысе напала вроде бы мордва, а только и дурню было ясно: под мордву кто-то рядится. Кто-то, кто из страха быть узнанным прячется под мокшанскими личинами. Кто? Ты все сделал, чтоб вырвавшиеся с мыса первыми сказали: изверги, слобожане да Волковы. И сам ты это же сказал в ночь, когда я тебя через Истру уманил — к ним, к воротившимся. Ты даже вот на столечко, — Мечник вытянул вперед руку с оттопыренным мизинцем, — даже на полстолька не удивился моему появлению. Потому что заранее был к такому готов! И в ту же ночь ты мимовольно толкнул меня к догадке про ватагу бродяжих воровитых людей. Не тем толкнул, что обмолвился о возможности сговорить таких для черного дела, а тем, с какой поспешностью прикусил язык.
Кудеслав вновь запнулся, переводя дыхание. Яромир попробовал было что-то сказать — не успел.
— Только на нас нападали не лишь воровитые с гиблой старицы. Были меж них и твои здешние поплечники, которых ты, верно, отправил в лес под видом одной из охотничьих ватаг. — Толпа возмущенно завыла, и Мечник повысил голос до крика: — Вот они-то, поди, громче всех и негодуют сейчас!
Подействовало.
Вой перешел в глухое ворчание. Снова попробовал заговорить Яромир, и снова Кудеслав не дал ему этой возможности:
— Терпи-терпи, уж недолго!
Может, общинный голова и не стал бы терпеть, но в толпе крикнули: «Пускай досказывает!» И снова такое крикнули. И еще раз: «Пускай!»
— Не долго я… — Мечник внезапно смолк, закусил губу, перебарывая нахлынувшую тошноту.
Он уже всерьез опасался, что попросту не успеет договорить. Голова болела невыносимо; земля под ногами то и дело страгивалась плавно да вкрадчиво, словно бы норовя раздаться, впустить в себя…
А тут еще облака… Их стало больше, и неслись они — клочковатые, рваные — едва ли не над самыми кровлями градских хижин, волоча за собой сумрачные обширные тени. Вовсе эти облака не походили на пелену из ночного обморочного видения — не походили, но почему-то вызывали острое и тревожное вспоминанье о бескрайней щели меж бурой равниной й серым косматым небом, о неторопливо убегающем горизонте…
Нужно кончать уговоры.
Даже если родовичей убедить не удастся… Похоже, все-таки не удастся. Яромир недаром такой терпеливый: позволит выговориться, а потом двумя-тремя пинками развалит все твои хитромудрые доводы. Что ж, хоть сомнения бы удалось поселить в головы слышавших. Это уже будет не мало, совсем не мало…. Только нужно успеть, успеть, успеть…
Кудеслав едва не упал, но маленький острый кулак пребольно ткнул его в спину и заставил очнуться. Векша…
…А людская запруда шумит, родовичи переговариваются, спорят…
Вокруг Шалая грудятся уже человек десять — прокопченные черные лица; лбы, перехваченные широкими лентами…
А там, где Божен, Путята и прочие, зреет какой-то особый слитный гомон, грозящий захлестнуть всю толпу…
А Белоконь по-прежнему ковыряет землю посохом, с которого, между прочим, так и не снято железное острие…
А Яромир, разглядывая Мечникове лицо, издевательски щурится…
Вот за это благодарствовать надо.
Ничто другое не помогло бы в тот миг Кудеславу столь быстро прийти в себя.
— Оно бы еще много чего рассказать можно. — Слабость отпустила Мечника, однако не сгинула — затаилась до какой-то лишь ей одной известной поры. — Да, многое. К примеру, как ты тому же Кудлаю велел задраться с мокшанами, чтоб под шумок свары твои прихвостни успели похоронить следы на когтистом мысе… Перестарался Кудлай. Рыбаков-то нужно было лишь пугнуть, да, может, одного-двух поранить — тогда и мордва нас только пугать бы стала. Не за это ли ты Кудлаеву рожу обезобразил? Или он сперва не хотел сына Чернобаева убивать?
Я ведь по Кудлайкиному синяку и дознался, что к чему. Помнишь, близ лесных ворот ты сетовал под мокшанскими стрелами, что якобы не смог доискаться этого пащенка — а то, мол, удавил бы? Запрошлой же ночью на этой вот площади ты хвалился, будто собственной рукой ему синяк наставил. А синяк-то был давний, двухденный! Значит, видел ты Кудлая теми днями, когда он пропадал в нетях? Больше того: когда я затеялся трясти из пащенка, кто ему велел жечь камыш, и когда он тебя без малого выдал, ты ему при мне же велел сгинуть из града ден на несколько (от меня подале!). А самого меня сперва Векшей отвлек, потом упокойником… Иначе зачем было меня к яме-то уводить? Сказал бы на словах, я б и поверил; и подмена бы твоя удалась…
Последние слова Кудеславу пришлось уже выкрикивать в полный голос. Шум вокруг нарастал; Мечника вдруг крепко толкнули, чья-то пятерня вцепилась было в плечо, но тут же соскользнула, и позади болезненно вскрикнул мужской голос: «Так ты кусаться, стервь рыжая?!». Но Кудеслав не успел даже оглянуться, как другой голос пробасил: «А ну не замай их! Слушать — слушай, орать — ори, а руки не распускай: повыдергаю!».
— Я еще вот что скажу, последнее! — Мечнику все же удавалось быть слышимым в нарастающем галдеже. — Мы на старице изловили двоих живьем. О мокшанском приступе и прочем они, конечно, знают не больше нас, зато о нападении на челны… Можно этих двоих хоть сей же миг здесь вот поставить, чтоб рассказали, как старейшина, которому вменено блюсти благополучие рода, научал их отбивать родовое достояние да втолковывал, скольких родовичей при этом надобно погубить…
В наступившей тишине послышался чей-то торопливый ответ:
— На площади он. С Путятой Кривым беседует.
«Так, к Путяте новое прозвание уже накрепко приторочилось», — мельком подумал Кудеслав.
А хранильник опять дал волю своему зычному голосу:
— Речи теперь будут вестись о делах наиважнейших для всего здешнего рода. Слыхано ли, чтобы подобные вести летели мимо ушей старейшины?
— Так не пришел же он! — прорезался сквозь сдержанное гуденье толпы нетерпеливый голос.
— Ну так мы все к нему пойдем! — выкрикнул Белоконь. — Велика ль разница, где слушать — здесь иль на площади?
— А ты чего нами помыкать вздумал?! — заелся вдруг все тот же крикун (небось воображал, что меж прочими его не видать, вот и храбрился). — Ты на подворье своем да в святилище указуй. А тут место родовое, тут общество само решает, как ему быть!
Хранильник набрал было в грудь воздуху для ответа, но сказать ничего не успел — его опередил Кудеслав.
— Это кто там отважный такой? — Мечник говорил вовсе не громко, но слышалось в его голосе что-то, заставившее умолкнуть всех. — А ну, храбрец, где ты? Выдь, покажись!
Кудеслав был без шлема да панциря, в обычных своих кожаных рубахе, штанах и сапогах; оружия при нем не имелось, кроме ножа за голенищем, и даже совсем посторонним сразу бросалось в глаза, что с лица Мечник бледен и, похоже, еле стоит. Тем не менее «отважный храбрец» счел за благо из толпы не показываться и голоса больше не подавать.
— Дурень ты, дурень, — тихо, но неестественно слышимо проговорил Кудеслав. — Думай, с кем задираешься!
Он обвел толпу медленным хмурым взглядом, повысил голос:
— А о делах нынешних впрямь надобно при старейшине говорить. Пошли!
Отвернувшись, Мечник направился к речным воротам. Шел он не оглядываясь (будто все равно ему было, идут за ним или нет) и нарочито вразвалочку — это чтоб не бросалась в глаза нетвердость походки.
Людское месиво заворочалось, загудело и потянулось следом.
Белоконь тем временем высмотрел меж прочих общинников углежога Шалая. Высмотрел и подозвал к челну.
Когда толпа, отхлынув, утратила свою стеноподобную плотность, Векша наконец сумела протолкаться сквозь людское скопище, догнать Кудеслава и пристроиться рядом с ним. Еще и попыталась плечо ему вместо опоры подставить, но он отстранился да пальцем погрозил: нельзя. Теперь не то время, когда можно слабость выказывать.
Он вдруг осознал, что ильменка как сняла сапоги и меховую одежку вчерашним утром в челне, так по сию пору и проходила в холщовых тонких штанах да рубахе. И босиком. Поди, иззяблась ночью (ему-то недосуг было приглянуть); а уж ноги исколола да изрезала болотной травой — страх глядеть. Услать бы ее, да ведь некуда! В Велимировой избе до свадебного обряда не примут, если самому не отвести (а отводить нет времени); в общинную же, к Яромировым, лучше ей пока не соваться. Дело-то любым боком извернуться может!
Ладно, придется оставить ильменку при себе, хоть именно теперь показывать ее рядом с собою опасно.
Для затеянного дела опасно. А может, и не только для дела.
Будет спор; в споре непременно будут колоть глаза: обурманился-де; бабу себе иноплеменную выбрал; друг у тебя один, уважаемый, конечно, почитаемый даже, а все-таки не сородич… И значит, со всех сторон ты, Мечник-Урман, общине чужой, и словам твоим веры нет.
Ну и пускай. Не захотят верить — не надо. Как там Волк говорил? Наше дело соловьиное…
Мечник тронул пригорюнившуюся Векшу за локоть и сказал тихонько:
— На площади встань позади меня и не высовывайся. И молчи, слышишь?! Чтоб ни звука!
Их обгоняло все больше и больше людей.
Какой-то мальчонка, вспугнутым зайцем проносясь мимо, довольно чувствительно задел Кудеслава. Мальчонка-то был махонький, но Кудеслав едва не упал. «Едва не» — это благодаря Векше, которая вцепилась и удержала.
Плохо. Надобно вершить дело как можно скорей — на долгие споры просто не хватит сил.
Боги, да где же это Белоконь подевался?!
Самые прыткие из родовичей уже начали скопом вдавливаться в ворота. Мечник чувствовал себя слишком хворым для этакой сутолоки. Не дойдя шагов тридцать до частокола, он остановился — то ли с силами хотел подсобраться, то ли надеялся переждать самую давку. А через мгновенье в невидимых снаружи градских недрах затеялась шумная перебранка, и успевшие войти нажали на задних, выпихивая их обратно и выбираясь следом.
Так, понятно: навстречу попалась телега. А на градской улице, особенно близ ворот, мимо телеги даже одиночный человек не протиснется без вреда для себя. Ясно, что пятиться пришлось толпе (запряженная лошадь пятиться не способна).
В телеге Кудеслав увидел давешнего мальчонку-толкателя и двоих Шалаевых сыновей — статью оба точь-в-точь сам Шалай, только по младости обросли скуднее отца. А оглянувшись, увидел Мечник самого углежога и Белоконя, нетерпеливо переминающихся возле челна. Что ж, правильно. Волхв, поди, уже рассказал, чем нынешняя весна может обернуться углежогову другу Звану и чем ценны (в том числе и для того же Звана) лежащие в челне полоняники. Теперь их, полоняников то есть, Шалай да Шалаевы станут охоронять, как собственные глаза. Или еще бережней.
Телега проехала; раззявленное воротное устье снова принялось заглатывать спешащих людей…
Донесшийся с неба пронзительный тонкий всхлип вынудил Мечника невольно запрокинуть голову, глянуть вверх. Там, в густеющей синеве, меж снежными комьями облаков выписывал плавные медленные круги одинокий коршун. Хищная птица, не брезгающая падалью.
Мечник вздохнул и, старчески шаркая сапогами по вытоптанному пыльному малотравью, двинулся к градским воротам. Сунься Векша вновь корчить из себя ходячий костыль, наверное, теперь Кудеслав бы позволил.
Только Векша не сунулась.
Она, приотстав, следила за коршуном. Да как следила-то! Напряженно сощурясь; пробуя повторять движеньями пальцев птичьи круги и петли; беззвучно шевеля серыми искусанными губами — словно рассказывая что-то себе самой…
Говорят, в полете хищных птиц можно разглядеть будущее.
Можно.
Только не нужно.
Брось, Векша, пойдем.
Зачем тебе будущее, которое несут крылья стервятника?
Каким бы оно ни казалось — зачем?
* * *
Яромир, в просторной белой рубахе распояской, в перепачканных землею штанах, босой, сидел на крыльце общинной избы и разговаривал с пристроившимся ступенькою ниже одноглазым Путятой. По всему было видать, что оторвался старейшина от какой-то работы и через мгновенье-другое возьмется за нее вновь — вот только беседу закончит.Увидав перед собой Кудеслава, Яромир смолк на полуслове, обвел медленным взглядом быстро наполняющуюся людьми площадь… и круто заломил бровь, изображая полное недоумение. Ну, это уж он чересчур. Ведь не мог же старейшина давеча не приметить торопящихся к реке сородичей, не расслышать их крики про объявившийся челн… С чего ж ему теперь вздумалось притворяться?
Несколько мгновений на площади было довольно тихо. Толпа копилась за спиной Мечника, однако вплотную к нему не приближалась, не принимала в себя ни самого Кудеслава, ни стоящую чуть позади него ильменку. Припоздавшие давились в тесноте, жали на передних, но те чудом каким-то удерживались от одного-двух шагов, которых хватило бы, чтоб Кудеслав оказался не перед всеми, а во главе всех.
Наконец Яромир разлепил губы.
— Ну, что скажешь? — спросил он, не вставая. — Вижу, какие-то важные новости у тебя. Только вот людей зря ты от дел оторвал да приволок за собою. Ладно уж, пусть — не гнать же теперь… Да будет тебе молчать, говори же!
Кудеслав скривился, проглотил застрявший в горле комок.
— Мы разыскали челны с общинным товаром. На гиблой старице. Побили чужих людей, что их угнали и до минувшей ночи хранили. — Он вновь судорожно глотнул. — Двое ворогов живьем схвачены. Вот, все — пока.
Яромир еще круче выгнул бровь, кожа на его лбу пошла частыми складками.
— Что отбил челны — хорошо. Ты потерял — ты и отбил, считай, загладил свою вину.
Кудеслав ошарашенно захлопал глазами. Какую вину, что он плетет?! А старейшина невозмутимо продолжал:
— Правда, из-за тебя сородичи погибли… Поди и теперь кого-то не досчитаемся?
— Злоба на кол напоролся, — торопливо вякнули из толпы (верно, подал голос один из гребцов). — Там ловушки были понакопаны… а он впереди… а она хрусть под ногами-то! Ну, он и… это…
— Снова, значит, кровь родовича на тебе, — с грустной укоризной выговорил Яромир, не давая себе труда дослушать рассказ о Злобе. — Ну, боги с тобою, ступай уж. Будет сход — вместе подумаем, чем будешь эту вину заглаживать.
Он опять повернулся к Путяте, собираясь продолжить оборванный Мечниковым появлением разговор.
Толпа загомонила, заворочалась — вот-вот начнет расползаться. А Кудеслав все никак не мог опамято-вать. Спина горела от недоброжелательных, а то и вовсе враждебных взглядов; из гуденья множества голосов ухо умудрялось выдергивать и «Урмана», и что похуже…
А и да Яромир! А запрошлой-то ночью: «Великое счастье, что у общины есть ты!» Да истово, да со слезой! А теперь…
Нет, ну до чего же ловко он тебя, ты, Мечник без меча! Десяток не гневных даже, а всего лишь осуждающих слов — и как сразу переменились к тебе сородичи! Казалось бы, только что снизу вверх глядели; слушались почти как самого Яромира (ну, не все, конечно, однако же очень многие) — и вот, на тебе. Хотя перемена эта, в общем-то, понятна. Прямая угроза минула, нужды в оборонщике Мечнике не стало (тем более что меча у него тоже не стало); а род лишился и многих родовичей, и вешнего торга, и очень бы не худо выискать кого-нибудь во всем этом виноватого, чтобы каждый мог на нем досаду сорвать. Вот и выискался виноватей, — ты. И всем хорошо; особливо доподлинным виноватцам.
Ловок, ловок старейшина. Теперь железноголовому Урману осталось лишь утереть рожу, поджать хвост да забиться в щелку. Чтоб и не видать, и не слыхать было. А то ведь сход — он, не ровен час…
Ан погоди-ка еще, друг Яромир!
— Слышь, старейшина! — Кудеславов голос лязгнул холодным железом, и Яромир невольно обернулся на этот лязг. — Ты бы, старейшина, головы не морочил ни мне, ни им! — Мечник ткнул пальцем себе за спину, указывая на вроде как передумавшую расходиться толпу. — И не напирай на меня брюхом-то, со мной по-злому не сладить. Это с Кудлаем твоим легко: разок в рожу двинул, глядь — а в яме уж не тот покойничек, что был прежде. Так?
— Ты что плетешь-то? — Яромир недобро прищурился. — Хворый, что ли? Аль белены нажевался?
— Его у старицы по голове бревном зацепило, — сообщил тот же голос, что недавно пробовал рассказать о Злобиной горькой доле.
— Оно и видать, — ухмыльнулся старейшина. — Иди, говорю, отдохни! И не ершись. Добрые дела твои все на виду, никто у тебя твое не отымет. А уж где провина — там провина. Ты вот Кудлая помянул, так позволь и мне то же… К примеру, так: Кудлай, папоротник, Веселая Ночь… Уразумел? Вот и ступай себе.
На какой-то осколок мига Мечника взяла оторопь.
Кудлай да Веселая Ночь… Ишь, чем пугнул — костром! Выходит, старейшина знает?.. Э, плевать! Не осмелится родовой голова на открытое обвиненье. Обвинить тебя — значит, раскрыть Кудлаеву тайну, на которой небось Яромир пащенка как на веревке водит. Порвется веревка, и пащенок такого наговорит — тому же Яромиру в отместку за разглашение… Но кто ж мог ему, Яромиру-то?.. Кудлай бы скорей язык откусил… Зван? Он же сам наказал помалкивать… А ты лишь однажды, недавно, во время мордовского приступа — и то не проговорился, а так, малость самую… Незнающий бы хряка с два понял, но Яромир вроде как испугался (ты еще вообразил, будто за твой рассудок). Так кто ж мог?.. Неужто подсмотрели? Но кто?! Девка, за которой Кудлай?.. Вздор, сразу бы растрещала по всей… Кого же еще тогда могло в этакую-то даль?.. Боги пресветлые! «Ищут не там, где ближе, а там, где есть»… и тогда, когда есть, — так?! Аи да догадка… но о ней позже, потом…
Пока в гудящей Кудеславовой голове мельтешили эти не мысли даже — обрывки, ошметья мыслей, Яромир, чуть привстав, обшаривал толпу нарочито медленным взглядом:
— Где Лисовин? Здесь? Найдите, пускай уведет этого…
Но успевший встряхнуться Кудеслав не дал ему договорить:
— Ты погоди меня спроваживать, ты слушай пока. Я ведь о том же хочу говорить, о чем и ты: о вине, о крови сородичей. А чтобы тебе достало терпенья выслушать, я вот как начну: нападение на общинную вервеницу — твоих рук дело, и недавний мокшанский приступ — тоже твоих рук дело. То есть что это я про руки?! Сам ты, конечно, рук к этому не прикладывал. Но замысел — твой, и вся пролившаяся кровь без остатка на твоей совести… правда, лишь в том случае, ежели она у тебя имеется, совесть-то.
Толпа взбурлила галдежом, почти мгновенно переросшим в яростный рев. Полуоглушенный Мечник чувствовал, как испуганно притиснулась к его спине Векша; видел, как Путята дернулся было вскакивать и как Яромир могучим рывком за шиворот вернул одноглазого медвежатника на прежнее место.
— Ти-хо! — зычно рявкнул старейшина. Шум поунялся.
А Яромир хмуро оглядел запрудивших площадь сородичей и вдруг, улыбнувшись, махнул свободной от Путятиного шиворота рукой:
— Аи пес с ним, с Кудеславом-то. Пускай говорит все, а там уж сразу и решим, как нам дальше быть: хворь ли из него, по голове ушибленного, гнать, его ль самого в три шеи гнать из общины…
Да, шум поунялся, однако же не до конца. Толпа гудела, и чувствовалось, что сдерживаемый этот гуд обманчив, что в любой миг стиснутое в тесноте чельной площади клокочущее людское месиво способно устать от собственной сдержанности. И тогда…
Но Мечник уже почти успокоился.
Теперь он не сомневался, что сумеет ощутить вызреванье любого, даже самого страшного порыва толпы раньше, чем она сама.
Теперь он насквозь видел сидящего перед ним человека; видел занавешенный показным мрачноватым спокойствием лютый страх, пожирающий родового старейшину изнутри.
Гораздо больше, чем Яромирова изворотливость и неприязнь сородичей, пугали Мечника его собственная разламывающаяся голова да притаившаяся где-то рядом угроза обморочного беспамятства.
И еще Векша: если Леший дернет ее что-нибудь ляпнуть… Но, может, хоть раз, хоть вот нынче в ильменкиной голове сыщется одна-единственная капля завалященького здравого смысла?
Ладно, хватит гадать, хватит попусту вымучивать и без того недужную голову.
Это бой.
Ты сам виноват; ты позволил ворогу ошеломить тебя первым же ударом — больно уж непохож оказался нынешний Яромир на Яромира всегдашнего.
Только он не лучшим образом попользовался твоей оплошкой, и теперь…
Бой.
Ты — воин.
Он — нет.
Бой.
Гомон толпы стал напряженным и гулким, как чересчур туго распяленная для просушки тонкая кожа — обязательно лопнет, коли не уследишь; Яромир уже кривил губы, готовясь выцедить сквозь них злую издевку…
И тут, на крохотный осколок мига опередив и толпу, и старейшину, заговорил Кудеслав — спокойно, бесстрастно, вроде бы даже лишь для себя, а не для кого-то еще. Но слова его были слышны всем.
— На прошлогоднем осеннем торге твои подручные (имена мне покуда неведомы, однако уличить их вовсе простое дело)… так вот, подручные твои на прошлом осеннем торге соблазнили прийти да поселиться в укромном месте близ нашей общины десятка два разноплеменного воровитого люду, какой вечно роится вкруг Торжища. Те же подручные твои стали пускать по общине страшные россказни о гиблой старице, чтоб кто из родовичей носу туда не сунул да не вынашел потаенный стан твоих зашлых поплечников.
Для чего они тебе занадобились? Отвечу. Сам же ты при многих свидетелях не однажды говаривал, будто в общине нашей неладно: слобода-де большую волю взяла; изверги достатком своим умы баламутят… Очень ты внутриплеменного раздора страшился и на случай такой беды решил иметь под рукою отряд, лишенный в общине корней, а потому способный быстро и безжалостно удушить в ней любую смуту…
Кудеслав примолк на миг, чтобы перевести дух и утереть взмокревшее от напряженья лицо. Мечнику самому не нравилось, как он говорит — длинно, заумно. Ушиб дает себя знать? Волнение? Нельзя так, нельзя: пока ты договариваешь до конца, слушающие забывают начало.
Однако же стоят довольно тихо, ждут продолжения… Ну, давай дальше, пока им не наскучила тишина!
— Нынешней весною негаданно появилась возможность единым махом управиться со всеми твоими заботами. А может, и гаданно появилась она у тебя, возможность эта. Думается, ты еще зимой дознался, что Волк и Волковы гостюют в общине Грозы. И зачем они там гостюют — тоже дознался. Вот и придумал ты сразу и слобожан прихватить за горло, и извергов разорить. И еще сплотить род опаскою перед сторонней угрозой, этой же опаской склонив родовичей к мысли, что рука «старейшины над старейшинами» не рука вовсе — хищная когтистая лапа.
— А что — не так? — внезапно спросил Яромир, глядя куда-то поверх Кудеславовой головы.
— Так, — согласился Мечник. — Только много ли проку тому, кого из-под одной хищной когтитстой лапы норовит выгрести другая хищная да когтистая?
Он выждал пару мгновений — не захочет ли старейшина возразить?
Нет, старейшина молчал.
И толпа молчала.
Не вертя головой, даже почти не косясь по сторонам, Кудеслав успевал следить за Шалаем да троими его кормленниками-подручными, которые отдельной кучкой сгрудились близ устья ведущей к речным воротам улицы; за Белоконем, привалившимся плечом к стене общинной избы и рассеянно чертящим что-то замысловатое концом посоха в утоптанной мешанине пыли и древесной трухи… А Кривой Путята отлепился-таки от Яромира, слез с крыльца и бочком придвинулся к толпе, к тому ее месту, где среди прочих нарочитых охотников стоял охотницкий голова Божен Бобролов…
Что-то неуловимо менялось на площади, что-то зыбко покачивалось на самом своем переломе… Вот как нынешняя дневная пора: еще вроде не вечер, но ведь уже и не день…
А Мечник все говорил, торопясь высказать как можно больше, покуда слушают, покуда у Яромира не иссякла надежда выискать в Кудеславовых доводах слабину и опровергнуть их в споре, — когда эта надежда иссякнет, старейшина, поди, живо придумает способ заткнуть рот чересчур догадливому говоруну.
— Помнишь, ты деланно изумлялся, откуда едва ли не весь град знает о разговорах, что велись в общинной избе с Волком, Грозой и Толстым? Да, изумление твое было деланным, потому как наверняка сам же ты и расстарался пустить слух о туманных угрозах воеводы-волчины. Потом ты запугал извергов — наверное, через своих поплечников внушил самочин-цам, что община хочет захватить их товар. Потом намеренно разъярил Ковадла, вызвал его на ссору, да так, чтобы побольше народу эту вашу ссору услышало. В общем, нарочно выставил дело так, будто слобожане да изверги знают о неминучей беде, которая угрожает общинной вервенице…
— Слушаю и дивлюсь. — Яромир уперся ладонями в колени, подался всем телом вперед (прочно лаженное крыльцо аж заскрипело). — Горазд ты, однако, истину выворачивать наизнанку в угоду своим хворостьным придумкам! Может, Звана да Чернобая на потаенную встречу с Волком тоже я заманил каким-то обманом? Или, может, не встречались они?
— Я ведь тебе уж говорил. — Кудеслав пожал плечами. — Встреча-то была, так и что с того? Кто знает, о чем там у них шли беседы? С тобою Волк тоже беседовал, а толку? — Он нехорошо усмехнулся. — Ладно, вижу я, тебе уже скучно. Что ж, потороплюсь. Помнишь, как ты Белоконя одолевал просьбами в три дня прогнать мою хворь, чтобы я мог с общинным товаром плыть? Только не для защиты родового достояния я был тебе нужен — для другого… Удобней всего на вервеницу напасть близ когтевидного мыса, только для этого лучше, чтоб вервеница там стала на ночь. Помнишь, в запрошлом году, во время и после тогдашней свары с мордвой, ты все пытал меня: почему я одно делаю так, другое — этак? Ты тогда всю мою воинскую повадку доподлинно вызнал и нынче смог угадать наперед: ни за что я, опасаясь засады, не остановлю вервеницу для ночевки на обычном ночевочном месте. А где? Очень бы для такого годился мыс-коготь, вот только он весь зарос камышом — опять же я бы поопасался засады. И ты отрядил Кудлая с дружком его, чтоб под предлогом щенячьей глупости, к Лешему, выпалили камыш. Этак-то усмотрительно все подготовил, а я возьми да и захворай. Огорчение!
На мысе напала вроде бы мордва, а только и дурню было ясно: под мордву кто-то рядится. Кто-то, кто из страха быть узнанным прячется под мокшанскими личинами. Кто? Ты все сделал, чтоб вырвавшиеся с мыса первыми сказали: изверги, слобожане да Волковы. И сам ты это же сказал в ночь, когда я тебя через Истру уманил — к ним, к воротившимся. Ты даже вот на столечко, — Мечник вытянул вперед руку с оттопыренным мизинцем, — даже на полстолька не удивился моему появлению. Потому что заранее был к такому готов! И в ту же ночь ты мимовольно толкнул меня к догадке про ватагу бродяжих воровитых людей. Не тем толкнул, что обмолвился о возможности сговорить таких для черного дела, а тем, с какой поспешностью прикусил язык.
Кудеслав вновь запнулся, переводя дыхание. Яромир попробовал было что-то сказать — не успел.
— Только на нас нападали не лишь воровитые с гиблой старицы. Были меж них и твои здешние поплечники, которых ты, верно, отправил в лес под видом одной из охотничьих ватаг. — Толпа возмущенно завыла, и Мечник повысил голос до крика: — Вот они-то, поди, громче всех и негодуют сейчас!
Подействовало.
Вой перешел в глухое ворчание. Снова попробовал заговорить Яромир, и снова Кудеслав не дал ему этой возможности:
— Терпи-терпи, уж недолго!
Может, общинный голова и не стал бы терпеть, но в толпе крикнули: «Пускай досказывает!» И снова такое крикнули. И еще раз: «Пускай!»
— Не долго я… — Мечник внезапно смолк, закусил губу, перебарывая нахлынувшую тошноту.
Он уже всерьез опасался, что попросту не успеет договорить. Голова болела невыносимо; земля под ногами то и дело страгивалась плавно да вкрадчиво, словно бы норовя раздаться, впустить в себя…
А тут еще облака… Их стало больше, и неслись они — клочковатые, рваные — едва ли не над самыми кровлями градских хижин, волоча за собой сумрачные обширные тени. Вовсе эти облака не походили на пелену из ночного обморочного видения — не походили, но почему-то вызывали острое и тревожное вспоминанье о бескрайней щели меж бурой равниной й серым косматым небом, о неторопливо убегающем горизонте…
Нужно кончать уговоры.
Даже если родовичей убедить не удастся… Похоже, все-таки не удастся. Яромир недаром такой терпеливый: позволит выговориться, а потом двумя-тремя пинками развалит все твои хитромудрые доводы. Что ж, хоть сомнения бы удалось поселить в головы слышавших. Это уже будет не мало, совсем не мало…. Только нужно успеть, успеть, успеть…
Кудеслав едва не упал, но маленький острый кулак пребольно ткнул его в спину и заставил очнуться. Векша…
…А людская запруда шумит, родовичи переговариваются, спорят…
Вокруг Шалая грудятся уже человек десять — прокопченные черные лица; лбы, перехваченные широкими лентами…
А там, где Божен, Путята и прочие, зреет какой-то особый слитный гомон, грозящий захлестнуть всю толпу…
А Белоконь по-прежнему ковыряет землю посохом, с которого, между прочим, так и не снято железное острие…
А Яромир, разглядывая Мечникове лицо, издевательски щурится…
Вот за это благодарствовать надо.
Ничто другое не помогло бы в тот миг Кудеславу столь быстро прийти в себя.
— Оно бы еще много чего рассказать можно. — Слабость отпустила Мечника, однако не сгинула — затаилась до какой-то лишь ей одной известной поры. — Да, многое. К примеру, как ты тому же Кудлаю велел задраться с мокшанами, чтоб под шумок свары твои прихвостни успели похоронить следы на когтистом мысе… Перестарался Кудлай. Рыбаков-то нужно было лишь пугнуть, да, может, одного-двух поранить — тогда и мордва нас только пугать бы стала. Не за это ли ты Кудлаеву рожу обезобразил? Или он сперва не хотел сына Чернобаева убивать?
Я ведь по Кудлайкиному синяку и дознался, что к чему. Помнишь, близ лесных ворот ты сетовал под мокшанскими стрелами, что якобы не смог доискаться этого пащенка — а то, мол, удавил бы? Запрошлой же ночью на этой вот площади ты хвалился, будто собственной рукой ему синяк наставил. А синяк-то был давний, двухденный! Значит, видел ты Кудлая теми днями, когда он пропадал в нетях? Больше того: когда я затеялся трясти из пащенка, кто ему велел жечь камыш, и когда он тебя без малого выдал, ты ему при мне же велел сгинуть из града ден на несколько (от меня подале!). А самого меня сперва Векшей отвлек, потом упокойником… Иначе зачем было меня к яме-то уводить? Сказал бы на словах, я б и поверил; и подмена бы твоя удалась…
Последние слова Кудеславу пришлось уже выкрикивать в полный голос. Шум вокруг нарастал; Мечника вдруг крепко толкнули, чья-то пятерня вцепилась было в плечо, но тут же соскользнула, и позади болезненно вскрикнул мужской голос: «Так ты кусаться, стервь рыжая?!». Но Кудеслав не успел даже оглянуться, как другой голос пробасил: «А ну не замай их! Слушать — слушай, орать — ори, а руки не распускай: повыдергаю!».
— Я еще вот что скажу, последнее! — Мечнику все же удавалось быть слышимым в нарастающем галдеже. — Мы на старице изловили двоих живьем. О мокшанском приступе и прочем они, конечно, знают не больше нас, зато о нападении на челны… Можно этих двоих хоть сей же миг здесь вот поставить, чтоб рассказали, как старейшина, которому вменено блюсти благополучие рода, научал их отбивать родовое достояние да втолковывал, скольких родовичей при этом надобно погубить…