Страница:
Говорил он все торжественней и не понимал ни слова.
Наконец она рассеянно, почти грубо прервала его, но ее карие глаза
смотрели ясно и радостно.
- Не говорите вы так! - воскликнула она. - Можно подумать, что мы в
глуши. А это... это просто рай... У вас так красиво...
Именно тогда потерявший шляпу полковник потерял и голову. Темный и
прямой на причудливом фоне огорода, он в самой традиционной манере
предложил даме все, чем владел, включая капусту и пугало. Когда он называл
капусту, смешное воспоминание бумерангом возвратилось к нему и стало
возвышенным.
- И лишнего тут много, - мрачно заключил он. - Пугало, и божок, и
глупый человек, опутанный условностями.
- Особенно когда выбирает шляпу, - сказала она.
- Боюсь, это исключение, - серьезно возразил он. - Вы редко такое
увидите, у меня очень скучно. Я полюбил вас, иначе не мог, но вы - из
другого мира, где говорят, что думают, и не понимают ни наших умолчаний, ни
наших предрассудков.
- Да, мы наглые, - признала она, - и вы простите меня, если я скажу,
что думаю.
- Лучшего я не заслужил, - печально ответил он.
- Я тоже, кажется, вас полюбила, - спокойно сказала она. - Не знаю,
при чем тут время. Вы самый поразительный человек, какого я видела.
- Господи помилуй! - почти беспомощно воскликнул он. - Боюсь, вы
ошибаетесь. Что-что, а на оригинальность я никогда не претендовал.
- Вот именно! - подхватила она. - Я видела очень многих людей,
претендующих на оригинальность. Конечно, они готовы одеться в капусту. Они
бы и в тыкву залезли, если бы могли. Они бы ходили в одном салате. Ведь они
это делают ради моды, неумолимой богемной моды. Отрицание условностей - их
условность. Я и сама так могу, это очень занятно, но я всегда распознаю
смелость и силу. У них все зыбко, все бесформенно. А поистине сильный может
создать форму и разбить ее. Тот, кто жертвует ради слова двадцатью годами
условности - настоящий человек и властелин судьбы.
- Какой там властелин! - сказал Крейн. - Интересно, когда же я
перестал владеть своей судьбой - вчера или вот сейчас?
Он стоял перед ней, как рыцарь в тяжелых доспехах. Да, этот старый
образ тут очень уместен. Все стало так непохоже на то, чем он прежде жил,
на рутину его бесконечных будней, что дух его не сразу взорвал броню. Если
бы он поступил, как поступает в такую минуту всякий, он не мог бы испытать
высшей радости. Он был из тех, для кого естественен ритуал. Почти
неуловимая музыка его души напоминала не пляску, а чинный старинный танец.
Не случайно он создал этот сад, и выложенный камнем пруд, и высокую живую
изгородь. Полковник склонился и поцеловал даме руку.
- Как хорошо! - сказала она. - Вам не хватает парика и шпаги.
- Простите, - сказал он. - Ни один современный мужчина не достоин вас.
Надеюсь, я все-таки не совсем современный.
- Никогда не носите эту шляпу! - воскликнула она, указывая на
проломленный цилиндр.
- По правде говоря, - кротко ответил он, - я и не собирался.
- Какой вы глупый! - сказала она. - Не эту самую, а вообще... Ничего нет
красивей капусты.
- Ну, что вы, - начал он, но она смотрела на него совершенно серьезно.
- Вы же знаете, я художница и мало смыслю в литературе. У книжных
людей слова стоят между ними и миром. А мы видим вещи, не имена. Для вас
капуста смешная, потому что у нее смешное, глупое имя вроде "пусто" или
"капут". А она совсем не смешная. Вы бы это поняли, если бы вам пришлось ее
писать. Разве вы не знаете, почему великие художники писали капусту? Они
видели цвет и линию - прекрасную линию, прекрасный цвет.
- Может быть, на картине... - неуверенно начал он.
Она громко рассмеялась.
- Ох, какой вы глупый! - повторила она. - Неужели вы не понимаете, что
это было красиво? Тюрбан из листьев, а кочерыжка - острие шлема. Как у
Рембрандта - шлем, окутанный тюрбаном, и бронзовое лицо в зеленой и
пурпурной тени. Вот что видят художники, у которых голова свободна от слов!
А вы еще просите прощения, что не надели эту черную трубу. Вы же ходили как
царь в цветной короне. Вы и были тут царем - все вас боялись.
Он попытался возразить, но она засмеялась чуть задорнее.
- Если бы вы еще продержались, они бы все надели овощные шляпы.
Честное слово, мой кузен стоял недавно над грядкой с лопатой в руке.
Она помолчала и спросила с прелестной непоследовательностью:
- А что такое сделал мистер Гуд?
Но рассказы эти - шиворот-навыворот и рассказывать их надо задом
наперед. Те, кто хочет узнать ответ на ее вопрос, должны пойти на
скучнейший из подвигов и прочитать второй рассказ.
А в перерыве между пытками пусть отдохнут.
Подвижники, прочитавшие до конца рассказ о неприглядном наряде, знают,
что деяния полковника были первыми в ряду деяний, которые обычно считают
невозможными, как подвиги рыцарей короля Артура. Сейчас полковник будет
играть второстепенную роль, и мы скажем, что ко времени вышеизложенных
событий его давно знали и чтили как респектабельного и темнолицего офицера
в отставке, который живет в предместье Лондона и изучает первобытные мифы.
Однако загар и знание мифов он приобрел раньше, чем респектабельность и
дом. В молодости он был путешественником, беспокойным и даже отчаянным; и в
рассказе появляется потому, что принадлежал в ту пору к кружку молодых
людей, чья отвага граничила с сумасбродством. Все они были чудаками, причем
одни исповедовали мятежные взгляды, другие - отсталые, а третьи - и те, и
другие. Среди последних был Роберт Оуэн Гуд, не совсем законопослушный
законник, герой нашего рассказа.
Гуд больше всех дружил с Крейном и меньше всех на него походил. Он был
домоседом, Крейн - бродягой; он не терпел условностей, Крейн их любил.
Имена "Роберт Оуэн" свидетельствовали о семейной традиции, но вместе с
мятежностью он унаследовал немного денег и мог наслаждаться свободой,
скитаясь и мечтая в холмах между Северном и Темзой. Особенно он любил удить
на одном островке. Здесь, в верховьях Темзы, часто видели странного
человека в старом сером костюме, с рыжей гривой и тяжелым наполеоновским
подбородком. В тот день, о котором пойдет речь, над ним стоял его добрый
друг, отправлявшийся в одну из своих одиссей по южным морям.
- Ну, - укоризненно спросил нетерпеливый путешественник, - поймал
что-нибудь?
- Ты как-то спрашивал меня, - ответил рыболов, - почему я считаю тебя
материалистом. Вот поэтому.
- Если надо выбирать между материализмом и безумием, - фыркнул Крейн,
- я за материализм.
- Ты неправ, - отвечал Гуд. - Твои причуды безумнее моих, да и пользы
от них меньше. Когда вы видите у реки человека с удочкой, вы непременно
спросите, что он поймал. А вот вас, охотников на крупную дичь, никто ни о
чем не спрашивает. Ваш слоновый улов велик, но незаметен; наверное, сдаете
на хранение. Все у вас скромно скрыто песком, прахом и далью. А я ловлю то,
что неуловимей рыбы: душу Англии.
- Скорей ты схватишь тут насморк, - сказал Крейн. - Мечтать - неплохо,
но всему свое время.
Тут вещая туча должна бы скрыть солнце, как окутала тень тайны это
место рассказа. Ведь именно тогда Джеймс Крейн изрек славное пророчество,
на котором и зиждется наша невероятная повесть. Минуту спустя, должно быть,
он и не помнил своих слов. Минуту спустя странная туча уже сползла с
солнца.
Пророчество обернулось поговоркой (в свое время многотерпеливый
читатель узнает, какой именно). В сущности, вся беседа состояла из
поговорок и пословиц; их любят такие, как Гуд, чье сердце - в английской
деревне. Однако на сей раз первым был Крейн.
- Ну хорошо, ты любишь Англию, - сказал он. - Но если ты думаешь ей
помочь, не жди, пока у тебя под ногами вырастет трава.
- Этого я и хочу, - отвечал Гуд. - Об этом и мечтают твои измученные
горожане. Представь, что бедняга клерк идет и видит, как у него из-под ног
растет волшебный ковер. Ведь это сущая сказка.
- Он не сидит камнем, как ты, - возразил Крейн. - У тебя скоро ноги
обовьет плющ. Тоже вроде сказки. Жаль, поговорки такой нет.
- Ничего, поговорок у меня хватит! - засмеялся Гуд. - Напомню тебе о
камне, который мхом не обрастет.
- Да, я катящийся камень, - ответил Крейн. - Я качусь по земле, как
земля катится по небу. Но помни: мхом обрастает только один камень.
- Какой, о мой шустрый камневед?
- Могильный, - сказал Крейн.
Гуд склонил длинное лицо над бездной, отражавшей чащи. Наконец он
сказал:
- Там не только мох. Там и слово "Resurgam". {Да воскресну (лат.)}
- Может, и воскреснешь, - великодушно согласился Крейн. - Трубе
придется нелегко, пока она тебя разбудит. Опоздаешь к Суду!
- В настоящей пьесе, - сказал Гуд, - я ответил бы, что лучше опоздать
тебе. Но христианам не к лицу так прощаться. Ты правда сегодня уезжаешь?
- Да, вечером, - ответил Крейн. - Конечно, тебя не тянет к моим
людоедам на острова?
- Предпочитаю мой собственный остров, - сказал Оуэн Гуд.
Друг его ушел, а он, не двигаясь, смотрел на тихий перевернутый мир в
зеленом зеркале речки. Рыболовы часто сидят так, но нелегко было понять,
интересуется ли рыбой наш одинокий законник. Он гордо носил в кармане томик
Исаака Уолтона, потому что любил старые английские стихи не меньше, чем
старые английские ландшафты. Но рыболовом он был не слишком искусным.
Дело в том, что Оуэн Гуд поведал другу не о всех чарах, влекущих его к
островку в верховьях Темзы. Если бы он сказал, что надеется поймать столько
же рыбы, как апостолы, или морского змия, или кита, проглотившего Иону, он
выражался бы довольно точно. Оуэн Гуд ловил то, что редко ловят рыболовы, -
юношеский сон, давнее чудо, случившееся в этих пустынных местах.
За несколько лет до того он удил как-то вечером на островке. Сумерки
сменились тьмой, солнце оставило по себе две-три широкие серебряные ленты
за черными стволами. Улетели последние птицы, исчезли все звуки, кроме
мягкого плеска воды. Вдруг - бесшумно, как призрак - из леса на другом
берегу вышла девушка. Она что-то сказала, он не понял и что-то ответил.
Была она в белом и держала охапку колокольчиков. Прямая золотистая челка
закрывала ее лоб; лицо было бледно, как слоновая кость, и бледные веки
тревожно вздрагивали.
Он ощутил, что непроходимо глуп, но говорил, кажется, связно - она не
уходила, и даже занятно - она засмеялась. И тут случилось то, чего он так и
не понял, хотя любил копаться в себе. Она взмахнула рукой и выронила синие
цветы. Вихрь подхватил его; ему стало ясно, что начались чудеса, как в
сказке или в эпосе, и все земное - их ничтожный знак. Еще не понимая, где
он, он стоял весь мокрый на берегу - по-видимому, он бросился в воду и спас
цветы, как ребенка. Из всех ее слов он запомнил одну только фразу: "Вы же
насмерть простудитесь".
Простудиться он простудился, но не умер, хотя мысль о смерти была
вровень с его чувствами. Врач, которому пришлось кое-что рассказать, весьма
заинтересовался тем, что удостоился услышать. Он увлекался генеалогией и
судьбой знатных семейств и, поднапрягшись, вывел, что таинственная дама -
Элизабет Сеймур из Марли-Корта. О таких вещах он говорил почтительно, даже
подобострастно, носил фамилию Хантер и позже поселился неподалеку от
Крейна. Как и Гуд, он восхищался ландшафтом и считал, что тот обязан своей
прелестью заботам и умению владельцев Марли-Корта.
- Такие помещики и создали Англию, - сказал он. - Хорошо радикалам
болтать, но где бы мы были без них?
- Я тоже за помещиков, - не без усталости ответил Гуд. - Я так их
люблю, что хотел бы их размножить. Побольше, побольше помещиков! Сотни и
тысячи...
Не знаю, разделял ли доктор Хантер его пыл и понял ли его слова. Сам
же Гуд вспоминал поздней эту беседу, если вообще мог вспоминать
какие-нибудь беседы, кроме одной.
Не буду скрывать от умного, но утомленного читателя, что все это и
побудило Гуда сидеть часами на островке, глядя на другой берег. Шли годы,
уходила молодость, приближался средний возраст, а Гуд все возвращался сюда,
ждал и не дождался. Впрочем, заглянув поглубже, мы даже и не посмеем
сказать, что он ждал. Просто этот уголок стал хранилищем святыни, и Гуд
хотел увидеть все, что бы здесь ни случилось. Так и вышло, он все увидел; а
еще задолго до конца нашей повести случились здесь дела довольно странные.
Однажды утром из лесу вышел пыльный человек, тащивший пыльные доски, и
принялся сколачивать деревянный щит, на котором огромными буквами было
написано "Продается". Впервые за это время Гуд бросил удочку, встал и
громко спросил, в чем дело. Человек отвечал ему терпеливо и добродушно, но,
кажется, решил, что говорит с беглым сумасшедшим.
Так началось то, что стало для Гуда истинным кошмаром. Перемены шли
неспешно, годами, и ему казалось, что он беспомощен и связан, как во сне.
Он зловеще смеялся, вспоминая, что теперь человека считают властелином
своей судьбы, а он не может охранить воздух от яда и тишину от адских
звуков. Что-то есть, мрачно думал он, в простодушных восторгах Хантера.
Что-то есть в самой грубой и даже варварской аристократии. Феодалы
совершали набеги, надевали на рабов ошейники, а порой и вешали кого-нибудь.
Но они не вели упорной войны против наших пяти чувств.
Бесформенное чудище пухло, росло и даже размножалось без явного
деления клеток. И вот на берегу оказалась целая толпа черных строений,
увенчанных высокой трубой, из которой шел дым прямо в безответное небо. На
земле валялись лом и мусор, а ржавая балка лежала как раз там, где стояла,
выйдя из леса, девушка с колокольчиками.
Он не покинул острова. При всей романтичной склонности к оседлой
сельской жизни он недаром родился в семье старого мятежника. Отец недаром
нарек его Робертом Оуэном, а друзья называли Робин Гудом. Правда, иногда
сердце у него падало, но чаще он воинственно шагал по острову, радуясь, что
лесные цветы реют так близко от гнусных построек, и бормотал: "Выкинем
флаги на гребень стены!"
Как-то утром, когда восход еще сиял за темной глыбой фабрики и свет
атласным покровом лежал на реке, по атласу заскользило что-то потемнее и
погрубее - тонкая струйка жидкости, не смешивающаяся с водой, но
извивающаяся по ней, как червь. Оуэн Гуд смотрел на нее, как смотрят на
змею. Подобно змее, она поблескивала матово и довольно красиво, но для него
воплощала зло, словно змий-искуситель, заползший в рай. Через несколько
дней змеи размножились: несколько ручейков поползли по реке, не смешиваясь
с ней, как не смешиваются с водой зловещие зелья ведьм. Позже появилась
темная жидкость, уже не претендующая на красоту, - бурые, тяжелые, широкие
пятна.
Гуд до самого конца смутно представлял себе назначение фабрики. В
деревне говорили, что производят тут краски для волос, но пахло скорее
мыловаренным заводом, и он предположил, что здесь нашли золотую середину
между краской и мылом - какое-то сверхученое косметическое средство. Такие
средства особенно вошли в моду с тех пор, как профессор Хейк написал свой
труд о лечебной пользе косметики, и Гуд часто видел теперь на лужайках
своего детства большие плакаты: "К чему стариться?", с которых недостойно
скалилась какая-то дама.
Решив разузнать побольше, Гуд стал наводить справки. Очень долго он
писал без ответа; крупные фирмы так же неделовиты, как государственные
учреждения, толку от них не больше, а манеры у них куда хуже. Но в конце
концов он добился свидания и встретился с теми, кого хотел увидеть.
Одним из них был сэр Сэмюел Блисс, не оказавший еще тех услуг,
благодаря которым все мы знаем его под именем лорда Нормантауэрса. Вторым
был его управляющий, мистер Лоу; тучный, толстоносый, в толстых перстнях,
он глядел на всех подозрительным, налитым обидой взором, словно боялся
суда. Третьим был наш старый друг, доктор Хорес Хантер; он стал теперь
медицинским инспектором и отвечал за санитарное состояние округи. Четвертый
же удивил Гуда больше всего: их собеседование почтил присутствием сам
профессор Хейк, совершивший переворот в современном уме своими открытиями о
связи румянца со здоровьем. Когда Гуд узнал, кто это, мрачная улыбка
осветила его лицо.
Для данного случая профессор припас еще более интересную теорию.
Говорил он последним и теорию свою изложил как окончательный приговор.
Управляющий уже заверил, что нефть просто не может течь в воду, так как на
фабрике ею мало пользуются. Сэр Сэмюел сообщил - сердито и даже небрежно, -
что он открыл для народа несколько парков и построил рабочим бараки,
обставленные с большим вкусом, так что никто не вправе обвинить его в
равнодушии к красоте. Тут-то профессор и изложил учение о предохранительной
пленке. Если тонкий слой нефти, сказал он, и появился в воде, это не важно,
с водой он не смешивается, она только станет чище. Нефть - своего рода
капсула; так заливают желатином пищу, чтобы ее сохранить.
- Интересная теория... - заметил Гуд.
Сэр Сэмюел Блисс поджался и ощетинился.
- Надеюсь, - выговорил он, - вы не сомневаетесь в опытности нашего
эксперта?
- Ну что вы! - серьезно ответил Гуд. - Я верю, что он опытен, и верю,
что он ваш.
Профессор заморгал, но под его тяжелыми веками что-то засветилось.
- Если вы намерены так разговаривать начал он, но Гуд его перебил и
обратился к Хантеру тоном веселым и грубым, словно пинок:
- А вы что скажете, дражайший доктор? Когда-то вас не меньше моего
умиляли эти места. Вы говорили, что только старинные семьи сохраняют
прелесть Англии.
- Из этого не следует, - ответил врач, - что не надо верить в
прогресс. То-то и плохо с вами, Гуд: вы в прогресс не верите. Нужно
поспевать за временем, а кто-нибудь всегда от этого страдает. И вообще все
не так уж страшно. Когда пройдет новый билль, придется пользоваться
фильтром Белтона.
- Понимаю... - задумчиво сказал Гуд. - Сперва вы мутите воду ради денег,
а потом вынуждаете очищать ее и ставите это себе в заслугу.
- Не пойму, о чем вы говорите, - запальчиво сказал Хантер.
- Сейчас я думал о мистере Белтоне, - ответил Гуд. - Хорошо бы его
пригласить. Такая теплая собралась компания.
- Не вижу смысла в этом нелепом разговоре! - сказал сэр Сэмюел.
- Не называйте нелепой теорию бедного профессора! - возмутился Гуд. -
Вы ведь не считаете, что эти вещества переморят всю рыбу?
- Конечно нет, - резко ответил Хантер.
- Она приспособится к масляной среде, - мечтательно продолжал Гуд. -
Полюбит нефть...
- Ну, знаете, мне некогда слушать глупости! - сказал Хантер и хотел
было идти, но Гуд преградил ему путь, прямо глядя на него.
- Не называйте глупостью естественный отбор, - сказал он. - О нем я
знаю все. Я не берусь судить, попадут ли масла в воду, - я не разбираюсь в
технике. Я не разберу, гремят ли ваши чертовы машины, - я не изучал
акустики. Я не пойму, сильно воняет или нет, - я не читал вашей книги
"Обоняние". Но о приспособлении к среде я знаю все. Я знаю, что некоторые
низшие организмы изменяются вместе с условиями. Я знаю, что есть существа,
которые приспособляются к любой грязи и пакости. Когда кругом затишье, они
притихают, когда кругом кипит, они кипят; когда кругом гнусно, они гнусны.
Спасибо, что вы меня в этом убедили.
Не ожидая ответа, он поклонился и поспешно вышел. Так пришел конец
знаменитой дискуссии о правах жителей прибрежной полосы, а может - и
чистоте Темзы, и всей старой Англии со всем хорошим и плохим, что в ней
было.
Широкая публика так и не узнала подробностей - по крайней мере, до тех
пор, пока не разыгралась катастрофа. Правда, об этом немного поговорили
через месяц-другой, когда доктор Хорес Хантер выставил свою кандидатуру в
парламент. Человека два поинтересовались, как он предотвращает загрязнение
воды. Величайший из современных гигиенистов, профессор Хейк, написал в
интересах науки, что врач может поступить только так, как поступил Хантер.
По счастливой случайности промышленный заправила этих мест, сэр Сэмюел
Блисс, серьезно взвесив все за и против, решил голосовать за Хантера.
Знаменитый организатор вел себя как истый философ, но мистер Лоу, его
управляющий, оказался практичней и настойчивей. И вот голубые ленты - знак
хантерианцев - украсили железные балки, деревянные столбы фабрики и тех,
кто сновал между ними и звался "рабочими руками".
Гуд выборами не интересовался, но участие в них принял. Все же он был
юристом - ленивым, но знающим. Без всякой надежды, из чистого духа
противоречия, он подал иск и защиту своих интересов взял на себя. Ссылаясь
на закон Генриха III, он требовал привлечь к ответственности тех, кто
распугивает рыбу, принадлежащую подданным короля, живущим в долине Темзы.
Судья похвалил его умелость и знания, но ходатайство отклонил, ссылаясь на
прецеденты. Он указал, что еще нет способа определить, налицо ли тот
"плотский страх", о котором идет речь в законе. Толкуя закон Ричарда II
против ведьм, пугавших детей, крупные авторитеты считали, что ребенок
"должен явиться в суд и лично поведать о своем страхе". Поскольку ни одна
рыба не явилась, судья склонился на сторону ответчика. В сущности, судья
умел оценить и свою, и чужую логику, но предпочел свою. Ведь наши судьи не
связаны сводом законов - они прогрессивны, как Хантер, и, по велению
принципа, не отстают от новых сил века, особенно от тех, которые можно
встретить на званом обеде.
Однако этот неудачный процесс повлек за собой то, что затмило его
сиянием славы. Оуэн Гуд вышел из суда и свернул к вокзалу. Шел он, как
всегда, мрачно задумавшись, но видел много лиц, и впервые ему пришло в
голову, что на свете живет очень много народу. И на перроне мелькали лица,
а он рассеянно скользил по ним взглядом, как вдруг увидел одно, и оно
поразило его, как лицо покойника.
Она спокойно вышла из буфета; в руке у нее, как у многих других, был
саквояж. По непонятной извращенности ума, хранящего святыню, Гуд не мог
представить себе, чтобы она была не в белом и выходила не из леса. Сейчас
он совсем смешался - синее шло ей не меньше белого, а в том лесу
недоставало буфета и перрона.
Она остановилась; дрожащие, бледные веки поднялись, и он увидел
серо-голубые глаза.
- Господи! - сказала она. - Вы тот мальчик, который прыгнул в реку.
- Я уже не мальчик, - сказал Гуд, - но в реку готов броситься.
- Только не бросайтесь под поезд! - сказала она.
- По правде говоря, - сказал он, - я думал броситься в поезд. Вы не
возражаете, если я брошусь в ваш?
- Я еду в Биркстед, - растерянно сказала она.
Ему было безразлично, куда она едет; но тут он вспомнил, какой
полустанок есть на этом пути, и поспешно устремился в вагон. Замелькали
ландшафты, а путники довольно глупо смотрели друг на друга. Наконец она
улыбнулась.
- Я слышала о вас от вашего друга, - сказала она. - Тогда он пришел в
первый раз. Вы ведь знакомы с Хантером?
- Да, - ответил Оуэн, и тень омрачила его счастье. - А вы... вы хорошо
его знаете?
- Довольно хорошо, - сказала Элизабет Сеймур.
Мрак, окутавший его душу, быстро сгущался, Хантер - если вспомнить
слова Крейна - был не из тех, у кого трава растет под ногами. Он вполне мог
использовать тот случай, чтобы втереться к Сеймурам. Все на свете было для
него ступенькой лестницы; камень островка стал ступенькой к их дому, а дом,
быть может, еще одной ступенькой? Гуд понял, что до сих пор злился
отвлеченно. До сих пор он не знал, что такое ненависть.
Поезд остановился у станции
- Пожалуйста, выйдите здесь со мной, - резко сказал Гуд. - У меня к
вам большая просьба.
- Какая? - тихо спросила она.
- Соберите букет колокольчиков, - глухо ответил он.
Она вышла из вагона, и, не говоря ни слова, они пошли по извилистой
деревенской дороге
- Помню! - сказала она вдруг. - С этого холма виден ваш островок и
лес, где росли колокольчики.
- Пойдем посмотрим, - сказал Оуэн.
Они поднялись на холм и остановились. Внизу черная фабрика изрыгала в
воздух зловещий дым, а там, где некогда был лес, стояли коробки домов из
грязного кирпича.
Гуд заговорил:
- "Итак, когда увидите мерзость запустения, стоящую на святом месте",
тогда и настанет конец света. Пусть бы кончился сейчас, пока мы здесь, на
холме.
Она смотрела вниз, полуоткрыв рот и побледнев еще сильнее. На
ближайшем из ящиков пестрели плакаты, и самый большой гласил: "Голосуйте за
Хантера". Гуд вспомнил, что наступил последний, ответственный день выборов.
И тут Элизабет спросила:
- Это тот самый Хантер? Он хочет в парламент?
Камень, лежавший на его душе, вспорхнул ввысь, как орел. Холм, на
котором он стоял, показался выше Эвереста. Во внезапном озарении он понял:
она знала бы, хочет ли Хантер в парламент, если... если бы его опасения были
правдой. Ему стало так легко, что он посмел сказать:
- Я думал, вы слышали. Я думал... Ну, я думал, вы его любите... не знаю
почему.
- И я не знаю, - сказала Элизабет. - Говорят, он женится на дочке
Нормантауэрса. Они ведь купили наше имение.
Роберт Оуэн Гуд помолчал; потом сказал громко и весело:
- Что ж, голосуйте за Хантера. Чем он плох? Милый, старый Хантер!
Надеюсь, он попадет в парламент. Надеюсь, он станет премьером. Господи, да
пускай его будет императором Солнечной системы!
- За что это ему? - удивилась она.
- За то, что вы не любите его, - ответил Гуд.
- Вот как! - проговорила она, и легкая дрожь ее голоса проникла ему в
душу как звон серебряных колокольчиков.
Во вдохновении веселья голос его стал звонче, лицо живей, моложе и
строже, а профиль еще больше похож на молодого Наполеона. Его широкие
Наконец она рассеянно, почти грубо прервала его, но ее карие глаза
смотрели ясно и радостно.
- Не говорите вы так! - воскликнула она. - Можно подумать, что мы в
глуши. А это... это просто рай... У вас так красиво...
Именно тогда потерявший шляпу полковник потерял и голову. Темный и
прямой на причудливом фоне огорода, он в самой традиционной манере
предложил даме все, чем владел, включая капусту и пугало. Когда он называл
капусту, смешное воспоминание бумерангом возвратилось к нему и стало
возвышенным.
- И лишнего тут много, - мрачно заключил он. - Пугало, и божок, и
глупый человек, опутанный условностями.
- Особенно когда выбирает шляпу, - сказала она.
- Боюсь, это исключение, - серьезно возразил он. - Вы редко такое
увидите, у меня очень скучно. Я полюбил вас, иначе не мог, но вы - из
другого мира, где говорят, что думают, и не понимают ни наших умолчаний, ни
наших предрассудков.
- Да, мы наглые, - признала она, - и вы простите меня, если я скажу,
что думаю.
- Лучшего я не заслужил, - печально ответил он.
- Я тоже, кажется, вас полюбила, - спокойно сказала она. - Не знаю,
при чем тут время. Вы самый поразительный человек, какого я видела.
- Господи помилуй! - почти беспомощно воскликнул он. - Боюсь, вы
ошибаетесь. Что-что, а на оригинальность я никогда не претендовал.
- Вот именно! - подхватила она. - Я видела очень многих людей,
претендующих на оригинальность. Конечно, они готовы одеться в капусту. Они
бы и в тыкву залезли, если бы могли. Они бы ходили в одном салате. Ведь они
это делают ради моды, неумолимой богемной моды. Отрицание условностей - их
условность. Я и сама так могу, это очень занятно, но я всегда распознаю
смелость и силу. У них все зыбко, все бесформенно. А поистине сильный может
создать форму и разбить ее. Тот, кто жертвует ради слова двадцатью годами
условности - настоящий человек и властелин судьбы.
- Какой там властелин! - сказал Крейн. - Интересно, когда же я
перестал владеть своей судьбой - вчера или вот сейчас?
Он стоял перед ней, как рыцарь в тяжелых доспехах. Да, этот старый
образ тут очень уместен. Все стало так непохоже на то, чем он прежде жил,
на рутину его бесконечных будней, что дух его не сразу взорвал броню. Если
бы он поступил, как поступает в такую минуту всякий, он не мог бы испытать
высшей радости. Он был из тех, для кого естественен ритуал. Почти
неуловимая музыка его души напоминала не пляску, а чинный старинный танец.
Не случайно он создал этот сад, и выложенный камнем пруд, и высокую живую
изгородь. Полковник склонился и поцеловал даме руку.
- Как хорошо! - сказала она. - Вам не хватает парика и шпаги.
- Простите, - сказал он. - Ни один современный мужчина не достоин вас.
Надеюсь, я все-таки не совсем современный.
- Никогда не носите эту шляпу! - воскликнула она, указывая на
проломленный цилиндр.
- По правде говоря, - кротко ответил он, - я и не собирался.
- Какой вы глупый! - сказала она. - Не эту самую, а вообще... Ничего нет
красивей капусты.
- Ну, что вы, - начал он, но она смотрела на него совершенно серьезно.
- Вы же знаете, я художница и мало смыслю в литературе. У книжных
людей слова стоят между ними и миром. А мы видим вещи, не имена. Для вас
капуста смешная, потому что у нее смешное, глупое имя вроде "пусто" или
"капут". А она совсем не смешная. Вы бы это поняли, если бы вам пришлось ее
писать. Разве вы не знаете, почему великие художники писали капусту? Они
видели цвет и линию - прекрасную линию, прекрасный цвет.
- Может быть, на картине... - неуверенно начал он.
Она громко рассмеялась.
- Ох, какой вы глупый! - повторила она. - Неужели вы не понимаете, что
это было красиво? Тюрбан из листьев, а кочерыжка - острие шлема. Как у
Рембрандта - шлем, окутанный тюрбаном, и бронзовое лицо в зеленой и
пурпурной тени. Вот что видят художники, у которых голова свободна от слов!
А вы еще просите прощения, что не надели эту черную трубу. Вы же ходили как
царь в цветной короне. Вы и были тут царем - все вас боялись.
Он попытался возразить, но она засмеялась чуть задорнее.
- Если бы вы еще продержались, они бы все надели овощные шляпы.
Честное слово, мой кузен стоял недавно над грядкой с лопатой в руке.
Она помолчала и спросила с прелестной непоследовательностью:
- А что такое сделал мистер Гуд?
Но рассказы эти - шиворот-навыворот и рассказывать их надо задом
наперед. Те, кто хочет узнать ответ на ее вопрос, должны пойти на
скучнейший из подвигов и прочитать второй рассказ.
А в перерыве между пытками пусть отдохнут.
Подвижники, прочитавшие до конца рассказ о неприглядном наряде, знают,
что деяния полковника были первыми в ряду деяний, которые обычно считают
невозможными, как подвиги рыцарей короля Артура. Сейчас полковник будет
играть второстепенную роль, и мы скажем, что ко времени вышеизложенных
событий его давно знали и чтили как респектабельного и темнолицего офицера
в отставке, который живет в предместье Лондона и изучает первобытные мифы.
Однако загар и знание мифов он приобрел раньше, чем респектабельность и
дом. В молодости он был путешественником, беспокойным и даже отчаянным; и в
рассказе появляется потому, что принадлежал в ту пору к кружку молодых
людей, чья отвага граничила с сумасбродством. Все они были чудаками, причем
одни исповедовали мятежные взгляды, другие - отсталые, а третьи - и те, и
другие. Среди последних был Роберт Оуэн Гуд, не совсем законопослушный
законник, герой нашего рассказа.
Гуд больше всех дружил с Крейном и меньше всех на него походил. Он был
домоседом, Крейн - бродягой; он не терпел условностей, Крейн их любил.
Имена "Роберт Оуэн" свидетельствовали о семейной традиции, но вместе с
мятежностью он унаследовал немного денег и мог наслаждаться свободой,
скитаясь и мечтая в холмах между Северном и Темзой. Особенно он любил удить
на одном островке. Здесь, в верховьях Темзы, часто видели странного
человека в старом сером костюме, с рыжей гривой и тяжелым наполеоновским
подбородком. В тот день, о котором пойдет речь, над ним стоял его добрый
друг, отправлявшийся в одну из своих одиссей по южным морям.
- Ну, - укоризненно спросил нетерпеливый путешественник, - поймал
что-нибудь?
- Ты как-то спрашивал меня, - ответил рыболов, - почему я считаю тебя
материалистом. Вот поэтому.
- Если надо выбирать между материализмом и безумием, - фыркнул Крейн,
- я за материализм.
- Ты неправ, - отвечал Гуд. - Твои причуды безумнее моих, да и пользы
от них меньше. Когда вы видите у реки человека с удочкой, вы непременно
спросите, что он поймал. А вот вас, охотников на крупную дичь, никто ни о
чем не спрашивает. Ваш слоновый улов велик, но незаметен; наверное, сдаете
на хранение. Все у вас скромно скрыто песком, прахом и далью. А я ловлю то,
что неуловимей рыбы: душу Англии.
- Скорей ты схватишь тут насморк, - сказал Крейн. - Мечтать - неплохо,
но всему свое время.
Тут вещая туча должна бы скрыть солнце, как окутала тень тайны это
место рассказа. Ведь именно тогда Джеймс Крейн изрек славное пророчество,
на котором и зиждется наша невероятная повесть. Минуту спустя, должно быть,
он и не помнил своих слов. Минуту спустя странная туча уже сползла с
солнца.
Пророчество обернулось поговоркой (в свое время многотерпеливый
читатель узнает, какой именно). В сущности, вся беседа состояла из
поговорок и пословиц; их любят такие, как Гуд, чье сердце - в английской
деревне. Однако на сей раз первым был Крейн.
- Ну хорошо, ты любишь Англию, - сказал он. - Но если ты думаешь ей
помочь, не жди, пока у тебя под ногами вырастет трава.
- Этого я и хочу, - отвечал Гуд. - Об этом и мечтают твои измученные
горожане. Представь, что бедняга клерк идет и видит, как у него из-под ног
растет волшебный ковер. Ведь это сущая сказка.
- Он не сидит камнем, как ты, - возразил Крейн. - У тебя скоро ноги
обовьет плющ. Тоже вроде сказки. Жаль, поговорки такой нет.
- Ничего, поговорок у меня хватит! - засмеялся Гуд. - Напомню тебе о
камне, который мхом не обрастет.
- Да, я катящийся камень, - ответил Крейн. - Я качусь по земле, как
земля катится по небу. Но помни: мхом обрастает только один камень.
- Какой, о мой шустрый камневед?
- Могильный, - сказал Крейн.
Гуд склонил длинное лицо над бездной, отражавшей чащи. Наконец он
сказал:
- Там не только мох. Там и слово "Resurgam". {Да воскресну (лат.)}
- Может, и воскреснешь, - великодушно согласился Крейн. - Трубе
придется нелегко, пока она тебя разбудит. Опоздаешь к Суду!
- В настоящей пьесе, - сказал Гуд, - я ответил бы, что лучше опоздать
тебе. Но христианам не к лицу так прощаться. Ты правда сегодня уезжаешь?
- Да, вечером, - ответил Крейн. - Конечно, тебя не тянет к моим
людоедам на острова?
- Предпочитаю мой собственный остров, - сказал Оуэн Гуд.
Друг его ушел, а он, не двигаясь, смотрел на тихий перевернутый мир в
зеленом зеркале речки. Рыболовы часто сидят так, но нелегко было понять,
интересуется ли рыбой наш одинокий законник. Он гордо носил в кармане томик
Исаака Уолтона, потому что любил старые английские стихи не меньше, чем
старые английские ландшафты. Но рыболовом он был не слишком искусным.
Дело в том, что Оуэн Гуд поведал другу не о всех чарах, влекущих его к
островку в верховьях Темзы. Если бы он сказал, что надеется поймать столько
же рыбы, как апостолы, или морского змия, или кита, проглотившего Иону, он
выражался бы довольно точно. Оуэн Гуд ловил то, что редко ловят рыболовы, -
юношеский сон, давнее чудо, случившееся в этих пустынных местах.
За несколько лет до того он удил как-то вечером на островке. Сумерки
сменились тьмой, солнце оставило по себе две-три широкие серебряные ленты
за черными стволами. Улетели последние птицы, исчезли все звуки, кроме
мягкого плеска воды. Вдруг - бесшумно, как призрак - из леса на другом
берегу вышла девушка. Она что-то сказала, он не понял и что-то ответил.
Была она в белом и держала охапку колокольчиков. Прямая золотистая челка
закрывала ее лоб; лицо было бледно, как слоновая кость, и бледные веки
тревожно вздрагивали.
Он ощутил, что непроходимо глуп, но говорил, кажется, связно - она не
уходила, и даже занятно - она засмеялась. И тут случилось то, чего он так и
не понял, хотя любил копаться в себе. Она взмахнула рукой и выронила синие
цветы. Вихрь подхватил его; ему стало ясно, что начались чудеса, как в
сказке или в эпосе, и все земное - их ничтожный знак. Еще не понимая, где
он, он стоял весь мокрый на берегу - по-видимому, он бросился в воду и спас
цветы, как ребенка. Из всех ее слов он запомнил одну только фразу: "Вы же
насмерть простудитесь".
Простудиться он простудился, но не умер, хотя мысль о смерти была
вровень с его чувствами. Врач, которому пришлось кое-что рассказать, весьма
заинтересовался тем, что удостоился услышать. Он увлекался генеалогией и
судьбой знатных семейств и, поднапрягшись, вывел, что таинственная дама -
Элизабет Сеймур из Марли-Корта. О таких вещах он говорил почтительно, даже
подобострастно, носил фамилию Хантер и позже поселился неподалеку от
Крейна. Как и Гуд, он восхищался ландшафтом и считал, что тот обязан своей
прелестью заботам и умению владельцев Марли-Корта.
- Такие помещики и создали Англию, - сказал он. - Хорошо радикалам
болтать, но где бы мы были без них?
- Я тоже за помещиков, - не без усталости ответил Гуд. - Я так их
люблю, что хотел бы их размножить. Побольше, побольше помещиков! Сотни и
тысячи...
Не знаю, разделял ли доктор Хантер его пыл и понял ли его слова. Сам
же Гуд вспоминал поздней эту беседу, если вообще мог вспоминать
какие-нибудь беседы, кроме одной.
Не буду скрывать от умного, но утомленного читателя, что все это и
побудило Гуда сидеть часами на островке, глядя на другой берег. Шли годы,
уходила молодость, приближался средний возраст, а Гуд все возвращался сюда,
ждал и не дождался. Впрочем, заглянув поглубже, мы даже и не посмеем
сказать, что он ждал. Просто этот уголок стал хранилищем святыни, и Гуд
хотел увидеть все, что бы здесь ни случилось. Так и вышло, он все увидел; а
еще задолго до конца нашей повести случились здесь дела довольно странные.
Однажды утром из лесу вышел пыльный человек, тащивший пыльные доски, и
принялся сколачивать деревянный щит, на котором огромными буквами было
написано "Продается". Впервые за это время Гуд бросил удочку, встал и
громко спросил, в чем дело. Человек отвечал ему терпеливо и добродушно, но,
кажется, решил, что говорит с беглым сумасшедшим.
Так началось то, что стало для Гуда истинным кошмаром. Перемены шли
неспешно, годами, и ему казалось, что он беспомощен и связан, как во сне.
Он зловеще смеялся, вспоминая, что теперь человека считают властелином
своей судьбы, а он не может охранить воздух от яда и тишину от адских
звуков. Что-то есть, мрачно думал он, в простодушных восторгах Хантера.
Что-то есть в самой грубой и даже варварской аристократии. Феодалы
совершали набеги, надевали на рабов ошейники, а порой и вешали кого-нибудь.
Но они не вели упорной войны против наших пяти чувств.
Бесформенное чудище пухло, росло и даже размножалось без явного
деления клеток. И вот на берегу оказалась целая толпа черных строений,
увенчанных высокой трубой, из которой шел дым прямо в безответное небо. На
земле валялись лом и мусор, а ржавая балка лежала как раз там, где стояла,
выйдя из леса, девушка с колокольчиками.
Он не покинул острова. При всей романтичной склонности к оседлой
сельской жизни он недаром родился в семье старого мятежника. Отец недаром
нарек его Робертом Оуэном, а друзья называли Робин Гудом. Правда, иногда
сердце у него падало, но чаще он воинственно шагал по острову, радуясь, что
лесные цветы реют так близко от гнусных построек, и бормотал: "Выкинем
флаги на гребень стены!"
Как-то утром, когда восход еще сиял за темной глыбой фабрики и свет
атласным покровом лежал на реке, по атласу заскользило что-то потемнее и
погрубее - тонкая струйка жидкости, не смешивающаяся с водой, но
извивающаяся по ней, как червь. Оуэн Гуд смотрел на нее, как смотрят на
змею. Подобно змее, она поблескивала матово и довольно красиво, но для него
воплощала зло, словно змий-искуситель, заползший в рай. Через несколько
дней змеи размножились: несколько ручейков поползли по реке, не смешиваясь
с ней, как не смешиваются с водой зловещие зелья ведьм. Позже появилась
темная жидкость, уже не претендующая на красоту, - бурые, тяжелые, широкие
пятна.
Гуд до самого конца смутно представлял себе назначение фабрики. В
деревне говорили, что производят тут краски для волос, но пахло скорее
мыловаренным заводом, и он предположил, что здесь нашли золотую середину
между краской и мылом - какое-то сверхученое косметическое средство. Такие
средства особенно вошли в моду с тех пор, как профессор Хейк написал свой
труд о лечебной пользе косметики, и Гуд часто видел теперь на лужайках
своего детства большие плакаты: "К чему стариться?", с которых недостойно
скалилась какая-то дама.
Решив разузнать побольше, Гуд стал наводить справки. Очень долго он
писал без ответа; крупные фирмы так же неделовиты, как государственные
учреждения, толку от них не больше, а манеры у них куда хуже. Но в конце
концов он добился свидания и встретился с теми, кого хотел увидеть.
Одним из них был сэр Сэмюел Блисс, не оказавший еще тех услуг,
благодаря которым все мы знаем его под именем лорда Нормантауэрса. Вторым
был его управляющий, мистер Лоу; тучный, толстоносый, в толстых перстнях,
он глядел на всех подозрительным, налитым обидой взором, словно боялся
суда. Третьим был наш старый друг, доктор Хорес Хантер; он стал теперь
медицинским инспектором и отвечал за санитарное состояние округи. Четвертый
же удивил Гуда больше всего: их собеседование почтил присутствием сам
профессор Хейк, совершивший переворот в современном уме своими открытиями о
связи румянца со здоровьем. Когда Гуд узнал, кто это, мрачная улыбка
осветила его лицо.
Для данного случая профессор припас еще более интересную теорию.
Говорил он последним и теорию свою изложил как окончательный приговор.
Управляющий уже заверил, что нефть просто не может течь в воду, так как на
фабрике ею мало пользуются. Сэр Сэмюел сообщил - сердито и даже небрежно, -
что он открыл для народа несколько парков и построил рабочим бараки,
обставленные с большим вкусом, так что никто не вправе обвинить его в
равнодушии к красоте. Тут-то профессор и изложил учение о предохранительной
пленке. Если тонкий слой нефти, сказал он, и появился в воде, это не важно,
с водой он не смешивается, она только станет чище. Нефть - своего рода
капсула; так заливают желатином пищу, чтобы ее сохранить.
- Интересная теория... - заметил Гуд.
Сэр Сэмюел Блисс поджался и ощетинился.
- Надеюсь, - выговорил он, - вы не сомневаетесь в опытности нашего
эксперта?
- Ну что вы! - серьезно ответил Гуд. - Я верю, что он опытен, и верю,
что он ваш.
Профессор заморгал, но под его тяжелыми веками что-то засветилось.
- Если вы намерены так разговаривать начал он, но Гуд его перебил и
обратился к Хантеру тоном веселым и грубым, словно пинок:
- А вы что скажете, дражайший доктор? Когда-то вас не меньше моего
умиляли эти места. Вы говорили, что только старинные семьи сохраняют
прелесть Англии.
- Из этого не следует, - ответил врач, - что не надо верить в
прогресс. То-то и плохо с вами, Гуд: вы в прогресс не верите. Нужно
поспевать за временем, а кто-нибудь всегда от этого страдает. И вообще все
не так уж страшно. Когда пройдет новый билль, придется пользоваться
фильтром Белтона.
- Понимаю... - задумчиво сказал Гуд. - Сперва вы мутите воду ради денег,
а потом вынуждаете очищать ее и ставите это себе в заслугу.
- Не пойму, о чем вы говорите, - запальчиво сказал Хантер.
- Сейчас я думал о мистере Белтоне, - ответил Гуд. - Хорошо бы его
пригласить. Такая теплая собралась компания.
- Не вижу смысла в этом нелепом разговоре! - сказал сэр Сэмюел.
- Не называйте нелепой теорию бедного профессора! - возмутился Гуд. -
Вы ведь не считаете, что эти вещества переморят всю рыбу?
- Конечно нет, - резко ответил Хантер.
- Она приспособится к масляной среде, - мечтательно продолжал Гуд. -
Полюбит нефть...
- Ну, знаете, мне некогда слушать глупости! - сказал Хантер и хотел
было идти, но Гуд преградил ему путь, прямо глядя на него.
- Не называйте глупостью естественный отбор, - сказал он. - О нем я
знаю все. Я не берусь судить, попадут ли масла в воду, - я не разбираюсь в
технике. Я не разберу, гремят ли ваши чертовы машины, - я не изучал
акустики. Я не пойму, сильно воняет или нет, - я не читал вашей книги
"Обоняние". Но о приспособлении к среде я знаю все. Я знаю, что некоторые
низшие организмы изменяются вместе с условиями. Я знаю, что есть существа,
которые приспособляются к любой грязи и пакости. Когда кругом затишье, они
притихают, когда кругом кипит, они кипят; когда кругом гнусно, они гнусны.
Спасибо, что вы меня в этом убедили.
Не ожидая ответа, он поклонился и поспешно вышел. Так пришел конец
знаменитой дискуссии о правах жителей прибрежной полосы, а может - и
чистоте Темзы, и всей старой Англии со всем хорошим и плохим, что в ней
было.
Широкая публика так и не узнала подробностей - по крайней мере, до тех
пор, пока не разыгралась катастрофа. Правда, об этом немного поговорили
через месяц-другой, когда доктор Хорес Хантер выставил свою кандидатуру в
парламент. Человека два поинтересовались, как он предотвращает загрязнение
воды. Величайший из современных гигиенистов, профессор Хейк, написал в
интересах науки, что врач может поступить только так, как поступил Хантер.
По счастливой случайности промышленный заправила этих мест, сэр Сэмюел
Блисс, серьезно взвесив все за и против, решил голосовать за Хантера.
Знаменитый организатор вел себя как истый философ, но мистер Лоу, его
управляющий, оказался практичней и настойчивей. И вот голубые ленты - знак
хантерианцев - украсили железные балки, деревянные столбы фабрики и тех,
кто сновал между ними и звался "рабочими руками".
Гуд выборами не интересовался, но участие в них принял. Все же он был
юристом - ленивым, но знающим. Без всякой надежды, из чистого духа
противоречия, он подал иск и защиту своих интересов взял на себя. Ссылаясь
на закон Генриха III, он требовал привлечь к ответственности тех, кто
распугивает рыбу, принадлежащую подданным короля, живущим в долине Темзы.
Судья похвалил его умелость и знания, но ходатайство отклонил, ссылаясь на
прецеденты. Он указал, что еще нет способа определить, налицо ли тот
"плотский страх", о котором идет речь в законе. Толкуя закон Ричарда II
против ведьм, пугавших детей, крупные авторитеты считали, что ребенок
"должен явиться в суд и лично поведать о своем страхе". Поскольку ни одна
рыба не явилась, судья склонился на сторону ответчика. В сущности, судья
умел оценить и свою, и чужую логику, но предпочел свою. Ведь наши судьи не
связаны сводом законов - они прогрессивны, как Хантер, и, по велению
принципа, не отстают от новых сил века, особенно от тех, которые можно
встретить на званом обеде.
Однако этот неудачный процесс повлек за собой то, что затмило его
сиянием славы. Оуэн Гуд вышел из суда и свернул к вокзалу. Шел он, как
всегда, мрачно задумавшись, но видел много лиц, и впервые ему пришло в
голову, что на свете живет очень много народу. И на перроне мелькали лица,
а он рассеянно скользил по ним взглядом, как вдруг увидел одно, и оно
поразило его, как лицо покойника.
Она спокойно вышла из буфета; в руке у нее, как у многих других, был
саквояж. По непонятной извращенности ума, хранящего святыню, Гуд не мог
представить себе, чтобы она была не в белом и выходила не из леса. Сейчас
он совсем смешался - синее шло ей не меньше белого, а в том лесу
недоставало буфета и перрона.
Она остановилась; дрожащие, бледные веки поднялись, и он увидел
серо-голубые глаза.
- Господи! - сказала она. - Вы тот мальчик, который прыгнул в реку.
- Я уже не мальчик, - сказал Гуд, - но в реку готов броситься.
- Только не бросайтесь под поезд! - сказала она.
- По правде говоря, - сказал он, - я думал броситься в поезд. Вы не
возражаете, если я брошусь в ваш?
- Я еду в Биркстед, - растерянно сказала она.
Ему было безразлично, куда она едет; но тут он вспомнил, какой
полустанок есть на этом пути, и поспешно устремился в вагон. Замелькали
ландшафты, а путники довольно глупо смотрели друг на друга. Наконец она
улыбнулась.
- Я слышала о вас от вашего друга, - сказала она. - Тогда он пришел в
первый раз. Вы ведь знакомы с Хантером?
- Да, - ответил Оуэн, и тень омрачила его счастье. - А вы... вы хорошо
его знаете?
- Довольно хорошо, - сказала Элизабет Сеймур.
Мрак, окутавший его душу, быстро сгущался, Хантер - если вспомнить
слова Крейна - был не из тех, у кого трава растет под ногами. Он вполне мог
использовать тот случай, чтобы втереться к Сеймурам. Все на свете было для
него ступенькой лестницы; камень островка стал ступенькой к их дому, а дом,
быть может, еще одной ступенькой? Гуд понял, что до сих пор злился
отвлеченно. До сих пор он не знал, что такое ненависть.
Поезд остановился у станции
- Пожалуйста, выйдите здесь со мной, - резко сказал Гуд. - У меня к
вам большая просьба.
- Какая? - тихо спросила она.
- Соберите букет колокольчиков, - глухо ответил он.
Она вышла из вагона, и, не говоря ни слова, они пошли по извилистой
деревенской дороге
- Помню! - сказала она вдруг. - С этого холма виден ваш островок и
лес, где росли колокольчики.
- Пойдем посмотрим, - сказал Оуэн.
Они поднялись на холм и остановились. Внизу черная фабрика изрыгала в
воздух зловещий дым, а там, где некогда был лес, стояли коробки домов из
грязного кирпича.
Гуд заговорил:
- "Итак, когда увидите мерзость запустения, стоящую на святом месте",
тогда и настанет конец света. Пусть бы кончился сейчас, пока мы здесь, на
холме.
Она смотрела вниз, полуоткрыв рот и побледнев еще сильнее. На
ближайшем из ящиков пестрели плакаты, и самый большой гласил: "Голосуйте за
Хантера". Гуд вспомнил, что наступил последний, ответственный день выборов.
И тут Элизабет спросила:
- Это тот самый Хантер? Он хочет в парламент?
Камень, лежавший на его душе, вспорхнул ввысь, как орел. Холм, на
котором он стоял, показался выше Эвереста. Во внезапном озарении он понял:
она знала бы, хочет ли Хантер в парламент, если... если бы его опасения были
правдой. Ему стало так легко, что он посмел сказать:
- Я думал, вы слышали. Я думал... Ну, я думал, вы его любите... не знаю
почему.
- И я не знаю, - сказала Элизабет. - Говорят, он женится на дочке
Нормантауэрса. Они ведь купили наше имение.
Роберт Оуэн Гуд помолчал; потом сказал громко и весело:
- Что ж, голосуйте за Хантера. Чем он плох? Милый, старый Хантер!
Надеюсь, он попадет в парламент. Надеюсь, он станет премьером. Господи, да
пускай его будет императором Солнечной системы!
- За что это ему? - удивилась она.
- За то, что вы не любите его, - ответил Гуд.
- Вот как! - проговорила она, и легкая дрожь ее голоса проникла ему в
душу как звон серебряных колокольчиков.
Во вдохновении веселья голос его стал звонче, лицо живей, моложе и
строже, а профиль еще больше похож на молодого Наполеона. Его широкие