Страница:
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- 6
- 7
- 8
- Следующая »
- Последняя >>
---------------------------------
Gilbert Keith Chesterton. Tales of the long bow (1925).
Перевод с англ. Н.Трауберг.
Честертон Г.-К. Избранные произведения. В 3-х т.
М.: Худож.лит., 1990. Том 3, с. 125-208.
Иллюстрации В. Носков.
OCR: sad369 (г. Омск)
---------------------------------
В этих рассказах речь пойдет о делах, которые невозможно совершить, в
которые невозможно поверить и о которых, как воскликнет измученный
читатель, невозможно читать. Если мы без пояснений скажем: "Все это -
правда", вы вспомните о корове, перепрыгнувшей через луну, и о глубоком
человеке, проглотившем самого себя. Словом, рассказы эти невероятны; тем не
менее лжи в них нет.
Само собой разумеется, невероятные события начались в самом чопорном и
скучном уголке света, в самое скучное время, а первым их героем стал самый
скучный из людей. Место действия - прямая дорога в лондонском пригороде,
разделяющая два ряда надежно защищенных коттеджей. Время действия - без
двадцати одиннадцать, то есть как раз тот момент, когда процессия местных
жителей, одетых по-воскресному, торжественно шествует в церковь, а герой по
фамилии Крейн - весьма почтенный полковник в отставке, тоже направлявшийся
в церковь, как направлялся он всегда в этот час. Между ним и его соседями
не было заметной разницы; пожалуй, только, он был еще незаметней, чем они.
Так, его дом звался Белой Хижиной, что все же звучит не столь заманчиво,
как Рябиновая Заводь или Вересковый Склон. В церковь он оделся как на
парад; но он вообще одевался так хорошо, что никто не назвал бы его хорошо
одетым. Он был довольно красив, хотя и несколько иссушен, как бы прожарен
солнцем. Его выгоревшие волосы могли сойти и за блекло-русые, и за седые, а
светло-голубые глаза смотрели чуть сумрачно из-под приспущенных век.
Полковник был своего рода пережитком. На самом деле ему едва пошел пятый
десяток, и последние ордена он получил на последней войне. И все же он был
военным довоенной поры - той поры, когда на каждый приход полагалось по
одному полковнику. Было бы несправедливо назвать его ископаемым; скорей уж
он окопался и хранил традиции так же терпеливо и твердо, как не покидал
окопов. Он просто не любил менять привычки и слишком мало думал об
условностях, чтобы их нарушать. Привычек у него было много: так, он ходил в
церковь к одиннадцати, не предполагая, что несет с собой дух добрых
традиций и английской истории.
В то утро, выйдя из дому, он вертел в руках клочок бумаги и против
обыкновения хмурился. Он не пошел прямо к калитке, а прошелся по садику,
размахивая черной тростью. Потом постоял немного, глядя на красную
маргаритку, притаившуюся в углу клумбы; наконец его бронзовое лицо
оживилось, и глаза засветились весельем, что, впрочем, заметили бы
немногие. Он сложил записку, сунул в жилетный карман и направился за
коттедж, в огород, где старый слуга по имени Арчер, мастер на все руки,
трудился в тот час над грядками.
Арчер тоже был пережитком. Оба они пережили многое, что прикончило
других людей. Они вместе прошли войну и были очень преданы друг другу, но
Арчер так и не утратил удручающей лакейской важности и выполнял обязанности
садовника с достоинством дворецкого. Выполнял он их прекрасно, быть может -
потому, что для умного горожанина огород и сад весьма привлекательны. Но
всякий раз, когда он сообщал: "Я высадил рассаду", казалось, что он
говорит: "Я подал херес", а вопрос: "Нарвать морковки?" звучал как "Еще
вина, сэр?".
- Надеюсь, вы не работаете по воскресеньям? - сказал полковник,
улыбаясь куда приветливее, чем всегда, хотя и вообще был человеком
вежливым. - Вы слишком увлеклись огородом. Скоро станете заправским
крестьянином.
- Я собирался обследовать капусту, сэр, - страдальчески четко
выговорил крестьянин. - Ее вчерашнее состояние не показалось мне
удовлетворительным.
- Хорошо, что вы не остались при ней на ночь, - сказал полковник. -
Впрочем, вы очень кстати занялись капустой. Я как раз хотел о ней
потолковать.
- О капусте, сэр? - почтительно переспросил слуга.
Но полковник как будто забыл о ней и, рассеянно замолчав, пристально
глядел куда-то. Сад и огород полковника, как и шляпа его, и пальто, и
манеры, были ненавязчиво безупречны. Там, где росли цветы, царил какой-то
старый, старее коттеджа, дух. Аккуратная живая изгородь была густа, как в
дворцовом саду, и самая ее искусственность напоминала скорее о королеве
Анне, чем о королеве Виктории. Пруд, выложенный по краю камнем и окруженный
ирисами, казался классическим озерцом, а не искусственной лужой. Стоит ли
гадать о том, почему душа человека и уклад его жизни так влияют на
обстановку? Как бы то ни было, душа Арчера пропитала огород. Арчер был
человек дела и свое новое занятие воспринял на редкость серьезно. В отличие
от сада, огород выглядел не искусственным, а по-сельски живым. Даже
деревенские хитрости были тут: клубнику покрывала сетка от птиц, висели
крест-накрест усаженные перьями веревки, а посреди самой большой грядки
торчало старое пугало. Его одиночество разделял и оспаривал другой
самозваный гость - на самом краю огорода стоял божок из тропиков, уместный
тут не больше, чем скребок для чистки обуви. Полковник не был бы таким
законченным служакой, если бы не отдал дань любви к путешествиям. Когда-то
он увлекался этнографией и привез этого божка. Однако сейчас он смотрел не
на божка, а на пугало.
- Кстати, Арчер, - сказал он, - вам не кажется, что пугалу нужна новая
шляпа?
- Не уверен, сэр, - серьезно сказал садовник.
- Нет, посудите сами, - возразил хозяин, - что такое пугало? В теории,
увидев его, простодушная птица должна подумать, что я гуляю в огороде. Вот
то существо в непотребной шляпе - это я! Не совсем точный портрет. Я бы
сказал, в духе импрессионизма. Тот, кто носит такую шляпу, никогда не будет
строг к воробью. Борьба характеров, то-се - и, поверьте, воробей победит.
Кстати, что это за палка там привязана?
- По-видимому, сэр, - сказал Арчер, - она изображает ружье.
- Под таким углом ружье не держат, - заметил Крейн. - И вообще
существо в подобной шляпе непременно промахнется.
- Прикажете приобрести новую шляпу, сэр? - спросил терпеливый Арчер.
- Ну, что вы! - беззаботно ответил хозяин. - Я отдам бедняге свою. Как
святой Мартин отдал плащ.
- Отдадите свою - нетвердо, но почтительно повторил Арчер.
Полковник снял блестящий цилиндр и надел на божка, стоявшего у его
ног. Камень как будто ожил, и щеголеватый карлик осклабился на зелень
огорода.
- Что-то она слишком целая, - озабоченно сказал полковник. - Пугала
таких не носят. Посмотрим, что тут можно сделать.
Он раскрутил трость над головой и обрушил ее на цилиндр. Тот осел до
пустых глазниц идола.
- Смягчена прикосновением времени, - заметил полковник, протягивая
слуге атласные останки. - Наденьте ее на пугало, друг мой. Сами видите, мне
она не годится.
Арчер взял шляпу послушно, как автомат, но глаза его заметно
округлились.
- Поспешим, - весело сказал полковник. - Я чуть было не отправился в
церковь слишком рано, а теперь боюсь опоздать.
- Вы намерены посетить церковь без шляпы, сэр? - спросил Арчер.
- Как можно! - сказал полковник. - Каждый должен снять шляпу, входя в
храм. А если шляпы нет, что снимешь? Ай-ай-ай, где сегодня ваш разум?
Выкопайте, пожалуйста, кочанчик.
Вышколенный слуга повторил "кочанчик" не столько четко, сколько
сдавленно.
- А теперь, будьте другом, дайте мне кочан, - сказал полковник. - Уже
пора. Кажется, одиннадцать пробило.
Арчер тяжело побрел к капустной грядке с кочанами самых чудовищных
форм и сочных красок, которые достойней философского раздумья, чем нам,
легкомысленным, кажется. Овощи причудливы и не так уж будничны. Если бы мы
назвали капусту кактусом, мы увидели бы в ней немало занятного.
Эти истины открывались полковнику, пока он, опередив колеблющегося
Арчера, извлекал из земли громадный зеленый кочан с длинным корнем. Потом,
вооружившись садовым ножом, он обрезал корень, вылущил середину кочана и,
перевернув его, с серьезным видом водрузил себе на голову. Наполеон и
другие военные вожди любили короны - и полковник, подобно кесарям, увенчал
себя зеленью. Историку, склонному к философии, пришли бы в голову и другие
сравнения, если бы он взглянул отвлеченно на капустную шляпу.
Прихожане глядели на нее, но никак не отвлеченно. Шляпа казалась им
даже слишком конкретной. Ни одному философу не выразить того, что думали,
взирая на полковника, обитатели Рябиновой Заводи и Верескового Склона. Что
скажешь, когда один из самых достойных и уважаемых соседей, образец хороших
манер, если не вкуса, торжественно шествует в церковь с капустой на голове?
Однако никто не посмел выразить протест вслух. Обитатели этого мирка
не способны объединиться, чтобы восстать или высмеять. С уютных и
чистеньких столов не соберешь гнилых яиц, и не таким людям швырять
кочерыжками в капусту. Быть может, в трогательных названиях коттеджей и
скрывалась доля истины. Действительно, каждый дом здесь - приют уединения.
Когда полковник приближался к паперти, собираясь почтительно снять
свой овощной убор, его окликнули чуть сердечней, чем полагалось в этих
краях. Он спокойно ответил и остановился ненадолго. Окликнул его врач по
имени Хорес Хантер - высокий, хорошо одетый и несколько развязный. Лицо у
него было неприметное, волосы - рыжие, но полагалось считать, что в нем
что-то есть.
- Здравствуйте, полковник, - сказал он своим звучным голосом. - Какая
з-з-замечательная погода!
Звезды кометами сорвались с мест, и миру открылись неизвестные пути,
когда доктор Хантер проглотил слова: "Зверская шляпа".
Почему он так сказал и что при этом думал, описать нелегко. Было бы
ошибкой предполагать, что все дело в длинном сером автомобиле у ворот Белой
Хижины, в даме на ходулях, в мягком воротничке или уменьшительном имени. И
тем не менее все это промелькнуло в мозгу нашего медика, когда он спешно
справлялся с собой. Разгадка в том, что Хорес Хантер был честолюбив, что
голос его был звонок, а вид самонадеян, ибо он твердо решил занять свое
место в мире, точнее - в свете.
Ему нравилось, что на воскресном смотре его видят за дружеской беседой
с полковником. Тот был небогат, но знал Кое-кого. А тем, кто Кое-кого
знает, известно, что Кое-кто делает; тем же, кто не знает - остается только
гадать. Дама, явившаяся с герцогиней на благотворительный базар, сказала
полковнику: "Здравствуйте, Джим", - и доктору показалось, что такая
фамильярность свидетельствует не о небрежности, а о родстве. Та же
герцогиня ввела состязания на ходулях, которые переняли позже Вернон-Смиты
с Верескового Склона. Нельзя же растеряться, если миссис Вернон-Смит
спросит: "А вы на ходулях ходите?" Никогда не угадаешь заранее, что им
взбредет на ум. Как-то доктор счел немодным идиотом человека в мягком
воротничке, а потом так стали ходить все, и он понял, что это самая мода и
есть. Странно предположить, что скоро все наденут капустные шляпы, но
ручаться ни за что нельзя, а ошибаться он больше не намерен. Сперва ему,
как врачу, захотелось дополнить костюм полковника смирительной рубашкой, но
Крейн не выказывал признаков безумия. Не походил он и на шутника - он вел
себя вполне естественно. Ясно было одно: если это новая мода, надо принять
ее так же просто, как принял полковник. И вот доктор сказал, что погода
замечательная, и убедился, к своей радости, что возражений нет.
Все местные жители, как и врач, оказались на распутье, и все
согласились с Хантером - не потому, что эти добрые люди были так же
честолюбивы, а потому, что они вообще предпочитали осторожность. Они вечно
боялись, как бы их кто не потревожил, и у них хватало ума не тревожить
других. Кроме того, они чувствовали, что тихого, сдержанного полковника
особенно и не проймешь. Вот почему он с неделю щеголял в своей зверской
зеленой шляпе и ничего не услышал. Только к концу недели (в течение которой
доктор вглядывался в горизонт, высматривая коронованных капустой) запретные
слова прозвучали, и все разрешилось.
Нужно сказать, полковник словно и забыл о своей шляпе. Он надевал ее,
снимал и вешал на крюк в темной прихожей, где на двух других крюках висела
его шпага рядом со старинной картой. Он вручал капусту Арчеру, когда тот,
из любви к порядку, настаивал на своих правах; конечно, чистить ее слуга не
решался, но все же встряхивал, недовольно хмурясь. Все это стало для Крейна
одной из условностей, а он слишком мало думал о них, чтобы их нарушать.
Очень может быть, что все дальнейшее удивило его не меньше, чем соседей. Во
всяком случае, развязка (или подобная взрыву разрядка) произошла так.
Мистер Вернон-Смит, вересковый горец, маленький, проворный, всегда
испуганный (хотя чего, собственно, бояться такому основательному
человеку?), дружил с Хантером и, как пассивный сноб, смиренно поклонялся
снобу активному, прогрессивному, парящему в сферах. Людям типа Хантера
нужны такие друзья - надо же перед кем-то красоваться. И что еще
удивительней, людям типа Смита нужны Хантеры, которые насмешливо и
благосклонно красуются перед ними. Как бы то ни было, Вернон-Смит намекнул,
что шляпа его соседа не совсем модна и прилична. Доктор же Хантер, гордясь
своей недавней ловкостью, высмеял его замечание. Многозначительно помахивая
рукой, он дал понять, что весь общественный уклад развалится, если скажут
хоть слово на эту деликатную тему. Вернон-Смиту казалось теперь, что
полковник взорвется при самом отдаленном намеке на овощ или на шляпу. Как
всегда бывает в таких случаях, запретные слова так и бились в его мозгу.
Ему хотелось называть все на свете шляпами и овощами.
Выйдя в тот день из сада, Крейн увидел между кустом и фонарем своего
соседа и его дальнюю родственницу. Девушка эта училась живописи, что не
совсем укладывалось в кодекс Верескового Склона, а значит - и Белой Хижины.
Она стригла темные волосы, а полковник не любил стрижек. Но лицо у нее было
милое, честные темные глаза - широко расставлены, в ущерб красоте, но не
честности. Кроме того, у нее был очень звонкий, какой-то свежий голос;
полковник часто слышал, как она выкрикивает счет, играя в теннис по ту
сторону ограды, и почему-то чувствовал себя старым или, быть может, слишком
молодым. Только теперь, у фонаря, он узнал, что ее зовут Одри Смит, и
обрадовался такой простоте. Знакомя их, Вернон-Смит чуть не ляпнул:
"Разрешите познакомить вас с моей капустой", но вовремя сказал: "
кузиной".
Полковник невозмутимо сообщил, что погода прекрасная, а его сосед,
радуясь, что обошел опасность, поддержал его встревоженно и бодро, как
поддерживал всегда на собраниях местных обществ.
- Моя кузина учится живописи, - начал он новую тему. - Гиблое дело...
Будет рисовать на мостовой и протягивать прохожим... э-э-э... поднос. Наверное,
надеется попасть в академию...
- Надеюсь не попасть, - пылко сказала Одри Смит. - Уличные художники
куда честнее.
- Ах, если бы твои друзья не набивали тебе голову идеями! - воскликнул
Вернон-Смит. - Одри знается с ужасным сбродом... с вегетарианцами и...
социалистами. - Он решил, что вегетарианец все же не овощ, а ужас перед
социалистами полковник разделяет. - В общем, с поборниками равенства. А я
всегда говорю: мы не равны и равны не будем. Если вы разделите поровну
собственность, она вернется в те же руки. Это - закон природы. Тот, кто
думает обойти закон природы, безумен, как... э-э-э...
Стараясь изгнать навязчивый образ, он вспомнил было мартовского зайца,
но девушка раньше закончила фразу. Спокойно улыбнувшись, она сказала:
- Как шляпник полковника Крейна.
Мы будем только справедливы, если скажем, что Вернон-Смит бежал, как
от взрыва. Но мы не скажем, что он бросил даму в беде, - в отличие от него
она ничуть не растерялась. Двое оставшихся не обратили на него внимания;
они смотрели друг на друга и улыбались.
- По-моему, вы храбрее всех в Англии, - сказала Одри. - Я не о войне и
не об орденах. Да, я кое-что про вас знаю. Одного я не знаю: зачем вы это
делаете?
- По-моему, это вы храбрее всех, - отвечал он. - Во всяком случае,
тут, у нас. Я хожу неделю как последний дурак и жду. А они молчат. Кажется,
они боятся сказать не то.
- Они безнадежны, - заметила мисс Смит. - Они не носят капустных шляп,
но вместо головы у них репа.
- Нет, - мягко сказал полковник, - у меня здесь много добрых соседей,
в том числе и ваш кузен. Поверьте мне, в условностях есть смысл, и мир
умней, чем кажется. Вы молоды, а потому нетерпимы. Но вы не боитесь борьбы,
а это лучшее в нетерпимости и молодости. Когда вы сказали про шляпника,
честное слово, вы были как Бритомарта.
- Это кто, суффражистка из "Королевы фей"? - спросила девушка. -
Боюсь, я забыла литературу. Понимаете, я художница, а это, кажется, сужает
кругозор. Ну, что за лощеные пошляки! Вы только подумайте, как он говорил о
социалистах.
- Да, он судил немного поверхностно, - улыбнулся полковник.
- Вот почему, - закончила она, - я восхищаюсь вашей шляпой, хотя и не
знаю, зачем вы ее носите.
Этот обычный разговор странно повлиял на полковника. Какое-то тепло
охватило его и чувство резкой перемены, которого он не испытывал с войны.
Внезапное решение сложилось в его уме, и он сказал, словно шагнул через
границу:
- Мисс Смит, могу ли я просить вас еще об одной услуге? Это не
принято, но вы ведь не любите условностей. Если вы окажете мне честь и
придете ко мне завтра, в половине второго, вы услышите всю правду. Вернее,
увидите.
- Конечно, приду, - сказала противница условностей. - Спасибо вам
большое.
Полковник проявил особый интерес к предстоящему завтраку. Как многие
люди его типа, он умел угостить друзей. Он понимал, что молодые женщины
плохо разбираются в винах, а эмансипированные - тем более. Он был добр и
радушен и любил порадовать гостей едой, как радуют ребенка елкой. Почему же
он волновался, словно сам стал ребенком? Почему не мог уснуть от счастья,
как дети перед Рождеством? Почему допоздна бродил по саду, яростно
попыхивая сигарой? Когда он смотрел на пурпурные ирисы и на серый ночной
пруд, чувства его переходили от серого к пурпурному. Ему недавно перевалило
за сорок, но он не знал, что легкомысленная дерзость лишь увяла и выцвела
на время, пока не почувствовал, как растет в нем торжественное тщеславие
юности. Порой он смотрел на чересчур живописные очертания соседней виллы,
темневшей на лунном небе, и ему казалось, что он слышит голос, а может, и
смех.
Друг, посетивший наутро полковника, никак на него не походил.
Рассеянный, не очень аккуратный, в старом спортивном костюме, он тщетно
приглаживал прямые волосы того темно-рыжего цвета, который называют
каштановым, и как-то странно вдвигал в галстук тяжелую, чисто выбритую
челюсть. Фамилия его была Гуд, занимался он юриспруденцией, но пришел не по
делу. Спокойно и приветливо поздоровавшись с Крейном, он улыбнулся старому
слуге, как улыбаются старой остроте, и выказал признаки голода.
День был очень теплый, светлый, и все в саду сверкало. Божок приятно
ухмылялся, пугало щеголяло новой шляпой, ирисы у пруда колыхались на ветру,
и полковник подумал о флагах перед боем.
Она появилась неожиданно, из-за угла. Платье на ней было синее -
темное, но яркое и очень прямое, хотя не слишком эксцентричное. В утреннем
свете она меньше походила на школьницу и больше на серьезную женщину под
тридцать. Она стала старше и красивей, и эта утренняя серьезность умилила
Крейна. Он с благодарностью вспомнил, что чудовищной шляпы больше нет.
Столько дней он носил ее, ни о ком не думая, а в те десять минут у фонаря
почувствовал, что у него выросли ослиные уши.
День был солнечный, и стол накрыли под навесом веранды. Когда все трое
уселись, хозяин взглянул на гостью и сказал:
- Не сочтите меня одним из тех, кого не любит ваш кузен. Надеюсь, я не
испорчу вам аппетита, если ограничусь зеленью.
- Как странно! - удивилась она. - Вы совсем не похожи на вегетарианца.
- В последнее время я похож на идиота, - бесстрастно сказал он, - а
это лучше, чем вегетарианец. Нет, сегодня особый случай. Впрочем, пускай
объяснит Гуд, это скорей его касается.
- Меня зовут Роберт Оуэн Гуд, - не без усмешки сказал гость. - Наводит
на всякие мысли. Но сейчас важно другое: мой друг смертельно оскорбил меня,
обозвал Робин Гудом.
- Мне кажется, это лестно, - сказала Одри Смит. - А почему он вас так
назвал?
- Потому что я настоящий лесной житель.
Тут Арчер внес огромное блюдо и поставил перед хозяином. Он уже
подавал и другие блюда, но это он нес торжественно, как несут на Рождество
свиную голову. На блюде лежал вареный кочан капусты.
- Мне бросили вызов, - продолжал Гуд. - Мой друг сказал, что я
кое-чего не сделаю. В сущности, все так думают, но я это сделал. А, надо
заметить, этот самый друг, в пылу насмешки, употребил опрометчивое
выражение. Вернее, он дал опрометчивый обет.
- Я сказал, - торжественно пояснил полковник, - что, если он это
сделает, я съем свою шляпу.
Он наклонился и принялся ее есть. Затем рассудительно произнес:
- Видите ли, обет надо исполнять буквально или никак. Можно спорить о
том, насколько точно выполнял свой обет мой друг. Но я решил быть точным.
Съесть одну из моих шляп я не мог. Пришлось завести шляпу, которую можно
съесть. Одежду есть трудно, но еда может стать одеждой. Мне казалось, что
позволительно считать шляпой свой единственный головной убор. Дурацкий вид
- не такая уж большая плата за верность слову. Когда даешь обет или держишь
пари, всегда чем-нибудь рискуешь.
Он попросил у гостей прощения и встал из-за стола.
Девушка тоже встала.
- По-моему, это прекрасно, - сказала она. - Так же нелепо, как легенды
о Граале.
Встал и юрист - довольно резко - и, поглаживая подбородок, поглядывал
на друга из-под нахмуренных бровей.
- Ну вот, ты и вызвал свидетеля, - сказал он, - а теперь я покину зал
суда. Мне надо уйти по делу. До свидания, мисс Смит.
Девушка машинально попрощалась, а Крейн очнулся и устремился за своим
другом.
- Оуэн, - быстро сказал он, - жаль, что ты уходишь. Ты правда спешишь?
- Да, - серьезно ответил Гуд. - Мое дело очень важное. - Углы его рта
дрогнули. - Понимаешь, женюсь.
- О, черт! - воскликнул полковник.
- Спасибо за поздравления, - сказал ехидный Гуд. - Да, я серьезно
обдумал. Я даже решил, на ком женюсь. Она знает, ее предупредили.
- Прости, - растерянно сказал Крейн, - конечно, я тебя поздравляю, а
ее - еще больше. Я очень рад. Понимаешь, я просто удивился. Не потому...
- А почему? - спросил Гуд. - Наверное, ты думал, что я останусь старым
холостяком? Знаешь, я понял, что дело тут не в годах. Такие, как я,
старятся по собственной воле. В жизни куда больше выбора и меньше
случайностей, чем думают нынешние фаталисты. Для некоторых судьба сильнее
времени. Они не потому холосты, что стары; они стары, потому что холосты.
- Ты не прав, - серьезно сказал Крейн. - Я удивился не этому. Я совсем
не вижу ничего странного... скорее, наоборот... как будто все правильней, чем
думаешь... как будто... в общем, я тебя поздравляю.
- Я скоро тебе все расскажу, - сказал Гуд. - Пока важно одно: из-за
нее я это сделал. Я совершил невозможное, но поверь - невозможнее всего она
сама.
- Что же, не буду тебя отрывать от столь невозможного дела, -
улыбнулся Крейн. - Право, я очень рад. До свидания.
Трудно описать, что он чувствовал, взирая сзади на квадратные плечи и
рыжую гриву гостя. Когда он повернулся и поспешил к гостье, все стало
каким-то новым, неразумным и легким. Он не мог бы сказать, в чем тут связь,
он даже не знал, есть ли она вообще. Полковник был далеко не глуп, но
привык глядеть на вещи извне; как солдаты или ученые, он редко в себе
копался. И сейчас он не совсем понял, почему все так изменилось. Конечно,
он очень любил Гуда, но любил и других, и они женились, а садик оставался
прежним. Будь тут дело в дружбе, он скорее беспокоился бы, не ошибся ли его
друг, или ревновал бы к невесте. Нет, причина была иная, не совсем
понятная, и непонятного становилось все больше. Мир, где коронуют себя
капустой и женятся очертя голову, казался новым и странным, и нелегко было
понять живущих в нем людей - в том числе самого себя. Цветы в кадках стали
яркими и незнакомыми, и даже овощи не огорчали его воспоминанием. Будь он
пророком или ясновидящим, он увидел бы, как зеленые ряды капусты уходят за
горизонт, словно море. Он стоял у начала повести, которая не закончилась,
пока зеленый пожар не охватил всю землю. Но он был человеком дела, а не
пророком и не всегда понимал, что делает. Он был прост, как древний герой
или патриарх на заре мира, не знавший, как велики его деяния. Сейчас он
чувствовал, что занялась заря - и больше ничего.
Одри Смит стояла довольно близко - ведь, провожая гостя, Крейн отошел
недалеко, - но он увидел ее в зеленой рамке сада, и ему показалось, что ее
платье еще синее от дали. А когда она заговорила, ее голос звучал иначе -
приветливо и как бы издалека, словно она окликает друга. Это растрогало его
необычайно, хотя она только и сказала:
- Где ваша старая шляпа?
- Она уже не моя, - серьезно ответил он. - Пришлось, ничего не
поделаешь. Кажется, пугало в ней ходит.
- Пойдемте посмотрим на пугало! - воскликнула она.
Он повел ее в огород и показал его достопримечательности - от Арчера,
важно опиравшегося на лопату, до божка, ухмылявшегося у края грядки.
Gilbert Keith Chesterton. Tales of the long bow (1925).
Перевод с англ. Н.Трауберг.
Честертон Г.-К. Избранные произведения. В 3-х т.
М.: Худож.лит., 1990. Том 3, с. 125-208.
Иллюстрации В. Носков.
OCR: sad369 (г. Омск)
---------------------------------
В этих рассказах речь пойдет о делах, которые невозможно совершить, в
которые невозможно поверить и о которых, как воскликнет измученный
читатель, невозможно читать. Если мы без пояснений скажем: "Все это -
правда", вы вспомните о корове, перепрыгнувшей через луну, и о глубоком
человеке, проглотившем самого себя. Словом, рассказы эти невероятны; тем не
менее лжи в них нет.
Само собой разумеется, невероятные события начались в самом чопорном и
скучном уголке света, в самое скучное время, а первым их героем стал самый
скучный из людей. Место действия - прямая дорога в лондонском пригороде,
разделяющая два ряда надежно защищенных коттеджей. Время действия - без
двадцати одиннадцать, то есть как раз тот момент, когда процессия местных
жителей, одетых по-воскресному, торжественно шествует в церковь, а герой по
фамилии Крейн - весьма почтенный полковник в отставке, тоже направлявшийся
в церковь, как направлялся он всегда в этот час. Между ним и его соседями
не было заметной разницы; пожалуй, только, он был еще незаметней, чем они.
Так, его дом звался Белой Хижиной, что все же звучит не столь заманчиво,
как Рябиновая Заводь или Вересковый Склон. В церковь он оделся как на
парад; но он вообще одевался так хорошо, что никто не назвал бы его хорошо
одетым. Он был довольно красив, хотя и несколько иссушен, как бы прожарен
солнцем. Его выгоревшие волосы могли сойти и за блекло-русые, и за седые, а
светло-голубые глаза смотрели чуть сумрачно из-под приспущенных век.
Полковник был своего рода пережитком. На самом деле ему едва пошел пятый
десяток, и последние ордена он получил на последней войне. И все же он был
военным довоенной поры - той поры, когда на каждый приход полагалось по
одному полковнику. Было бы несправедливо назвать его ископаемым; скорей уж
он окопался и хранил традиции так же терпеливо и твердо, как не покидал
окопов. Он просто не любил менять привычки и слишком мало думал об
условностях, чтобы их нарушать. Привычек у него было много: так, он ходил в
церковь к одиннадцати, не предполагая, что несет с собой дух добрых
традиций и английской истории.
В то утро, выйдя из дому, он вертел в руках клочок бумаги и против
обыкновения хмурился. Он не пошел прямо к калитке, а прошелся по садику,
размахивая черной тростью. Потом постоял немного, глядя на красную
маргаритку, притаившуюся в углу клумбы; наконец его бронзовое лицо
оживилось, и глаза засветились весельем, что, впрочем, заметили бы
немногие. Он сложил записку, сунул в жилетный карман и направился за
коттедж, в огород, где старый слуга по имени Арчер, мастер на все руки,
трудился в тот час над грядками.
Арчер тоже был пережитком. Оба они пережили многое, что прикончило
других людей. Они вместе прошли войну и были очень преданы друг другу, но
Арчер так и не утратил удручающей лакейской важности и выполнял обязанности
садовника с достоинством дворецкого. Выполнял он их прекрасно, быть может -
потому, что для умного горожанина огород и сад весьма привлекательны. Но
всякий раз, когда он сообщал: "Я высадил рассаду", казалось, что он
говорит: "Я подал херес", а вопрос: "Нарвать морковки?" звучал как "Еще
вина, сэр?".
- Надеюсь, вы не работаете по воскресеньям? - сказал полковник,
улыбаясь куда приветливее, чем всегда, хотя и вообще был человеком
вежливым. - Вы слишком увлеклись огородом. Скоро станете заправским
крестьянином.
- Я собирался обследовать капусту, сэр, - страдальчески четко
выговорил крестьянин. - Ее вчерашнее состояние не показалось мне
удовлетворительным.
- Хорошо, что вы не остались при ней на ночь, - сказал полковник. -
Впрочем, вы очень кстати занялись капустой. Я как раз хотел о ней
потолковать.
- О капусте, сэр? - почтительно переспросил слуга.
Но полковник как будто забыл о ней и, рассеянно замолчав, пристально
глядел куда-то. Сад и огород полковника, как и шляпа его, и пальто, и
манеры, были ненавязчиво безупречны. Там, где росли цветы, царил какой-то
старый, старее коттеджа, дух. Аккуратная живая изгородь была густа, как в
дворцовом саду, и самая ее искусственность напоминала скорее о королеве
Анне, чем о королеве Виктории. Пруд, выложенный по краю камнем и окруженный
ирисами, казался классическим озерцом, а не искусственной лужой. Стоит ли
гадать о том, почему душа человека и уклад его жизни так влияют на
обстановку? Как бы то ни было, душа Арчера пропитала огород. Арчер был
человек дела и свое новое занятие воспринял на редкость серьезно. В отличие
от сада, огород выглядел не искусственным, а по-сельски живым. Даже
деревенские хитрости были тут: клубнику покрывала сетка от птиц, висели
крест-накрест усаженные перьями веревки, а посреди самой большой грядки
торчало старое пугало. Его одиночество разделял и оспаривал другой
самозваный гость - на самом краю огорода стоял божок из тропиков, уместный
тут не больше, чем скребок для чистки обуви. Полковник не был бы таким
законченным служакой, если бы не отдал дань любви к путешествиям. Когда-то
он увлекался этнографией и привез этого божка. Однако сейчас он смотрел не
на божка, а на пугало.
- Кстати, Арчер, - сказал он, - вам не кажется, что пугалу нужна новая
шляпа?
- Не уверен, сэр, - серьезно сказал садовник.
- Нет, посудите сами, - возразил хозяин, - что такое пугало? В теории,
увидев его, простодушная птица должна подумать, что я гуляю в огороде. Вот
то существо в непотребной шляпе - это я! Не совсем точный портрет. Я бы
сказал, в духе импрессионизма. Тот, кто носит такую шляпу, никогда не будет
строг к воробью. Борьба характеров, то-се - и, поверьте, воробей победит.
Кстати, что это за палка там привязана?
- По-видимому, сэр, - сказал Арчер, - она изображает ружье.
- Под таким углом ружье не держат, - заметил Крейн. - И вообще
существо в подобной шляпе непременно промахнется.
- Прикажете приобрести новую шляпу, сэр? - спросил терпеливый Арчер.
- Ну, что вы! - беззаботно ответил хозяин. - Я отдам бедняге свою. Как
святой Мартин отдал плащ.
- Отдадите свою - нетвердо, но почтительно повторил Арчер.
Полковник снял блестящий цилиндр и надел на божка, стоявшего у его
ног. Камень как будто ожил, и щеголеватый карлик осклабился на зелень
огорода.
- Что-то она слишком целая, - озабоченно сказал полковник. - Пугала
таких не носят. Посмотрим, что тут можно сделать.
Он раскрутил трость над головой и обрушил ее на цилиндр. Тот осел до
пустых глазниц идола.
- Смягчена прикосновением времени, - заметил полковник, протягивая
слуге атласные останки. - Наденьте ее на пугало, друг мой. Сами видите, мне
она не годится.
Арчер взял шляпу послушно, как автомат, но глаза его заметно
округлились.
- Поспешим, - весело сказал полковник. - Я чуть было не отправился в
церковь слишком рано, а теперь боюсь опоздать.
- Вы намерены посетить церковь без шляпы, сэр? - спросил Арчер.
- Как можно! - сказал полковник. - Каждый должен снять шляпу, входя в
храм. А если шляпы нет, что снимешь? Ай-ай-ай, где сегодня ваш разум?
Выкопайте, пожалуйста, кочанчик.
Вышколенный слуга повторил "кочанчик" не столько четко, сколько
сдавленно.
- А теперь, будьте другом, дайте мне кочан, - сказал полковник. - Уже
пора. Кажется, одиннадцать пробило.
Арчер тяжело побрел к капустной грядке с кочанами самых чудовищных
форм и сочных красок, которые достойней философского раздумья, чем нам,
легкомысленным, кажется. Овощи причудливы и не так уж будничны. Если бы мы
назвали капусту кактусом, мы увидели бы в ней немало занятного.
Эти истины открывались полковнику, пока он, опередив колеблющегося
Арчера, извлекал из земли громадный зеленый кочан с длинным корнем. Потом,
вооружившись садовым ножом, он обрезал корень, вылущил середину кочана и,
перевернув его, с серьезным видом водрузил себе на голову. Наполеон и
другие военные вожди любили короны - и полковник, подобно кесарям, увенчал
себя зеленью. Историку, склонному к философии, пришли бы в голову и другие
сравнения, если бы он взглянул отвлеченно на капустную шляпу.
Прихожане глядели на нее, но никак не отвлеченно. Шляпа казалась им
даже слишком конкретной. Ни одному философу не выразить того, что думали,
взирая на полковника, обитатели Рябиновой Заводи и Верескового Склона. Что
скажешь, когда один из самых достойных и уважаемых соседей, образец хороших
манер, если не вкуса, торжественно шествует в церковь с капустой на голове?
Однако никто не посмел выразить протест вслух. Обитатели этого мирка
не способны объединиться, чтобы восстать или высмеять. С уютных и
чистеньких столов не соберешь гнилых яиц, и не таким людям швырять
кочерыжками в капусту. Быть может, в трогательных названиях коттеджей и
скрывалась доля истины. Действительно, каждый дом здесь - приют уединения.
Когда полковник приближался к паперти, собираясь почтительно снять
свой овощной убор, его окликнули чуть сердечней, чем полагалось в этих
краях. Он спокойно ответил и остановился ненадолго. Окликнул его врач по
имени Хорес Хантер - высокий, хорошо одетый и несколько развязный. Лицо у
него было неприметное, волосы - рыжие, но полагалось считать, что в нем
что-то есть.
- Здравствуйте, полковник, - сказал он своим звучным голосом. - Какая
з-з-замечательная погода!
Звезды кометами сорвались с мест, и миру открылись неизвестные пути,
когда доктор Хантер проглотил слова: "Зверская шляпа".
Почему он так сказал и что при этом думал, описать нелегко. Было бы
ошибкой предполагать, что все дело в длинном сером автомобиле у ворот Белой
Хижины, в даме на ходулях, в мягком воротничке или уменьшительном имени. И
тем не менее все это промелькнуло в мозгу нашего медика, когда он спешно
справлялся с собой. Разгадка в том, что Хорес Хантер был честолюбив, что
голос его был звонок, а вид самонадеян, ибо он твердо решил занять свое
место в мире, точнее - в свете.
Ему нравилось, что на воскресном смотре его видят за дружеской беседой
с полковником. Тот был небогат, но знал Кое-кого. А тем, кто Кое-кого
знает, известно, что Кое-кто делает; тем же, кто не знает - остается только
гадать. Дама, явившаяся с герцогиней на благотворительный базар, сказала
полковнику: "Здравствуйте, Джим", - и доктору показалось, что такая
фамильярность свидетельствует не о небрежности, а о родстве. Та же
герцогиня ввела состязания на ходулях, которые переняли позже Вернон-Смиты
с Верескового Склона. Нельзя же растеряться, если миссис Вернон-Смит
спросит: "А вы на ходулях ходите?" Никогда не угадаешь заранее, что им
взбредет на ум. Как-то доктор счел немодным идиотом человека в мягком
воротничке, а потом так стали ходить все, и он понял, что это самая мода и
есть. Странно предположить, что скоро все наденут капустные шляпы, но
ручаться ни за что нельзя, а ошибаться он больше не намерен. Сперва ему,
как врачу, захотелось дополнить костюм полковника смирительной рубашкой, но
Крейн не выказывал признаков безумия. Не походил он и на шутника - он вел
себя вполне естественно. Ясно было одно: если это новая мода, надо принять
ее так же просто, как принял полковник. И вот доктор сказал, что погода
замечательная, и убедился, к своей радости, что возражений нет.
Все местные жители, как и врач, оказались на распутье, и все
согласились с Хантером - не потому, что эти добрые люди были так же
честолюбивы, а потому, что они вообще предпочитали осторожность. Они вечно
боялись, как бы их кто не потревожил, и у них хватало ума не тревожить
других. Кроме того, они чувствовали, что тихого, сдержанного полковника
особенно и не проймешь. Вот почему он с неделю щеголял в своей зверской
зеленой шляпе и ничего не услышал. Только к концу недели (в течение которой
доктор вглядывался в горизонт, высматривая коронованных капустой) запретные
слова прозвучали, и все разрешилось.
Нужно сказать, полковник словно и забыл о своей шляпе. Он надевал ее,
снимал и вешал на крюк в темной прихожей, где на двух других крюках висела
его шпага рядом со старинной картой. Он вручал капусту Арчеру, когда тот,
из любви к порядку, настаивал на своих правах; конечно, чистить ее слуга не
решался, но все же встряхивал, недовольно хмурясь. Все это стало для Крейна
одной из условностей, а он слишком мало думал о них, чтобы их нарушать.
Очень может быть, что все дальнейшее удивило его не меньше, чем соседей. Во
всяком случае, развязка (или подобная взрыву разрядка) произошла так.
Мистер Вернон-Смит, вересковый горец, маленький, проворный, всегда
испуганный (хотя чего, собственно, бояться такому основательному
человеку?), дружил с Хантером и, как пассивный сноб, смиренно поклонялся
снобу активному, прогрессивному, парящему в сферах. Людям типа Хантера
нужны такие друзья - надо же перед кем-то красоваться. И что еще
удивительней, людям типа Смита нужны Хантеры, которые насмешливо и
благосклонно красуются перед ними. Как бы то ни было, Вернон-Смит намекнул,
что шляпа его соседа не совсем модна и прилична. Доктор же Хантер, гордясь
своей недавней ловкостью, высмеял его замечание. Многозначительно помахивая
рукой, он дал понять, что весь общественный уклад развалится, если скажут
хоть слово на эту деликатную тему. Вернон-Смиту казалось теперь, что
полковник взорвется при самом отдаленном намеке на овощ или на шляпу. Как
всегда бывает в таких случаях, запретные слова так и бились в его мозгу.
Ему хотелось называть все на свете шляпами и овощами.
Выйдя в тот день из сада, Крейн увидел между кустом и фонарем своего
соседа и его дальнюю родственницу. Девушка эта училась живописи, что не
совсем укладывалось в кодекс Верескового Склона, а значит - и Белой Хижины.
Она стригла темные волосы, а полковник не любил стрижек. Но лицо у нее было
милое, честные темные глаза - широко расставлены, в ущерб красоте, но не
честности. Кроме того, у нее был очень звонкий, какой-то свежий голос;
полковник часто слышал, как она выкрикивает счет, играя в теннис по ту
сторону ограды, и почему-то чувствовал себя старым или, быть может, слишком
молодым. Только теперь, у фонаря, он узнал, что ее зовут Одри Смит, и
обрадовался такой простоте. Знакомя их, Вернон-Смит чуть не ляпнул:
"Разрешите познакомить вас с моей капустой", но вовремя сказал: "
кузиной".
Полковник невозмутимо сообщил, что погода прекрасная, а его сосед,
радуясь, что обошел опасность, поддержал его встревоженно и бодро, как
поддерживал всегда на собраниях местных обществ.
- Моя кузина учится живописи, - начал он новую тему. - Гиблое дело...
Будет рисовать на мостовой и протягивать прохожим... э-э-э... поднос. Наверное,
надеется попасть в академию...
- Надеюсь не попасть, - пылко сказала Одри Смит. - Уличные художники
куда честнее.
- Ах, если бы твои друзья не набивали тебе голову идеями! - воскликнул
Вернон-Смит. - Одри знается с ужасным сбродом... с вегетарианцами и...
социалистами. - Он решил, что вегетарианец все же не овощ, а ужас перед
социалистами полковник разделяет. - В общем, с поборниками равенства. А я
всегда говорю: мы не равны и равны не будем. Если вы разделите поровну
собственность, она вернется в те же руки. Это - закон природы. Тот, кто
думает обойти закон природы, безумен, как... э-э-э...
Стараясь изгнать навязчивый образ, он вспомнил было мартовского зайца,
но девушка раньше закончила фразу. Спокойно улыбнувшись, она сказала:
- Как шляпник полковника Крейна.
Мы будем только справедливы, если скажем, что Вернон-Смит бежал, как
от взрыва. Но мы не скажем, что он бросил даму в беде, - в отличие от него
она ничуть не растерялась. Двое оставшихся не обратили на него внимания;
они смотрели друг на друга и улыбались.
- По-моему, вы храбрее всех в Англии, - сказала Одри. - Я не о войне и
не об орденах. Да, я кое-что про вас знаю. Одного я не знаю: зачем вы это
делаете?
- По-моему, это вы храбрее всех, - отвечал он. - Во всяком случае,
тут, у нас. Я хожу неделю как последний дурак и жду. А они молчат. Кажется,
они боятся сказать не то.
- Они безнадежны, - заметила мисс Смит. - Они не носят капустных шляп,
но вместо головы у них репа.
- Нет, - мягко сказал полковник, - у меня здесь много добрых соседей,
в том числе и ваш кузен. Поверьте мне, в условностях есть смысл, и мир
умней, чем кажется. Вы молоды, а потому нетерпимы. Но вы не боитесь борьбы,
а это лучшее в нетерпимости и молодости. Когда вы сказали про шляпника,
честное слово, вы были как Бритомарта.
- Это кто, суффражистка из "Королевы фей"? - спросила девушка. -
Боюсь, я забыла литературу. Понимаете, я художница, а это, кажется, сужает
кругозор. Ну, что за лощеные пошляки! Вы только подумайте, как он говорил о
социалистах.
- Да, он судил немного поверхностно, - улыбнулся полковник.
- Вот почему, - закончила она, - я восхищаюсь вашей шляпой, хотя и не
знаю, зачем вы ее носите.
Этот обычный разговор странно повлиял на полковника. Какое-то тепло
охватило его и чувство резкой перемены, которого он не испытывал с войны.
Внезапное решение сложилось в его уме, и он сказал, словно шагнул через
границу:
- Мисс Смит, могу ли я просить вас еще об одной услуге? Это не
принято, но вы ведь не любите условностей. Если вы окажете мне честь и
придете ко мне завтра, в половине второго, вы услышите всю правду. Вернее,
увидите.
- Конечно, приду, - сказала противница условностей. - Спасибо вам
большое.
Полковник проявил особый интерес к предстоящему завтраку. Как многие
люди его типа, он умел угостить друзей. Он понимал, что молодые женщины
плохо разбираются в винах, а эмансипированные - тем более. Он был добр и
радушен и любил порадовать гостей едой, как радуют ребенка елкой. Почему же
он волновался, словно сам стал ребенком? Почему не мог уснуть от счастья,
как дети перед Рождеством? Почему допоздна бродил по саду, яростно
попыхивая сигарой? Когда он смотрел на пурпурные ирисы и на серый ночной
пруд, чувства его переходили от серого к пурпурному. Ему недавно перевалило
за сорок, но он не знал, что легкомысленная дерзость лишь увяла и выцвела
на время, пока не почувствовал, как растет в нем торжественное тщеславие
юности. Порой он смотрел на чересчур живописные очертания соседней виллы,
темневшей на лунном небе, и ему казалось, что он слышит голос, а может, и
смех.
Друг, посетивший наутро полковника, никак на него не походил.
Рассеянный, не очень аккуратный, в старом спортивном костюме, он тщетно
приглаживал прямые волосы того темно-рыжего цвета, который называют
каштановым, и как-то странно вдвигал в галстук тяжелую, чисто выбритую
челюсть. Фамилия его была Гуд, занимался он юриспруденцией, но пришел не по
делу. Спокойно и приветливо поздоровавшись с Крейном, он улыбнулся старому
слуге, как улыбаются старой остроте, и выказал признаки голода.
День был очень теплый, светлый, и все в саду сверкало. Божок приятно
ухмылялся, пугало щеголяло новой шляпой, ирисы у пруда колыхались на ветру,
и полковник подумал о флагах перед боем.
Она появилась неожиданно, из-за угла. Платье на ней было синее -
темное, но яркое и очень прямое, хотя не слишком эксцентричное. В утреннем
свете она меньше походила на школьницу и больше на серьезную женщину под
тридцать. Она стала старше и красивей, и эта утренняя серьезность умилила
Крейна. Он с благодарностью вспомнил, что чудовищной шляпы больше нет.
Столько дней он носил ее, ни о ком не думая, а в те десять минут у фонаря
почувствовал, что у него выросли ослиные уши.
День был солнечный, и стол накрыли под навесом веранды. Когда все трое
уселись, хозяин взглянул на гостью и сказал:
- Не сочтите меня одним из тех, кого не любит ваш кузен. Надеюсь, я не
испорчу вам аппетита, если ограничусь зеленью.
- Как странно! - удивилась она. - Вы совсем не похожи на вегетарианца.
- В последнее время я похож на идиота, - бесстрастно сказал он, - а
это лучше, чем вегетарианец. Нет, сегодня особый случай. Впрочем, пускай
объяснит Гуд, это скорей его касается.
- Меня зовут Роберт Оуэн Гуд, - не без усмешки сказал гость. - Наводит
на всякие мысли. Но сейчас важно другое: мой друг смертельно оскорбил меня,
обозвал Робин Гудом.
- Мне кажется, это лестно, - сказала Одри Смит. - А почему он вас так
назвал?
- Потому что я настоящий лесной житель.
Тут Арчер внес огромное блюдо и поставил перед хозяином. Он уже
подавал и другие блюда, но это он нес торжественно, как несут на Рождество
свиную голову. На блюде лежал вареный кочан капусты.
- Мне бросили вызов, - продолжал Гуд. - Мой друг сказал, что я
кое-чего не сделаю. В сущности, все так думают, но я это сделал. А, надо
заметить, этот самый друг, в пылу насмешки, употребил опрометчивое
выражение. Вернее, он дал опрометчивый обет.
- Я сказал, - торжественно пояснил полковник, - что, если он это
сделает, я съем свою шляпу.
Он наклонился и принялся ее есть. Затем рассудительно произнес:
- Видите ли, обет надо исполнять буквально или никак. Можно спорить о
том, насколько точно выполнял свой обет мой друг. Но я решил быть точным.
Съесть одну из моих шляп я не мог. Пришлось завести шляпу, которую можно
съесть. Одежду есть трудно, но еда может стать одеждой. Мне казалось, что
позволительно считать шляпой свой единственный головной убор. Дурацкий вид
- не такая уж большая плата за верность слову. Когда даешь обет или держишь
пари, всегда чем-нибудь рискуешь.
Он попросил у гостей прощения и встал из-за стола.
Девушка тоже встала.
- По-моему, это прекрасно, - сказала она. - Так же нелепо, как легенды
о Граале.
Встал и юрист - довольно резко - и, поглаживая подбородок, поглядывал
на друга из-под нахмуренных бровей.
- Ну вот, ты и вызвал свидетеля, - сказал он, - а теперь я покину зал
суда. Мне надо уйти по делу. До свидания, мисс Смит.
Девушка машинально попрощалась, а Крейн очнулся и устремился за своим
другом.
- Оуэн, - быстро сказал он, - жаль, что ты уходишь. Ты правда спешишь?
- Да, - серьезно ответил Гуд. - Мое дело очень важное. - Углы его рта
дрогнули. - Понимаешь, женюсь.
- О, черт! - воскликнул полковник.
- Спасибо за поздравления, - сказал ехидный Гуд. - Да, я серьезно
обдумал. Я даже решил, на ком женюсь. Она знает, ее предупредили.
- Прости, - растерянно сказал Крейн, - конечно, я тебя поздравляю, а
ее - еще больше. Я очень рад. Понимаешь, я просто удивился. Не потому...
- А почему? - спросил Гуд. - Наверное, ты думал, что я останусь старым
холостяком? Знаешь, я понял, что дело тут не в годах. Такие, как я,
старятся по собственной воле. В жизни куда больше выбора и меньше
случайностей, чем думают нынешние фаталисты. Для некоторых судьба сильнее
времени. Они не потому холосты, что стары; они стары, потому что холосты.
- Ты не прав, - серьезно сказал Крейн. - Я удивился не этому. Я совсем
не вижу ничего странного... скорее, наоборот... как будто все правильней, чем
думаешь... как будто... в общем, я тебя поздравляю.
- Я скоро тебе все расскажу, - сказал Гуд. - Пока важно одно: из-за
нее я это сделал. Я совершил невозможное, но поверь - невозможнее всего она
сама.
- Что же, не буду тебя отрывать от столь невозможного дела, -
улыбнулся Крейн. - Право, я очень рад. До свидания.
Трудно описать, что он чувствовал, взирая сзади на квадратные плечи и
рыжую гриву гостя. Когда он повернулся и поспешил к гостье, все стало
каким-то новым, неразумным и легким. Он не мог бы сказать, в чем тут связь,
он даже не знал, есть ли она вообще. Полковник был далеко не глуп, но
привык глядеть на вещи извне; как солдаты или ученые, он редко в себе
копался. И сейчас он не совсем понял, почему все так изменилось. Конечно,
он очень любил Гуда, но любил и других, и они женились, а садик оставался
прежним. Будь тут дело в дружбе, он скорее беспокоился бы, не ошибся ли его
друг, или ревновал бы к невесте. Нет, причина была иная, не совсем
понятная, и непонятного становилось все больше. Мир, где коронуют себя
капустой и женятся очертя голову, казался новым и странным, и нелегко было
понять живущих в нем людей - в том числе самого себя. Цветы в кадках стали
яркими и незнакомыми, и даже овощи не огорчали его воспоминанием. Будь он
пророком или ясновидящим, он увидел бы, как зеленые ряды капусты уходят за
горизонт, словно море. Он стоял у начала повести, которая не закончилась,
пока зеленый пожар не охватил всю землю. Но он был человеком дела, а не
пророком и не всегда понимал, что делает. Он был прост, как древний герой
или патриарх на заре мира, не знавший, как велики его деяния. Сейчас он
чувствовал, что занялась заря - и больше ничего.
Одри Смит стояла довольно близко - ведь, провожая гостя, Крейн отошел
недалеко, - но он увидел ее в зеленой рамке сада, и ему показалось, что ее
платье еще синее от дали. А когда она заговорила, ее голос звучал иначе -
приветливо и как бы издалека, словно она окликает друга. Это растрогало его
необычайно, хотя она только и сказала:
- Где ваша старая шляпа?
- Она уже не моя, - серьезно ответил он. - Пришлось, ничего не
поделаешь. Кажется, пугало в ней ходит.
- Пойдемте посмотрим на пугало! - воскликнула она.
Он повел ее в огород и показал его достопримечательности - от Арчера,
важно опиравшегося на лопату, до божка, ухмылявшегося у края грядки.