Страница:
думал, что ему безразлично, где он живет, и не ошибался; но воздух и цвета
этих мест медленно проникали в его душу.
Поговорив с пришельцами, профессор Грин печально и терпеливо вздохнул.
Даже самые умные люди приносили ему разочарование. Реплики их были
интересны, но никак не связаны с темой, и он все больше ощущал, что
предпочитает тех, кто слушает молча. Цветы и деревья тихо стояли, слушая
час за часом, как он разоблачает ошибки нынешней астрономии. Молчала и
корова; молчала и девушка, а если и говорила, то мягко и весело, не
претендуя на ум. И он, как обычно, направился к коровнику.
Девушку, о которой идет речь в нашем рассказе, было бы несправедливо
назвать коровницей. Марджери Дэйл училась в школе и немало узнала прежде,
чем вернулась на ферму, где принялась за сотни дел, которым она могла бы
обучить своих учителей. Быть может, Грину почудилось сейчас, что он - один
из них.
И небо, и землю уже тронули вечерние тени. Светящееся небо за яблонями
стало яблочно-зеленым, ферма потемнела, потяжелела, и Грин впервые заметил,
как странно меняет ее очертания его телескоп. Ему показалось, что с этого
могла бы начаться сказка. Посмотрев на штокрозы, он удивился, что цветы
бывают такими высокими, словно ромашка или одуванчик догнали ростом
фонарный столб. И это казалось началом сказки - сказки о Джеке и бобовом
стебле. Грин плохо понимал, что с ним творится, но ясно чувствовал, как из
глубин его души встает что-то почти забытое - то, что он знал, когда не
умел еще ни читать, ни писать. Смутно, словно прежнее воплощенье, он видел
темные полосы полей под летними тучами и ощущал, что цветы драгоценны, как
самоцветы. Он вернулся домой, в ту деревню, которую помнит каждый городской
мальчик.
- Сегодня у меня доклад, - сказал он. - Надо бы мне еще подумать...
- Вы ведь всегда думаете, - сказала девушка.
- Да, конечно... - неуверенно проговорил он и впервые понял, что сейчас,
собственно говоря, не думает.
- Вы такой умный, - продолжала Марджери. - Понимаете всякие трудные
вещи...
- И вы бы поняли, - возразил он, - то есть, вы тоже, конечно, умная...
вы все на свете поймете...
- Ну, нет!.. - улыбнулась она. - Я понимаю только про корову или про
эту скамеечку...
- Мою теорию можно связать и с ними, - оживился Грин. - Точкой отсчета
может быть что угодно. Вас учили, что Земля вращается вокруг Солнца.
Составим формулу иначе. Примем, что Солнце вращается вокруг Земли.
- Я так и думала!.. - обрадовалась Марджери.
- Точно так же, - продолжал он, - можно принять и математически
выразить, что Земля вращается вокруг Луны. Тем самым любой предмет на земле
тоже будет вращаться вокруг Луны... Как видите, мы принимаем Луну за центр, а
дугу, описываемую коровой...
Марджери откинула голову и засмеялась - не насмешливо, а счастливым,
детским смехом.
- Ой, как хорошо! - вскричала она. - Значит, корова перепрыгнула через
Луну!
Грин поднес руку к виску, помолчал и медленно проговорил, словно
вспоминая греческую цитату:
- Да... я где-то об этом слышал... Там еще собачка засмеялась...
Тогда и произошло то, что в мире идей поразительней смеха собачки.
Астроном засмеялся. Если бы видимый мир соответствовал миру невидимому,
листья свернулись бы в благоговейном страхе и птицы рухнули с неба.
Ощущение было такое, словно засмеялась корова.
Потом астроном снова помолчал; рука его, поднятая к виску, сорвала
синие очки, и миру явились синие глаза. Вид у профессора был мальчишеский и
даже детский.
- Я все удивляюсь, зачем вы их носите, - сказала Марджери. - Месяц для
вас был совсем синий... Какая это поговорка про синий месяц?
Он бросил очки на землю и раздавил ногой.
- Господи! - вскричала она. - Что ж вы их так! Я думала, вы их будете
носить, пока весь мир не посинеет.
Он покачал головой.
- Мир прекрасен, - сказал он. - Вы прекрасны.
Марджери хорошо справлялась с молодыми людьми, отпускавшими ей
комплименты, но сейчас она и не подумала о том, что надо защищаться - так
беззащитен был ее собеседник, - и не сказала ничего. А он сказал очень
много, и слова его по ходу дела не становились умнее. Тем временем в
соседнем селенье Гуд и Крейн обсуждали с друзьями новую теорию. Лекционный
зал в Бате был готов с ней ознакомиться. Но создатель ее о ней забыл.
- Я много думал об этом астрономе, - сказал Хилари Пирс. - Мне
кажется, он человек свой, и мы с ним скоро подружимся... или, вернее, он
подружится с нами. Да нет, я знаю, что с нами дружить накладно, а сейчас -
тем более. Я чувствую, что-то будет... как будто я астролога спросил... как
будто астроном - Мерлин нашего Круглого стола. Кстати, учение у него
занятное.
- Чем же? - удивился Уайт. - Да и смыслите ли вы в таких делах?
- Больше, чем он думает, - ответил Пирс. - Знаете, это ведь не теория,
это аллегория.
- Аллегория? - переспросил Крейн.
- Да, - сказал Пирс. - Притча о нас. Мы все время разыгрывали ее, сами
того не зная. Когда он говорил, я понял, что же с нами было.
- Что вы такое несете? - возмутился Крейн.
- Он принимает, - задумчиво продолжал Пирс, - что движущиеся предметы
неподвижны, а неподвижные движутся. Вот вы считаете меня слишком подвижным,
а многие считают таким вас. На самом же деле мы стоим как вкопанные, а
вокруг все движется, мечется, суетится...
- Так, - промолвил Оуэн Гуд. - Начинаю понимать...
- Во всех наших приключениях, - говорил Пирс, - мы держались чего-то,
как бы трудно нам ни было, а противники наши ничего не держались, даже
собственных взглядов. Мы стояли, они двигались. Полковник носил капусту и
съел ее, а его соседи тем временем вообще потеряли представление о том, что
можно носить, что нельзя. Мода слишком воздушна, слишком неуловима, чтобы
стать точкой опоры. Гуд восхищался английской природой, Хантер -
английскими помещиками. Но Хантер перекинулся к новым властителям, потому
что консерватором был из снобизма, а снобизм - опора ненадежная. Я решил
ввозить сюда свиней и ввозил; Енох Оутс перекинулся на кошельки, а потом, к
нашему счастью, стал раздавать землю, ибо деловой человек суетен и даже на
праведный путь встает слишком легко. И так во всем, даже слона Уайт завел -
и держал, а власти мигом отстали, когда увидели, что у него есть юрист.
Мораль ясна: нынешний мир плотен, но не прочен. В нем нет ничего, что в нем
хвалят или порицают - ни неумолимости, ни напора, ни силы. Это не камень, а
глина, вернее - грязь.
- Вы правы, - сказал Оуэн Гуд, - и я сделаю вывод. В нынешней Англии
все так суетно и смутно, что революции быть не может. Но если она
произойдет, она победит. Все прочее слишком слабо и зыбко.
- По-видимому, - предположил полковник, глядя на Пирса, - вы
собираетесь сделать какую-то глупость.
- Да, - сказал Пирс. - Я пойду на лекцию по астрономии.
Какой именно степени достигла глупость Хилари Пирса, нетрудно
определить по газетной статье, которую друзья его читали наутро.
ДОКЛАДЧИК СОШЕЛ С УМА И ИСЧЕЗ
На третьем съезде Астрономического общества, собравшемся в Бате,
произошло прискорбное и непонятное событие. Многообещающий ученый,
профессор Оливер Грин, намеревался прочитать доклад на тему: "Теория
относительности и движение планет". Примерно за час до начала заседания
участники съезда получили телеграмму, сообщающую, что докладчик меняет
тему, т. к. только что открыл неизвестное науке небесное тело. Все были
радостно взволнованы, но чувства эти сменились удивлением, когда начался
самый доклад. Сообщив, что в системе одной из звезд существует неизвестная
доселе планета, профессор Грин стал описывать ее с фотографической
точностью. По его словам, жизнь на этой планете приняла чрезвычайно
причудливые формы, в частности - некие живые объекты тянутся вверх,
непрерывно дробясь на отростки, которые, в свою очередь, покрыты зелеными
полосками или языками. Когда он описывал еще более невероятную форму жизни
- движущийся объект на четырех цилиндрических подпорках, увенчанный
несколько изогнутыми конусами, один из присутствующих, и до того
привлекавший внимание неуместными репликами, крикнул: "Да это же корова!",
на что докладчик отвечал: "Конечно, корова! А вы тут и коровы не заметите,
хоть она перепрыгни через Луну!" Дальнейшие высказывания, сводившиеся,
насколько удалось понять, к совершенно неуместному восхвалению женской
красоты, были прерваны, т. к. председательствующий послал за медицинской
помощью. К счастью, на съезде присутствовал сэр Хорес Хантер, крупный
физиолог, интересующийся астрономией, который и установил на месте, что
профессор Грин страдает нервным расстройством, что подтвердил местный врач.
Тем самым больного можно было увезти без ненужных проволочек; однако
человек, подававший неуместные реплики, вскочил и заявил, что профессор
Грин - единственный нормальный человек в зале, после чего столкнул со сцены
сэра Хореса Хантера и с поразительной быстротой увел больного. Как ни
странно, погнавшиеся за ними ученые не обнаружили перед зданием никого".
Спустилась ночь. Звезды стояли над фермой Дэйлов, а телескоп втуне
целился в них. Огромные стекла отражали луну, о которой их владелец втуне
говорил своим ученым собратьям, а самого владельца дома не было. Хозяева
решили, что вполне естественно ему заночевать в Бате.
- В конце концов, - сказала миссис Дэйл, - не маленький же он. -
Однако ее дочь не была в этом уверена.
Наутро она встала раньше, чем обычно, и принялась за работу, которая
по неизвестным причинам показалась ей довольно трудной. Вполне естественно,
что наедине с собой, в утренние часы, она вспоминала вчерашние действия
астронома.
"Как же, не маленький, - думала она. - Спасибо, если не больной... В
гостинице его обсчитают..."
Чем будничней и скучнее казалось ей в дневном свете все, что ее
окружало, тем больше тревожила ее участь человека, глядевшего на синее небо
сквозь синие очки. Она беспокоилась о том, опекают ли его в должной мере
родные или близкие, о которых, кстати сказать, никогда от него не слышала.
Она вообще не видела, чтобы он с кем-нибудь разговаривал, кроме капитана
Пирса, который жил за холмом, потому что года два назад женился на ее
старой подруге, с которой они вместе учились и были когда-то неразлучны.
Вероятно, друзьям нужно пройти фазу неразлучности, чтобы безболезненно
разлучиться.
- Пойду-ка я спрошу Джоан, - сказала она. - Кто-кто, а ее муж
что-нибудь да знает.
После этого она вернулась в кухню и приготовила завтрак. Сделав все,
что она только могла, для еще не появившейся семьи, она вышла в сад и
постояла у ворот, глядя на лесистый холм, отделявший ее от кабачка. Она
подумала, не запрячь ли пони; и пошла по дороге, к вершине холма.
По карте судя, кабачок и ферма были почти рядом, и Марджери могла бы
пройти раз в десять больше. Но карты, как и все ученые бумаги, очень
неточны. Гребень холма был крут, как горный кряж, и дорога, безмятежно
бежавшая мимо фермы, внезапно превратилась в истинную лестницу. Марджери
долго взбиралась на нее под навесом низких деревьев и очень устала. Наконец
между кронами сверкнуло белое небо, и она взглянула в долину, как смотрят в
другой мир.
Мистер Енох Оутс любил в приливе чувств поговорить о "просторе
прерий". Мистер Розвуд Лоу, прибывший в Лондон из Иоганнесбурга, нередко
упоминал в своих речах "бескрайний вельд". Однако ни американская прерия,
ни африканский вельд не больше на вид, чем английская долина, когда на нее
смотришь с холма. Ничто не может быть дальше дали - дальше линии, которою
небо ставит предел человеческому взору. На нашем небольшом острове очень
много бесконечных пространств, словно остров этот таит семь сокровенных
морей. Глядя на долину, Марджери дивилась и бескрайности ее, и укромности.
Ей казалось, что деревья растут, когда она на них смотрит. Вставало солнце,
и весь мир вставал вместе с ним. Даже небо медленно поднималось, словно
его, как балдахин, убирали в сияющую бездну света.
Долина у ее ног была расцвечена как карта в атласе. Прямоугольники
травы, земли или колосьев были так далеко, что она могла бы счесть их
королевствами только что созданного мира. Но на склоне холма, над сосновым
лесом, она различила белый шрам каменоломни, а чуть пониже - сверканье
речки, у которой стоял "Голубой боров". Подходя к нему, она все четче
видела треугольный луг, усеянный черными точками свиней, среди которых была
и яркая точка - ребенок. Ветер, погнавший ее в путь, сдвинул все линии, и
они стремились теперь только к этой точке.
Когда дорожка пошла ровнее, ветер немного улегся, и Марджери обрела
вновь тот здравый смысл, который помогал ей управляться с хозяйством. Ей
даже стало неудобно, что она тревожит занятую женщину по такой глупой
причине, и она принялась убеждать себя, что всякий должен бы беспокоиться о
беспомощном и больном человеке.
Подругу она окликнула тем бодрым голосом, который так раздражает всех
в рано вставших людях. Марджери была немного моложе и намного веселее
Джоан, которая к тому же познала бремя и напряжение заботы о детях. Однако
чувства юмора Джоан не утратила и слушала подругу с настороженной улыбкой.
- Мы просто хотим узнать, что с ним случилось, - сравнительно беспечно
говорила Марджери. - А то еще нас будут ругать, мы же видели, что он такой...
- Какой? - спросила Джоан.
- Ну, тронутый, - объяснила пришелица. - Ты бы слышала, что он говорил
про деревья, и корову, и новую планету...
- Хорошо, что ты пришла ко мне, - спокойно сказала Джоан. - Наверное,
больше никто на земле не знает, где он сейчас.
- Где же он? - спросила Марджери.
- Не на земле, - отвечала Джоан Харди.
- Он... умер? - неестественным голосом проговорила Марджери.
- Он летает, - объяснила Джоан Пирс. - Они его хотели схватить, а
Хилари спас его и увез на аэроплане. Конечно, они спускаются поесть, когда
опасности нет...
- Спас! Схватить! Опасности! - закричала Марджери. - Что это значит?
- Понимаешь, - отвечала ей подруга, - кажется, он рассказал ученым то
же самое, что тебе. А они решили, что он сумасшедший, - для чего ж еще на
свете ученые? И хотели отправить в больницу, а Хилари...
Дочь фермера встала во гневе и славе, и потолок поднялся, как
поднималось недавно сверкающее небо.
- Отправить его в больницу! - воскликнула она. - Да как они смеют? Это
им там место! У него в ногах больше ума, чем во всех их лысых черепушках!
Ух, стукнула бы я их головами! Лопнули бы, как скорлупки, а у него не
голова - чугун! Он же их всех обскакал в этой ихней науке!
То, что она не имела представления ни об именах, ни о самом
существовании вышеупомянутых естествоиспытателей, не помешало ей сильными
мазками дополнить их портрет.
- Старые усатые пауки! - определила она. - Им бы только кого словить.
Спятили, вот и злятся на здорового человека.
- Ты считаешь, что он вполне здоров? - серьезно спросила Джоан.
- То есть как? - удивилась Марджери. - Здоровей некуда.
Джоан великодушно помолчала.
- Ты за него не беспокойся, - сказала она наконец. - Хилари его в
обиду не даст. А где мой муж, там и борьба, так что твоих врагов, может, и
стукнут головами. Тут у нас такое творится... Я думаю, много случится
всякого, и здесь, и по всей стране...
- Да? - рассеянно спросила Марджери Дэйл, не интересовавшаяся
политикой. - А это твой Томми там бегает?
И они заговорили о ребенке и о других будничных вещах, ибо прекрасно
поняли друг друга.
Если же читатель, как это ни странно, хочет узнать, что же творилось
тогда и что случилось впоследствии, ему придется одолеть повествование о
причудливых постройках майора Блейра, которое приблизит его к долгожданному
концу.
Граф Иден в третий раз стал премьер-министром, и внешность его была
всем знакома и по карикатурам, и по выступлениям. Светлые волосы и худоба
придавали ему моложавость, но лицо, если вглядеться, оказывалось
морщинистым, старым, чуть ли не дряхлым. Политиком он был умелым и опытным
и как раз недавно победил социалистов, составлявших кабинет; добивался он
этого, главным образом, тем, что употреблял вовремя удачные лозунги
(которые, к большому своему удовольствию, выдумывал по вечерам). Особенно
прославился лозунг: "Не национализация, а рационализация"; он, собственно,
и привел Идена к победе. Однако в те дни, с которых начинается очередная
повесть, премьер-министр думал о другом. Он только что получил три письма,
по одному от трех столпов своей политики, и каждый просил его о немедленной
встрече - и лорд Нормантауэрс, и сэр Хорес Хантер, и мистер Розвуд Лоу.
Перед ними встала труднейшая проблема, связанная с тем, что один из
могущественных миллионеров внезапно сошел с ума.
Премьер-министр видел много американских миллионеров, включая самых
диких, непохожих ни на миллионера, ни на американца. Но Енох Оутс, свиной
король, стал непохож и на них самих. Судя по сбивчивым рассказам трех
столпов, прибывших к нему в поместье, в Сомерсет, мистер Оутс был до
времени самым обычным представителем своего типа. Как и подобает
богачу-иностранцу, он купил добрую четверть графства, и все, естественно,
ждали, что он будет ставить там те сельскохозяйственные и медицинские
опыты, для которых так подходят жители английской деревни. Но он сошел с
ума и отдал землю крестьянам. Никто не удивлялся, когда чужеземные богачи
увозили из Англии картины, древности, замки и даже скалы. Но отдать
англичанам английскую землю - это такое безумие, что виновного призвали к
ответу. И вот он сидел за круглым столом, словно на скамье подсудимых.
- Мистер Оутс, - говорил премьер-министр мрачному миллионеру, - не
думайте, я вполне сочувствую романтическим порывам. Но к нашему климату они
не подходят. Да, et ego in Arcadia... {и я [был] в Аркадии (лат.)} все мы
мечтали о сельской идиллии. Надеюсь, вы достаточно умны, и пастушки пляшут
под вашу дудку.
- Рад сообщить, что это не так, - проурчал Оутс. - Под свою
собственную.
- Я бы не стал спешить, - мягко продолжал лорд Иден. - Мне кажется,
разумный компромисс еще в нашей власти. Конечно, вы составили дарственную...
Но я как раз беседовал недавно с крупными юристами...
- И они объяснили, - прервал его Оутс, - как нарушить закон за хорошие
деньги.
- Люблю грубоватый американский юмор! - улыбнулся лорд Иден. - Я хотел
сказать, что у нас, в Англии, много способов поправить наши неизбежные
ошибки. Для этого есть и термин. Историки называют это гибкостью неписаной
конституции.
- Термин есть и у нас, - сказал Оутс. - Мы называем это
мошенничеством.
- Вот не знал, что вы так щепетильны! - ехидно и нетерпеливо вставил
Нормантауэрс.
- Что-то вы таким не были! - добродетельно добавил Розвуд Лоу.
Енох Оутс медленно встал из-за стола, словно левиафан из глубин моря.
Его большое невеселое лицо не изменилось, но сонным оно уже не было.
- Да, - промолвил он, - да, бывало, я и сам мошенничал... нарушал, можно
сказать, Нагорную Проповедь. Я разорял людей, но тех, которые разорили бы
меня, а если кто из них был беден, он все равно только и думал, как меня
убить или уничтожить. А вот таких, как вы, у нас бы линчевали или выкатали
в перьях, если бы вы только заикнулись о том, что можно отобрать у людей их
законную землю. Может быть, климат у вас и другой, но мне это не мешает.
И он медленно выплыл из комнаты, оставив четверым неразрешимую
загадку.
- Что же теперь делать? - мрачно спросил Хорес Хантер.
- Кажется, он прав, - горько сказал Нормантауэрс. - Сделать уже ничего
нельзя.
- Можно, - произнес премьер-министр.
Все посмотрели на него; но никто ничего не прочитал на изрезанном
морщинами лице, оттененном светлыми волосами.
- Ресурсы цивилизации не исчерпаны, - сказал премьер. - Именно это
говорили прежние власти, прежде чем стрелять в народ. Я прекрасно понимаю,
господа, что вам бы очень хотелось пострелять. Вам кажется, что и
собственные ваши владения вот-вот развалятся на кусочки. Что будет с
правящим классом, если он лишится земли? Не волнуйтесь, сейчас я вам все
объясню. Я знаю, что нам делать.
- Что? - проговорил сэр Хорес.
- Национализировать землю, - ответил премьер-министр
- Да это же настоящий социализм! - закричал лорд Нормантауэрс.
- Именно настоящий, - проворковал лорд Иден. - Так и назовем:
"настоящий"... нет, "истинный социализм". Именно то, что нужно для выборов.
Хорошо запоминается. У них - простой социализм, а у нас - истинный.
- Что ж это такое? - закричал Хантер в порыве чувств, заглушивших весь
его снобизм. - Вы поддерживаете большевиков?
- Нет, - сказал Иден и улыбнулся, как сфинкс. - Большевики меня
поддержат.
Он помолчал и заговорил спокойней:
- Конечно, чувства это ранит... Наши старые замки и поместья, жилища
знати, станут общественной собственностью, как почты. Когда я вспоминаю
счастливые часы в Нормантауэрсе... - Он улыбнулся владельцу. - И у вас, сэр
Хорес, есть прекрасный замок, и у вас, мистер Лоу... не припомню, как же они
называются...
- Розвудский замок... - угрюмо проговорил Лоу
- Нет, - снова вскочил сэр Хорес, - что же будет с нашим лозунгом? "Не
национализация..."
- Ничего, - легко ответил лорд Иден. - Теперь мы скажем "Не
рационализация, а национализация". Какая разница? В конце концов мы же
патриоты, мы - национальная партия.
- Ну, знаете ли!.. - начал Нормантауэрс, но премьер ласково перебил
его:
- Компенсируем... все компенсируем... Да, компенсация - великая вещь!..
Приходите сюда через неделю... ну, скажем, ровно в четыре часа. Думаю, к тому
времени я все подготовлю.
Когда через неделю они снова собрались в солнечном саду
премьер-министра, тот действительно подготовил все: стол на освещенном
солнцем газоне едва виднелся из-под карт и документов. Юстес Пим, один из
многочисленных секретарей, колдовал над ними, а лорд Иден, сидевший во
главе стола, сосредоточенно читал какую-то бумагу.
- По-видимому, вы хотите узнать, на каких условиях совершится
национализация, - сказал он. - Как ни жаль, все мы вынуждены чем-нибудь
жертвовать ради прогресса...
- А, черт с ним, с прогрессом! - закричал Нормантауэрс. - Вы что,
всерьез считаете, что мое поместье...
- Сейчас, сейчас... - сказал премьер, глядя в бумагу. - Оно входит в
раздел четвертый, "Старинные замки и аббатства". По новому законопроекту
такие поместья находятся под охраной. Поручается она так называемому
лорду-хранителю округи. В данном случае... так, так... вы и есть
лорд-хранитель.
Взъерошенный Нормантауэрс глядел на него, и взгляд его неглупых глазок
медленно менялся.
- С поместьем сэра Хореса, - сказал премьер, - дело обстоит иначе. В
тех местах недавно свирепствовала свинка, и потому их нельзя оставлять без
специального врачебного присмотра, который и осуществляет санитарный
инспектор. Это, конечно, исключительный случай; в случаях же нормальных,
скажем, в вашем, мистер Лоу, поместье и самый дом охраняет государственный
чиновник. Учитывая ваши общественные заслуги, мы решили выдвинуть вас на
этот пост. Конечно, в любом случае при национализации земли бывший владелец
получит существенную сумму. Лицам же, ответственным за охрану, государство
будет платить жалованье и отпускать специальные дотации, чтобы поместья
содержались в достойном виде.
Он замолчал, словно ожидая аплодисментов, но сэр Хорес раздраженно
крикнул:
- Нет, что же это такое! Мой замок...
- Вот кретины! - сказал премьер-министр, впервые теряя такт и
терпение. - Да вы же выгадываете вдвое! Сперва вам заплатят за то, что у
вас отобрали замок, а потом - за то, что вы в нем живете.
- Милорд, - смиренно проговорил Нормантауэрс, - прошу прощения за все,
что я говорил или думал. Мне надо бы знать, что передо мной - великий
государственный деятель.
- О, это пустяки! - честно признался Иден. - Смотрите, нас не выбили
из седла демократические выборы. Мы сумели управиться с палатой общин не
хуже, чем с палатой лордов. Так и социализм. Мы останемся у власти, только
звать нас будут не аристократами, а бюрократами.
- Понял! - закричал Хантер. - Ну, теперь конец этой демагогии!..
- И я так думаю, - сказал с улыбкой премьер-министр и принялся
складывать большие карты.
Когда он складывал самую большую, последнюю, он вдруг остановился и
сказал:
- Что это?
В самой середине стола лежал запечатанный конверт.
- Это вы положили, Юстес? - спросил премьер.
- Нет, - удивился мистер Пим. - Я его и не видел. В утренней почте его
не было.
- Оно вообще не пришло по почте, - сказал лорд Иден. - Как же оно сюда
попало?
Он вскрыл конверт и довольно долго глядел на листок письма. Видел он
следующее:
"4 сентября 19..
Дорогой лорд Иден!
Мне стало известно, что вы заняты будущей судьбой наших древних
замков. Я был бы весьма признателен, если бы Вы сообщили мне, каковы Ваши
планы в отношении замка Туч, принадлежащего мне, чтобы я мог заранее
подготовиться.
Искренне Ваш
Лорд Туч"
- Кто такой Туч? - спросил озадаченный политик. - Пишет он так, будто
мы знакомы, но я его не помню. И где этот замок? Надо взглянуть на карты.
Они глядели на карты много часов, перерыли Берка, Дебретта, "Кто есть
кто", атласы и справочники, но не нашли вежливого и твердого помещика. Лорд
Иден был огорчен - он знал, что в глуши иногда таятся очень важные особы, с
которыми не оберешься хлопот. Он знал, что аристократы, его собственный
этих мест медленно проникали в его душу.
Поговорив с пришельцами, профессор Грин печально и терпеливо вздохнул.
Даже самые умные люди приносили ему разочарование. Реплики их были
интересны, но никак не связаны с темой, и он все больше ощущал, что
предпочитает тех, кто слушает молча. Цветы и деревья тихо стояли, слушая
час за часом, как он разоблачает ошибки нынешней астрономии. Молчала и
корова; молчала и девушка, а если и говорила, то мягко и весело, не
претендуя на ум. И он, как обычно, направился к коровнику.
Девушку, о которой идет речь в нашем рассказе, было бы несправедливо
назвать коровницей. Марджери Дэйл училась в школе и немало узнала прежде,
чем вернулась на ферму, где принялась за сотни дел, которым она могла бы
обучить своих учителей. Быть может, Грину почудилось сейчас, что он - один
из них.
И небо, и землю уже тронули вечерние тени. Светящееся небо за яблонями
стало яблочно-зеленым, ферма потемнела, потяжелела, и Грин впервые заметил,
как странно меняет ее очертания его телескоп. Ему показалось, что с этого
могла бы начаться сказка. Посмотрев на штокрозы, он удивился, что цветы
бывают такими высокими, словно ромашка или одуванчик догнали ростом
фонарный столб. И это казалось началом сказки - сказки о Джеке и бобовом
стебле. Грин плохо понимал, что с ним творится, но ясно чувствовал, как из
глубин его души встает что-то почти забытое - то, что он знал, когда не
умел еще ни читать, ни писать. Смутно, словно прежнее воплощенье, он видел
темные полосы полей под летними тучами и ощущал, что цветы драгоценны, как
самоцветы. Он вернулся домой, в ту деревню, которую помнит каждый городской
мальчик.
- Сегодня у меня доклад, - сказал он. - Надо бы мне еще подумать...
- Вы ведь всегда думаете, - сказала девушка.
- Да, конечно... - неуверенно проговорил он и впервые понял, что сейчас,
собственно говоря, не думает.
- Вы такой умный, - продолжала Марджери. - Понимаете всякие трудные
вещи...
- И вы бы поняли, - возразил он, - то есть, вы тоже, конечно, умная...
вы все на свете поймете...
- Ну, нет!.. - улыбнулась она. - Я понимаю только про корову или про
эту скамеечку...
- Мою теорию можно связать и с ними, - оживился Грин. - Точкой отсчета
может быть что угодно. Вас учили, что Земля вращается вокруг Солнца.
Составим формулу иначе. Примем, что Солнце вращается вокруг Земли.
- Я так и думала!.. - обрадовалась Марджери.
- Точно так же, - продолжал он, - можно принять и математически
выразить, что Земля вращается вокруг Луны. Тем самым любой предмет на земле
тоже будет вращаться вокруг Луны... Как видите, мы принимаем Луну за центр, а
дугу, описываемую коровой...
Марджери откинула голову и засмеялась - не насмешливо, а счастливым,
детским смехом.
- Ой, как хорошо! - вскричала она. - Значит, корова перепрыгнула через
Луну!
Грин поднес руку к виску, помолчал и медленно проговорил, словно
вспоминая греческую цитату:
- Да... я где-то об этом слышал... Там еще собачка засмеялась...
Тогда и произошло то, что в мире идей поразительней смеха собачки.
Астроном засмеялся. Если бы видимый мир соответствовал миру невидимому,
листья свернулись бы в благоговейном страхе и птицы рухнули с неба.
Ощущение было такое, словно засмеялась корова.
Потом астроном снова помолчал; рука его, поднятая к виску, сорвала
синие очки, и миру явились синие глаза. Вид у профессора был мальчишеский и
даже детский.
- Я все удивляюсь, зачем вы их носите, - сказала Марджери. - Месяц для
вас был совсем синий... Какая это поговорка про синий месяц?
Он бросил очки на землю и раздавил ногой.
- Господи! - вскричала она. - Что ж вы их так! Я думала, вы их будете
носить, пока весь мир не посинеет.
Он покачал головой.
- Мир прекрасен, - сказал он. - Вы прекрасны.
Марджери хорошо справлялась с молодыми людьми, отпускавшими ей
комплименты, но сейчас она и не подумала о том, что надо защищаться - так
беззащитен был ее собеседник, - и не сказала ничего. А он сказал очень
много, и слова его по ходу дела не становились умнее. Тем временем в
соседнем селенье Гуд и Крейн обсуждали с друзьями новую теорию. Лекционный
зал в Бате был готов с ней ознакомиться. Но создатель ее о ней забыл.
- Я много думал об этом астрономе, - сказал Хилари Пирс. - Мне
кажется, он человек свой, и мы с ним скоро подружимся... или, вернее, он
подружится с нами. Да нет, я знаю, что с нами дружить накладно, а сейчас -
тем более. Я чувствую, что-то будет... как будто я астролога спросил... как
будто астроном - Мерлин нашего Круглого стола. Кстати, учение у него
занятное.
- Чем же? - удивился Уайт. - Да и смыслите ли вы в таких делах?
- Больше, чем он думает, - ответил Пирс. - Знаете, это ведь не теория,
это аллегория.
- Аллегория? - переспросил Крейн.
- Да, - сказал Пирс. - Притча о нас. Мы все время разыгрывали ее, сами
того не зная. Когда он говорил, я понял, что же с нами было.
- Что вы такое несете? - возмутился Крейн.
- Он принимает, - задумчиво продолжал Пирс, - что движущиеся предметы
неподвижны, а неподвижные движутся. Вот вы считаете меня слишком подвижным,
а многие считают таким вас. На самом же деле мы стоим как вкопанные, а
вокруг все движется, мечется, суетится...
- Так, - промолвил Оуэн Гуд. - Начинаю понимать...
- Во всех наших приключениях, - говорил Пирс, - мы держались чего-то,
как бы трудно нам ни было, а противники наши ничего не держались, даже
собственных взглядов. Мы стояли, они двигались. Полковник носил капусту и
съел ее, а его соседи тем временем вообще потеряли представление о том, что
можно носить, что нельзя. Мода слишком воздушна, слишком неуловима, чтобы
стать точкой опоры. Гуд восхищался английской природой, Хантер -
английскими помещиками. Но Хантер перекинулся к новым властителям, потому
что консерватором был из снобизма, а снобизм - опора ненадежная. Я решил
ввозить сюда свиней и ввозил; Енох Оутс перекинулся на кошельки, а потом, к
нашему счастью, стал раздавать землю, ибо деловой человек суетен и даже на
праведный путь встает слишком легко. И так во всем, даже слона Уайт завел -
и держал, а власти мигом отстали, когда увидели, что у него есть юрист.
Мораль ясна: нынешний мир плотен, но не прочен. В нем нет ничего, что в нем
хвалят или порицают - ни неумолимости, ни напора, ни силы. Это не камень, а
глина, вернее - грязь.
- Вы правы, - сказал Оуэн Гуд, - и я сделаю вывод. В нынешней Англии
все так суетно и смутно, что революции быть не может. Но если она
произойдет, она победит. Все прочее слишком слабо и зыбко.
- По-видимому, - предположил полковник, глядя на Пирса, - вы
собираетесь сделать какую-то глупость.
- Да, - сказал Пирс. - Я пойду на лекцию по астрономии.
Какой именно степени достигла глупость Хилари Пирса, нетрудно
определить по газетной статье, которую друзья его читали наутро.
ДОКЛАДЧИК СОШЕЛ С УМА И ИСЧЕЗ
На третьем съезде Астрономического общества, собравшемся в Бате,
произошло прискорбное и непонятное событие. Многообещающий ученый,
профессор Оливер Грин, намеревался прочитать доклад на тему: "Теория
относительности и движение планет". Примерно за час до начала заседания
участники съезда получили телеграмму, сообщающую, что докладчик меняет
тему, т. к. только что открыл неизвестное науке небесное тело. Все были
радостно взволнованы, но чувства эти сменились удивлением, когда начался
самый доклад. Сообщив, что в системе одной из звезд существует неизвестная
доселе планета, профессор Грин стал описывать ее с фотографической
точностью. По его словам, жизнь на этой планете приняла чрезвычайно
причудливые формы, в частности - некие живые объекты тянутся вверх,
непрерывно дробясь на отростки, которые, в свою очередь, покрыты зелеными
полосками или языками. Когда он описывал еще более невероятную форму жизни
- движущийся объект на четырех цилиндрических подпорках, увенчанный
несколько изогнутыми конусами, один из присутствующих, и до того
привлекавший внимание неуместными репликами, крикнул: "Да это же корова!",
на что докладчик отвечал: "Конечно, корова! А вы тут и коровы не заметите,
хоть она перепрыгни через Луну!" Дальнейшие высказывания, сводившиеся,
насколько удалось понять, к совершенно неуместному восхвалению женской
красоты, были прерваны, т. к. председательствующий послал за медицинской
помощью. К счастью, на съезде присутствовал сэр Хорес Хантер, крупный
физиолог, интересующийся астрономией, который и установил на месте, что
профессор Грин страдает нервным расстройством, что подтвердил местный врач.
Тем самым больного можно было увезти без ненужных проволочек; однако
человек, подававший неуместные реплики, вскочил и заявил, что профессор
Грин - единственный нормальный человек в зале, после чего столкнул со сцены
сэра Хореса Хантера и с поразительной быстротой увел больного. Как ни
странно, погнавшиеся за ними ученые не обнаружили перед зданием никого".
Спустилась ночь. Звезды стояли над фермой Дэйлов, а телескоп втуне
целился в них. Огромные стекла отражали луну, о которой их владелец втуне
говорил своим ученым собратьям, а самого владельца дома не было. Хозяева
решили, что вполне естественно ему заночевать в Бате.
- В конце концов, - сказала миссис Дэйл, - не маленький же он. -
Однако ее дочь не была в этом уверена.
Наутро она встала раньше, чем обычно, и принялась за работу, которая
по неизвестным причинам показалась ей довольно трудной. Вполне естественно,
что наедине с собой, в утренние часы, она вспоминала вчерашние действия
астронома.
"Как же, не маленький, - думала она. - Спасибо, если не больной... В
гостинице его обсчитают..."
Чем будничней и скучнее казалось ей в дневном свете все, что ее
окружало, тем больше тревожила ее участь человека, глядевшего на синее небо
сквозь синие очки. Она беспокоилась о том, опекают ли его в должной мере
родные или близкие, о которых, кстати сказать, никогда от него не слышала.
Она вообще не видела, чтобы он с кем-нибудь разговаривал, кроме капитана
Пирса, который жил за холмом, потому что года два назад женился на ее
старой подруге, с которой они вместе учились и были когда-то неразлучны.
Вероятно, друзьям нужно пройти фазу неразлучности, чтобы безболезненно
разлучиться.
- Пойду-ка я спрошу Джоан, - сказала она. - Кто-кто, а ее муж
что-нибудь да знает.
После этого она вернулась в кухню и приготовила завтрак. Сделав все,
что она только могла, для еще не появившейся семьи, она вышла в сад и
постояла у ворот, глядя на лесистый холм, отделявший ее от кабачка. Она
подумала, не запрячь ли пони; и пошла по дороге, к вершине холма.
По карте судя, кабачок и ферма были почти рядом, и Марджери могла бы
пройти раз в десять больше. Но карты, как и все ученые бумаги, очень
неточны. Гребень холма был крут, как горный кряж, и дорога, безмятежно
бежавшая мимо фермы, внезапно превратилась в истинную лестницу. Марджери
долго взбиралась на нее под навесом низких деревьев и очень устала. Наконец
между кронами сверкнуло белое небо, и она взглянула в долину, как смотрят в
другой мир.
Мистер Енох Оутс любил в приливе чувств поговорить о "просторе
прерий". Мистер Розвуд Лоу, прибывший в Лондон из Иоганнесбурга, нередко
упоминал в своих речах "бескрайний вельд". Однако ни американская прерия,
ни африканский вельд не больше на вид, чем английская долина, когда на нее
смотришь с холма. Ничто не может быть дальше дали - дальше линии, которою
небо ставит предел человеческому взору. На нашем небольшом острове очень
много бесконечных пространств, словно остров этот таит семь сокровенных
морей. Глядя на долину, Марджери дивилась и бескрайности ее, и укромности.
Ей казалось, что деревья растут, когда она на них смотрит. Вставало солнце,
и весь мир вставал вместе с ним. Даже небо медленно поднималось, словно
его, как балдахин, убирали в сияющую бездну света.
Долина у ее ног была расцвечена как карта в атласе. Прямоугольники
травы, земли или колосьев были так далеко, что она могла бы счесть их
королевствами только что созданного мира. Но на склоне холма, над сосновым
лесом, она различила белый шрам каменоломни, а чуть пониже - сверканье
речки, у которой стоял "Голубой боров". Подходя к нему, она все четче
видела треугольный луг, усеянный черными точками свиней, среди которых была
и яркая точка - ребенок. Ветер, погнавший ее в путь, сдвинул все линии, и
они стремились теперь только к этой точке.
Когда дорожка пошла ровнее, ветер немного улегся, и Марджери обрела
вновь тот здравый смысл, который помогал ей управляться с хозяйством. Ей
даже стало неудобно, что она тревожит занятую женщину по такой глупой
причине, и она принялась убеждать себя, что всякий должен бы беспокоиться о
беспомощном и больном человеке.
Подругу она окликнула тем бодрым голосом, который так раздражает всех
в рано вставших людях. Марджери была немного моложе и намного веселее
Джоан, которая к тому же познала бремя и напряжение заботы о детях. Однако
чувства юмора Джоан не утратила и слушала подругу с настороженной улыбкой.
- Мы просто хотим узнать, что с ним случилось, - сравнительно беспечно
говорила Марджери. - А то еще нас будут ругать, мы же видели, что он такой...
- Какой? - спросила Джоан.
- Ну, тронутый, - объяснила пришелица. - Ты бы слышала, что он говорил
про деревья, и корову, и новую планету...
- Хорошо, что ты пришла ко мне, - спокойно сказала Джоан. - Наверное,
больше никто на земле не знает, где он сейчас.
- Где же он? - спросила Марджери.
- Не на земле, - отвечала Джоан Харди.
- Он... умер? - неестественным голосом проговорила Марджери.
- Он летает, - объяснила Джоан Пирс. - Они его хотели схватить, а
Хилари спас его и увез на аэроплане. Конечно, они спускаются поесть, когда
опасности нет...
- Спас! Схватить! Опасности! - закричала Марджери. - Что это значит?
- Понимаешь, - отвечала ей подруга, - кажется, он рассказал ученым то
же самое, что тебе. А они решили, что он сумасшедший, - для чего ж еще на
свете ученые? И хотели отправить в больницу, а Хилари...
Дочь фермера встала во гневе и славе, и потолок поднялся, как
поднималось недавно сверкающее небо.
- Отправить его в больницу! - воскликнула она. - Да как они смеют? Это
им там место! У него в ногах больше ума, чем во всех их лысых черепушках!
Ух, стукнула бы я их головами! Лопнули бы, как скорлупки, а у него не
голова - чугун! Он же их всех обскакал в этой ихней науке!
То, что она не имела представления ни об именах, ни о самом
существовании вышеупомянутых естествоиспытателей, не помешало ей сильными
мазками дополнить их портрет.
- Старые усатые пауки! - определила она. - Им бы только кого словить.
Спятили, вот и злятся на здорового человека.
- Ты считаешь, что он вполне здоров? - серьезно спросила Джоан.
- То есть как? - удивилась Марджери. - Здоровей некуда.
Джоан великодушно помолчала.
- Ты за него не беспокойся, - сказала она наконец. - Хилари его в
обиду не даст. А где мой муж, там и борьба, так что твоих врагов, может, и
стукнут головами. Тут у нас такое творится... Я думаю, много случится
всякого, и здесь, и по всей стране...
- Да? - рассеянно спросила Марджери Дэйл, не интересовавшаяся
политикой. - А это твой Томми там бегает?
И они заговорили о ребенке и о других будничных вещах, ибо прекрасно
поняли друг друга.
Если же читатель, как это ни странно, хочет узнать, что же творилось
тогда и что случилось впоследствии, ему придется одолеть повествование о
причудливых постройках майора Блейра, которое приблизит его к долгожданному
концу.
Граф Иден в третий раз стал премьер-министром, и внешность его была
всем знакома и по карикатурам, и по выступлениям. Светлые волосы и худоба
придавали ему моложавость, но лицо, если вглядеться, оказывалось
морщинистым, старым, чуть ли не дряхлым. Политиком он был умелым и опытным
и как раз недавно победил социалистов, составлявших кабинет; добивался он
этого, главным образом, тем, что употреблял вовремя удачные лозунги
(которые, к большому своему удовольствию, выдумывал по вечерам). Особенно
прославился лозунг: "Не национализация, а рационализация"; он, собственно,
и привел Идена к победе. Однако в те дни, с которых начинается очередная
повесть, премьер-министр думал о другом. Он только что получил три письма,
по одному от трех столпов своей политики, и каждый просил его о немедленной
встрече - и лорд Нормантауэрс, и сэр Хорес Хантер, и мистер Розвуд Лоу.
Перед ними встала труднейшая проблема, связанная с тем, что один из
могущественных миллионеров внезапно сошел с ума.
Премьер-министр видел много американских миллионеров, включая самых
диких, непохожих ни на миллионера, ни на американца. Но Енох Оутс, свиной
король, стал непохож и на них самих. Судя по сбивчивым рассказам трех
столпов, прибывших к нему в поместье, в Сомерсет, мистер Оутс был до
времени самым обычным представителем своего типа. Как и подобает
богачу-иностранцу, он купил добрую четверть графства, и все, естественно,
ждали, что он будет ставить там те сельскохозяйственные и медицинские
опыты, для которых так подходят жители английской деревни. Но он сошел с
ума и отдал землю крестьянам. Никто не удивлялся, когда чужеземные богачи
увозили из Англии картины, древности, замки и даже скалы. Но отдать
англичанам английскую землю - это такое безумие, что виновного призвали к
ответу. И вот он сидел за круглым столом, словно на скамье подсудимых.
- Мистер Оутс, - говорил премьер-министр мрачному миллионеру, - не
думайте, я вполне сочувствую романтическим порывам. Но к нашему климату они
не подходят. Да, et ego in Arcadia... {и я [был] в Аркадии (лат.)} все мы
мечтали о сельской идиллии. Надеюсь, вы достаточно умны, и пастушки пляшут
под вашу дудку.
- Рад сообщить, что это не так, - проурчал Оутс. - Под свою
собственную.
- Я бы не стал спешить, - мягко продолжал лорд Иден. - Мне кажется,
разумный компромисс еще в нашей власти. Конечно, вы составили дарственную...
Но я как раз беседовал недавно с крупными юристами...
- И они объяснили, - прервал его Оутс, - как нарушить закон за хорошие
деньги.
- Люблю грубоватый американский юмор! - улыбнулся лорд Иден. - Я хотел
сказать, что у нас, в Англии, много способов поправить наши неизбежные
ошибки. Для этого есть и термин. Историки называют это гибкостью неписаной
конституции.
- Термин есть и у нас, - сказал Оутс. - Мы называем это
мошенничеством.
- Вот не знал, что вы так щепетильны! - ехидно и нетерпеливо вставил
Нормантауэрс.
- Что-то вы таким не были! - добродетельно добавил Розвуд Лоу.
Енох Оутс медленно встал из-за стола, словно левиафан из глубин моря.
Его большое невеселое лицо не изменилось, но сонным оно уже не было.
- Да, - промолвил он, - да, бывало, я и сам мошенничал... нарушал, можно
сказать, Нагорную Проповедь. Я разорял людей, но тех, которые разорили бы
меня, а если кто из них был беден, он все равно только и думал, как меня
убить или уничтожить. А вот таких, как вы, у нас бы линчевали или выкатали
в перьях, если бы вы только заикнулись о том, что можно отобрать у людей их
законную землю. Может быть, климат у вас и другой, но мне это не мешает.
И он медленно выплыл из комнаты, оставив четверым неразрешимую
загадку.
- Что же теперь делать? - мрачно спросил Хорес Хантер.
- Кажется, он прав, - горько сказал Нормантауэрс. - Сделать уже ничего
нельзя.
- Можно, - произнес премьер-министр.
Все посмотрели на него; но никто ничего не прочитал на изрезанном
морщинами лице, оттененном светлыми волосами.
- Ресурсы цивилизации не исчерпаны, - сказал премьер. - Именно это
говорили прежние власти, прежде чем стрелять в народ. Я прекрасно понимаю,
господа, что вам бы очень хотелось пострелять. Вам кажется, что и
собственные ваши владения вот-вот развалятся на кусочки. Что будет с
правящим классом, если он лишится земли? Не волнуйтесь, сейчас я вам все
объясню. Я знаю, что нам делать.
- Что? - проговорил сэр Хорес.
- Национализировать землю, - ответил премьер-министр
- Да это же настоящий социализм! - закричал лорд Нормантауэрс.
- Именно настоящий, - проворковал лорд Иден. - Так и назовем:
"настоящий"... нет, "истинный социализм". Именно то, что нужно для выборов.
Хорошо запоминается. У них - простой социализм, а у нас - истинный.
- Что ж это такое? - закричал Хантер в порыве чувств, заглушивших весь
его снобизм. - Вы поддерживаете большевиков?
- Нет, - сказал Иден и улыбнулся, как сфинкс. - Большевики меня
поддержат.
Он помолчал и заговорил спокойней:
- Конечно, чувства это ранит... Наши старые замки и поместья, жилища
знати, станут общественной собственностью, как почты. Когда я вспоминаю
счастливые часы в Нормантауэрсе... - Он улыбнулся владельцу. - И у вас, сэр
Хорес, есть прекрасный замок, и у вас, мистер Лоу... не припомню, как же они
называются...
- Розвудский замок... - угрюмо проговорил Лоу
- Нет, - снова вскочил сэр Хорес, - что же будет с нашим лозунгом? "Не
национализация..."
- Ничего, - легко ответил лорд Иден. - Теперь мы скажем "Не
рационализация, а национализация". Какая разница? В конце концов мы же
патриоты, мы - национальная партия.
- Ну, знаете ли!.. - начал Нормантауэрс, но премьер ласково перебил
его:
- Компенсируем... все компенсируем... Да, компенсация - великая вещь!..
Приходите сюда через неделю... ну, скажем, ровно в четыре часа. Думаю, к тому
времени я все подготовлю.
Когда через неделю они снова собрались в солнечном саду
премьер-министра, тот действительно подготовил все: стол на освещенном
солнцем газоне едва виднелся из-под карт и документов. Юстес Пим, один из
многочисленных секретарей, колдовал над ними, а лорд Иден, сидевший во
главе стола, сосредоточенно читал какую-то бумагу.
- По-видимому, вы хотите узнать, на каких условиях совершится
национализация, - сказал он. - Как ни жаль, все мы вынуждены чем-нибудь
жертвовать ради прогресса...
- А, черт с ним, с прогрессом! - закричал Нормантауэрс. - Вы что,
всерьез считаете, что мое поместье...
- Сейчас, сейчас... - сказал премьер, глядя в бумагу. - Оно входит в
раздел четвертый, "Старинные замки и аббатства". По новому законопроекту
такие поместья находятся под охраной. Поручается она так называемому
лорду-хранителю округи. В данном случае... так, так... вы и есть
лорд-хранитель.
Взъерошенный Нормантауэрс глядел на него, и взгляд его неглупых глазок
медленно менялся.
- С поместьем сэра Хореса, - сказал премьер, - дело обстоит иначе. В
тех местах недавно свирепствовала свинка, и потому их нельзя оставлять без
специального врачебного присмотра, который и осуществляет санитарный
инспектор. Это, конечно, исключительный случай; в случаях же нормальных,
скажем, в вашем, мистер Лоу, поместье и самый дом охраняет государственный
чиновник. Учитывая ваши общественные заслуги, мы решили выдвинуть вас на
этот пост. Конечно, в любом случае при национализации земли бывший владелец
получит существенную сумму. Лицам же, ответственным за охрану, государство
будет платить жалованье и отпускать специальные дотации, чтобы поместья
содержались в достойном виде.
Он замолчал, словно ожидая аплодисментов, но сэр Хорес раздраженно
крикнул:
- Нет, что же это такое! Мой замок...
- Вот кретины! - сказал премьер-министр, впервые теряя такт и
терпение. - Да вы же выгадываете вдвое! Сперва вам заплатят за то, что у
вас отобрали замок, а потом - за то, что вы в нем живете.
- Милорд, - смиренно проговорил Нормантауэрс, - прошу прощения за все,
что я говорил или думал. Мне надо бы знать, что передо мной - великий
государственный деятель.
- О, это пустяки! - честно признался Иден. - Смотрите, нас не выбили
из седла демократические выборы. Мы сумели управиться с палатой общин не
хуже, чем с палатой лордов. Так и социализм. Мы останемся у власти, только
звать нас будут не аристократами, а бюрократами.
- Понял! - закричал Хантер. - Ну, теперь конец этой демагогии!..
- И я так думаю, - сказал с улыбкой премьер-министр и принялся
складывать большие карты.
Когда он складывал самую большую, последнюю, он вдруг остановился и
сказал:
- Что это?
В самой середине стола лежал запечатанный конверт.
- Это вы положили, Юстес? - спросил премьер.
- Нет, - удивился мистер Пим. - Я его и не видел. В утренней почте его
не было.
- Оно вообще не пришло по почте, - сказал лорд Иден. - Как же оно сюда
попало?
Он вскрыл конверт и довольно долго глядел на листок письма. Видел он
следующее:
"4 сентября 19..
Дорогой лорд Иден!
Мне стало известно, что вы заняты будущей судьбой наших древних
замков. Я был бы весьма признателен, если бы Вы сообщили мне, каковы Ваши
планы в отношении замка Туч, принадлежащего мне, чтобы я мог заранее
подготовиться.
Искренне Ваш
Лорд Туч"
- Кто такой Туч? - спросил озадаченный политик. - Пишет он так, будто
мы знакомы, но я его не помню. И где этот замок? Надо взглянуть на карты.
Они глядели на карты много часов, перерыли Берка, Дебретта, "Кто есть
кто", атласы и справочники, но не нашли вежливого и твердого помещика. Лорд
Иден был огорчен - он знал, что в глуши иногда таятся очень важные особы, с
которыми не оберешься хлопот. Он знал, что аристократы, его собственный