Честертон Гилберт Кийт. Охотничьи рассказы

плечи, ссутулившиеся над книгами, выпрямились, и рыжие волосы упали назад с
открытого лба.
- Я скажу вам кое-что о нем, - начал он, - и о себе тоже. Друзья
говорят, что я неудачник, мечтатель, и трава растет у меня под ногами. Я
скажу вам, почему я ей не мешал. Через три дня после нашей встречи я
виделся с Хантером. Конечно, он ничего не знал. Но он человек практичный,
очень практичный, не какой-нибудь мечтатель. По его тону я понял, что он
хочет использовать тот случай - для себя, а может, и для меня, он ведь
добрый... да, он добрый. Если бы я понял его намек и вступил, так сказать, в
компанию, я бы узнал вас намного раньше, и вы были бы не воспоминанием, а...
знакомой. И я не смог. Судите меня как хотите - не мог, и все. Я не мог
прийти к вам, когда дверь передо мной распахивал этот угодливый лакей. Я не
мог, чтобы этот самодовольный сноб играл такую роль в моей жизни. А когда
мой лучший друг изрек пророчество, я ему поверил.
- Какое пророчество? - рассеянно спросила она.
- Сейчас это не важно, - сказал он. - Странные вещи творятся со мной,
и, может быть, я еще что-нибудь сделаю. Но прежде всего я должен объяснить,
кто я и зачем жил. Есть на свете такие люди - я не считаю, что они лучше
всех, но они есть, назло здравомыслящим современным писателям. Я ходил по
миру слепым, я смотрел внутрь - на вас. Если вы мне снились, я долго был
сам не свой, словно встретил привидение. Я читал серьезных, старых поэтов -
только они были достойны вас. А когда я вас увидел, я решил - настал конец
света, и мы встретились в том мире, который слишком хорош, чтобы верить в
него.
- Я не думаю, - сказала она, - что в это не надо верить.
Он взглянул на нее, и радость пронзила его, словно молния. Даже в
лучшую пору ее близорукие глаза трогательно мигали, но сейчас она моргала
беспомощно, как слепая, по другой причине. Глаза ее блестели и слепли от
слез.
- Вы говорили о неудачниках, - ровным голосом сказала она. - Наверное,
многие так назовут и меня, и мою семью. Во всяком случае, сейчас мы бедны.
Не знаю, известно ли вам, что я даю уроки музыки. Должно быть, нам
полагается исчезнуть - мы не приносили пользы. Правда, некоторые из нас
старались не приносить и вреда. А теперь я скажу вам о тех, кто очень,
очень старался. Современные люди считают, что это все старомодно, как в
книге. Ну и пускай. Они знают нас мало, как и мы их. Но вам, когда вы так
говорите... я должна сказать... Если мы сдержаны, если мы холодны, если мы
осторожны и нелепы - это все потому, что в самой глубине души мы знаем:
есть на свете верность и любовь, которых стоит ждать до конца света. Только
очень страшно, если теперь... когда я дождалась... страшно вам, еще страшнее
мне... - Голос ее пресекся, и молчание сковало ее.
Он шагнул вперед, словно ступил в сердце вихря, и они встретились на
вершине холма, как будто пришли с концов света.
- Это - как эпос, - сказал он. - Действие, а не слово. Я слишком долго
жил словами.
- О чем вы? - спросила она.
- Я стал человеком дела, - ответил он. - Пока вы были прошлым, не было
настоящего. Пока вы были сном, не было яви. Но теперь я совершу то, чего
никто не совершал.
Он повернулся к долине и выбросил вперед руку, словно взмахнул мечом.
- Я нарушу пророчество, - крикнул он. - Я брошу вызов оракулу,
посмеюсь над злой звездой. Тот, кто звал меня неудачником, увидит, что я
сделал невозможное.
Он кинулся вниз и позвал Элизабет так беспечно, словно они играли в
прятки. Как ни странно, она побежала за ним. Все дальнейшее еще меньше
соответствовало ее тонкости, скромности и достоинству. Она никогда не могла
описать жуткой бессмыслицы выборов, но у нее осталось смутное чувство
клоунады и конца света. Однако фарс не оскорблял ее, трагедия - не пугала.
Она не была возбуждена в обычном смысле слова; ее держало то, что прочней
терпения. За всю свою одинокую жизнь она не чувствовала так сильно стен из
слоновой кости, но теперь в башне было светло, словно ее осветили свечами
или выложили чистым золотом.
Гуд стремительно притащил свою даму на берег реки. Навстречу им вышел
мистер Лоу в отороченном мехом пальто, застегнутом на все пуговицы. В
глазах его полыхнуло удивление - или недоверие, - когда Гуд сердечно
предложил ему помощь. Тут на него налетел один из агентов с пачкой
телеграмм. Не хватало агитаторов, не хватало ораторов, в каком-то местечке
заждалась толпа, Хантер задерживался... В своей беде агент готов был схватить
хоть клоуна и доверить ему дело Великой Партии, не вдаваясь в нюансы его
политических взглядов. Ведь вся деловитость и беготня наших дней срывается
в последнюю минуту. В тот вечер Роберту Оуэну Гуду разрешили бы идти куда
угодно и говорить что угодно. Интересно, что думала об этом его дама, -
быть может, ничего. Как во сне, проходила она через уродливые, плохо
освещенные конторы, где метались, словно кролики, маленькие сердитые люди.
Стены были покрыты плакатами, изображающими Хантера в единоборстве с
драконом. Чтобы люди не подумали, что Хантер бьет драконов спорта ради, на
драконе было написано, кто он такой. По-видимому, он был "Национальной
расточительностью". Чтобы знали, чем именно сражает его Хантер, на мече
стояло "Бережливость". Все это мелькало в счастливом, испуганном сознании
Элизабет, и она невольно подумала, что ей пришлось учиться бережливости и
бороться с искушением расточительности, но она не знала, что это бой с
большим чешуйчатым чудовищем. В самом главном центре они увидели и
кандидата в цилиндре, но он забыл о нем и не снял, здороваясь с дамой. Ей
было немного стыдно, что она думает о таких пустяках, но она обрадовалась,
что не выходит замуж за кандидата в парламент.
- В трущобы ехать не к чему, - сказал доктор Хантер. - Там толку не
дождешься. Надо бы их уничтожить, да и народ заодно.
- А у нас был прекрасный митинг, - весело вставил агент. -
Нормантауэрс рассказывал анекдоты, и ничего, выдержали.
- Да, - сказал Оуэн Гуд, бодро потирая руки, - как у вас насчет
факелов?
- Каких еще факелов? - спросил агент.
- Как? - строго сказал Гуд. - В этот славный час путь победителя не
будут освещать сотни огней? Понятно ли вам, что народ в едином порыве
избрал своего вождя? Что жители трущоб готовы сжечь последний стул в его
честь? Да хоть бы этот...
Он схватил стул, с которого встал Хантер, и принялся рьяно его ломать.
Его успокоили, но ему удалось увлечь всех своим предложением.
К ночи организовали шествие, и Хантера в голубых лентах повели к реке,
словно его хотели крестить или утопить, как ведьму. Быть может, Гуд хотел
ведьму сжечь - он размахивал факелом, окружая сиянием растерянную
физиономию доктора. У реки он вскочил на груду лома и обратился к толпе с
последним словом:
- Сограждане, мы встретились у Темзы, той Темзы, что для нас,
англичан, как Тибр для римлян. Мы встретились в долине, воспетой
английскими поэтами и птицами. Нет искусства, столь близкого нам, как
акварельные пейзажи; нет акварелей, столь светлых и тонких, как изображения
этих мест. Один из лучших поэтов повторял в своих раздумьях: "Теки, река,
пока не кончу петь".
Говорят, кто-то пытается загрязнить эти воды. Ложь! Те, кто сейчас
встал вровень с нашими певцами и художниками, хранят чистоту реки. Все мы
знаем, как прекрасны фильтры Белтона. Доктор Хантер поддерживает мистера
Белтона. Простите, Белтон поддерживает Хантера. Теки, река, пока не кончу
петь.
Да и все мы поддерживаем доктора Хантера. Я всегда готов и поддержать
его, и выдержать. Он - истый прогрессист, и очень приятно смотреть, как он
прогрессирует. Хорошо кто-то сказал: "Лежу без сна, средь тишины, и слышу,
как он ползет все выше, выше, выше"! Его многочисленные местные пациенты
объединятся в радости, когда он уйдет в лучший мир, то есть в Вестминстер.
Надеюсь, все меня правильно поняли. Теки, река, пока не кончу петь.
Сегодня я хочу одного: выразить наше единство. Быть может, некогда я
спорил с Хантером. Но, счастлив сказать, все это позади - я питаю к нему
самые теплые чувства по причине, о которой говорить не буду, хотя мог бы
сказать немало. И вот, в знак примирения, я торжественно бросаю факел.
Пусть наши распри угаснут в целительной влаге мира, как гаснет пламя в
чистых прохладных водах священной реки.
Раньше, чем кто-нибудь понял, что он делает, он закрутил факел над
головой сверкающим колесом и метнул его метеором в темные глубины.
И тут же раздался короткий крик. Все лица до одного повернулись к
воде. Все лица были видны - освещены зловещим пламенем, поднявшимся над
Темзой. Толпа глядела на него, как смотрят на комету.
- Вот, - крикнул Оуэн Гуд, хватая Элизабет за руку. - Вот оно,
пророчество Крейна!
- Да кто такой Крейн? - спросила она. - И что он предсказывал?
- Он мой друг, - объяснил Гуд. - Просто старый друг. Ему не нравилось,
что я сижу над книгой или с удочкой, и он сказал на том самом островке:
"Может, ты и много знаешь, но Темзы тебе не поджечь, готов съесть свою
шляпу!"
Повесть о том, как Крейн съел шляпу, читатели могут вспомнить,
оглянувшись на тяжкий пройденный путь.

ДРАГОЦЕННЫЕ ДАРЫ КАПИТАНА ПИРСА

Тем, кто знаком с полковником Крейном и юристом Гудом, будет интересно
(или неинтересно) узнать, что рано поутру они ели яичницу с ветчиной в
кабаке "Голубой боров", стоящем у поворота дороги, на лесистом холме. Тем,
кто с ними незнаком, мы сообщим, что полковник, сильно загорелый и
безупречно одетый, и казался, и был молчаливым; а юрист, рыжий и как бы
немного ржавый, молчаливым казался. Крейн любил хорошо поесть, а в этом
кабачке кормили лучше, чем в кабачке богемном, и несравненно лучше, чем в
дорогом ресторане. Гуд любил фольклор и сельские красоты, а в этой долине
было так прохладно и тихо, словно западный ветер попал здесь в ловушку,
приручился и стал летним воздухом. Оба любили красоту - и в женщине, и в
пейзаже, - хотя (или потому что) были романтически преданы своим женам; но
девушкой, служившей им - дочерью кабатчика, - залюбовался бы всякий. Она
была тоненькая, тихая, но часто вскидывала голову, неожиданно и живо,
словно коричневая птичка. Держалась она с неосознанным достоинством, ибо
отец ее, Джон Харди, был кабатчиком старого типа, который сродни если не
джентльмену, то йомену. Он немало знал, много умел и лицом походил на
Коббета, которого нередко читал зимними вечерами. Гуд, сохранивший, как и
он, устарелую склонность к мятежу, любил с ним потолковать.
И в долине, и в сияющем небе царила тишина, хотя время от времени над
головой пролетал аэроплан. Мужчины обращали на него не больше внимания, чем
на муху, но девушка по всем признакам его замечала. Когда никто не глядел
на нее, она смотрела вверх; когда же на нее глядели, старательно смотрела
вниз.
- Хороший у вас бекон, - сказал полковник.
- Лучший в Англии, - подхватил Гуд, - а ведь по части завтраков Англия
- истинный рай. Не пойму, зачем гордиться империей, когда у нас есть яйца и
ветчина. Надо бы изобразить на гербе трех свинок и трех кур. Именно они
подарили нашим поэтам утреннюю радость. Только тот, кто позавтракал, как
мы, способен написать: "Сгорели свечи, и веселый день..."
- Значит, бекон и впрямь создал Шекспира, - сказал полковник.
- Конечно, - сказал юрист и, увидев, что девушка их слышит прибавил: -
Мы хвалим ваш бекон, мисс Харди.
- Его все хвалят, - сказала она с законной гордостью. - Но скоро это
кончится. Скоро запретят держать свиней.
- Запретят свиней! - воскликнул потрясенный юрист.
- Глупые свиньи, - сердито сказал полковник.
- Выбирай слова, - сказал Гуд. - Человек ниже свиньи, если он ее не
ценит. Нет, что творится! Как же новое поколение проживет без ветчины?
Кстати, о новом поколении, где ваш Пирс? Он обещал сюда приехать, поезд
пришел, а его нет.
- Простите, сэр, - несмело и вежливо вставила Джоан Харди. - Капитан
Пирс наверху.
Это могло обозначать, что тот - в доме, на втором этаже, но Джоан
привычно взглянула в синюю бездну неба. Потом она ушла, а Оуэн Гуд долго
глядел туда же, пока не заметил наконец аэроплана, сновавшего, как
ласточка.
- Что он там делает? - спросил юрист.
- Себя показывает, - объяснил полковник.
- Зачем ему показывать себя нам? - удивился Гуд.
- Незачем, - ответил Крейн. - Он показывает себя ей. - Помолчал и
прибавил: - Хорошенькая девушка.
- Хорошая девушка, - серьезно поправил Гуд. - Ты уверен, что он ведет
себя порядочно?
Крейн помолчал и поморгал.
- Что ж, времена меняются, - сказал он наконец. - Я человек
старомодный, но скажу тебе как твердолобый тори: он мог выбрать и хуже.
- А я как твердолобый радикал, - ответил Гуд, - скажу тебе: вряд ли он
мог выбрать лучше.
Тем временем своевольный авиатор спустился на полянку у подножья холма
и направился к ним. Походил он скорее на поэта и, хотя весьма отличился во
время войны, был из тех, кто стремится победить воздух, а не врага. С той
героической поры его светлые волосы заметно отрасли, а синие глаза стали не
только веселее, но и воинственней. У свинарника он немного задержался,
чтобы поговорить с Джоан Харди, и, подходя к столу, просто пылал.
- Что за чушь? - орал он. - Что за мерзость? Нет, больше терпеть
нельзя! Я такого натворю...
- Вы достаточно сегодня творили, - сказал Гуд. - Лучше позавтракайте с
горя.
- Нет, вы смотрите... - начал Пирс, но Джоан тихо появилась рядом с ним
и несмело вмешалась в беседу.
- Какой-то джентльмен, - сказала она, - спрашивает, можно ли ему с
вами поговорить.
Джентльмен этот стоял чуть подальше вежливо, но так неподвижно, что
человек слабонервный мог бы испугаться. На нем был столь безукоризненный
английский костюм, что все сразу признали в нем иностранца, но тщетно
обрыскали мыслью Европу, пытаясь угадать, из какой он страны. Судя по
неподвижному, лунообразному, чуть желтоватому лицу, он мог быть и азиатом.
Но когда он открыл рот, они сразу определили его происхождение.
- Простите, что помешал, - сказал американец. - Барышня говорит, вы
самые лучшие специалисты по этим местам. Я вот хожу, ищу древности, а их
нет и нет. Покажите мне, пожалуйста, всякие ваши средние века, очень буду
обязан.
Они не сразу оправились от удивления, и он терпеливо пояснил.
- Я - Енох Оутс. В Мичигане меня все знают. А тут, у вас, я купил
участочек. Посмотрел я нашу планетку, подумал и решил: если у тебя завелся
доллар-другой - покупай землю в таком месте. Вот я и хочу узнать, какие тут
самые лучшие старинные памятники. Эти, средневековые.
Удивление Хилари Пирса сменилось не то восторгом, не то яростью.
- Средневековые! - возопил он. - Памятники! Вы не прогадали, мистер
Оутс. Я вам покажу старинное здание, священное здание, такое древнее, что
его бы надо перевезти в Мичиган, как пытались перевезти аббатство
Гластонбери.
Он кинулся в угол огорода, размахивая руками, а американец послушно и
вежливо пошел за ним.
- Глядите, пока этот стиль не погиб! - закричал Пирс, указывая на
свинарник. - Средневековей некуда! Скоро их не будет. Но с ними падет
Англия, и сотрясется мир.
По лицу американца невозможно было понять, насмешливо или наивно он
спросил:
- Вы считаете эту постройку очень древней?
- Без всяких сомнений, - твердо ответил Пирс. - Мы вправе
предположить, что в таком самом здании держал своих питомцев Гурт-Свинопас.
Более того! Я убежден, что данный памятник много древнее. Крупнейшие ученые
полагают, что именно здесь недооцененные создания посоветовали блудному
сыну вернуться домой. Говорят, мистер Оутс, что такие памятники скоро
исчезнут. Но этого не будет! Мы не подчинимся вандалам, покусившимся на
наши святыни. Свинарник восстанет во славе! Купола его, башни и шпили
возвестят победу священной свиньи над нечестивым тираном!
- Мне кажется, - сухо сказал Крейн, - мистеру Оутсу следует осмотреть
церковь у реки. Викарий разбирается в архитектуре и объяснит все лучше, чем
мы с вами.
Когда чужеземец ушел, полковник сказал своему молодому другу.
- Некрасиво смеяться над людьми.
Пирс обратил к нему пылающее лицо.
- Я не смеялся, - сказал он и засмеялся, но лицо его все так же
пылало. - Я говорил всерьез. Аллегориями, быть может, но всерьез. Сердито,
может быть... Но, поверьте, пришло время рассердиться. Мы слишком мало
сердились. Я буду бороться за возвращение, за воскресение свиньи. Она
вернется и диким вепрем ринется на своих гонителей.
Он вскинул голову и увидел на вывеске голубого борова, похожего на
геральдических зверей.
- Вот наш герб! - вскричал он. - Мы пойдем в бой под знаменем Борова!
- Бурные аплодисменты, - сказал Крейн. - На этом и кончайте, не надо
портить собственную речь. Оуэн хочет посмотреть местную готику, как Оутс. А
я посмотрю вашу машину.
Каменистая тропинка вилась меж кустов и клумб, словно садик вырос по
краям лестницы, и на каждом повороте Гуд спорил с упирающимся Пирсом.
- Не оглядывайтесь на ветчинный рай, - говорил он, - не то обратитесь
в соляной... нет, в горчичный столп. Творец создал для услады глаз не одних
свиней...
- Эй, да где же он? - спросил полковник.
- Свиньи, свиньи... - мечтательно продолжал Гуд. - Необоримо их
очарование в раннюю пору нашей жизни, когда мы слышим в мечтах цокот их
копытец, и хвостики их обвивают нас, как усики винограда.
- Ну что ты несешь! - сказал полковник.
Хилари Пирс действительно исчез. Он нырнул под изгородь, вскарабкался
вверх по другой, более крутой тропинке, продрался сквозь кусты, вспрыгнул
на забор и увидел оттуда свинарник и Джоан Харди, спокойно идущую к дому.
Тогда он спрыгнул на дорожку, прямо перед ней. В утреннем свете все было
четким и ярким, как в детской книжке. Пирс стоял, вытянув руки вперед, его
желтые волосы совсем растрепались в кустах, и похож он был на дурака из
сказки.
- Я не могу уйти, пока я с вами не поговорю, - сказал он. - Ухожу я по
делу... да, именно по делу. Когда люди уходили в поход, они сперва... вот и я...
Конечно, не для всех свинарник - высокий символ, но я, честное слово... В
общем, вы сами знаете, что я вас люблю.
Джоан Харди это знала, но, словно концентрические стены замка, ее
окружали древние деревенские условности, прекрасные и строгие, как старый
ганец или тонкое шитье. Самой скромной и гордой из всех дам, вытканных на
ковре наших рыцарских рассказов, была та, кого мир и не назвал бы дамой.
Она молча глядела на него, он - на нее. Головка у нее была птичья,
профиль - соколиный, а цвет ее лица не определишь, если мы не назовем его
ослепительно-коричневым.
- Вы и впрямь спешите, - сказала она. - Я не хочу, чтобы со мной
объяснялись на бегу.
- Простите, - сказал он. - Да, я спешу, но вас я не тороплю. Я просто
хотел, чтобы вы знали. Я ничего не сделал, чтобы заслужить вас, но я нашел
себе дело. Вы ведь сами считаете, что в мои годы нужно трудиться.
- Вы поступите на службу? - простодушно спросила она. - Я помню, вы
говорили, у вас дядя служит в банке?
- Надеюсь, не все мои разговоры были на таком уровне, - сказал он, не
подозревая ни о том, что она помнит каждое его слово, ни о том, как мало
знает она об идеях и мечтах, которые казались ему такими важными. - Не то
чтоб на службу... Скорее, это служение... Честно говоря, я займусь торговлей и
торговать буду свиньями.
- Тогда не приезжайте к нам, - сказала она. - Здесь их скоро запретят,
и соседи...
- Не бойтесь, - сказал он. - Я стану деловым и коварным. Что же до
того, чтобы сюда не приезжать... Пишите мне хотя бы каждый час. А я буду
присылать вам подарки.
- Не думаю, что отец разрешит мне принимать их, - сказала она.
- Попросите его подождать, - серьезно сказал Пирс. - Пусть он сперва
на них посмотрит. Я не думаю, что он их отвергнет. Они ему понравятся. Он
одобрит мой скромный вкус и здравые деловые принципы. А вы не пугайтесь, я
не буду вас беспокоить, пока всего не совершу. Только знайте, что для вас я
бросаю вызов миру.
Он вспрыгнул на стену и исчез, а Джоан молча вернулась в кабачок.


В следующий раз три друга встретились за завтраком в совсем другом
месте. Полковник пригласил их в свой клуб, хотя сам ходил туда довольно
редко. Первым явился Оуэн Гуд, и лакей, как ему велели, провел его к
столику у окна, за которым расстилался Грин-парк. Зная военную
пунктуальность полковника, Гуд подумал, что сам спутал время, и полез в
карман, где была зажигалка. Там оказалась и газетная заметка, которую он
сам, смеха ради, вырезал на днях. Говорилось в ней вот что:
"В Западных графствах, особенно - на шоссе, ведущем в Бат,
мотоциклисты все чаще превышают дозволенную скорость. Как ни странно,
нарушителями оказываются в последнее время богатые и респектабельные дамы,
прогуливающие домашних животных, которым, по словам хозяек, необходима для
здоровья большая скорость, вызывающая сильный приток воздуха".
Он рассеянно проглядывал эти строки, когда вошел полковник с газетой в
руке.
- Просто смешно! - воскликнул Крейн. - Я не революционер, не то, что
ты, но эти правила и запрещения переходят все границы. Вот, бродячие
зверинцы запретили. Опасно, видите ли. Деревенские мальчишки не увидят
льва, потому что раз в пятьдесят лет кто-нибудь сбегает из клетки. Но это
еще что! Ты знаешь, недавно завели особые поезда, которые перевозят больных
в санатории. Так вот, их тоже запретили, заразы боятся. Если так пойдет, я
сбешусь, как Хилари.
Хилари Пирс тем временем пришел и слушал его, странно улыбаясь. Улыбка
эта удивляла Гуда не меньше, чем газетные заметки. Он переводил глаза с
Пирса на газету и с газеты на Пирса, а тот улыбался все загадочней.
- Сегодня вы не так уж беситесь, - сказал ему Оуэн Гуд. - Раньше бы вы
от таких запретов разнесли крышу.
- Да, запреты неприятные, - сдержанно отвечал Пирс. - Очень не ко
времени. Разрешите взглянуть?
Гуд протянул ему вырезку, и он закивал, повторяя:
- Вот, вот, за это меня и схватили!..
- Кого схватили? - удивился Гуд.
- Меня, - сказал Пирс. - Респектабельную даму. Но я убежал. Хорошее
было зрелище, когда дама перемахнула через изгородь и поскакала по лугам.
Гуд взглянул на него из-под нахмуренных бровей.
- А что это за домашние животные?
- Свинки, - бесстрастно пояснил Пирс. - Я им так и сказал: "Домашнее
животное, вроде мопса".
- Ах, вон что! - сказал Гуд. - Хотели провезти их на большой скорости,
а вас задержали...
- Сперва я думал одеть их миллионерами, - благодушно поведал авиатор.
- Но когда присмотришься, сходство не такое уж большое...
- Насколько я понимаю, - сказал полковник, - с другими законами было
то же самое?
- Да, - сказал Пирс. - Я их нарушил, я и создал.
- Почему же газеты об этом не пишут? - спросил Крейн.
- Им не разрешают, - ответил Пирс. - Власти не хотят меня
рекламировать. Когда случится революция, в газетах о ней не напишут.
Он помолчал, подумал и начал снова:
- Потом я повез бродячий зверинец, оповещая всех, что в клетках -
самые опасные хищники. Потом я возил больных. Свинки скучали, но условия у
них были хоть куда, я нанял сиделок...
Крейн, рассеянно глядевший в окно, медленно повернулся к друзьям и
резко спросил:
- Чем же это кончится? Дальше выкидывать такие штуки невозможно...
Пирс вскочил, и к нему вернулось то романтическое самозабвение, с
которым он давал обет у свинарника.
- Невозможно! - воскликнул он. - Вы и сами не знаете, что сказали!
Все, что я делал до сих пор, возможно и банально. Теперь я совершу
невозможное. Везде, во всех книгах и песнях, сказано, что этого быть не
может. Если под вечер, в четверг, вы придете к каменоломне, напротив
кабачка, вы увидите самый символ невозможного, и он будет таким явным, что
даже газеты не сумеют его утаить.
На склоне дня, в то место, где сосновую рощу перерезал шрам
каменоломни, пришли два еще нестарых человека, не утративших страсти к
приключениям, и расположились там, как на пикник. Оттуда, словно из окна,
выходящего на долину, узрели они то, что походило на видение или, точнее,
на комическое светопреставление. Небо на западе сияло лимонным светом,
выцветавшим в прозрачно-зеленый, и два-три облачка у горизонта были
ярко-алыми. Лучи заходящего солнца золотили все и вся, и кабачок казался
сказочным замком.
- Вот тебе для начала небесное знамение, - сказал Оуэн Гуд. - Странно,
но это облако очень похоже на свинью...
- Или на кита, - откликнулся Крейн и было зевнул, но, поглядев на
небо, встряхнулся. Художники давно заметили, что облака весомы и объемны;
однако не до такой же степени.
- Это не облако, - резко сказал он. - Это дирижабль...
Странная глыба все росла, и чем четче она становилась, тем
невероятней.
- Господи, милостивый! - закричал Гуд. - Да это свинья!
- Дирижабль в виде свиньи, - уточнил полковник.
Над "Голубым боровом" воздушное чудище встало, и от него оторвались
яркие точки.
- Парашютисты, - сказал полковник.
- Какие странные... - заметил юрист. - Господи, да это не люди!
С такого расстояния странные парашютисты походили на ангелов
средневековой миниатюры, а небо - на золотой фон, символизирующий вечность.
Спустившись пониже, они обрели большее свиноподобие. Наконец они исчезли за
деревьями, и путники, взглянув на садик у кабачка, в котором они вот-вот
должны были приземлиться, увидели Джоан Харди. Она стояла у свинарника,
подняв птичью головку, и глядела в небо.



- Странный способ ухаживания! - сказал Крейн. - Наш влюбленный друг
преподносит просто невозможные дары.
- Да! - закричал Гуд, очнувшись. - Вот оно, это слово!