Четвериков Борис. Котовский (Книга 2, Эстафета жизни)

   - Что-то ты мудреное говоришь и даже сам запутался, - улыбнулся Фурманов. - Ну, ну? Будущее... И что же?
   - Я только хочу сказать: мы боремся потому, что не можем не бороться. Так повелевают наши убеждения. И в этом наше - не чье-то, а именно наше счастье. Вырастет новое поколение, и целью у него будет продолжение борьбы за устроение жизни. Значит, опять за лучшее будущее? Ведь так?
   "Расшевелил, определенно расшевелил!" - подумал опять Фурманов, почти не слушая и не вникая, о чем его спрашивают. И сказал, следуя своим каким-то мыслям:
   - В общем, довольны поездкой? То-то! Но мы уже пришли, и надо справиться, когда будет поезд.
   Вышедшие от Фрунзе вместе с писателями Котовский и Сиротинский сразу же распрощались с ними, сказав, что им не по пути.
   - Пройдемся немного, уж больно ночь хороша, - предложил Котовский.
   И они пошли, звонко печатая шаги по харьковским тротуарам, с наслаждением вдыхая прохладу ночи и тихо переговариваясь.
   Была та умиротворенная осенняя пора, когда воздух вкусен, как спелый арбуз, когда выпекают пышный хлеб из нового урожая, когда пахнет антоновскими яблоками, липовым медом и крепким взваром, приготовленным из сушеных груш.
   Оба - и Котовский, и Сиротинский - полны были сил, полны желания созидать, устраивать жизнь. Все у них складывалось удачно, у обоих были широкие планы, точные и нужные дела и обязанности. Обоим нравилось жить.
   - Как бы они к двухчасовому не опоздали, - прислушиваясь к отдаленным паровозным свисткам, сказал Котовский.
   - Не опоздают, народ молодой.
   Вокруг было то особенное настороженное молчание, какое наступает после шумного трудового дня. Улицы пустынны. Ни разговор редких прохожих, ни дребезжание пролетки где-то в переулке, ни сонное тявканье пса - ничто не нарушает торжественности наступающей ночи.
   - А небо-то, небо-то какое! Все в звездах, как грудь старого вояки! залюбовался Сиротинский.
   - Нет, для неба это все-таки обидно, - не согласился Котовский.
   - Мне понравилось у Гёте: "Чтобы понять, что небо синее, не надо объезжать вокруг света". Теперь я как взгляну на небо, так вспоминаю эти слова.
   - А я бы еще так сказал: чтобы понять, как прекрасна душа человека, достаточно побывать у Фрунзе.
   - Это вы сами придумали?
   - Не Гёте же...
   Оба рассмеялись и вошли в подъезд гостиницы.
   Ш Е С Т А Я Г Л А В А
   1
   Когда Марков и Оксана распрощались с Котовскими и сели в вагон, им сразу стало одиноко и сиротливо. Всю дорогу не проходило это чувство, и всю дорогу они были молчаливы.
   Но вот и конец путешествия. Поезд остановился. Марков и Оксана вышли из вагона. Петроград!
   Перрон был заполнен людьми. Маркова и Оксану подхватил общий поток. Все очень торопились, почти бежали, волоча чемоданы, узлы, баулы, разнообразнейшую поклажу, судя по напряженным лицам и вздувшимся жилам на руках, - тяжелую.
   - Не отставай! - командовал Миша, устремляясь вслед за всеми.
   Потоком людей их выхлестнуло на площадь. Серое небо, громадные дома, бесконечные улицы и проспекты... Жутко! Оба оробели и стояли, озираясь по сторонам. Вот он - Петроград!
   Денек выдался кислый, вроде как собирался дождь, но все никак не мог собраться. Серый, каменный, гранитный - город казался в мутной дымке еще неразгаданней. Не поймешь, хмурится он или спокоен и безмятежен? И есть ли где-нибудь его окончание или он тянется без конца? Что он сулит? Как примет?
   Оба не знали, куда ехать, на чем ехать и далеко ли ехать, да и денег у них было не густо. Трамваи мчались в одну, в другую сторону, звякали, громыхали, выбивали электрические голубые искры, а на какой из них садиться - одному богу известно. Как будто еще продолжался перрон. Все та же бешено мчащаяся толпа, те же озабоченные лица, говор, спешка, суета. И полное безразличие к двум существам, которые стояли у стены и широко раскрытыми глазами смотрели на это столпотворение.
   По их виду вокзальные завсегдатаи сразу определили, что им нужно.
   - Довезем? - предложил хмурый дядя, громадный, заскорузлый, волосатый, похожий на лесного разбойника. Он так свирепо посмотрел, что они сразу согласились.
   - Сампсониевский проспект, дом номер шесть, - робея сообщил Миша. - А сколько будет стоить?
   - Не дороже денег! - прохрипел верзила и стал складывать пожитки на неказистую, сборной конструкции тележку: колеса - от тарантаса, кузов - из досок, нетесанных, сучковатых, - не кузов, а гроб для похорон по второму разряду.
   Погрузив вещи, хмурый дядя с неожиданной прытью помчался вперед. Миша и Оксана ринулись за ним, стараясь не отставать. Тележка дребезжала, взвизгивала и подпрыгивала. Миша перебирал в памяти, что же у них ценного в багаже, но ценного ничего не оказалось. Были сушеные груши, их дала Оксане на дорогу квартирная хозяйка. Груш было довольно много, и это, пожалуй, самое существенное, что они везли. Было ли хотя бы одно одеяло? Нет, только перовая подушка, и то почему-то одна. Еще были Мишины тетради и два платья Оксаны... И все же это был багаж, и жалко было его потерять. Миша и Оксана мчались следом за этим Соловьем-разбойником, боясь потерять его из виду, и испуганно озирались на толпы прохожих, на нескончаемые вереницы домов.
   "Неужели во всех в них живут? - мелькали тревожные мысли у Оксаны. Это сколько же получится народу?"
   За всю дорогу не проронили ни слова. Миша и Оксана были подавлены, напуганы, ошеломлены, но Миша и виду не подавал. Он бодро шагал по тротуару.
   Вступили на мост, очень красивый, с чугунными женщинами по перилам. Мост показался бесконечным, а Нева сразу понравилась и очаровала, спокойная, уверенная в своей силе. Пройдя мост, свернули влево и вскоре добрались до Сампсониевского проспекта, оказавшегося обыкновенным проспектом, как и все.
   2
   Вот он, дом. Шесть этажей, не как-нибудь! В таком и пожить интересно! На шестом этаже живет писатель Крутояров. Встретил радушно, действительно был в очках, как описывал Котовский, и действительно был небрит.
   - Познакомьтесь. Жена.
   Жена оказалась маленькой, щупленькой женщиной, похожей на птичку-невеличку.
   Крутояров подумал-подумал и добавил:
   - Стихи пишет. - И решил, что теперь-то уж жене дана исчерпывающая характеристика. - А это, - сделал он широкий жест в сторону величественного, толстого кота, - это Бен-Али-Оглы-Мурза-паша Первый, а сокращенно просто Мурза. Лодырь и обжора. Ну, вот вам и все наше семейство, в полном составе.
   Квартира Крутоярова была просторна, даже, пожалуй, чересчур. Крутояров бродил по комнатам, как бурый медведь по мелколесью. Он еще не освоился с положением известного писателя и не знал, что делать с деньгами, со славой, со своими книжками.
   Маркову с Оксаной отвели комнату - длинную, узкую и не слишком заставленную мебелью. Вскоре вошел к ним Крутояров.
   - Ну как? Расположились? Все собираюсь купить мебель, да оно и так ладно, не в мебели счастье. Вот, почитайте. Книги. Я написал. Как там Григорий Иванович? Командует? Чудеснейший человечина, богатая натура и редчайшая душа! Что? Корпус формирует? Дело. Эх, давно надо бы к нему съездить, да никак не соберешься: суета.
   Марков, рассказывая о Котовском, осторожно взял в руку книгу Крутоярова в зеленой обложке. "Перевалы". Должно быть, интересная! Оксана смотрела с уважением, она чувствовала, что видит нечто необычное, совсем необычное, здорово ей повезло, если она сама, своими глазами видит живого писателя!
   Крутояров был вполне доволен впечатлением, какое произвел на эту симпатичную пару.
   - Писатели бывают разные, - пояснил он. - Одни начинают хорошо писать только со временем, когда созревают, другие всегда пишут хорошо, третьи всегда плохо. Я, например, кажется, пишу хорошо, но как кому нравится. А это что у вас? Груши? Дайте-ка попробовать. Хорошие. Я еще возьму.
   Марков и Оксана обрадовались, что ему нравятся груши.
   - Берите еще, у нас много!
   Жена Крутоярова, Надежда Антоновна, была приветлива, но слов произнесла мало, а если сказать точнее, два. Сначала, когда приезжих позвали к столу, она сказала:
   - Кушайте.
   А когда поели, Надежда Антоновна так же приветливо произнесла:
   - Отдыхайте.
   За вечерним чаем Крутояров разговорился. Ведь и Григорий Иванович просил его в письме "объяснить все" Маркову, вот Крутояров и приступил к пространному изложению, что такое советская литература и что требуется сейчас от писателя.
   Миша слушал, затаив дыхание ловил каждое слово. Оксана не сводила глаз с рассказчика, хотя едва ли знала хоть одно из перечисленных Крутояровым имен.
   - Иногда братья-писатели, - ораторствовал Крутояров, - начинали с очаровательных домашних стихотворений, разрабатывающих на все лады незатейливую тему: "Буря мглою небо кроет". Или под руководством гувернантки изготовляли торжественные оды ко дню рождения бабушки: "Поздравляю, поздравляю, много счастия желаю". Первое детское стихотворение Катаева - "Осень". Первая строчка, которую сочинила Инбер, "Угрюмый кабинет, затея роскоши нелепой", а первое произведение Пильняка о чем, как вы думаете? О маме, о диване, о комнатной собачке Ханшо. Мне оно въелось, не только запомнилось!
   И Крутояров продекламировал с умышленной утрировкой и расставляя неправильные ударения, как этого требовал стихотворный размер - "за окнами", "сидим":
   Ветер дует за окнами,
   Небо полно туч.
   Сидим с мамой на диване,
   Ханшо, ты меня не мучь.
   - А? Какое диванное благополучие! Но, конечно, не это типично для нашего поколения. Какие уж там диваны! Нам и топчан редко доставался! Вы, например, много на диванах разлеживались? Ляшко взялся впервые за перо в тюремной камере. Новиков-Прибой начал писать в японском плену, после Цусимы. Писать принимались поздно, после долгих лет скитаний, после баррикадных боев. Малашкин начал писать на тридцать втором году, Чапыгин на тридцать четвертом, Михаил Волков, помнится, тридцати двух лет... Сергей Семенов написал свой первый рассказ "Тиф" двадцати восьми лет. Но это были насыщенные двадцать восемь лет, двадцать восемь лет нашего современника! Он успел к этому времени побывать на всех фронтах, получить ранение, обрести значительный партийный стаж и участвовать в ликвидации мятежа в Кронштадте. Да-а... Наше поколение прошло через все грозы и непогоды, нас продували все свирепые сквозняки, все порывы ветра. А в детские годы мы если и писали, то о горестях, о нужде. Федор Гладков, например, рассказывает, что в детстве писал стихи, полные проклятий богачам и мучителям. Четырнадцатилетний Бахметьев сам переплел тетрадь и принялся за "роман", который назывался не больше не меньше как "Проклятая судьба".
   - А сам-то ты? - вдруг заговорила Надежда Антоновна, и ее малокровное лицо помолодело, посвежело. - Почему не расскажешь о себе?
   - Не хочу у биографов хлеб отбивать, - отмахнулся Крутояров.
   - Вы знаете, - обернулась Надежда Антоновна к Мише, - у Ивана Сергеевича такая жизнь, такая жизнь... Роман! И потом Иван Сергеевич из тех писателей, которые пришли в литературу без рекомендательных писем от литературных метрдотелей.
   Крутояров поморщился:
   - Любишь ты меня хвалить!
   - Не хвалю, а говорю правду!
   - Хорошо, но о себе я как-нибудь в другой раз. Вот состарюсь и напишу мемуары, как лавровым листом, сдобренные отсебятиной. Многие так пишут. Так вот, о чем я говорил? А, о нашем поколении! Удивительное поколение! Литературоведы, возможно, надергают для своего удобства из всей массы десяток имен, у них на все случаи обоймы. Остальных предадут забвению. А между тем о становлении советской литературы можно говорить только целиком, ничего не умалчивая. Я не хочу повторить за Львом Толстым, что критики - это дураки, рассуждающие об умных. Я не согласен с этим. Но не уважаю людей, которые пишут о литературе, а сами не любят ее. А такие есть. И еще: ненавижу недобросовестных!
   Крутояров обращался исключительно к Мише и его одного имел в виду, как собеседника. Оксана не обижалась. Уже одно то, что ей разрешается присутствовать при этом разговоре, казалось ей верхом счастья. Кроме того, все, что относится к Мише, в равной степени относится и к ней: ведь это ее Миша!
   Крутояров же, затронув вопросы, которые его волновали, радовался, что имеет дело с неискушенным слушателем. И он торопился выложить все свои соображения, наблюдения, руководствуясь тем, что должен же он ввести в курс симпатичного юношу, кавалериста, приехавшего учиться. И Крутояров, все больше увлекаясь, говорил и говорил.
   - Нельзя без волнения думать о рождении новой, советской литературы. Тут все значительно! Я позволю себе высказать одну ересь: мне иногда кажется - может быть, хорошо, что кое-кто бежал от революции за границу. Воздух чище. Хватает возни и с внутренними эмигрантами, честное слово. А на мой характер, так я бы роман написал о писателях двадцатых годов. Получилась бы волнующая книга! Кто самый первый напечатался в первых же номерах "Правды" в семнадцатом году? Я уже теперь не помню. Кириллов? Или Бердников? Нет, пожалуй, Демьян Бедный и Есенин. Какие замечательные биографии у моих современников! Поэт Аросев был командующим войсками Московского Военного революционного комитета, председателем Верховного трибунала. Иван Доронин брал Перекоп. Сергей Малашкин в девятьсот пятом штурмовал жандармов, засевших в ресторане "Волна". Кем только не был талантливый милейший Неверов! А Федин? Ему довелось быть и актером, и хористом... Пришвин работал агрономом, Борисоглебский писал иконы. И разве не познакомился с одиночкой Таганки Окулов? Не сидел в "Крестах" Садофьев? Фадеев бил атамана Семенова, Зощенко был добровольцем в Красной Армии, Фурманов брал Уфу, Александр Прокофьев сражался с Юденичем...
   На Мишу Маркова уморительно было смотреть. Он слушал, что называется, взахлеб, смотрел, благоговел, запоминал, все было для него откровением, все казалось именно таким, как изображал Крутояров. Когда Крутояров начал перечислять писателей, Марков выхватил из кармана гимнастерки помятый блокнот, намереваясь все записывать. Но разве успеешь! Столько незнакомых имен! И он оставил это намерение, опасаясь что-то пропустить в рассказе Крутоярова, а сам думал, что все это надо ему непременно прочесть.
   - Д-да-а! Таково наше поколение, и вы, Миша, вполне подходите в этом отношении. Разве не великолепно звучит в биографии писателя: "Воевал у Котовского"? Да-да, это решено, вы непременно должны стать писателем. Это по заказу не делается, но попробовать следует, раз есть желание. Писателем стать не так уж сложно, главное, надо писать, работать. Ну и еще кое-что надо, прежде всего глубокое знание языка, а то иной раз читаешь книгу и думаешь: "С какого это языка перевод? И почему такой плохой переводчик?" Кроме языка обязательны образование, кругозор, знание жизни, убеждения...
   - Поехал! - остановила Надежда Антоновна. - Зачем человека запугивать? Все приложится, достаточно одного: таланта.
   - Вот видишь ты какая? Я умышленно ничего не говорил о необходимости таланта, потому что таланта в гастрономическом магазине не купишь и в литературном институте не приобретешь. В общем, так, дорогой товарищ: программа-минимум - поступаете на рабфак, получаете стипендию, ходите в одну из литстудий (их в нашем городе больше, чем булочных), живете, смотрите, привыкаете, а там - видно будет.
   3
   Так вот и началась новая жизнь Миши и Оксаны. И какое неоценимое счастье, что с первых же шагов Марков получил опору, помощь, руководство от такого незаурядного человека, как Крутояров!
   - Для начала в театр сходите, - наказывал Крутояров. - Слыхали об Александринке? Там Гоголь поставил "Ревизора". Пьеса с треском провалилась, партер был взбешен, автор в отчаянии... Сейчас этот театр на перепутье. "Антония и Клеопатру" ставит... Знаете что? Начните лучше с Мариинки, сходите на "Дон-Кихота". Декорации Головина и Коровина прелесть!
   Только что поговорили о театре и Марков записал, как доехать до Мариинского театра, как снова пришел Крутояров, держа в руках журнал.
   - Слушайте, прочитаю стихотворение. Нет, не все, а четыре строчки из середины!
   Крутояров не по-модному, не нараспев, а просто и прочувствованно прочитал:
   Распахну окно, раскрою настежь двери,
   Чтобы солнца золотая нить
   Комнату мою могла измерить,
   Темные углы озолотить.
   Прочитал, победоносно оглядел Маркова и Оксану:
   - Каково? По-моему, превосходно. Крайский. Пролетарский поэт. А уж как на них сейчас всех собак вешают!
   - Кто вешает? - удивился Марков.
   - Как "кто"? - удивился в свою очередь Крутояров. - Эти, "многоуважаемые"...
   Видя, что Марков в полном недоумении, Крутояров пояснил:
   - Битва сейчас идет. Не затихающая ни на миг битва. В редакциях издательств, на литературных диспутах, да что там: в каждом доме, на каждой улице - всюду. Такие же фронты, как колчаковский и деникинский, только обстановка еще сложнее. Вам, Миша, сразу во всей этой сумятице не разобраться. Но конечно, вам с такими, как Замятин, никак не по пути.
   - Замятин? - переспросил Марков. На лице его был написан такой испуг, такая растерянность, что Крутояров весело расхохотался.
   - Замятин, - повторил он наконец. - Это еще дореволюционный писатель. Был когда-то коммунистом, в квартире у него была подпольная типография. А сейчас - шипит. Слушал я его "Сказочку" недавно на одном литературном вечере. Жили-были, говорит, тараканы у почтальона. Считали почтальона богом. Почтальон спьяна уронил таракана со стены в свою "скробыхалу".
   - Скробыхалу? - удивилась Оксана, слушавшая весь разговор очень внимательно.
   - Я тоже не знаю, что это за скробыхала, - признался Крутояров, - но так у него написано. Так вот, упал таракан в скробыхалу, думал, что погиб, а почтальон взял его да и вытащил. Обрадовался таракан: велик бог! Милосерд!
   - И что же дальше?
   - А ничего. Вся сказка. И смысл этой сказки таков: смахнула вас революция в скробыхалу, а тут - нэп! Снова вас на стену посадили, живите. Вот вам и весь смысл революции, по мнению писателя Замятина.
   - Так это что же? Как же такое позволяют? - негодовал Марков. - И значит, без никаких читают эту тараканью философию на литературном вечере? Как будто так и надо? И ведь не где-нибудь - в Петрограде! Где революция произошла! Где был Ленин!
   - Мой мальчик, - усмехнулся Крутояров, любуясь его молодым задором, это еще что! Замятинские сказочки, говоря на военном языке, - это атака в лоб, а существуют и более хитрые ходы, наносят и фланговый удар, нападают и с тыла. Меня забавляет один приемчик этих недоброжелателей. Когда-то принято было переходить на французский язык, если входит лакей: лакеи не должны принимать хотя бы и безмолвного участия в беседе господ, их лакейское дело - наливать в бокалы шампанское. Настала новая эра. Мы служим народу. А некоторым мнится, что они - избранники, что они хранители - от кого хранители? для кого хранители? - священных устоев культуры. А вокруг них - разгулявшаяся метелица, вылезший из стойла бессмысленный скот - народ. Как же изъясняться им, образованным, изысканным, в присутствии этого быдла? Ах, только по-французски! Только щеголяя туманными терминами и напускной ученостью!
   Крутояров хитровато глянул на Маркова:
   - У меня есть заветная записная книжечка, я туда всякие мелочишки заношу, для памяти и в назидание потомству... Вот я вам прочту несколько прелюбопытнейших выписок...
   Он стал быстро перелистывать листочки записной книжки.
   - М-м-да... "Не хочу коммуны без лежанки"... Это Клюев изрек в недавно вышедшей книжице. А это его же: "К деду-боженьке, рыдая, я щекой прильну". Это он сейчас щекой прильнул, в годы величайшей из революций! Вот уж поистине - кому что! А ведь талантлив! М-м-да... Не то, не то... Все это не то... Вот дьявольщина! Где же эта цитата у меня? "О том кукушка и кукует, что своего гнезда нет" - пословица мне понравилась, я и записал, пригодится когда-нибудь... "Прочесть Федорченко "Народ на войне" - это я просто для памяти черкнул, Василий Васильевич Князев хвалил мне очень эту книжку... Но это опять не то... Стоп! Нашел! Вот оно! Есть на свете один страшно эрудированный, страшно образованный литератор, он выпустил в одном частном издательстве (а этих частных издательств наоткрывали сейчас около полутораста!) монографию о Пушкине - толстая такая книга, в роскошном переплете, и цена роскошная... Я купил ее, можете взять почитать, если поинтересуетесь, и тогда узнаете... э-э... сейчас найду выписку... что "дендизм являл одну из попыток придать взбаламученной русской жизни и расплывчатым отечественным нравам законченный чекан и определяющую граненость..."
   Прочитав, Крутояров залился смехом.
   - Законченный чекан! - выкрикивал он сквозь смех. - Определяющая! Граненость!.. Ох, не могу. Был бы жив Пушкин, он бы его тростью побил! Правда, роскошно? Абсолютно непонятно, совершенно бессмысленно, но роскошно! И расплывчатые нравы тоже недурны! Когда у меня плохое настроение, я достаю записную книжку, читаю этот абзац и хохочу. Вот вам первый совет: никогда так не пишите!
   Он смеялся до слез, вытащил носовой платок, вытер слезы и снова заглянул в свою книжечку.
   - А вот еще: "речековка словоконструктора". Это состряпал уже другой "гений". На днях вышел альманах, называется "Абраксас". Пышность-то какая! Тоже - чекан и граненость, но эти хоть Пушкина не трогают. В другом альманахе драма в стихах, называется "Нимфа Ата". Конечно, это все шелуха, отпадет со временем. Чехов говорил, что богатые люди всегда имеют около себя приживалок. Русская литература богата, поэтому и приживалок много. И если приживалка не станет говорить "мерси боку", антраша выделывать, шутов гороховых строить, какая же она будет приживалка? Вот она и пыжится, из кожи лезет: "Абраксас! - кричит. - Законченный чекан! Нимфа Ата!" дескать, мы люди образованные, не какое-нибудь мужичье, нам и положено изъясняться непонятно и косноязычно!
   Слушая Крутоярова, Миша Марков чувствовал себя невеждой. Очутившись в самой стремнине потока, в самой гуще жизни, полной своих каких-то порывов, устремлений, волной поисков и борьбы, Миша Марков только растерянно озирался, как неуклюжий провинциал, попавший в движущуюся толпу на главной магистрали большого города.
   Впрочем, Марков не оробел. Он слушал Крутоярова, слушал руководителя литературной студии - бородатого, авторитетного, слушал сотоварища по студии - вспыльчивого, нетерпеливого Женю Стрижова, который, по-видимому, был в курсе всех дел, все понимал и все знал, - слушал и наматывал на ус.
   Возвращаясь домой, хватался за книгу. Читал яростно, запоем. Оксана просыпалась ночью и обнаруживала, что Миша все еще не ложился. Она его укоряла, просила, а он только отмахивался и продолжал листать страницу за страницей.
   - Подожди, Ксаночка! Как раз самое интересное место! Ты не беспокойся, я лягу. А ты спи!
   - Как же спать, когда свет прямо в глаза?!
   - А я газетой загорожу лампочку. Хочешь? Теперь хорошо? Не сердись, пожалуйста, надо же наверстывать! Ведь я, оказывается, ничего не читал, ничему не учился, ничего не знаю! Только на коне умею ездить!
   Однажды Крутояров объявил, что сегодня они отправятся по книжным лавкам. Марков как раз получил стипендию, и у него завелись кой-какие деньжата. А деньги в 1923 году были разные. Ежедневно объявлялся курс только что введенного в обиход советского червонца. То, что получено вчера в старых "миллионах", или, как тогда называли их в обиходе, "лимонах", на сегодняшний день падало в цене. Например, в тот день, когда Марков и Крутояров отправились по книжным ларям и магазинам, курс червонца был два миллиона семьсот тысяч. И нужно было торопиться тратить старые купюры.
   Для Миши это не составляло затруднения: "купюр" у него было не густо, - рад бы тратить, да нечего. Финансовые дела Маркова были на первых порах очень неважные, проще говоря, едва сводили концы с концами. Если бы не помощь Крутоярова и в этом отношении, незаметная, но повседневная помощь то тем, то другим, - туго бы пришлось Мише и Оксане в Петрограде.
   - Готов? - заглянул в комнату Миши Крутояров, уже одетый в новенькое кофейного цвета пальто и полосатую суконную кепку.
   Миша быстро накинул видавшую виды куртку, и они принялись выстукивать каблуками по ступенькам лестницы, из пролета в пролет, все шесть этажей: лифт в доме был, но не работал.
   Петроград улыбался по-осеннему, как умеет улыбаться только Петроград. Это было умиротворение, умудренность и вместе с тем комсомольский задор. Ведь город был одновременно и старым, помнящим очень многое, и вместе с тем отчаянно молодым, только теперь начинающим жить. Как сверкало старинное золото! Как переливалась мириадами солнечных бликов могучая многоводная Нева!
   Крутояров острым взглядом окидывал просторы, открывшиеся с Литейного моста. Уходил в голубую высь шпиль Петропавловской крепости. Сверкали на солнце фасады домов вдоль набережной. Почти о каждом строении можно было рассказать много занятного. Здесь отовсюду смотрела история. Вот дом, где жил фельдмаршал Кутузов... Вот решетка Летнего сада и массивные ворота, возле которых Каракозов стрелял в царя... Там, в гуще деревьев, затерялся скромный домик Петра... А вот Марсово поле - место парадов, блеска придворной знати, мундиров и эполет...
   Миша слушал, широко раскрытыми глазами глядел вокруг и удивлялся, как много знает Крутояров.
   Какой необыкновенный город! Прислушиваешься, и слышатся голоса промелькнувших столетий. Нужно только уметь слушать. Для Миши в равной степени были реальными и те, кто жил в этом городе, и те, кто на проспекты города сошел со страниц произведений. Разве не всматриваешься, грустя, в черную воду возле Зимней канавки, где утопилась Лиза? Разве не видишь, как наяву, князя Мышкина, который входит с жалким узелочком в руках в парадный подъезд дома генерала Епанчина?..