Четвериков Борис. Котовский (Книга 2, Эстафета жизни)

   - Мало того, оставил детям приличное наследство, - добавлял кто-нибудь из присутствующих, - более ста семидесяти работ по теоретической и прикладной механике и математике. Шутка сказать!
   - Да, товарищи, - волновался Фрунзе, - военно-техническое оснащение нашей армии - это фундамент, на этом зиждется наша мощь. Не секрет, что исход будущих столкновений зависит теперь от людей чистой науки даже в большей степени, чем от командования.
   Конструктор Поликарпов, участвовавший в этом разговоре, скромно произнес:
   - Люди чистой науки не заставят себя ждать.
   Присутствующие посмотрели на его многозначительное лицо и дружно рассмеялись: все они так же верили, что ждать они не заставят и сделают все от них зависящее.
   - Одно крупное изобретение или открытие в области военной техники сразу дает колоссальное преимущество, - продолжал Фрунзе.
   - Если даже одно крупное изобретение дает такой перевес, то нужно дать сто крупных изобретений! - предложил молодой изобретатель, пришедший вместе с Поликарповым.
   - Всем известно, какими семиверстными шагами идем мы вперед, любуясь юношей, сказал Фрунзе. - Вот вам цифры: в двадцать втором году мы покупали за границей девяносто процентов самолетов для наших нужд, в двадцать третьем - только пятьдесят процентов, а сейчас, в двадцать пятом году, вовсе не покупаем, стали делать свои! Нужно ли пояснять, как это важно?
   - То ли еще будет! - сказал Поликарпов, кое-что знавший о новых работах Чаплыгина, Туполева, инженера Ветчинкина.
   - Как дальновиден был Владимир Ильич, когда говорил, что без новых научных открытий мы коммунизма не построим!
   - Он еще утверждал, что дюжина наших, советских учреждений стоит меньше, чем одна хорошо работающая лаборатория. Так, кажется?
   - Совершенно верно. Не помню слово в слово, но мысль была такова.
   - Но если одна лаборатория представляет ценность, - снова не выдержал юный изобретатель, - то еще лучше, если мы откроем тысячу лабораторий.
   - Ты, Вася, прав, - серьезно отозвался Поликарпов, - тысяча в тысячу раз больше единицы.
   Молодой человек не был обижен, когда эта шутка вызвала общий смех. Эти люди были дружной семьей, и в этом был залог успеха. Ни конкуренции, ни происков, ни подсиживания. Ведь в основе их труда не было стремления личного возвеличивания, карьеры или обогащения. Ими двигали высокие чувства патриотизма. И они так любили свое дело! Это были неисправимые энтузиасты. А когда человеком владеет вдохновение, он может совершать даже невозможное, так как известно, что "тот, кто верой обладает в невозможнейшие вещи, невозможнейшие вещи совершить и сам способен".
   4
   Фрунзе часто думал, глядя на самолеты, взмывающие ввысь:
   "Километр над землей, десять километров над землей... Но и это не предел? Ведь не предел? Вот безграничная сфера деятельности для будущих Колумбов!"
   Фрунзе вглядывался в синие глубины небосвода, и ему уже рисовались будущие воздушные бои, будущие воздушные трассы... Фрунзе предугадывал большое будущее наших авиационных сил. Из небольшой, созданной по указанию Ленина "Летучей лаборатории" вырос солидный аэрогидродинамический институт, именуемый сокращенно ЦАГИ. Здесь Фрунзе был частым гостем. И какой радостью наполнялось его сердце, когда он любовался фигурами высшего пилотажа при испытании первого советского истребителя, созданного конструктором Поликарповым и испытываемого отличным летчиком Владимиром Филипповым! Самолет был послушен в его руках.
   - То ли еще будет! - басил стоявший рядом с Михаилом Васильевичем Поликарпов, скромник и труженик.
   И он был прав. Усилиями Фрунзе дан толчок, поставлено дело на правильные рельсы. Теперь оно пойдет, теперь не остановишь!
   Группа летчиков стояла невдалеке от Фрунзе. Они делились впечатлениями.
   - Хорош, что и говорить!
   - Уж во всяком случае не хуже заграничных! - прозвучал чей-то сочный голос.
   Фрунзе прислушался. Это оценка Российского, одного из славных зачинателей летного дела в России. Он зря не скажет!
   "И все до последнего винтика - все наше, отечественное! - размышлял Михаил Васильевич. - Те капиталистические страны, которые упорно не желали нам ни в чем помочь, оказали нам большую услугу: поняв, что нам рассчитывать не на кого, мы поднатужились, приналегли и сами стали налаживать все необходимое. И то сказать - богата наша страна, все у нас есть, потому и в будущее смотрим мы бодро. Тысячу раз прав товарищ Поликарпов: то ли еще будет!"
   - Вы чего-то улыбаетесь, товарищ Фрунзе, - подошел летчик Громов и показал в небо на делающий мертвую петлю самолет. - Неплохо, а? Одобряете?
   - То ли еще будет! - повторил Фрунзе понравившиеся ему слова Поликарпова.
   - А как же! - отозвался уверенно Громов, поняв, о чем идет речь. Это обязательно!
   Фрунзе видел, что их обоих наполняет одно чувство: гордость достигнутым и нетерпение двигаться дальше, дальше, ведь нет предела для человеческих устремлений, а счастье человека в том, чтобы созидать, доискиваться, творить.
   Оба сильные, оба воодушевленные торжественностью минуты, летчик и любимый народом нарком стояли и молча любовались самолетом, который по воле пилота то падал камнем, то взмывал ввысь, то кружил и кувыркался, как жаворонок, упоенный простором и солнцем.
   5
   Дела, дела. Нужно обладать кипучим характером Фрунзе, чтобы успевать повсюду и не суетиться. Ведь это он принимал самое живейшее участие в разработке плана первой пятилетки. Ведь это он разъезжал по стране, проводя инспекторские смотры, он нанес визит Германии, прибыв в Кильскую бухту на линкоре "Марат". Он присутствовал при передаче авиаэскадрильи имени Дзержинского в распоряжение Военно-воздушных сил.
   - Редко нам удается видеть папу, - говорит Софья Алексеевна, когда Тимур и Танечка забираются на колени отца.
   - Соскучился я по вас, - признается Фрунзе, - но что же делать? Надо. Время такое. Вот в Ленинград на днях поеду. Ведь надо?
   24 февраля 1925 года Фрунзе выступает на торжественном заседании расширенного пленума Ленинградского губисполкома. Заседание посвящено 7-й годовщине существования Красной Армии.
   Настроение у всех приподнятое, праздничное. Как там ни говорите, а дела идут успешно, усилия всего народа, всей страны не напрасны. И всем без исключения нравится этот коренастый, деловитый, без всякой позы и аффектации человек.
   Как тепло он говорит о Ленинграде:
   - Каждая улица, каждый камень на его мостовых являются свидетелями величайших событий и могут многое рассказать нашим грядущим поколениям.
   Да! Конечно! Все ленинградцы любят свой город и любят, когда о нем говорят хорошо.
   Фрунзе напоминает о некоторых этапах истории Ленинграда, говорит о тех днях, когда армия Юденича появилась на подступах к городу и встретила достойный отпор. Он выражает надежду, что и в будущих столкновениях, если таковые произойдут, Ленинград будет стоять несокрушимым форпостом на крайнем фланге наших войск.
   - Сейчас в заграничной прессе немало шума, призывов к крестовому походу против коммунизма. Мы знаем, что лягушки квакают к дождю, поэтому принимаем кой-какие меры, чтобы дождь не застал врасплох.
   Заканчивая речь, Фрунзе с большим подъемом провозглашает здравицу:
   - Вашему городу, стальному городу Ленина, живому горячему сердцу революции, оплоту и надежде наших октябрьских заветов - слава и наш братский привет от Красной Армии!
   Умеет Фрунзе затронуть большие чувства в душе человека, умеет воодушевить. Среди присутствующих и Николай Лаврентьевич Орешников, уж ему-то больно по душе слова Фрунзе.
   Крупными мазками набрасывает Фрунзе облик страны, определяет задачи Красной Армии. Затем делает обзор международных событий.
   До чего хотелось бы Орешникову поговорить с Фрунзе! Но куда там! До Фрунзе и не добраться! Его окружили, его засыпали вопросами, его куда-то увезли, кажется, выступать на заводе или в воинской части.
   Орешников уже примирился с тем, что не удалось побеседовать с Фрунзе или хотя бы поблагодарить его за выполненное обещание: за перевод в Ленинград.
   И вдруг - на следующий же день после собрания - звонок в дверь, и на пороге появляется коренастая фигура Фрунзе.
   В квартире поднялся переполох. Быстро подхвачено и унесено какое-то белье, висевшее на спинке стула, ловким движением ноги задвинут под кровать детский горшочек. Любовь Кондратьевна сбросила передничек, который надевала, когда мыла посуду, а Лаврентий Павлович натянул на плечи заслуженный, сшитый еще в 1912 году, синий в полоску пиджак.
   - Показывайте, показывайте вашего Вову, который решил копить деньги при коммунизме! - слышался голос в прихожей. - Знакомьтесь, никак не мог доказать, что найду как-нибудь Васильевский остров и без сопровождающего, сам когда-то на Васильевском жил...
   Фрунзе сопровождал чистенький, молоденький военный из управления. Сначала с Фрунзе намеревался охать командующий военным округом, но Фрунзе решительно запротестовал, объяснив, что хочет посетить знакомых не как нарком, а как обыкновенный смертный.
   Выражение "обыкновенный смертный" вызвало дружный взрыв смеха и возгласы одобрения. Однако сопровождающего все-таки подкинули, уверяя, что он и город знает и что вообще невежливо бросать высокого гостя на произвол судьбы.
   Сопровождающему, бойкому молодому краскому Пете Соломинцеву, успели шепнуть, чтобы посмотрел, что там и как, не нуждается ли в чем этот самый Орешников, как оказалось, личный знакомый Фрунзе.
   Николай Лаврентьевич обрадовался гостю. Он суетился, за что-то извинялся, глазами показал жене на тарелку с недоеденной манной кашей - и тарелка моментально исчезла.
   - Извините за беспорядок... Знакомьтесь, пожалуйста... Это мой отец.
   - Лаврентий Павлович Орешников! - отрекомендовался сам глава семейства. - Гым-гум!
   - Это мама. А это жена. Любовь Кондратьевна.
   - Как же, как же, сразу узнал по описаниям. Учебу закончили? Нет еще? На последнем курсе? Вот как!
   В кухне столпотворение. Ставили на примус чайник, нарезали хлеб, затем Любаша ловко проскочила в прихожую и помчалась в ближайший магазин за печеньем, пирожными, колбасой и сыром.
   Капитолина Ивановна извлекала тем временем из старомодного буфета с резными узорами, разноцветными стеклышками парадный, голубой, с золотой каемочкой, гостевой чайный сервиз, из которого пили чай еще на ее свадьбе.
   - Вас-то как звать? Михаил Васильевич? Чайку с нами не откушаете? Какое варенье больше любите? Малиновое уважаете? Да я лучше всякого положу.
   - Тесновато что-то у вас, - обозревал жилище Петя Соломинцев. - Две комнаты - и все?
   - Нам не танцевать, - примирительно говорила Капитолина Ивановна. Раньше-то у нас три комнаты было, да куда нам? Одну соседней квартире отдали, вон и дверь кирпичом замуровали. И правильно, ничего особенного, нам хватает...
   - Какое хватает! - великодушничал Петя Соломинцев, входя в роль квартирной комиссии. - Надо что-то придумать...
   Капитолина Ивановна полностью завладела Михаилом Васильевичем, который ей с первого взгляда понравился. Она уже успела показать ему семейный альбом с портретами дедов, прадедов, тетушек еще невестами, тетушек уже замужем, скромненьких племянниц, дочерей и пучеглазых внуков голышом.
   Вернулась запыхавшаяся Любаша со свертками, звякали тарелки на кухне, затем произошло торжественное представление гостям белобрысого, с румянцем во всю щеку, упитанного, весьма самостоятельного Вовы, вернувшегося с прогулки.
   И тут все наперебой стали рассказывать о проделках Вовы, о словечках Вовы, о различных с ним случаях, с несомненностью доказывающих, что он чудо как хорош, что он - необыкновенный ребенок и что, конечно, будет из него толк.
   Вова отрекомендовался, протягивая Фрунзе ручонку:
   - Владимир Николаевич Орешников, сын собственных родителей.
   Может быть, его этому научили, может быть, кто-нибудь в шутку сказал это при нем, но он всегда так говорил, если приходили незнакомые.
   Фрунзе смеялся:
   - Сколько же тебе лет, сын собственных родителей?
   - Пять лет и пять месяцев! - с гордостью ответил Вова.
   Тут разговор коснулся Котовского. Орешников и Фрунзе в два голоса начали восхищаться его энергией, его кипучей натурой, его талантами. Петя Соломинцев навострил уши: "Эге! Да этот Орешников, видать, незаурядная личность! С какими людьми знается!"
   Чаепитие прошло великолепно. Фрунзе с удовольствием ел бутерброды и печенье, шутил, Петя Соломинцев рассказывал анекдоты, Лаврентий Павлович сначала ограничивался своим "гым-гум", а потом оживился и, поняв из разговора, что гость прибыл из Москвы, рассказал много интересного о московской старине: о том, что под Новодевичьим монастырем в былые времена были луга, где паслись государевы кони, а на Остоженом дворе заготовлялось в стогах сено, что славились в Москве трактир Тестова, егоровские блины и Сандуновские бани, что Кунцево - бывшее имение Нарышкиных, Архангельское Юсуповых, а Останкино - Шереметева... Лаврентий Павлович так и сыпал названиями, сообщил, сколько раз Москва выгорала, перечислял храмы, музеи, имена актеров, губернаторов... Фрунзе по удивленным лицам всех домашних понял, что они в первый раз в жизни слышат, во-первых, что Лаврентий Павлович может быть словоохотлив, во-вторых, что он, оказывается, когда-то жил в Москве, видимо, еще до женитьбы, и даже изучал ее историю.
   Впрочем, за столом все говорили много и охотно. Любаша рассказала об университетских делах, Капитолина Ивановна - о том, как Любаша и Коленька ходили-ходили в кино да и поженились...
   В двенадцатом часу сердечно распрощались, Петя сбегал узнать, на месте ли шофер, и они уехали.
   - Молоденький-то так себе, - сказала очень довольная, сияющая Капитолина Ивановна, убирая со стола посуду.
   - Пустозвон! Гым-гум.
   - А вот который с бородкой - приятный человек. Это кто же он будет, Коленька? Твой сослуживец?
   Орешников расхохотался:
   - Да это же министр, мама, по-нынешнему, нарком. Это Фрунзе!
   Капитолина Ивановна отмахнулась:
   - А ну тебя, никогда серьезно с матерью не поговоришь, все шуточки да прибауточки. Любаша, кто же это он, Михайло-то Васильевич? Да вы что, ребятки! Вправду министр? Мать пресвятая богородица! Да что же вы меня не предупредили? Слышишь, Лаврентий Павлович? Министр!
   - Гым-гум...
   - А я-то его вареньем потчевала!
   - Что ж, и министры варенье едят. Фрунзе - человек умный, а главное воспитанный, словом, интеллигентный. Так-то рассуждать: что особенного, что в гости пришел? Обыкновенная вежливость...
   - И порядочность, гым-гум...
   - Да, и порядочность. Мы знакомы, я у него и дома бывал. Теперь он приехал в Ленинград, знает, что я в Ленинграде, - хорошо получилось бы, если бы он пренебрег? Поважничал?
   Но Орешников говорил это, убеждая себя, а в душе ликовал и восторгался: вот это человек!
   Тут и Любаша и Лаврентий Павлович стали уверять, что они сразу поняли: человек этот необыкновенный, выдающийся человек.
   И еще долго не ложились спать, беседовали, смеялись, припоминали, как все было, как Любаша сбегала в магазин, как убрали недоеденную манную кашу...
   - А Вовка ему понравился.
   - Еще бы!
   - Гым-гум! Приятно, когда в правительстве люди как люди! Очень хорошо побеседовали!
   А Фрунзе наутро побывал еще на одном номерном заводе военного ведомства. Продукцией, выпускавшейся на этом заводе, остался доволен:
   - Преподнесем сюрпризик, если кто сунется к нам! Сразу получат от чужих ворот поворот!
   Так как до поезда осталось немного свободного времени, Михаил Васильевич решил хотя бы взглянуть на памятные места города, места, связанные со светозарной юностью, с теми годами, когда Фрунзе приехал двадцать лет назад в Петербург, тем более что комендант города предоставил в его распоряжение машину.
   - Куда теперь, Михаил Васильевич? - спросил шофер, видать, толковый парень, с военной выправкой и несколько панибратскими ухватками, в кожанке, чисто выбритый - словом, типичный "личный шофер".
   - Начнем с Выборгской, - предложил Фрунзе. - Катнем прямиком к Политехническому?
   - Понятно! - сказал шофер и газанул по Литейному.
   До Политехнического было далеко. И Фрунзе, поглядывая на постройки Финляндского вокзала, озирая рабочие кварталы, вспоминал студенческие сходки, лекции - накаленную атмосферу 1904 года...
   На обратном пути свернули после Литейного моста вправо, миновали Марсово поле и по Миллионной выбрались на Дворцовую площадь.
   - К Медному Всаднику? - лаконично спросил шофер.
   - Остановимся на площади. Здесь было первое сражение народа с царизмом.
   - Штурм Зимнего?
   - Раньше. Кровавое воскресенье.
   - А-а! Разве это сражение? Чистая бойня.
   - Что верно, то верно. И я тогда получил царапину.
   Фрунзе задумчиво смотрел на громадину Зимнего дворца, на величавую арку. Денек был кисленький. Типичная ленинградская погода.
   - Действительно, каждый камень здесь история! - вздохнул Фрунзе.
   - Дальше некуда! - отозвался шофер.
   И они, навестив Медного Всадника, отправились на Московский вокзал.
   6
   Чего совсем не умел Фрунзе - это сидеть в кабинете и отдавать распоряжения. У него и кабинет был местом споров, совещаний, разработки проектов. А вообще - Фрунзе любил все видеть сам, все ощупать, представить, а главное - поговорить с людьми, понять людей и поверить им. А поверив, проверить и поторопить.
   То он выступает на заседании, посвященном двухлетию Общества друзей Воздушного Флота, то проводит совещание кавалерийских начальников армии и еле успевает перекинуться двумя-тремя словами с Григорием Ивановичем Котовским. А там - совещание Военно-научного общества, где Фрунзе говорит о характере будущей войны, о значении психотехники, о подборе наиболее пригодных людей во все рода войск, так как не всякий может быть, например, летчиком или моряком...
   Разве можно не побывать на заводе "Икар", где изготовляется первый советский авиационный мотор? А бронетанковые части? И он, и Егоров уделяют им много внимания, в то же время приветствуя советское тракторостроение: пусть трудятся наши тракторы на полях в мирное время, а придет война - из них получатся прекрасные тягачи.
   Еще одно нововведение: полковая артиллерия. Насколько сильнее стала пехота! И как это пригодится в случае войны!
   Но нельзя не позаботиться также о пулемете. Не пора ли избавиться от заграничных пулеметов Максима и Дризе, которые с давних пор на вооружении нашей армии? Не пора ли создать свой, отечественный, русский пулемет, и чтобы он был не хуже иностранных?
   Фрунзе вызывает к себе известного конструктора-изобретателя стрелкового оружия Дегтярева и конструктора-оружейника Федорова, двух друзей, работающих сообща и безраздельно.
   - Догадываетесь, зачем я вас пригласил?
   - Думаю, что потолковать о том же, о чем думка и у нас самих.
   - Что нужно сделать, чтобы работа у вас шла успешнее?
   - Сказать по правде, у меня и чертежи уже сделаны...
   - Пулемета?!
   - Пулемета.
   - Значит, понимаете, как это нужно? Разве не обидно, что до сего времени кафтан-то с чужого плеча носим? Добро бы хоть не умели. Умеем! Еще как умеем! Недавно я вычитал: парашют-то - чье изобретение? Котельникова! Чать, и вы тоже не слышали об этом? И никто не знает. А почему? В таких вещах скромность неуместна.
   - А радио? А электрическая лампочка? - стал перечислять Дегтярев. Кто о Попове знает? О Яблочкине? Мы-то по-человечески подходим, без торгашества, а там, у капиталистов, все на рубли переложено: талант на рубли, ум на рубли, совесть...
   - Ну, совесть-то у капиталистов дешевле.
   Фрунзе обращался то к Дегтяреву, то к Федорову, расспрашивал их, рассказывал сам. Завязался интересный разговор. Михаил Васильевич позвал их к себе домой. Квартира у него просторная, солнечная, и место хорошее у самого Кремля. А в квартире все шкафы, шкафы наставлены, снизу доверху книгами заполнены, а книги все больше по военному делу.
   Пили чай. Обсудили, прикинули. А когда вышли от наркома, переглянулись и видят: у того и у другого глаза горят, лица помолодели. Раззадорил их Фрунзе!
   - Сделаем пулемет, - сказал Дегтярев.
   - Сразу надо приниматься, - согласился Федоров. - Сегодня же, не откладывая.
   - Да не просто пулемет, а чтобы у этого Дризе глаза лопнули от зависти!
   - Не для буржуазии делаем, для народа. Надо постараться.
   Так они толковали, остановившись перед домом, где жил Фрунзе. Щурились от яркого солнца и блеска кремлевских куполов, говорили кратко, отрывисто, по-деловому.
   А там, у Фрунзе, как только распрощались изобретатели и ушли, произошел другой разговор.
   - Не щадишь ты себя, - сказала Софья Алексеевна, подсаживаясь на кресло к мужу. - Не щадишь, а у меня язык не поворачивается попрекнуть тебя и остановить. Да и бесполезно. Сколько я знаю тебя, еще с Читы, всегда ты такой неугомонный. Отдаешь без меры, любишь без оговорок... Хороший ты у меня!
   У Фрунзе начинался приступ болезни, он готов был кричать от боли, но улыбнулся и сказал:
   - И ты у меня - самая лучшая женщина на свете!
   Ш Е С Т Н А Д Ц А Т А Я Г Л А В А
   1
   Очень много работы. Уйма работы. Михаил Васильевич справляется со всем только благодаря умению распределять время. Иные суетятся, а дело ни с места. Это происходит от разбросанности мыслей, от беспорядка в доме и в голове. Часы и недели утекают, как песок из пригоршни, а ведь известно время никого не ждет. У Михаила Васильевича непоколебимая дисциплина труда, железная воля. Поэтому он никогда не торопится и все успевает.
   Много значит дружная семья. Все приспособлено, слаженно, все вещи знают свое место. Как бы ни устал, как бы ни растревожился - дома встретит неизменно привет и ласку, дома услышит спокойный голос жены, найдет внимательного слушателя, вдумчивого собеседника, верного друга. А это так важно, так нужно, чтобы собраться с силами для нового наступления, для новых боев.
   Софья Алексеевна окружила мужа заботами, создала ему соответствующую его напряженной жизни обстановку. Легко и просто разделяла с ним все тяготы и заботы, причем никогда не показывала вида, что устала, что ей невмоготу. Она жила талантливо, так, как танцует талантливая балерина: вкладывая много труда и умения, но сохраняя при этом непринужденность и легкость, простую и светлую улыбку.
   Познакомились они в далекой Чите. Софья Алексеевна помогла тогда некоему Владимиру Григорьевичу Василенко. Документы на имя Василенко Фрунзе получил при содействии партийной организации после побега из ссылки. Под этим именем Фрунзе поступил на работу в статистическое управление Читы. Там он и познакомился с сотрудницей статистического управления Софьей Алексеевной Поповой. Когда полиция напала на след, Фрунзе переменил документы и под фамилией Михайлова уехал в Москву. Всю дорогу он изображал тяжелобольного, а подруга Софьи Алексеевны взялась сопровождать его в качестве сиделки.
   Снова встретились Фрунзе и Софья Алексеевна уже в революционные годы, встретились, чтобы больше не разлучаться. Теперь Софья Алексеевна ни на шаг не отставала от мужа, куда он, туда и она.
   Кончились битвы с интервентами, сгинули и Врангель и Колчак. Но не убавилось работы. Выяснилось, что суворовское правило "Сначала ознакомься, изучи, а потом действуй" приложимо в равной степени к военным операциям и к любой деятельности в мирное время. Да и можно ли назвать мирным временем тревожные двадцатые годы?
   День заполнен до предела. Тут и поездки в воинские части, и чтение лекций, и бесчисленные приемы, требующие внимания, указаний, советов, принятия мер... Ночь предназначена для учебы, для углубления знаний, для изучения военного дела. Конспекты, писание статей, руководств... Почему-то всегда оказывается что-нибудь срочное - то подготовка выступления о задачах академиков в армии, о военно-политическом воспитании Красной Армии, о фронте и тыле будущих войн, то срочные статьи о военной технике, о воздушном флоте, о единой военной доктрине в Красной Армии.
   Ночь. Тишина. На полках, на столе - книги, книги, книги - молчаливые друзья и добрые советчики. Стакан крепкого холодного чая. Удобное кресло. Зеленый абажур проливает мягкий свет, бросает блики на стены, на потолок, располагает к вдумчивости, к размышлениям...
   Все понять. Все оценить. Составить план действий и тогда только действовать. Здесь нельзя размышлять об отвлеченном. Мысль должна быть точной, как наводка артиллерийского орудия. Ошибаться нельзя. И когда будут сделаны вычисления, можно подать команду - "Огонь!".
   В открытое окно веет прохладой. Чуть-чуть пошевеливается край занавески. Как любит Михаил Васильевич эти ночные часы работы! Весь он безраздельно принадлежит партии, он отдал жизнь, сколько бы она еще ни длилась - год или десятилетия - отдал всю целиком служению народу, И сознание, что выполнит все, что требуется выполнить, создает полную согласованность, полную гармоничность всего существа.
   Он счастлив.
   Работается хорошо. Мысли на редкость четки и стройны. Продумано и записано все, что нужно будет сказать в выступлении.
   Закончив работу над докладом, Фрунзе откинулся в кресле. Мигом обступили видения пережитого, незабываемые картины борьбы, исканий и побед...
   После поездки в Ленинград особенно часто вспоминался 1905 год.
   2
   В тот памятный год царь дал сражение безоружной толпе из-за охватившего его животного страха, из-за туманящей мозг жгучей ненависти. Он стрелял, а у самого поджилки тряслись. Он боялся даже безоружных!
   Расправа с народом была преднамеренной. Сговорившись, расставив войска, притаились и ждали. Притворялся граф Витте, что ровно ничего не знает, и пожимал плечами, когда к нему пришла делегация интеллигентов и просила предотвратить кровопролитие. Притворялись бессильными что-нибудь сделать эсеры. Умывали руки сюсюкающие меньшевики. А царские генералы и полковники сидели в засадах и готовились ударить по "внутреннему врагу".