Четвериков Борис. Котовский (Книга 2, Эстафета жизни)

   - Позвольте. А кто хранит как зеницу ока знаменитость Молдавии, гордость революционного движения? Я говорю за легендарного Григория Ивановича... Это, знаете, заслуга перед историей человечества, это, как хотите, один - ноль в вашу пользу.
   - Оставьте в покое историю и меня.
   - Я знаю, вы раздражаетесь, потому что все треплют нервы комкору Котовскому. Что делать? Популярность! Вот, например, меня - меня никто не беспокоит! А тут, пожалуйте бриться, сегодня создавай орган Советской власти, завтра агитируй, выступай, гони речугу... Тяжелый случай!
   Ольга Петровна не слушала, а он говорил, говорил, даже в каком-то возбуждении и что-то несвязное, так что она подумала, не выпил ли он или, скорее всего, не сделал ли укол: в блатном мире в большом ходу кокаин, пантопон и морфий...
   Григорий Иванович не шел и не шел. Она поминутно поглядывала на часы. Она подумывала позвать шофера и распорядиться, чтобы он вывел этого субъекта.
   Быстро темнеет на юге. Августовская ночь мерцает, синяя-синяя. Пахнет яблоками. Вот сверкнула, покатилась, черкнула по синему небосклону и погасла падающая звезда...
   Почему стало так тихо? Оказывается, Зайдер ушел. Ушел как-то внезапно. Оглянулась - нет его, растаял в сумерках, как дурной сон.
   Слышно, как шофер Сережа храпит в машине. У него это отличительное свойство - мгновенно засыпать и мгновенно просыпаться, в зависимости от обстановки.
   6
   Но вот Ольга Петровна услышала знакомые торопливые шаги.
   - Наконец-то! Так задержали?
   Котовский пришел хмурый, недовольный.
   - До зарезу не хочется идти на эти проводы! Не могут, чтобы не закатить банкет!
   - Может быть, принесем извинения?
   - Неудобно, люди от всего сердца... традиция... Главное, хотя бы попросту пожали руку, попрощались - и все, а то ведь начнут выступать ораторы... Послушать их - говорят все правильно, а слушать невозможно.
   Котовский не ошибся. Собрались поздно, около одиннадцати часов. Столы были накрыты, женщины разнарядились, мужчины были при галстуках. Все эти люди искренне любили и уважали Котовского, и сами были хорошие, дельные люди, и чувства, которые они старались выразить в речах, были настоящие, хорошие, искренние чувства. Но стоило одному из них встать, неловко задеть скатерть, чуть не опрокинуть стул и высоко поднять бокал с местным вином, как вдруг язык у него костенел, лицо становилось необычайно глупым, он начинал заикаться и из всех человеческих слов выбирать самые поношенные, самые бесчувственные: "Да позволено будет"... "Паче чаяния"... "В сей достопамятный день"...
   Вечер определенно не клеился. Котовский сидел ссутулясь, серый, мрачный. Ему было жалко этих людей, занятых непривычным для них делом, а главное - неприятно, что все так неумеренно расхваливают его, с каждым новым оратором все больше поддавая жару, так что еще немного - и может оказаться, что один Котовский и всю революцию сделал и всех врагов истребил.
   Наконец хорошенькая жена директора совхоза не выдержала:
   - Товарищи! Второй час ночи, мы все ужасно любим Григория Ивановича, но давайте же ужинать!
   Даже и на этом все испытания не кончились. Приехал старший бухгалтер Центрального управления военно-промышленного хозяйства, подсел тут же, среди пиршества, к Котовскому, развернул казенные папки и повел разговор на языке цифр, оправдываясь, что это срочно нужно. Уже и банкет кончился, все стали расходиться, а он все сидел и сидел, не отпуская Котовского.
   Тогда решено было, что Ольга Петровна пойдет домой и пока что приготовит постели. Дома было необычайно тихо. Тишины не нарушало ни похрапывание шофера, ни монотонное пение цикад.
   Ольга Петровна с особой нежностью взбила подушки и новую прохладную простыню подоткнула со всех сторон. А Григорий Иванович все не шел. В открытые окна залетали на огонь ночные бабочки. Маленький Гриша разметался в постели, розовый, пухлый...
   Мысли были рассеянные: не забыть бы термос, в вагоне понадобится... какой противный этот старший бухгалтер из учреждения с длинным названием... хорошо, если бы родилась дочка, сын уже есть, а дочь - это было бы славно... и Григорий Иванович хочет дочь... Ольга Петровна улыбалась, думая о муже. И так жалко было, что его задерживают!
   Впоследствии она никак не могла вспомнить, когда это произошло. Во всяком случае, уже глубокой ночью. Вдруг выстрел. Второй. Негромкие. Щелкнули - и все замерло. Даже цикады молчали. Ольга Петровна вздрогнула. Что-то подсказало ей страшную мысль. Впрочем, она даже не думала. Она не помнила, как выбежала из дому. Дверь осталась настежь открытой. В нее длинной полоской лился свет и ярко освещал гамак, яблоню, песчаную дорожку...
   Ольга Петровна в один миг оказалась за калиткой. И вот она увидела что-то темное. Но она уже знала, она догадывалась, она поняла. Возле угла главного корпуса отдыхающих на еще теплой от дневного пекла земле лежал Котовский, ничком, лицом вниз. Ольга Петровна бросилась к нему, стала нащупывать пульс. Пульса не было. Разорвала ворот рубашки. Кровь.
   Она не помнит, кричала ли она, звала ли на помощь. Кажется, звала. Появились люди. Первым прибежал шофер Сережа. Вместе с совхозным агрономом и теми, кто только что произносили заздравные тосты, перенесли тело в дом.
   Какая-то незнакомая женщина плакала. Мужчины подробно рассказывали, как они ничего не думали - и вдруг выстрел... И они повторяли свой рассказ несколько раз на все лады и с жалостью и страхом поглядывали на безмолвное тело.
   Хорошенькая жена директора накапала Ольге Петровне валерьянки. Ольга Петровна отстранила мензурку:
   - Спасибо, не надо. Идите отдыхайте, Марианночка, тут уже ничего нельзя сделать. Ранка маленькая, но смерть наступила мгновенно, пробита аорта.
   - Нашли кобуру, в кусты была заброшена! - сообщил шофер Сережа, искавший, куда бы применить свои силы, испытывая потребность что-то сделать для Григория Ивановича.
   Если бы не холодная мертвенная бледность, которая разливалась от шеи, по щекам, по лбу Котовского, можно было бы подумать, что он просто закрыл глаза, что вот он сейчас поднимется и скажет: "Ну, давайте рассказывайте, как у вас дела!"
   Ольга Петровна ничего не видела и не слышала, делала все машинально, сознание было затемнено. Села на стул возле него, возле своего дорогого Григория Ивановича. Смотрела в одну точку перед собой. Она не плакала. Она окаменела от горя.
   Елизавета Петровна, напротив, суетилась, то и дело громко всхлипывала и только все старалась, чтобы не проснулся Гришутка.
   Постепенно все, кто находились в комнате, почувствовали, что они здесь лишние, и по одному стали расходиться, вздыхая, выражая каждый по-своему глубокое сочувствие. Ни у кого и мысли не было лечь спать. Собирались кучками, вполголоса толковали о происшествии. И тут родилось гневное слово.
   Кто?! Кто этот изверг, изувер, низкая душонка? Чья рука поднялась на такого человека?
   И стали выясняться странные вещи, одна за другой стали возникать улики. Кто был с Котовским в последний момент? Оказывается, услышав выстрелы, директор совхоза сразу же выбежал из дому и тут натолкнулся на Зайдера.
   - Что за выстрелы? Не знаете?
   - Не знаю, - ответил тот. - Наверное, Котовский проверяет оружие.
   Но этот же Зайдер уверял шофера, будто слышал приглушенный голос: "Товарищи, я сам себя убил". Эта версия была до того неестественна, что подозрения сразу пали на этого вертлявого человека, видимо заблаговременно выдумавшего свою жалкую ложь. Чтобы Котовский, истинный коммунист, наполненный жизнью, энергией, оптимизмом, вдруг ни с того ни с сего покончил самоубийством? Никогда!
   И действительно, судебная экспертиза установила, что он вообще не мог ничего произнести после выстрела, смерть наступила мгновенно, и сразу хлынула кровь. Но и в первый момент у людей сразу мелькнула догадка: Зайдер! Зачем он приехал в Чебанку? Зачем болтался ночью по совхозу?
   Но где же он? Шофер Сережа первым бросился искать.
   Между тем Ольга Петровна сидела наедине с безмолвным Котовским и смотрела, не видя, подавленная горем. Пришла она в себя, услышав какой-то шум. Дверь приоткрылась, и в комнату проскользнул откуда-то взявшийся Майорчик-Зайдер.
   Ольга Петровна все еще не могла понять, что происходит. Она даже на минуту представила, что это еще вечер, она укладывает вещи, Зайдер назойливо вертится около нее, а Котовский все не идет, не идет из Лузановки. Она поминутно смотрит на часы и подумывает, не позвать ли Сережу, чтобы он выгнал вон этого субъекта...
   Но тут же она все вспомнила. Котовского нет на свете. Но что же делает здесь этот человек? Зачем он?
   Поведение Зайдера было необычно. Он прислушивался, стоя у двери, и бормотал:
   - Благодетельница... Мать обездоленных... Они разорвут меня! Разорвут!..
   На веранде послышался говор, топот ног. Майорчик взвизгнул, как подстреленный заяц, и выпрыгнул в окно.
   - Убийца! - закричала Ольга Петровна, пораженная осенившей ее догадкой.
   У нее только хватило сил показать на окно вошедшим людям.
   - Не уйдет! - прошептал Сережа.
   Через минуту послышалось конское ржание, а затем цокот копыт. Погоня была отправлена по всем направлениям. Скоро привели и Зайдера. Его нашли шагающим по дороге к Одессе.
   Его вели, а вокруг слышались проклятия, и чей-то надсадный голос призывал:
   - Будьте благоразумны! Граждане! Он ответит! Будьте благоразумны! Передадим его в руки правосудия!
   Прибыл секретарь обкома, приехали следователи. Зайдер плел новую историю: будто бы Котовский выхватил у него, Зайдера, револьвер, ударил им Зайдера и потом застрелился...
   - Где ударил? По какому месту? - спросил следователь. - Ведь удар револьвера оставил бы след...
   Судебной экспертизой и эта версия была отвергнута.
   С каждым днем всплывали новые доказательства виновности Зайдера. Пришли незнакомые женщины к следователю и рассказали, что они живут в Одессе и видели, как Зайдер в своем саду тренировался в стрельбе по цели.
   - Каждый день как на службу выходил! - сказала одна.
   Вторая добавила:
   - Нарисовал на заборе человека во весь рост. Выстрелит и смотрит, где отметина. Мы еще говорили: "Смотрите, Майорчик в охотники записался". А он вон куда целил!
   Было еще утро, а уже вся Одесса знала о свершившемся злодеянии: дурные вести быстроноги. Город оделся в траур. С балконов свешивались траурные ленты, на фонарях появились флаги с траурной каймой. И уже шли по дороге в Чебанку через Пересыпь встревоженные толпы народа.
   - Убит! Убит! - передавалось из уст в уста.
   Тело Котовского перевезено в медицинский институт и бальзамировано. К зданию института идут со знаменами части одесского гарнизона. Молча, в глубоком раздумье, шагают рабочие делегации. Прибыли пионеры из Лузановки, приехали коммунары из Ободовки с венками, сплетенными из колосьев. Приехали представители корпуса, Криворучко, Белоусов. Прибыла делегация Реввоенсовета во главе со старым соратником Котовского - Семеном Михайловичем Буденным.
   7
   Михаил Васильевич Фрунзе не мог приехать на похороны. В июле он попал в две автомобильные катастрофы, после чего его самочувствие резко ухудшилось, боли теперь уже не отпускали, между врачами шел спор, делать ли операцию немедленно или повременить. А тут пришло это сообщение, как громом поразившее Фрунзе.
   Софья Алексеевна испугалась, увидев лицо Михаила Васильевича, когда он повесил телефонную трубку.
   - Что? - спросила она коротко, готовая принять и разделить с ним любой удар, любую страшную весть.
   - Котовский убит. Только что пришло сообщение. Надо идти.
   - Что ты! Куда ты пойдешь? Врачи что сказали?
   - Тогда вызови стенографистку.
   - Как он убит? Несчастный случай?
   - Война. Как убивают на войне?.. Политическое убийство.
   Софья Алексеевна ничего не поняла из такого объяснения, однако не решилась настаивать на более подробном рассказе. Стенографистку вызвали. Фрунзе ушел с ней в кабинет и плотно закрыл за собой двери.
   Софья Алексеевна прислушивалась к голосу мужа, то громче, то тише звучавшему за стеной. Дети присмирели. За последние дни редко раздается в доме смех. Стали часто наведываться врачи, профессионально бодрые, профессионально шутливые, но не приносящие веселья.
   - Нуте-ка! - приговаривал один из них, всегда надушенный, всегда благовоспитанный от пят до холеной бороды. - Молодцом! Сегодня мы молодцом! - неизменно здоровался он с пациентом.
   Молоденькая застенчивая стенографистка Ниночка поместилась за предназначенным для нее столиком и стала аккуратно раскладывать остро отточенные карандашики, озабоченно поглядывая на Фрунзе, который сегодня не сказал, как обычно, приветливых слов, а только поздоровался и поблагодарил за то, что пришла так быстро. Ниночка видела, что он расстроен, но чем? Текст, видимо, будет не из веселых.
   Но Фрунзе понял ее вопросительные взгляды и подумал, что ведь это не автомат для записи человеческой речи, а человек, хороший советский человек, милая старательная девушка.
   - Мы составим, Ниночка, - пояснил он мягко, - очень печальное письмо. Убит Котовский...
   - Григорий Иванович?! - взметнулась Ниночка. - Боже мой! Я его видела и отлично помню. Такой здоровяк. Большой такой... Красивый...
   Фрунзе прохаживался по кабинету, обдумывая, что будет диктовать. Ниночка приумолкла и приготовилась стенографировать. Она раскаивалась, что сказала больше, чем полагалось бы в служебное время. Никто ее не спрашивал, какая наружность была у товарища Котовского и был ли он красив.
   - Это, Ниночка, пойдет телеграммой. В адрес Второго кавалерийского корпуса.
   И Фрунзе, помолчав, снова заговорил, но сделал знак, что еще не начал диктовать:
   - Мы, военные люди, никак не привыкнем, что если не гремит орудийная канонада, не поступают сводки, то это еще не значит, что нет войны. Война идет непрерывно, только принимает различные формы. Может быть, самая подлейшая из них - тайная война. На этом фронте мы и понесли сегодня урон, потеряли Григория Ивановича...
   Фрунзе взглянул на Ниночку.
   - О чем я сейчас говорил, об этом мы с вами писать не будем. А напишем так. Давайте!
   Ниночка приготовилась.
   - Сегодня мной получено донесение о смерти Котовского, - диктовал Фрунзе. - Известие это поражает своей неожиданностью и бессмысленностью. Выбыл лучший боевой командир всей Красной Армии. Погиб бессмысленной смертью, в разгаре кипучей работы по укреплению военной мощи своего корпуса и в полном расцвете сил, здоровья и способностей.
   Ниночка писала и страх как боялась, что расплачется. И наверное, расплакалась бы, если бы не вспомнила, как ее дома зовут "ревой" и "плаксой". Тогда собралась с силами и только нахмурила ниточки-бровки.
   - Знаю, что ряды бойцов славного корпуса, - продолжал Фрунзе, охвачены чувством скорби и боли. Не увидят они больше перед собой своего командира-героя, не раз водившего их к славным победам. Умолк навек тот, чей голос был грозой для врагов советской земли и чья шашка была лучшей его оградой.
   Фрунзе заметил, что Ниночка как-то ежится.
   - Я не слишком быстро говорю? Успеваете?
   - Нет, ничего.
   - Вот, Ниночка, говорят, что у нас воинственный дух, что мы стремимся завоевать весь мир. Неверно это. Мы любим землю пахать, дома штукатурить. Вот это мы любим. А войны никогда не хотели и не хотим. Кто хочет достоверно убедиться, хотим ли мы войны, пусть наведут об этом справки у тевтонских рыцарей, возлежащих на дне Чудского озера во всем своем кольчужном великолепии. Ведь потопили-то мы их здесь, у себя, значит, не мы лезли на рожон! На черта нам война, у нас и мирных дел не оберешься. Кому угодно уяснить, хотим ли мы войны, могут об этом справиться у наполеоновских гренадеров, обморозивших морды при переправе через Березину. Ниночка, но река Березина на нашей земле? Так, кажется? Я не ошибаюсь? Так кто их звал сюда? О нашем миролюбии мог бы порассказать и шведский король Карл Двенадцатый, который развил бешеную скорость, нахлестывая коня от самой Полтавы и до границы. Да и генерал Жанен и генерал Пуль могли бы подтвердить, что воевать мы не любим, хоть и умеем. Так оставьте нас в покое, дьявол вас побери!
   Фрунзе совсем забыл про стенограмму. Ниночка притихла и слушала. И только когда послышался в дверях голос медицинского светила, произносившего свое излюбленное: "Нуте-с, где наш больной..." - Фрунзе оторвался от своих мыслей вслух, крикнул:
   - Одну минуточку!
   И додиктовал письмо, адресованное кавалерийскому корпусу:
   - Рука преступника не остановилась перед тем, что она поднимается против лучшего из защитников Республики рабочих и крестьян. Она решилась на позорнейшее, гнуснейшее и подлейшее дело, результат которого будет на радость нашим врагам.
   Фрунзе диктовал быстро, резким, отчетливым голосом. Когда он сделал небольшую паузу, Ниночка переменила карандаш.
   - Вся Красная Армия переживает те же чувства тяжелой утраты и боли. От имени всех бойцов Красной Армии и Красного Флота, от имени рабоче-крестьянского правительства Союза ССР выражаю осиротелым бойцам корпуса горячее братское соболезнование. Пусть память и славное имя почившего героя-командира живут в рядах бойцов его корпуса! Пусть и в мирное время и в грозный час военных испытаний служит оно путеводной звездой в жизни и работе корпуса. Почившему комкору два - вечная слава!
   Ниночка подождала. Но Фрунзе молчал. Все? Ниночка подняла голову и увидела, что Фрунзе плачет. Это очень страшно, когда плачет мужчина.
   В О С Е М Н А Д Ц А Т А Я Г Л А В А
   1
   Оксана взяла отпуск на август. Марков в конце июля сдал наконец новую свою повесть, которую должен был по договору сдать издательству еще в июне. Крутоярова тянуло куда-то поехать, где-то побродить, на него находили такие настроения, и ему понравилась идея, возникшая у Маркова. В общем все благоприятствовало решению поехать в Умань к Котовским. Оксана отчитается в своих успехах Ольге Петровне, Марков преподнесет книгу, а Крутояров отведет душу в воспоминаниях о "гражданке" и фронтовой жизни.
   Разве не возмутительно, что Миша Марков до сего времени не удосужился это сделать? Считая, что первую свою книгу нельзя посылать Григорию Ивановичу по почте, а следует отвезти и вручить лично, Марков откладывал и откладывал поездку, все находились какие-то неотложные дела.
   - Уж лучше бы ты сразу послал книжку, - отчитывала Маркова Оксана. Стыдобина в глаза посмотреть Григорию Ивановичу, Ольге Петровне: вот, скажут, хороши деточки - с глаз долой, из сердца вон!
   - Ладно уж ты, я и сам понимаю, что свинство. Но ведь и ты немножко виновата. У тебя связано с отпуском, а я не мог двигаться, пока не кончу повесть. Отсылать же книгу по почте было бы непревзойденным хамством. Книгу по почте допустимо посылать в редакции, на рецензию, но никак не друзьям и ни под каким видом Котовскому. Ведь он нас растил, он нас венчал... Словом, сама понимаешь.
   - Понимать-то понимаю, а как подумаю: два года глаз не кажем! Ой, матенько!
   Подарки, гостинцы покупались под непосредственным руководством Надежды Антоновны. Но когда чемоданы были уложены, вмешался Иван Сергеевич.
   - Это что за поклажа? Вы что это, к тетеньке в Пензу едете? Давайте-ка посмотрим, чего вы там натолкали. Два костюма Михаилу Петровичу? Оба вынимайте. Что это за парад? И затем: не на Северный полюс едем, консервы долой. Надо везти такое, чего там нет, чудаки вы этакие, вы еще луку захватите да шубы про запас! Пять платьев? Милочка, мы едем не на бал. Возьмите два, и то учитывая женское кокетство и безрассудство. А зеркало зачем? В сумочке есть зеркальце - и достаточно. Вы бы трюмо еще упаковали!
   После горячих споров вес чемоданов вдвое уменьшился. Сам Крутояров, показывая пример, ехал с одним маленьким легким чемоданчиком: бритва, носки и смена белья.
   Впрочем, последнее слово было все-таки за Надеждой Антоновной. Потихоньку от мужа она вручила Оксане "на всякий случай" свитер Ивана Сергеевича, так как может быть похолодание, а также массу мелочей: рубашки, галстуки, носовые платки, целую походную аптечку, предусматривающую все случаи заболеваний.
   Но какая это удача, что опять задержались с отъездом! Оксана послала заблаговременно открытку Ольге Петровне, извещая ее об их приезде. Она просила Ольгу Петровну не беспокоиться, не настаивать на их размещении с ночевкой, они найдут пристанище, а то нагрянет такая ватага, будет не радость встречи, а только волнения и хлопоты. Ну и что еще напишешь в открытке? Приветы, раскаяние, что так долго не могли выбраться, уверения, что есть что порассказать и что Оксана и Михаил любят Котовских по-прежнему и на этот раз уж обязательно приедут. Одновременно Оксана написала открыточку и бывшей своей квартирной хозяйке в Умани. Просила приютить, слала привет, намекала, что везет подарочек... Если бы не задержка (теперь по вине Крутоярова, утрясавшего свои дела), конечно, ответа на обе открытки они не успели бы получить до отъезда. А тут сразу пришло два письма.
   Квартирная хозяйка писала, что, какой может быть разговор, Оксана для нее как родная дочь, а Оксаниного мужа она отлично помнит, так что просит приезжать без церемоний и жить у нее хоть целый год, слава тебе господи, места хватит.
   На вторую же открытку, посланную Ольге Петровне, пришел ответ, написанный незнакомым почерком и подписанный так неразборчиво, что все четверо так и не выяснили, кто им отвечал. Ответ менял всю картину. Почему это никому и в голову не приходило, что Котовские могут быть в отъезде? Самое слово "Умань" вызывало представление о прочной, налаженной жизни, о кирпичном домике, всегда шумном, всегда радушном и гостеприимном, домике, в котором Ольга Петровна талантливо, умно распоряжалась всем ходом событий, домиком, где Григорий Иванович рассказывает занятные истории, дает советы, руководит, заражает своей кипучестью всех, кто с ним соприкасается. Ответ же гласил, что Григорий Иванович с семьей уехал в отпуск в дом отдыха под Одессой и что на всякий случай адрес его такой-то.
   - Что же нам делать? - в отчаянии спросил Марков, усевшись на уложенный чемодан. - Два года собирались - и такая неудача!
   - Знаете что? - сказал Крутояров. - У меня блестящая идея: мы и поедем не в Умань, а в эту самую Чебанку! А? Скажите после этого, что у меня не светлая голова?
   - Тогда и Одессу повидаем! - воскликнула Оксана.
   - Только не позволяйте Ивану Сергеевичу купаться, - сразу встревожилась Надежда Антоновна. - У него сердце!
   Крутояров запел пошлейший фокстротный мотив:
   У меня есть сердце,
   А у сердца песня,
   А у песни тайна,
   Тайна - это ты!
   - И все переврал, - наставительно сказала Надежда Антоновна, а сама улыбалась. - Сначала тайна, а потом песня.
   - Нет, сначала песня, - начал было спорить Крутояров. - А впрочем, это все равно, от перестановок слова не сделаются еще глупее.
   Маркову нравился новый маршрут.
   - Мы вам и Одессу покажем, все-все, и откуда Котовский ворвался в город, и где были конспиративные квартиры во время оккупации... и знаменитую лестницу, и гавань, и памятник Ришелье!..
   - Может быть, послать телеграмму в Чебанку? - предложила рассудительная Надежда Антоновна.
   Но ее предложение было отвергнуто дружно и единодушно.
   - Никаких телеграмм! Нагрянем как снег на голову!
   - А купаться я буду! - шепотом сообщил Иван Сергеевич, когда Надежда Антоновна вышла из комнаты. - Я еще не такой идиот, чтобы у Черного моря и не купаться!
   - Миша! Иван Сергеевич! - важничала Оксана. - А хороши бы мы были, явившись в Умань! Все-таки признайтесь, что я умно поступила, послав Ольге Петровне открытку!
   - Позвольте, а кто же отрицает это? Покажите мне этого наглеца!
   - Ты вообще умница и прелесть! Ты чудо, Оксана!
   - Предлагаю крикнуть в честь Оксаны троекратное "ура"!
   - Ура! Ура! Ура!
   2
   В тот же день были куплены билеты. Надежда Антоновна поехала провожать. На вокзал явились заблаговременно, так что отъезжающие успели получить от Надежды Антоновны множество полезных советов и добрых пожеланий.
   Когда поезд тронулся, все облегченно вздохнули. Нет ничего томительнее предотъездных минут. Но тут-то, по обыкновению, вспомнили самое важное: Надежда Антоновна спохватилась, что не положила для Ивана Сергеевича плащ на случай проливных дождей, Оксана жалела, что не позвонила подруге и не поручила ей поискать необходимую книгу по акушерству, Марков только сейчас сообразил, что следовало взять не один, а несколько экземпляров своего сборника "Крутые повороты", так как повстречается много друзей, однополчан, товарищей, которым захочется преподнести свой труд, а Крутояров забыл напомнить Надежде Антоновне, чтобы она отнесла в издательство корректуру.
   Что же делать! Теперь поздно обо всем этом думать. В окнах вагона мелькают заводские трубы, пустыри, кустарники, железнодорожные будки и телеграфные столбы. Оксана с важностью и сознанием ответственности достает сверточки, кулечки, накрывает на стол.
   В купе три места принадлежат им. Оксана на нижней полке слева, Крутояров на нижней полке справа, Марков наверху. Четвертое место занимает великий молчальник. Как только поезд тронулся, этот пассажир забрался к себе, как он выразился, "на верхотуру", повернулся к стене, моментально уснул и, к изумлению всех, так и проспал всю дорогу. Изредка только вскакивал, наклонял вниз взъерошенную голову, таращил заспанные глаза, хриплым голосом спрашивал:
   - Эт-то чего? Эт-то какая станция?
   И, не дожидаясь ответа, валился на постель и уже посапывал носом.
   - Феноменально! - показывал на него глазами Крутояров.
   - Хоть бы покормить его, - тревожилась Оксана. - Товарищ, хотите чаю?