Четвериков Борис. Котовский (Книга 2, Эстафета жизни)

   Миша и Крутояров начали с букиниста около "книжного угла", на Литейном, недалеко от цирка. Крутояров зарылся в груды книг и оттуда беседовал с букинистом - старым книголюбом, знатоком книжного рынка и, по выражению Крутоярова, "последним из могикан". Здесь была отложена порядочная стопка книг. Среди них "Гавриилиада" Пушкина - стоимостью в пятьдесят миллионов, Георгий Чулков - стихи и драмы, издание "Шиповника" пятьдесят миллионов и "Homo sapiens" Пшибышевского - сто миллионов рублей.
   Затем посетили книжный магазин "Дома литераторов" на Бассейной улице и тщательно обследовали книжные лари в выемке возле Мариинской больницы. После этого отправились на Васильевский остров, на 6-ю линию. И как ликовал Крутояров, приобретя за двести миллионов "Стихи о прекрасной даме" Блока в издании "Гриф", да еще с автографом самого Блока! Что касается Миши Маркова, то он принес домой словарь рифм, который решил подарить Женьке Стрижову, а для себя выбрал "Лекции по истории русской литературы" Сиповского и был удивлен, узнав от Крутоярова, что Сиповский жив и находится здесь, в Петрограде.
   Маркову представлялось почему-то, что писатели, книги которых он встречал в школьной библиотеке, жили когда-то давно, даже очень давно. Отчасти он был прав: ведь с тех пор успела смениться эпоха. Как было представить, что Федор Сологуб, написавший "Мелкого беса", и сейчас здравствует и даже председательствует в Союзе писателей на Фонтанке, в доме номер 50? А Чарская! Лидия Чарская с ее слащавой "Княжной Джавахой" замужем за бухгалтером и живет где-то около Пяти углов!
   4
   Вскоре Маркову представилось немало удобных случаев, чтобы недоумевать, восклицать, изумляться. Например, как это могло случиться, что сейчас, в 1923 году, когда Коммунистическая партия отмечает свое двадцатилетие, когда отгремели бои под Вознесенском, очищена Одесса, стерты с лица земли и Врангель, и Колчак, - вот, полюбуйтесь: на Невском, дом 60, находится "Ложа Вольных Каменщиков" и там недавно состоялся диспут по докладу некоего Миклашевского "Гипертрофия искусства"!
   - Какие каменщики? Какая гипертрофия? - спрашивал всех Марков, но вразумительного ответа не получал.
   Ходили вчетвером - супруги Крутояровы, Марков и Оксана - на выставку в Академию художеств. Оксана, которая не так часто выбиралась из дому, была потрясена не только картинами, но и видом на Неву, на гавань, и сфинксами перед зданием академии, и университетом, мимо которого проезжали.
   - Ой, матенько! - поминутно восклицала она, и черные ее брови поднимались все выше и выше.
   В выставочных залах к ним присоединился Евгений Стрижов. Он был как дома.
   - Дальше, дальше идемте, - тащил он всех. - Тут чего смотреть: цветы.
   - Нет, погодите, - остановил Крутояров. - Взгляните на эту сирень.
   - Понюхать хочется! - восхищенно вглядывался Марков.
   - Художник не просто так вот решил - дай-ка нарисую сирень. Обратите внимание, какие сильные, сочные гроздья, как много веток сирени, они даже не вмещаются в вазу. Обилие, цветение, торжество жизни! А скатерть на столе какова? Видать, в доме живет рукодельница, видать, в доме совет да любовь, а то и не до цветов бы было!..
   - Это вы все выдумываете, потому что писатель, - возразил Стрижов. А для обыкновенного взгляда - сирень как сирень.
   - Вы - поэт, и еще молодой поэт, как же это может вас не трогать? Нельзя мимо красоты проходить, надо вглядываться, вопрошать, впитывать!
   - Впитывать! И без того нас за красоту поедом едят! Читали Силлова?
   - Какого еще Силлова?
   - Он из стихов Герасимова надергал цитат: заводские трубы погребальные свечи, город - гроб, синяя блуза - саван, и делает вывод: ага, церковные атрибуты, мистика!
   - Гроб - церковный атрибут? - расхохотался Крутояров. - А в чем же самого этого Силлова в землю закопают? Но у нас речь о сирени. Значит, Силлов нас ни в чем не упрекнет.
   - Упрекнет! У Герасимова: "Угля каменные горны цветком кровавым расцвели"...
   - Ну и что же? Расцвели.
   - У Крайского: "Как крылья разноцветные, знамена батраков", у Кириллова: "Звучат, как крепнущий прибой, тяжелые рабочие шаги"...
   - Что же ваш Силлов нашел тут запретного?
   - Цветок?! Мотыльки?! Прибой?! Значит, у пролетарских поэтов влечение к деревенской мужицкой Расеюшке, значит, ориентация на эсеров!
   - Неужели так и написано: Цветы - эсеровщина? Прибой - деревенский образ?
   - Я вам и журнал принесу, если хотите. Особенно Крайскому попало: "Родину мою, как Прометея, враги и хищники на части злобно рвут"... Силлов говорит: Прометей - мифологическое сравнение, значит, пролетарская литература - вовсе не пролетарская.
   - М-да! - вздохнул Крутояров. - Тут ничего не скажешь... Но мы загораживаем дорогу посетителям выставки и не к месту занялись дискуссией. О вашем Силлове одно можно сказать: дурак и молчит некстати и говорит невпопад.
   Этот неожиданный разговор чуть не испортил всем настроение. Крутояров хмурился и как-то странно мотал головой, будто ему что-то мешало. Оксана испуганно смотрела и не знала, как всех успокоить. Марков молчал, но злился. Одна Надежда Антоновна восприняла этот рассказ юмористически.
   - А кто такой Силлов? Ноль! И кто станет читать его галиматью? Какие вы, товарищи, впечатлительные!
   Вскоре все уже с увлечением разглядывали натюрморты Клевера-сына, воздушные полотна Бенуа.
   Оксане понравились "Гуси-лебеди" Рылова.
   - К нам летят! - прошептала она. - На родную сторонушку!
   Дойдя до "музыкальных композиций" Кондратьева, Крутояров стал рассеяннее, а когда увидел "левое" искусство Пчелинцевой, снова стал чертыхаться, уже по поводу "заскоков" и "экивоков".
   - Что это? - тыкал он в картину. - Пятна, волнистые линии... И хоть бы сама придумала, матушка, а то ведь все косится туда, на запад. Озорничать тоже надо умеючи. Иначе начнешь epater les bourgeois, а буржуа-то не ошеломятся!
   Вскоре после выставки Марков и Стрижов побывали на устном альманахе рабфаковцев "Певучая банда". Голубоглазый, весь в веснушках, с задорным хохолком, Евгений Панфилов читал:
   Пусть туман и пуля-лиходейка,
   В сердце страх не выищет угла!
   Жизнь легка, как праздничная вейка,
   И напевна, как колокола!
   - Как бы Силлов не услышал, - шепнул Стрижов, делая страшные глаза. Опять церковный атрибут! Будет Панфилову на орехи!
   Оба весело рассмеялись и стали дружно аплодировать.
   После "Певучей банды" посетили литературный вечер "Серапионовых братьев". Хлопали Тихонову. Он читал "Брагу". Он сказал: "Меня сделала поэтом Октябрьская революция". Освистали докладчика Замятина. Замятин уверял: "Железный поток" сусален, Сергей Семенов пошл... Только сам себе Замятин нравился!
   Посетили затем "Экспериментальный театр" в помещении Городской Думы... Потом слушали лекцию Луначарского...
   А однажды Стрижов таинственно сообщил:
   - Сегодня ты умрешь от восторга! Пошли!
   - Куда?
   - А вот увидишь. Пошли, говорю!
   Петроградское объединение писателей "Содружество" устраивало по четвергам литературные чтения, они происходили на квартире одного из "содружников". Это тоже было своеобразием тех времен. Каждый четверг вечером в квартире на Спасской улице, дом 5, были гостеприимно открыты двери для всех желающих. Хозяин встречал каждого и провожал в ярко освещенную комнату, где было много стульев, в углу сверкал крышкой рояль, на столе для посетителей был налит чай, тут же предусмотрительно положена стопка чистой бумаги и с десяток остро отточенных карандашей - для заметок при чтении, если кто не запасся блокнотом.
   Стрижов, оказывается, знал здесь всех наперечет. Он негромко называл Мише фамилии, а Миша ахал, удивлялся и смотрел во все глаза.
   - Видишь, с такой буйной шевелюрой и глубокими пролысинами на лбу? Свентицкий, критик. Рядом с ним Лавренев, у которого кот на коленях. Читал "Сорок первый"?
   - А эта, с челкой? Низенькая?
   - Сейфуллина. Неужели не узнал? Ее портреты есть в журналах. А тот, у окна, худощавый, - это поэт Браун, он сегодня будет новые стихи читать. А с бородой, кряжистый - Шишков Вячеслав Яковлевич. Вот мастер свои произведения читать! Заслушаешься! А к нему подошел, разговаривает... видишь, с усиками? Это Михаил Козаков. Рассказы пишет. Рождественского чего-то нет сегодня. Хотя он всегда опаздывает.
   - Удивительно все-таки, - вздохнул Марков, - вот состаримся мы и будем вспоминать: такого-то впервые я встретил, помнится, в таком-то году...
   - Ну вот еще! - вдруг обиделся Стрижов. - Мы никогда не состаримся!
   В этот вечер приятели очень поздно возвращались домой. Стрижов провожал Мишу до самых дверей парадного и непрерывно декламировал: он знал множество стихотворений, особенно современных поэтов.
   Улицы были почти безлюдны в этот поздний час. Но завидев шумную ватагу молодежи, наполнившую визгом, гамом, пением всю улицу, Стрижов поспешил с пафосом провозгласить:
   И в живом человечьем потоке
   Человечье лицо разглядеть!
   - Это я знаю, - обрадовался Марков, - это Садофьева!
   - Угадал, его. Не все, братец ты мой, наши пролетарские поэты пишут в мировых масштабах, вон они о чем - вглядываются в лица! А это знаешь:
   Что же! Смотреть и молчать?
   Жить и в борьбу не втянуться?
   - Женька! А ведь здорово? Ты мне завтра напомни, я себе в тетрадь запишу. Чье это? Александровского? А он где? В Москве? Знаешь, мне ужасно понравилось на "четверге"! Вот уж никак не думал, что Сейфуллина здесь живет!
   - На улице Халтурина. Лавренев - на набережной Рошаля.
   - А Крайский?
   - У Крайского я сколько раз бывал. Он на проспекте Маклина. Он ведь все с молодежью возится.
   - А сегодня в "Содружестве"? Там и курсанты были, и матрос один был, студента знакомого я видел...
   Марков остановился на Литейном мосту.
   - Женя! А ведь хорошо жить! Как ты думаешь... Сейчас у нас двадцатый век. А в двадцать первом коммунизм устроят?
   - Чудик! Тоже мне - в двадцать первом! Да он буквально в преддверии! Вот-вот мировая революция грянет. Ты что думаешь - в других странах рабочие дураки? Смотреть будут?
   - Я в газете читал - буржуазия у них опять шевелится, опять войну готовит.
   - Ну и готовит! Ну и пожалуйста! Одну войну устроят - четверть мира осознает. Вторую войну устроят - все люди осознают. На том песенка капиталистов и будет спета.
   - Я тоже уверен. А сами-то они неужели не понимают?
   Маркову нравилась решительность Стрижова. И хотя сам он знал все то, что говорил Стрижов, сам был тех же взглядов, но Маркову нравилось слушать. Когда другой приводил эти доводы, Маркову они казались еще несомненнее, еще тверже.
   Ночь стояла холодная, на Неве ветер так и пронизывал. Одетые один в плохонькую курточку, другой в перешитое из отцовского нелепого цвета пальто, ветром подбитое, оба голодные (даже не решились выпить чаю с печеньем, хотя им предлагали), оба без копейки в кармане и без каких-нибудь перспектив на этот счет в ближайшем будущем, с одними только широкими планами и мечтами, они беспрекословно верили в несокрушимость советского строя, в неминуемую гибель капитализма, в мировую революцию. Жизнь была им впору, невзгодами их трудно было напугать - всякое видали, всякого хлебнули. Молодые, но прошедшие уже длинный боевой путь и жесткие испытания, они были полны гордости, уверенности, сознания силы, они вглядывались в неспокойную водную пучину, в сердитое черное небо - и до исступления, до того, что зубы стискивались, кровь приливала к лицу хотели поторопить, подтолкнуть время. Скорей же! Ну же, скорей!
   Поэтому и сами они торопились. Все увидеть! Все впитать!
   Выставка фарфора. Выставка кружев в бывшем особняке Бобринского. Диспут в клубе "Коминтерн" на Невском. Воспоминания о Тургеневе знаменитого Кони в Пушкинском доме. Лекция приехавшего из Москвы Маяковского "А ну вас к черту". Всюду надо успеть. Все захватывает.
   На лекции Маяковского было шумно, скандально. Маркову Маяковский понравился, а Стрижов рассердился:
   - Очень хамит.
   - Прикажешь ему по-французски изъясняться? Дамам ручки целовать?
   Стрижов всюду дорогу отыщет и, если Маркову не хочется куда-нибудь пойти, явится на Выборгскую, уговорит, вытащит.
   - Все нужно видеть, во всем участвовать! Оксана, правильно я говорю?
   И Оксана тоже начнет уговаривать. Не хочешь, да пойдешь.
   Марков помнит, как они весь день потратили, участвуя в праздновании пятилетнего юбилея Петрогосиздата. Сначала был парад моряков-курсантов. Парад собрал много зрителей, весь Невский был запружен толпой. Парад начался у Дома книги. Потом направились ко Дворцу труда. Было нарядно, живописно, красочно. Женька Стрижов всю дорогу острил, читал стихи и пел. После митинга перед Дворцом труда карнавальное шествие двинулось на Петроградскую сторону, на Гатчинскую улицу, к типографии "Печатный двор". Вечером было чествование героев труда и в заключение концерт.
   Вернулся Марков поздно. Оксана уже спала, но сразу же проснулась, вскочила и стала хлопотать.
   - Бедняжечка! Весь день, поди, ничего не ел!
   - Ничего не попишешь, - важничал Марков, - праздник-то был наш, писательский.
   - Да я ведь ничего не говорю, я понимаю.
   5
   А потом Марков ездил в Москву. Что было раньше, что было позже, он уже и сам не разбирал. Он все время мчался, летел, торопился, и все впечатления у него сливались в один пестрый водоворот. Но поездку в Москву он отлично запомнил!
   Он был ошеломлен, обескуражен, не знал, что думать. Он попал в кафе "Стойло Пегаса". В Петрограде он как-то не сталкивался с нэпманами, с ресторанной обстановкой. И вдруг - "Стойло Пегаса"!
   Надо только знать, что такое кафе "Стойло Пегаса"! Можно подумать, что это веселое сборище юных литераторов, что там идут горячие споры по вопросам искусства, доклады, столкновение мнений, оценок, точек зрения. Ничего подобного! Марков в этом хорошо убедился! Там пьяный разгул подозрительных субъектов с испитыми физиономиями, не то бывших фельетонистов из черносотенного "Нового времени", не то матерых спекулянтов шкурками каракульчи. "Стойло Пегаса" - это изобилие спиртных напитков и низкопробных острот, это пристанище вызывающе-пестрых женщин, которые о литературе имеют весьма отдаленное представление, о политике еще меньшее и заканчивают житейский путь на Цветном бульваре, вызывая сочувствие какого-нибудь ночного гуляки:
   Что вы плачете здесь, одинокая деточка,
   Кокаином распятая на бульварах Москвы?
   Вашу шейку едва прикрывает горжеточка,
   Облысевшая вся и смешная, как вы...
   "Откуда эти стихи? Ну конечно, Женька Стрижов декламировал!"
   Нет, "Стойло Пегаса" ничем не напоминало Литературной студии или устных альманахов, которые устраивают в Петрограде на шестом этаже в доме 2 по Екатерининской улице. Марков больше бы сказал: это полная противоположность! Там влюбленная в поэзию, боевая, дерзкая молодежь грызущие гранит науки при более чем скромном пайке студенты, рабфаковцы, курсанты, начинающие поэты, молодые, с острым глазом художники, воинственные журналисты. Все бодро отсчитывают ступени на самое верхотурье по плохо освещенной лестнице. И начинается то, чего никогда не забудет, не выкинет из сердца тот, кто хоть раз побывал на этих пиршествах вдохновения. Выходят один за другим поэты, прозаики, критики, литературоведы, читают свои произведения и получают в награду бурные овации. Затем начинается обсуждение. Высказываются смело, открыто, без реверансов, со всей прямотой и страстностью юности. Спорят до хрипоты. Поднимают очень важные, очень большие вопросы, явно волнующие всех: о форме и содержании, о верности революции, о формализме, о жанрах. Трудно представить, чтобы там мог, осмелился появиться не советски настроенный человек. Нюх у этой молодежи тонкий, непримиримость безоговорочная. Марков помнит случай, когда выступил на этом устном альманахе ушибленный различными "супрематизмами" дегенеративный юнец - вторично он никогда не появлялся, сразу же получив безжалостный разнос и кучу нелестных эпитетов от горячей, задорной аудитории. Да, это совсем не "Стойло Пегаса"! Ничего похожего. Марков наивно полагал, что в советской действительности немыслимы "стойла пегасов", это у Маркова никак не вязалось со всеми его представлениями о жизни.
   Он вернулся из Москвы оглушенный, расстроенный и к тому же без копейки денег. Оксана так обрадовалась ему, так слушала его рассказы о Москве, так извинялась, что у нее нечем даже покормить его...
   - Понимаешь, "Стойло Пегаса"... это... как бы тебе сказать...
   Марков стал довольно туманно растолковывать, что это за Пегас.
   - Ну, лошадь такая! Понятно?
   Миша рассказывал, а Оксана прикидывала: что, если пойти на кухню и поискать чего-нибудь съестного? Да нет, она же знала, что ничего нет...
   У них часто случались денежные затруднения, и всякий раз оказывался один выход: перехватить у Надежды Антоновны. Но Марков приехал из Москвы ночью, Крутояровы уже спали, да если бы и не спали, все равно магазины-то закрыты, не разгуляешься!
   Миша продекламировал:
   Братья-писатели! В вашей судьбе
   Что-то лежит роковое!
   И добавил:
   - Что ж. Давай натощак ложиться спать. Утро вечера мудренее.
   Оксана была в отчаянии. Одна-то она бы перетерпела. Но как это она не догадалась заранее перехватить денег у Крутояровых и держать на случай приезда Миши хотя бы какие-нибудь консервы?
   Кончилось тем, что Оксана расплакалась, а Миша стал ее утешать. Он очень смеялся, когда Оксана сквозь слезы причитала:
   - Ты такой труд принимаешь, легкое ли дело сочинять из головы... А я тебя го-олодом морю!
   И она еще сильнее заливалась слезами.
   6
   Они очень любили друг друга. Миша Марков так хотел окружить заботами и нежностью Оксану! Ведь она, бедняжка, совсем-совсем одна на белом свете! Миша должен заменить ей и мать, и отца, и братьев. Хотя у него у самого было мало житейского опыта, все же он брал на себя роль старшего, рассказывал, что такое Петроград, объяснял, как ездят в трамваях, советовал не робеть. Оксана воспринимала все, что он ей говорил, восторженно и благоговейно: какой он умный, все-то он знает, обо всем может рассуждать!
   Оксана, со своей стороны, готова была сделать все, чтобы ему было хорошо. Миша слабо сопротивлялся, но она с таким наслаждением стирала его рубашки, с таким торжеством сама отыскала рынок, сама покупала продукты, сама варила обед!
   Так и образовалось само собой, что Оксана мыла полы, стирала, стряпала, бегала в булочную, а Миша ходил на рабфак, в литературную студию и, придя домой, с аппетитом поедал картошку с постным маслом и подробно рассказывал, что видел и слышал за день, какой умный у них "руковод" в студии, что такое ассонанс и что такое новелла.
   Оксана не довольствовалась тем, что взяла на себя все заботы по дому. Она выпытывала, что Миша любит, чего не любит, старалась найти у него капризы и причуды.
   - Миша терпеть не может холодный чай, - с гордостью докладывала она Надежде Антоновне. - Мише не нравится хлеб из ближней булочной, так я хожу в ту, за углом, бывшую Лора... Миша говорит, надо стирать стиральным порошком, а то белье пахнет мылом.
   - Почему вы нигде не учитесь? - спросила Оксану Надежда Антоновна. У вас какое образование?
   - Что вы! Когда же учиться? - удивилась Оксана. - Миша приходит когда в пять, когда в семь...
   - А хотя бы и в десять! И вы приходите в десять. А потом: я вас ни разу не видела с книгой. Обязательно читайте! Вы приглядитесь: все сейчас читают - в трамваях, в парках - повсюду. А питаться можно и в столовой, ничего страшного.
   - Что вы! Миша терпеть не может столовых!
   Очевидно, Надежда Антоновна поговорила об этом и с мужем, потому что он однажды предложил:
   - Не хотите ли устроить Оксану на работу? Есть место секретарши в Государственном издательстве.
   Марков удивился:
   - А вы думаете, что ей надо работать? Разве, когда я стану писателем, мы не проживем на мой гонорар?
   Логично? Ведь можно прожить вдвоем на гонорар писателя? (Хотя неизвестно еще, получится ли из Маркова писатель...)
   И вдруг, как гром среди ясного неба: письмо от Ольги Петровны. На первый взгляд она ничего особенного не писала. Рада, что у Миши и Оксаны бодрое настроение, рада, что они живут в таком замечательном городе, благодарит, что пишут и не забыли о ней и Григории Ивановиче. И так, вроде как между прочим, спрашивает, все ли письма доходят? Что-то ни в одном письме от них не сообщается, а где же учится Оксана и каковы ее успехи.
   Ольга Петровна даже не допускает мысли, что Оксана нигде не учится и состоит при Мише в роли стряпухи и прачки! Ольга Петровна скорее готова предположить, что не дошли некоторые письма. В этом и заключалась вся сила удара. Ольга Петровна не писала "ай-ай, как нехорошо", а все только говорила о неполадках на почте: ну как это так - очень важные сообщения, и вдруг письмо где-то запропало! Ох уж эта почта!
   Казалось, в письме никаких упреков, никаких наставлений... Миша несколько раз внимательно и придирчиво прочитал от строки до строки письмо... Уж не сообщили ли ей что-нибудь Крутояровы? Вот, мол, как исполняется ваш наказ, дорогая Ольга Петровна! Марков сделал из Оксаны домохозяйку! Вот, оказывается, каковы ваши хваленые котовцы!..
   Миша словно прозрел. Ему представилось, с каким сожалением смотрит на него Григорий Иванович Котовский, как неодобрительно покачивает головой Ольга Петровна: "Не оправдал надежды, подвел, осрамил! По старинке семью строит, не по-советски!"
   Живой пример перед Мишей: смотри и учись, какие замечательные отношения у Котовских. Да, Ольга Петровна ведет все хозяйство, умеет так засолить огурцы, что пальчики оближешь. Но Ольга Петровна - врач, у нее большая общественная нагрузка. Мало того - она успевает растить, воспитывать многих и многих, недаром же котовцы зовут ее мамашей.
   А как поступил Миша? Вывез из разоренной расстрелянной деревни умную, способную, красивую девушку, можно сказать, спас ее, а для чего? Не для того ли, чтобы она теперь белье ему стирала?
   Подумав об этом, Миша немедленно перевернул все вверх дном. Примчался домой, а Оксана как раз с увлечением, с превеликим усердием раскатывала тесто. Она была счастлива, она так любила своего Мишеньку! Она только и думала, чем бы его накормить вкусненьким, какой бы сюрприз приготовить к его приходу, и очень огорчалась, если он сюрприза не замечал, занятый своими мыслями и делами.
   - Стряпаешь?! - влетел в кухню Марков. - Хороша, нечего сказать! Полюбуйтесь на нее!
   - А что? Що зробылось?
   - "Зробылось"! То зробылось, что тебе не пампушками меня угощать, а в морду мне дать!
   Оксана не могла понять, что он говорит, почему сердится, чем она не угодила. Она стояла, опустив голову, и машинально сковыривала тесто, прилипшее к рукам. Лицо и волосы у нее были в муке, в другую минуту Миша бы досыта над ней посмеялся. Но сейчас Миша был серьезен.
   - Чего же ты молчишь? - продолжал он. - Возмущайся! Я оказался последним подлецом, мне стыдно будет в глаза посмотреть Григорию Ивановичу!
   - Что же ты наделал? - всполошилась Оксана. - Говори уж, сознавайся во всем!
   - То наделал, что окончательный домострой у нас получился!
   - Який домострой?
   - А как же? Для того ли я привез тебя в этот город, чтобы буржуазно угнетать и эксплуатировать, как последний сукин сын - буржуй? Нечего сказать: котовец!
   - Як же ты меня угнетаешь?
   - Очень просто: угнетаю, и все! И еще - извольте полюбоваться гимнастику по утрам делаю, пока ты поджариваешь яичницу с колбасой... Упражнение номер первый - встаньте прямо, раздвиньте ноги на уровне плеч, начинаем! Содействует развитию грудной клетки, укрепляет брюшной пресс! А не угодно ли, господин муж, глубокоуважаемая персона Марков, сбегать на Сытный рынок за картошкой? Очень содействует развитию бицепсов и развивает инициативу! Не желательно ли вам подмести пол - это укрепляет брюшной пресс и вместе с тем успокаивает совесть! Какой дурак выдумал, что стирка белья - женское занятие? Это типично мужское занятие, стиркой занимался даже Мартин Иден, что не помешало ему стать писателем!
   Оксана слушала, с ужасом смотрела на Мишу и только всплескивала руками:
   - Ой, матенько! Дывись, як вин расходився! Що ж це таке?
   - Подведем итоги! - ораторствовал Миша. - Отныне белье стираю я, а ты его утюжишь, пол подметаю я, а ты вытираешь пыль с предметов домашнего обихода, постель заправляю я, а ты пришиваешь пуговицы. На рынок ходим вместе, стряпаем по очереди.
   - Ой, матенько!
   - А еще лучше - стряпню отменяем, питаемся в столовке, а постель вообще можно не заправлять, все равно вечером опять ложиться!
   - Ой, матенько!
   - И наконец, сам напрашивается вывод: ты поступаешь в медицинский институт и, кроме того, ходишь со мной в Литературную студию! Точка. Таким образом, из тебя получится новая Ольга Петровна - выдающийся врач, образованная, передовая советская женщина, а из меня - пусть хоть не Котовский, а восьмушка Котовского. И то будет славно, и то я буду предоволен!
   - Ты, мабуть, сказывся? То Котовский, то Ольга Петровна, а то мы с тобой! Сравнил!
   - А что! Погоди, у нас вырастут еще такие люди - весь мир разинет рот от удивления! И Григорий Иванович тоже говорил, помнишь? Ведь новое общество - это не то что старое! Смотри, сколько еще после революции лет прошло? А у нас уже построена крупнейшая в мире широковещательная радиостанция! А Волховстрой? А разве не начали мы выпускать свои тракторы? Нашему поколению не раз еще придется говорить: "Крупнейшая в мире", "Самая мощная в мире"! А еще - чем черт не шутит, когда бог спит, - может быть, я напишу роман, который прогремит на весь мир и откроет новую эпоху в литературе?!