Четвериков Борис. Котовский (Книга 2, Эстафета жизни)

   Рябинин бродил, как неприкаянный, по огромной безмолвной квартире. Не пойти ли гулять? Говоря откровенно, ему опротивел Париж, с его пустопорожней болтовней и неинтересными притонами, с его птичьим рынком на набережной De la Cite, с птичьей политикой, птичьими нравами и птичьими глазками проституток. Его раздражало все: и русские кабачки, и Наталья Лысенко на кинорекламах, и нудные споры, кто лучше - Кирилл Владимирович или Николай Николаевич. Все тут омерзительно. Климат дрянной. Людишки мелкие. Герб Парижа - корабль. Только куда он плывет? Чего стоят одни продавцы устриц, креветок, каштанов, порнографических открыток и "petites filles"!
   "Да, я люблю Россию, - размышлял Рябинин, любуясь коллекцией расписных матрешек, палехских шкатулок, ярмарочных свистулек, резьбой по кости - кустарными русскими поделками, приобретенными за бешеные деньги. Но что такое Россия? И люблю ли я русский народ? Смотря какой. Русский народ с красными флагами? Сидели бы, делали палехские шкатулки!"
   Эти мысли Рябинин переворачивал так и сяк, постоянно к ним возвращался, и они ему осточертели не меньше, чем парижские устрицы. Все было ясно. Россию любит, коммунистов ненавидит. Стоит ли толочься на месте? Допустим, что так. Россию любит, коммунистов ненавидит. Успел вовремя ретироваться и не побывать на Лубянке. И все. Слава богу. Tout est bien, qui finit bien...*.
   _______________
   * Tout est bien, qui finit bien - все хорошо, что хорошо
   кончается (франц.).
   Заметив, что "французит", за что сам же постоянно шпыняет сыновей, Рябинин рассвирепел, выругался (на этот раз по-русски) и решительно направился в столовую.
   В доме на правах экономки была такая Анастасия Георгиевна, из бывших.
   - Покормите меня, - обратился к ней Рябинин, делая вид, что ничего нет особенного в том, что он в такой день садится за стол один. - Нет чтобы напомнить, что пора ужинать!
   - Я думала, Сэргэй Стэпаннович... - начала было она (от ее прошлого у нее ничего не осталось, кроме этого, как она воображала, французского прононса).
   - Не знаю, что вы там думали. Распорядитесь, чтобы подавали.
   В этот самый момент раздался звонок. Рябинин так и просиял. Против воли на лицо наползала глупейшая счастливая улыбка. Пробовал хмуриться, ничего не получалось.
   "Примчались-таки мальчишки! Сейчас начнут оправдываться, совать мне сувениры и рассказывать, как сэр Детердинг двигал вставной челюстью и призывал их к войне с коммунизмом. Ну, и задам же я им перцу, паршивцам!"
   - Господин фон дер Рооп, - доложила горничная.
   Рябинин опять выругался, но по-французски:
   - Canail sot espes! Что надо этой немецкой обезьяне? Не слишком ли он теряет представление о расстоянии между нами, чтобы запросто лезть в мой дом?
   И все-таки Рябинин сказал стереотипное:
   - Проси.
   Уж очень ему тоскливо было ужинать в одиночестве.
   2
   Фон дер Рооп прежде всего рассыпался в извинениях:
   - Если бы не исключительные обстоятельства... Если бы не известие о вашем отъезде... Сознаю, что с моей стороны слишком смело... - и так далее, и так далее.
   Затем начались комплименты:
   - Какое великолепие! Какой вкус! Буквально музей! Бог мой! А коллекция! Надо отдать справедливость - русские большие мастера. А это кто? Коровин? Во Франции его не понимают. Какие смелые мазки, какая игра тонов!
   Рябинин подумал не без ехидства:
   "Когда дурак вас похвалит, он не кажется уже вам таким глупым. Верно подмечено. Вот и фон дер Рооп мне начинает нравиться".
   И неожиданно для себя пригласил посетителя отужинать.
   Новые возгласы восторга и удивления:
   - О-о! Столовая... это сказка! Билибин! Честное слово, Рерих и Билибин! Но что я вижу: такой стол... Кажется, я все-таки не вовремя? Вы кого-нибудь ждете?
   - Особенно никого. Сегодня праздник в Ecole normale, решил порадовать мальчиков.
   - Ах так? Приятно. Польщен. Мне просто везет.
   "Вот и Ecole normale пригодилась", - подумал Рябинин. А вслух пояснил:
   - Они придут очень поздно, когда мы уже будем спать-почивать. Молодежь, знаете ли! Они еще зайдут по пути домой в два-три ночных бара. Словом, это не должно нас беспокоить.
   Говоря это, Рябинин все еще надеялся, что сыновья, хотя и с запозданием, придут. Вот тут-то и пригодится этот "фон". Они увидят, что никто их не ждет и за них не волнуется.
   Минуты шли. Их с важностью и неторопливостью отсчитывали огромные часы в столовой, массивные, похожие на великолепное надгробие, под которым погребены останки времени.
   "По-видимому, они совсем не придут... Щенки! Вертихвосты! Хотя бы позвонили!"
   Рябинин снова свирепел. Щеки его стали малиновыми. Он жевал, кхекал, кряхтел и орудовал ножом и вилкой так, будто кромсал своего врага.
   Что-то ему показалось не так, что-то не так подали, он швырнул салфетку, оскалился, но заметил взгляд фон дер Роопа, сдержался и только тихо зарычал.
   - Да-с, господин фон дер Рооп... М-м-да. Сегодня будем говорить без переводчика, не так ли?
   Фон дер Рооп всплеснул руками, изобразив, что принял эту шпильку как забавную шутку.
   - Пфе... пфе... Клянусь, хорошо сказано. О да! Совсем без переводчика. И почему бы нам не говорить по-русски? Мы оба русские и оба в изгнании.
   Отплатив таким образом щелчком за щелчок, фон дер Рооп и глазом не моргнул и продолжал восторгаться:
   - О-о! Пфе-пфе! Тогда сначала я немножко притворялся, что не понимаю по-русски, потом вы немножко притворялись, что не знаете немецкого языка. Это очень смешно!
   - Вы хотели сказать, мы оба родились в России, а не хотели сказать, что мы оба русские, - поправил Рябинин. - Ведь если кошка окотилась в конюшне, нельзя же утверждать, что котята лошади.
   Замечание было справедливо, хотя и не слишком любезно. Однако фон дер Рооп пропустил его мимо ушей. Он пришел не для того, чтобы ссориться. Он точно установил, что Рябинин - один из самых состоятельных русских эмигрантов. А так как он и один из самых яростных врагов коммунизма, то они могут найти общий язык.
   Кто бы ни приходил к Рябинину, первой мыслью его было - не хотят ли попросить денег. У всех у них на уме деньги. Тогда только и вспоминают о Рябинине, когда приспичит. Говорят, бедный имеет мало, скупой того меньше. Рябинин не был скуп. Но он терпеть не мог швырять деньги на ветер. Если давал, значит, считал выгодным, пусть выгодным не в узком смысле слова, но в каком-то отношении полезным для себя.
   Ротшильду приписывают слова, что недостаточно любить деньги, надо, чтобы и деньги любили тебя. Деньги любили Рябинина. У него их было слишком даже много. Рябинин жил в убеждении, что так оно установлено природой, деньги считал своей добродетелью и, как творец вселенной, взирая сверху, награждал праведных, лишал своей милости неправедных, вершил страшный суд.
   Все у него подчинено мысли, что он безошибочен, что он вправе управлять судьбами людей. Он избранник, а смотрите, как прост в обращении! Как скромен в личной жизни!
   Рябинин стремится говорить только по-русски: ведь он - русский бог. Что? Для капитала не существует национальных границ? Неправда, капитал разбирается, где чужое, где свое. Свое он присваивает, чужое заглатывает. Деньги - заядлые политиканы, в том-то и дело.
   Рябинин во всем подчеркивает, что он русский, русский. Любит русские простонародные выражения, другой вопрос, искренне ли, но утверждает, что нет для него ничего вкуснее, как русские щи да каша: щи да каша - пища наша. Он и носил в былое время в Петербурге русскую косоворотку, сапоги со скрипом, щегольской купеческий кафтанец, а зимой как прокатит по Невскому в шубе на лисьем меху с бобровым воротником, в бобровой шапке с бархатным верхом - все знают: Рябинин.
   Обычно же ходил пешком, хоть и рысаки у него отменные и машины лучших заграничных марок. Церковь посещал, но больше для форсу. Он чуточку играл в простачка, в Тита Титыча, при всей своей образованности.
   Как переехал в Париж, эти причуды пришлось свести до минимума, чтобы не прослыть чудаком. После домашних сцен махнул рукой и на детей: они уже говорили по-русски с ошибками и заметным акцентом. Иностранцы!
   Так шаг за шагом сдавал одну позицию за другой. Остались в утешение одни ярмарочные матрешки, как у экономки Анастасии Георгиевны ее произношение в нос. Одиночество! Даже Сальникова нет с его цинизмом. Даже Бобровников уехал, не с кем о бескровном вторжении потолковать. Соратников по Торгпрому Рябинин недолюбливал: ни ума, ни воображения. Дерьмо. Вот и докатился, можно сказать, до ручки, в день шестидесятилетия сидит один с этим, прости господи, представителем "высшей расы".
   Эти безрадостные мысли промелькнули у Рябинина, пока он подкладывал себе на тарелку маринованных грибов.
   - Ну-с, - произнес он наконец, охотясь за ускользающим грибом, - о чем будем говорить? О Ницше? О разведении блондинов? Читал, читал сочинение Германа Бальтцера! Чувство любви - гуманитарное суеверие, женщина - родильный агрегат. Создать случные пункты, взять на учет белокурых девушек и выводить от них белокурую породу, скрещивая их с брюнетами.
   - Вы все шутите, - сдержанно отозвался фон дер Рооп, - а мне хотелось бы говорить о серьезных материях и с предельной откровенностью, какая только возможна между единомышленниками и деловыми людьми.
   - Какие уж шутки! Вы говорите так, словно это я издал книгу Бальтцера "Раса и культура". А ведь издали-то ее вы. Или еще один шедевр: "Давать образование неграм - преступная насмешка..."
   - У вас завидная память. Но об этом ли надо говорить в исторический момент, переживаемый нами?
   - Все моменты - исторические. Например, этот процесс фальшивомонетчиков у вас в Германии...
   - Что же в нем исторического? Обыкновенное уголовное дело. Грузинские меньшевики Карумидзе и Садатирашвили изготовили целые кипы фальшивых советских червонцев...
   - И все? И это вы призываете к предельной откровенности? А как же быть с внезапной смертью генерала Макса Гофмана? Не следует лгать больше, чем это вызывается необходимостью!
   - Не отрицаю, Гофман был замешан, как и сэр Детердинг.
   - Кто еще?
   - Если вы знаете, зачем же спрашиваете?
   - Замешано верховное германское командование?
   - Возможно. В общем, дело замяли, признали, что соучастники действовали по бескорыстным политическим мотивам и заслуживают оправдания.
   - Вот и говорите после этого, что деньги - не квинтэссенция политики!
   - Именно потому я и удивлен, что вы держите деньги мертвым капиталом. Скрепя сердце, новая Германия, мы, нацисты, берем деньги у Америки. Кто знает, не настанет ли пора, когда мы схватимся с заокеанскими акулами... Но сейчас деньги приходится брать - вы, например, ведь не даете? Приходится использовать Америку для своих целей.
   - Все воображают, что кого-то использовали. Америка рассчитывает стравить Германию с Россией и обескровить обе стороны. Англия и Франция давным-давно заключили L'accord Franco-Anglais относительно разделения зон влияния после захвата России: Англия получает кавказскую нефть и Прибалтику, Франция - Донбасс и Крым...
   - Донбасс? Как бы не так! - взметнулся фон дер Рооп и даже перестал жевать. - Любят они, чтобы чужие дяди доставали им каштаны из огня! Посмотрим, как они заговорят, когда германские войска хлынут на русские равнины! Тогда и разберемся, где чья зона!
   - Я слышал, опять решили отложить начало войны?
   - Будто бы французы еще не готовы. Вранье! Сэр Детердинг категорически заявил, что война начнется летом тридцатого года.
   - И конечно, это будет уже не бескровное вторжение? - усмехнулся Рябинин, вспомнив о романе Бобровникова.
   - О нет! Крови будет много, - оживленно возразил фон дер Рооп. Сейчас как раз и стоит на повестке задача о механизации убийства. В старину, чтобы казнить одного, воздвигали помост, наряжали палача в красную рубаху, пригоняли на площадь войска, выстраивали караул, приказывали барабанщикам отбивать дробь - и тогда только отрубали одну-единственную голову. Теперь будет не так. Совсем не так! О-о!
   Рябинину показалось странным необыкновенное оживление фон дер Роопа. Он посмотрел внимательнее и понял: фон дер Рооп был пьян.
   3
   В конце 1929 года все было наконец утрясено, согласовано, вот-вот должны были все капиталистические страны обрушиться на Советский Союз, оставалось утрясти кой-какие разногласия.
   - Освобождение России может произойти гораздо скорее, чем мы все думаем! - вещали заправилы политической жизни.
   Дивизии были укомплектованы, дула орудий наведены...
   И вдруг из-за океана прилетели потрясающие сообщения, которым никто не хотел верить: там, на Уолл-стрит, на Нью-Йоркской бирже, голубые экраны взбесились, выскакивающие на них значки и цифры вышли из повиновения, все рушилось, все падало, разлеталось на куски. Лопались банки, разорившиеся фабриканты пускали пулю в лоб или выпрыгивали из окна, выбирая повыше небоскребы.
   Рябинин только что прочитал в "Нью-Йорк таймс" заявление президента "Нейшнл сити бэнк", что положение в США является фундаментально прочным, и, представив при этом самодовольную жирную физиономию банкира, подумал с раздражением: "Вам-то что! Вы и в ус не дуете!" И вдруг - все полетело вверх тормашками!
   Рябинин внимательно следил за газетами. Недурно бы сейчас взглянуть на главный зал биржи сверху, с галерки, куда пускают широкую публику. Любопытное зрелище - поглазеть на ошалелых, вытаращивших глаза, что-то выкрикивающих, мечущихся около стоек, топчущих обрывки бумаг биржевых игроков, на выносимые оттуда трупы разорившихся самоубийц.
   Продано в один день тринадцать миллионов акций!
   Продано в один день шестнадцать миллионов акций!
   Застрелился Кребс! Знаменитый Сидней Кребс! Покончил с собой Ричард Рамсэй!..
   Кукурузу зарывают в землю! Кофе пускают на растопку печей! Транспорты рыбы выбрасывают обратно в море!
   - Это все, - мрачно говорил Рябинин, откладывая газету. - Мир сошел с ума.
   Кабинет Гувера - правительство миллионеров, как его именовали, совещался. Давно ли Гувер провозглашал "вечное просперити"? Где оно, вечное просперити? Кризис перекинулся и в другие страны. Сам Бенито Муссолини вопит. Американский биржевой крах он расценивает как взрыв бомбы.
   - Мы поражены не меньше, - вещал он, - чем был поражен весь мир смертью Наполеона.
   Прочитав эту фразу, Рябинин спросил:
   - При чем тут Наполеон?
   Гораздо более встревожили Рябинина мрачные прогнозы директора английского банка Монтегю Нормана: в этом банке лежали деньги Рябинина. Но в конце концов все эти бури его мало касаются. Море бушует, а его шхуна прочно сидит на мели.
   Когда к Рябинину в дом ворвался растрепанный, полупомешанный, с мутными глазами все тот же фон дер Рооп, Рябинин не только не пригласил его к ужину, но еле поздоровался и не предложил сесть.
   - Я вас слушаю.
   Фон дер Рооп без всякого приглашения упал в кресло:
   - Я погиб. Я разорен.
   - Вот как? И вы были настолько любезны, что пришли сообщить мне об этом?
   Фон дер Роопа не образумили ни ледяной тон, ни жестокие реплики. Он был невменяем.
   - Господин Рябинин! Мне не к кому больше обратиться... Спасите меня! Под любые проценты!.. Я из осторожности, не зная, что ждет еще Германию, вложил капиталы в одно итальянское предприятие. Оно лопнуло. Но есть еще шанс сохранить его... Господин Рябинин!..
   - Я не совсем понимаю, при чем тут я. Даже если бы мы были родственниками. Но мы и не родственники, насколько я знаю.
   Наконец до сознания фон дер Роопа дошли слова Рябинина. Он бы разразился упреками, проклятиями, но у него не было сил и на это. Он встал, повернулся и, пошатываясь, побрел к двери.
   - Больше этого господина не впускать. Надеюсь, вы его запомнили?
   Только сейчас понял Рябинин, как ненавидит этого человека.
   Когда закрылась дверь за этим прогоревшим коммерсантом, Рябинин сначала радовался, самодовольно посмеивался, припоминал подробности разговора, а главное, свои реплики. Они казались Рябинину верхом остроумия. Рябинин уж так-то был доволен, что отбрил этого "фона"! Вот бы рассказать кому-нибудь, как все это произошло! Вот бы посмеялись!
   Рассказывать, оказалось, некому. У Рябинина не водилось друзей. А теперь даже собственные сыновья - и те нос задрали. Вот и верь после этого, что яблоко от яблони недалеко откатывается!
   Настроение Рябинина резко упало. Особенно было ему досадно, что не на ком сорвать злость, некому ни пожаловаться, ни поплакаться.
   "Поплакаться?! - все больше распалялся Рябинин. - Ну нет, этого они от меня не дождутся!"
   "Они" - это, конечно, сыновья с их чертовой Ecole normale, в которой они пропадают.
   И Рябинин, расхаживая по пустынным залам своей огромной квартиры, придумывал самые изощренные козни и каверзы, какими он отомстит неблагодарным детям.
   О дальнейших поступках Рябинина было немало пересудов. Многие были даже склонны объяснять все это или старческим слабоумием миллионера или состоянием аффекта.
   В самом деле, ну к чему было покупать какой-то там остров, затерявшийся в водах Тихого океана?
   Конечно, экстравагантных выходок архимиллионеров и без того предостаточно. Все бульварные газеты переполнены описанием то безумной роскоши пиршеств известных магнатов, то перечислением самых невероятных причуд. Чего стоят одни модные мастерские, салоны, парикмахерские, специально обслуживающие болонок и фокстерьеров богачей! А баснословные цены конюшен и прогулочных яхт?
   Очевидно было одно: Рябинин во что бы то ни стало хотел растратить свои миллионы, ничего не оставив в наследство сыновьям.
   Сначала выходки Рябинина доставляли богатый материал журналистской братии. Но затем и они сбились с толку.
   Ходили слухи, что Рябинин на необитаемом острове строит православный храм, точную копию московского храма спасителя. Ходили слухи, что в этом пустом храме непрерывно будет идти богослужение, а колокол, которого никто, кроме акул, не сможет услышать, непрерывно будет звонить.
   Почтительный и одновременно наглый поверенный в делах Рябинина сказал:
   - Вот, как говорится, и сон в руку: то вы пустили слух, что уезжаете на Алеутские острова, чтобы не одолевали визитеры, а теперь, видимо, всерьез решили проветриться?
   - Теперь всерьез. Потянуло на экзотику. Хочу, чтобы тропики, обезьяны, апельсины всякие. Это в нашем русском характере есть: грешим-грешим, а потом в монастырь ударимся да в схимники. Вот если бы кто воевать с Германией стал, составил бы я дарственную на энную сумму, чтобы на нее изготовили парочку снарядов и пустили их в некоего фон дер Роопа. Прямой наводкой. В лоб. Ладно, пустое это. Выхожу из игры. А снарядов и без меня наделают.
   Но Рябинин не выходил из игры. Известно, что он оставил миллион "тому, кто когда-нибудь ворвется в красную Москву во главе войска". Оставил и сказал с досадой:
   - Пропал миллион. До сих пор не сумели, так уж, видать, и дальше не получится.
   Еще вложил крупную сумму в издательское дело - для расходов на выпуск пасквильных сочинений, унылых и непригодных для чтения, но предназначенных, как уверял Рябинин, "для изничтожения всех коммунистов на земле"...
   Затем, считая, что все выполнил, и сам Рябинин исчез. Сыновья пробовали его разыскивать, но безуспешно.
   4
   В эти дни последнюю ставку делал и Гарри Петерсон.
   Все началось как будто с пустяка - с нервного расстройства. Доктора уверяли, что ничего особенного, просто переутомление. И все, кто знал Гарри, говорили, что он отлично выглядит, что у него прекрасный цвет лица.
   "Может быть, цвет лица и прекрасный, - думал Гарри, - но самочувствие препакостное и хандра".
   Стал принимать какие-то патентованные пилюли. Взял за правило прогуливаться. Вскоре выкинул за окно пилюли и прекратил прогулки.
   "Хандра у меня от бездеятельности. Сколько средств, сколько изобретений - и какие плачевные результаты!"
   Служащие "оффиса" жаловались, что с шефом стало трудно работать. Он стал придирчив, раздражителен, а главное - никому не доверял и всех в чем-то подозревал.
   - Вы говорите, что сами лично побывали в Москве? А как вы переходили границу? - придирался он. - А почему вы не повидали дядю Коку? Ах, арестован? А от кого вы узнали, что он арестован?
   Ночами ему было особенно тошно. Гарри лежал с открытыми глазами и вглядывался в темноту. В последнее время он стал плохо спать. Не помогали никакие снотворные. Он стал избегать спиртных напитков, зато пристрастился к кокаину. Однако это увлечение его пугало. Ведь так можно сойти с ума.
   Сколько он уже лежит не засыпая? Час? Два часа? Или несколько минут? Чего проще - зажечь свет и посмотреть на часы. Но у него появился странный разлад с самим собой. Примет решение - и медлит. Изменит намерение, а потом все же поступит так, как думал раньше. И еще - выработалась привычка некоторые слова произносить вслух и как бы разговаривать с самим собой.
   Вот и сейчас Гарри Петерсон вслух произнес:
   - Все дрянь. Все.
   Произнес и засмеялся. Но тут же ему стало не по себе, ему не понравился свой смех, ему показался страшным свой смех. Однако он не удержался и снова произнес внятно, с упрямой настойчивостью:
   - Я сказал, все дрянь. Кто дрянь? Люди.
   Гарри Петерсон стал размышлять о своей жизни. Да, надо признаться, жизнь не удалась. Кто виноват? Во всем виновата одна Люси. Да, и она, и все остальные.
   Гарри Петерсон поймал себя на осторожной юркой мыслишке: а что, если эту самую Люси... Почему бы нет? Даже нанимать не надо, это охотно выполнит любой из его агентов? Чик - и готово. Вот ведь могу я поступать так, как хочу. Хотелось мне опять произнести вслух "чик - и готово", однако я не разрешил себе произносить вслух "чик - и готово" - и не произнес!
   Гарри Петерсон подробно рисует перед собой всю эту картину: вот он посылает своего агента, агент знакомится с Люси, проникает в ее дом, втирается в доверие, затем находит удобный случай, чтобы подсыпать ей в бокал вина этакое - ха-ха! - сильнодействующее снотворное... от которого не просыпаются...
   А собственно, зачем? Пусть себе живет! Если честно сказать (а он может сам себе честно, совсем честно, начистоту сказать) - дело вовсе не в Люси. Да и нужна ли ему Люси? Что ему, женщин не хватает?! Не выдумал ли он всю эту мерихлюндию: любовь, брак, старинный княжеский род, родовое имение?.. На черта ему нужна Люси, пропади она пропадом вместе со своей стервой, молодящейся ведьмой-мамашей!
   Гарри Петерсон все больше распаляется, наливается ненавистью, злобой и некоторое время выискивает самые отвратительные ругательства, самые гнусные выражения, самые оскорбительные эпитеты по адресу своей бывшей жены. И не сразу замечает, что всю эту грязную ругань опять-таки произносит вслух, даже выкрикивает ее, даже визжит при этом.
   Вспышка утомила. Некоторое время Гарри лежит неподвижно, в полузабытьи.
   "Не думать. Не думать. Спать!" - приказывает он себе и тотчас, вместо того чтобы спать, начинает думать, думать, перебирать в памяти все подробности своей непрекращающейся ожесточенной борьбы с неким многоликим, многоголовым, все растущим, разрастающимся, все больше набирающим силы врагом - с коммунизмом. Вот чему посвящена жизнь Гарри Петерсона. И сколько усилий, сколько планов, сколько кровавых затей!
   Гарри пристально смотрит в темноту.
   Вот что истрепало мне нервы! Переходы от надежды, от предчувствия полного успеха к полному отчаянию и разочарованию... Другие люди живут обыкновенной, простенькой, как дешевые обои, жизнью: женятся, заводят детей, служат, торгуют, гастролируют, изобретают... и еще - ходят в кино, в гости, путешествуют, дают чаевые, соблюдают режим в санаториях... А что он? Гарри Петерсон? Он изо дня в день встречается с наемными убийцами, шпионами, авантюристами... осторожно выведывает... дает задания... знает всю подноготную, все тайные сговоры и интриги, всю засекреченную международную возню... Он знает о таких злодеяниях, о таком предательстве, что давно утратил веру в искренность и человечность, в хорошие побуждения и честные поступки. Он подозревает всех. Он принюхался к запаху крови. Он воспринимает расправу, резню, смуту, науськивание одних на других - все, что служит его затее, - какой-то сатанинской шахматной игрой.
   - Скажите, а кому можно верить? - отбросив всякую осторожность и осмотрительность, снова вслух спрашивает Гарри Петерсон. И даже обращается к себе на "вы".
   Хе-хе! Вчера он встречался опять с этим немцем. Они сидели в кафе, разумеется, в отдельном кабинете, и каждый из них, разумеется, позаботился, чтобы их не могли подслушать. Фон дер Рооп говорил исключительно парадоксами. Он уверял, что правда - понятие условное и у каждого своя правда, что правильность любой политической идеи вообще недоказуема и никакого значения не имеет, противоречиво ваше учение или содержит зерно истины.
   - Поменьше научных обоснований! - кричал, вытаращив глаза, фон дер Рооп. - Поменьше логики! Не забывайте, что народ - дурак, накачивайте его, воздействуйте на настроение толпы, взвинтите - и толпа ринется за вами!
   Гарри Петерсон слушал, невыразительно улыбался, а сам думал:
   "Тебя, милый мой, интересует другое. Тебе хочется, чтобы Америка, Англия, Франция и вообще любой добрый дядя помогли тебе встать на ноги, окрепнуть, а тогда ты под соусом борьбы с коммунизмом заодно сожрешь и нас. Все ненавидят всех. Господину фон дер Роопу нравится, что я специализировался на подрыве мощи Советской России. Фон дер Рооп тоже хочет ее гибели. Он мечтает завоевать Советскую Россию, поэтому старается внести раздор, усыпить подозрительность, развалить сельское хозяйство, использовать там каждую страстишку, каждую порочную наклонность - но с какой целью? Чтобы стать самым сильным и поработить весь мир. Пой, ласточка, пой! Гарри Петерсону все эти ходы вот как известны-переизвестны. Но ради чего? Конечно уж, не для того, чтобы, черт возьми, русская нефть, русское железо, русский хлеб помогли этому пивному выскочке, этому тупоумному фон-баронишке прижать к ногтю могущественные Соединенные Штаты! Мы еще посмотрим, кто кого!"