Чигринов Иван. Плач перепелки

   Когда спустя несколько лет вернулся в Веремейки, то носил уже на гимнастерке орден Красного Знамени. Тогда это был, может, третий человек с орденом на весь Калининский округ…
   Веремейки расстроились так, что солнце, выплыв из-за пригорка, на какое-то время будто ложилось на дорогу между крайними хатами посреди улицы. Могло показаться, что это даже не солнце, а огненный клубок, скатившийся откуда-то. Но время шло, клубок постепенно, будто с большим трудом, отрывался от земли, на глазах уменьшался, белел и становился похожим па солнце. Наконец солнце-клубок сворачивало, плыло до полудня вдоль деревни, снова поворачивало и останавливалось к вечеру в другом конце ее, но теперь уже не касаюсь земли — за озером начинался лес, и оно незаметно, как-то сразу скрывалось за ним.
   Сегодня солнце продиралось сквозь туман, как спросонья. Туман долго скрывал землю и небо на востоке, но вот он наконец будто встрепенулся, приподнялся над землей, и тогда солнечные лучи посеребрили росу, плотно лежащую везде, от пригорка до самой деревни. Можно было подумать, что солнце будет светить весь день. Но вскоре оно вдруг потускнело, хоть и сделалось еще более красным, даже багровым, словно намеревалось перегореть.
   Деревня постепенно пробуждалась. Поднимали и опускали деревянные бадьи на длинных очепах колодезные журавли — в Веремейках было четыре колодца, и все с журавлями, — и деревенские бабы, шлепая потресканными пятками но узким стежкам, уже сгибались под коромыслами, носили воду. Валил дым из труб. Хлопая крыльями, на пряслах распевали гологутские петухи.
   Денис Зазыба вышел во двор, когда солнечные лучи упали с вяза, что стоял на улице напротив хаты, и легли на большие тыквенные листья, которые на желто-зеленых косах выползали па дорогу из Прибыткова огорода. Небо над головой было чистым. Только с левой стороны, аккурат над озером, толпилась стайка белых облачков, которые чем-то напоминали разбежавшихся и чисто вымытых ярок.
   Минувшая ночь давала о себе знать: в голове шумело, как на пожаре; Зазыбу познабливало, несмотря на солнце, которое выплывало правым боком из-за угла хаты. За тыном пряталась в тумане пустошь, и Зазыбе казалось, что оттуда нестерпимо пахнет полынью.
   Спустя некоторое время на крыльцо вышла Марфа. Зазыба не повернулся к ней, и они так и стояли порознь, вслушиваясь в утро. Потом Марфа вздохнула, приблизилась к мужу и сказала:
   — Может, и нам что-нибудь закопать в землю? Прошлогодняя яма, где картошку хранили, не обвалилась, так новую копать не надо, только повыбрасывать из нее курап^[3]. Машину швейную туда, что ли? А то вдруг заберут?
   Зазыба на это с досадой махнул рукой.
   — Это еще неизвестно, то ли машину твою прятать, то ли самим втой яме хорониться. — Он хмуро помолчал и спросил: — А постоялица наша проснулась?
   — Ходит по хате. — Марфа так ничего и не спросила онезнакомой девушке. Зазыба только предупредил — говорить всем, что это племянница из Латоки.
   — Ты по-свойски с ней, — не меняя хмурого лица, посоветовал Зазыба.
   — Так ужо ж…
   Зазыба еще немного постоял, поводил глазами поверхтына, будто хотел отыскать что-то на пустоши, затем сошел с крыльца и подался на улицу.
   — А-а, Денис, — увидел его Кузьма Прибытков, тот сидел на лавочке возле хлева; пока Зазыба шагал через дорогу, Прибытков снял с круто витой веревки, которой был опоясан по холщовым штанам, хромовый кисет-каптур, растянул его, словно гармошку, сверху вниз и, нащупав пальцами лист рыжего табака, начал крошить мелкими дольками.
   — Ты это совсем не куришь? — спросил он Зазыбу, когда тот сел рядом на лавочку.
   — Не балуюсь.
   Прибытков закуривал не торопясь, аккуратно и долго, будто примериваясь, рвал от газеты на самокрутку, слюнил ее и дрожащими руками передвигал по нижней губе из уголка в уголок неспокойного рта.
   Зазыба, наблюдая за этим, усмехнулся:
   — Слабеешь, Кузьма!
   — Так… семьдесят годков небось.
   Но в свои семьдесят годков Кузьма еще имел лоснящееся лицо с большим, точно без хрящей, носом, покрытым чуть ли не от самых глаз тонкими, как корешки луговой травы, жилками.
   — Как думаешь, германец сегодня придет к нам? — пуская через нос первый негустой дым, посмотрел Прибытков на соседа.
   — Да уж как захочет.
   — И то правда, от Бабиновичей ему недалеко. Прибытков наконец хорошо раскурил самокрутку и сказал, пожалуй, самое странное, до чего не каждый мог теперь додуматься:
   — А я так думаю, что он и вовсе сюда не пойдет. — Он глянул на Зазыбу, будто чего-то ожидая от него, а потом принялся рассуждать: — Ну, за каким лешим ему идти к нам? В Бабиновичи, там ясное дело, что ни говори, а местечко, дорога большая есть, езжай себе хоть на машинах, нигде не загрузнешь. А что у нас? Домов богатых нет, дороги тоже не проложены. Словом, глухомань кругом, только волки да мы вот. Так нас, что ли, стеречь? Тогда и сторожей не хватит. Германия, она не то, что мы, мале-е-е-нькая… Ей с нами, если разум иметь в голове, так и связываться не стоило. Это где тот Хабаровск, а за Хабаровском тоже земля. Просто диву даешься, как он только посмел напасть. Это ж, если посчитать, так ихний один на наших трех или четырех…
   Зазыба поправил:
   — Четырех не будет.
   — Ну, нехай трех, — легко согласился Прибытков, — но попробуй уследи — даже трех зайцев и тех не уследишь, а тут люди.
   — Так людей, наверное, и он набрал, раз на Москву целит.
   — Москва, она как приманка. С войной на Москву ходили и в старину. Да все через нас, все через Беларусь. — Прибытков покачал явно в осужденье головой и продолжал: — Я так вот думаю иногды, что очень уж чудно размещена эта Беларусь наша, будто господь бог с умыслом ее положил так. Все через нас с войной на Москву, все через нас. Кажется, кабы кто перенес ее в другое место, так и нам бы лучше зажилось в одночасье. А земля хорошая, может, даже лучше, чем тот рай. Это ж подумать только, у других голод так уж голод, люди как мухи мрут, а у нас мужики только поопухали. И завсегда вот так — не кора, так ягода подоспеет, не ягода, так гриб вырастет, а там уж бульба пойдет, рожь высыплет, и человек как-то выбьется из беды, лишь бы не сидел сложа руки. Нет, не говори, земля наша взаправду райская, а вот же… — Старик потушил самокрутку — мол, великовата, за один раз не высосешь! — и положил ее рядом с собой на край лавочки. — Вот и Гитлер этот теперь… Сперва с дружбой лез, а потом и дружбу кобыле под хвост, и все такое прочее.
   — Играла кошка с мышкой…
   — Так, ей-право! Я и сам…
   Между тем распахнулось окно в хате Прибытковых и послышался голос Кузьмовой снохи Анеты:
   — Тата, бульба сварилась!
   Старик, наверное, этого и ждал. Опершись обеими руками о посох, он встал на ноги.
   — Может, и ты, Денис, не снедал еще, так хочешь? — Он посмотрел на крышу Зазыбовой хаты, усмехнулся: — Что-то бабы наши сегодня… позднятся… похоже, и в самом деле ждут германца…
   — Мужиков дома нет, так и роскошествуют, хоть выспятся.
   Щупая посохом землю, Прибытков пошел к себе во двор, обутые в лапти ноги — в свои годы он не мог их променять ни на какие сапоги! — ставил так, будто боялся наступить на что-то колючее. Зазыба подумал: верно, износился Кузьма!.. Но люди помнят еще, как Прибытков не очень давно шутя разгибал железную подкову, а когда-то походил с сыновьями почти по всему Забеседью — от Большого до Малого Хотимска. Почти все полы в хатах, построенных за последние тридцать лет в деревнях, были положены из его досок. Пильщик он был отменный и вечно ходил в опилках.
   Зазыба даже пожалел, что так сразу ушел Прибытков.
   Но в переулке как раз появился сын Гоманьковой Христины. Иван явно спешил, таща надетый через голову хомут из черной кожи. Видимо, парень бежал по улице, но приостановился, когда увидел в переулке Зазыбу, на какой-то момент даже растерялся, однако свернуть уже было некуда, и он, смущенный, что наскочил на заместителя председателя колхоза, перешел на другую сторону, хотя хата Гоманьковых стояла рядом с Прибытковой. Когда Иван приблизился, Зазыба спросил:
   — Это куда ж вы надумали ехать?
   — Н-не, мы не поедем, — испуганно уставился па Зазыбу парнишка.
   — Тогда зачем хомут?
   — А я его взял в конюшне! Там теперь берут кто хочет. Зазыба вздрогнул, как от неожиданного удара.
   — Ты вот что, — сказал он без особой злости, — неси назад, раз не поедете. — И чуть не бегом направился к конюшне па берегу озера. Пока шел по улице, понемногу успокоился, но уже у самых ворот, которые были открыты и в которых, толпясь, гомонили деревенские бабы, сжал пальцы в кулаки.
   — Здорово, — кивнул бабам.
   Те сразу притихли, точно увидели привидение, и расступились, давая Зазыбе дорогу.
   — Ну, чего вы сбежались сюда? — прикрикнул на них Зазыба.
   Кто-то сдержанно хихикнул. Тогда вперед выступила Кулина Вершкова:
   — Мы это, Евменович, па работу пришли, а тут…
   — Несите все на место, — сказал Зазыба.
   Бабы, пристыженные, бросились наперегонки в трехстенку, побросали на пол хомуты, седелки — все, что держали до этого в руках. Зазыба стоял в проходе конюшни, и на лице у него под кожей ходили желваки. Он мог всего ожидать от своих веремейковцев — где только ярмарка, и они всегда там, — но то, что видел сейчас, не укладывалось в голове. Выходило, стоит лишь отвести глаза, так сразу разнесут все колхозное по дворам. Утешением могло служить одно, что не было здесь мужиков.
   Через минуту к Зазыбе подошла та же Кулина Вершкова.
   — Это все Роман, — сказала она виновато, — он начал первый таскать к себе, даже телегу закатил во двор, а мы, глядя на него, тоже загорелись.
   — Какой там еще Роман? — недоумевающе посмотрел на женщину Зазыба.
   — Да Семочкин.
   — Его ж призвали?
   — А родимец его знает, — пожала она плечами. — Видим только, ходит по деревне, грозится колхоз распустить. А тут ни Чубаря, ни тебя.
   «Значит, Парфен тогда правду подсказывал, — вспомнил ночной разговор Зазыба. — Дезертировал Роман…» Он подобрал оброненные кем-то вожжи, отнес в трехстенку. Там, подпирая левым плечом косяк, действительно стоял Роман Семочкин. Глаза его так и смеялись, выпуская на волю задиристых чертиков. Зазыба приблизился к Роману. Все в нем возмущалось против этого человека.
   Раньше в Веремейках были два брата Семочкины — этот, Роман, старший, и Павлик. Но Павлика лет пять назад посадили за убийство кулигаевской Домны Ворониной. Убивали старую женщину они вдвоем. В Веремейках знали об этом. Кто-то видел их в ту ночь вместе, братья шли в Кулигаевку. А началось все с того, что вдруг у младшего Семочкина стала усыхать нога. И что ни год, то хуже. Роман возил брата и в районную больницу, и в областную, но доктора ничего не могли посоветовать. Тогда кто-то в Веремейках подсказал, что в Латоке есть шептуха, которая снимает такие болезни. Поехали к ней. Шептуха поглядела на ногу, покрутила головой — кто-то сушит. Братья начали думать, кто бы это мог. Перебрали по дворам все Веремейки, потом Кулигаевку с Мамоновкой. Наконец сошлись на Домне Ворониной. Вспомнили, что один раз, когда возвращались с ярмарки на Илью, отрясли ее сад. Известное дело, с точностью подсчитали годы, время как раз совпадало. Тогда шептуха посоветовала разрушить в Домниной хате дымоход, забрать оттуда землю со следом, которая должна была висеть в мешочке.
   В Кулигаевку Семочкины отправились ночью. Но подвешенной земли в трубе не нашли. Тогда они подступились к самой Домне. Просили, чтоб отдала след. В конце концов, обезумевшие, задушили старуху. Однако на суде, который состоялся в Крутогорье через несколько недель, Павлик взял вину на себя, сказал, что душил Домну один — пожалел семью женатого брата…
   Зазыба, обминув Романа, прошел в трехстенку. Там валялась разбросанная по земляному полу колхозная упряжь, и он принялся подбирать ее, вешать на большие деревянные гвозди, вбитые в просверленные в стене дырки.
   — Дорвался? — зло бросил Роману. А тот сказал, будто играя словами:
   — А что, нельзя?
   Тогда Зазыба подступил к нему вплотную.
   — Заруби себе на носу, в другой раз по рукам получишь! Семочкин презрительно усмехнулся:
   — Мое, потому и беру. Когда-то принес, следовательно, а теперь назад беру!
   — Тут не одно твое! Тут общее! Колхозное! И не тебе распоряжаться им!
   — Так и не тебе уже! — крикнул Роман. — Хватит, следовательно, покомандовал!
   — Ну, вот что, — вскипел Зазыба, — марш отсюда!
   — Ты не кричи, а то знаешь!..
   — Что — знаешь?
   — Руки неохота пачкать!
   — А то тебе привыкать?! — Зазыба помутневшими от злости глазами сверлил Романа. — Только не взяли еще тебя за шиворот! Но не думай, возьмут! Теперь пойдешь под трибунал, дезертир! Доберутся до тебя!
   — Кто, большевики? — визгливо спросил тот.
   — Не фашисты ж!
   — Не-е, — не своим голосом захохотал Роман, — товарищам-большевикам, следовательно, стало некогда. Они хоть бы себе спасение нашли за Уралом. — И открыто начал угрожать: — А тебе, Зазыба, я посоветовал бы придержать пока язык. Теперь суда нет. Придавит кто-либо, как клопа, и отвечать, следовательно, не надо. Лучше ходить не котом, а мышкой. И дезертирством не попрекать. Не один я, следовательно, сделал так. Вон вся армия разбежалась, так и дезертиры, по-твоему?
   — Ты армию не трогай. Армия отступила.
   — На заранее подготовленные, следовательно, рубежи? Так мы, солдаты, знаем, что это за рубежи!
   — Ничего ты не знаешь! Да и какой ты солдат! Может, прямо из военкомата удрал да спрятался на чердаке. Молись богу, что не догадались, а то бы скинули, как воробья киловатого. Был бы хорош!
   — Я уже вымолил свое у бога, теперь тебе надо молиться. Посмотрим, следовательно, как он тебе поможет, — оскалил зубы Роман и вышел из трехстенки с видом человека, которому что-то удалось.
   Он всегда был упрям, мог броситься даже с завязанными глазами на каждого, кто станет поперек, и потому Зазыбу немного удивило то, что сегодня обошлось так спокойно. Роман, наверное, хитрил, как зверь, который после неудачи обычно поджимает хвост лишь до первых кустов. Очевидно, настораживала его неопределенность — и немцев по эту сторону Беседи не видно, и красные, не иначе, далеко не отошли.
   «Все-таки зря не выведал тогда у Парфена Вершкова, — вспомнив опять ночной разговор, начал укорять себя Зазыба, — и совсем легко было все сделать: скажи лейтенанту, и тот непременно послал бы бойцов достать Романа с чердака».
   Пошатываясь, словно нехотя, покинул вскоре конюшню и Зазыба.
   Погода резко переменилась. Ветер, неожиданно подув с северо-запада, прогнал с пригорков туман. Но в лощинах и над овсяным полем, на краю которого стояла обгоревшая под утро танкетка, туман еще плавал. Солнце поднялось вверх, однако совсем чистым, кажется, сегодня оно не пробыло и часа. Сперва его закрывал туман, потом заволокла дымка, похожая на водяные брызги; теперь оно плыло под разреженной завесой туч; первыми достигли его белые облачка, гулявшие над озером утром, когда Зазыба стоял еще на своем крыльце, затем из-за леса выплыли тучи, и ветер погнал их прямо на восток: наверное, где-то далеко уж который день поливал землю дождь. Озеро было как застывшее, и на его пепельной глади еще не горбились волны. Между лесом, что перевернулся в воде вверх комлями, и тем берегом, который порос сушеницей, болотником и аистиными ножками, паслись выпущенные из стойла кони.
   Зазыба услышал голоса — разговаривали на бревнах, лежавших на скатах за конюшней. Бревна те уже второе лето как были привезены из леса на хатку для конюхов. Но хатку так и не построили, и под бревнами пока прятались от собак одичавшие кошки да деревенские парни приводили туда по вечерам разомлевших девок.
   На бревнах Зазыба увидел в окружении подростков веремейковских мужиков — Вершкова, сухорукого Хрупчика, Ивана Падерина, которого в деревне прозвали Цукром Медовичем и которого из-за грыжи не взяли в армию, и Романа Семочкина. Пятым среди взрослых сидел незнакомый человек с лицом восточного типа.
   Говорил Роман:
   — Так, переехали мы, следовательно, Сож, глядим, а немец уже у реки. Следовательно, дело швах. Тогда мы с Рахимом…
   «Должно быть, тот», — окинул взглядом Зазыба скуластое лицо незнакомого человека.
   — …тогда мы с Рахимом кувырком из машины да в кусты. Ну, а немцы, они, следовательно, тоже не дураки — увидели наши грузовики на дороге и давай чихвостить по ним, только гайки летят.
   Роман рассказывал и одновременно наблюдал за односельчанами.
   Те слушали его по-разному.
   Парфен Вершков, например, сидел с опущенной головой, тихо шевелил носками порыжевших обрезней — сапог без голенищ — высохшую кору под бревнами. Щетинистое и длинноносое лицо его казалось безразличным, но толстая шея от внутреннего напряжения покраснела.
   Силка Хрурчик между тем не сводил глаз с Романа Семочкина, ловил каждое его слово.
   Иван Падерин беспокойно вертел головой, сидевшей на кадыкастой шее, и все ухмылялся, будто говоря: ладно, бреши уж до конца.
   И Роман продолжал:
   — … вдруг, слышим, перестают стрелять. Тогда я, следовательно, толкаю под бок Рахима, показываю глазами — бежим. Видим, кое-кто тоже встает на карачки. А кто-то кричит: «По машинам!» Но куда поедешь, если командёров нема? Это ж как начали стрелять по нас около реки, так те на броневике своем и удрали. Ну, подошли мы с Рахимом, следовательно, к своему грузовику, глядим, совсем разбитый и бензин вытекает.
   Зазыба не спеша приблизился к бревнам, сел поодаль. Роман Семочкин стрельнул в его сторону глазами, заговорил громче:
   — Оно и правда, что мы без командёров, одни? Следовательно, начали расходиться кто куда. Мы с Рахимом тоже решили податься сюда, благо до Веремеек недалеко. Верст сорок, если напрямик.
   До этого все, кто слушал Романа, по разным причинам могли сдерживаться и не высказывать своего отношения, ибо то, что он говорил, было обычным трепом человека, который не только хвастался, выдавая неправду за правду — веремейковцы не знали действительного положения в армии и на фронте, — но вместе с тем и не хотел показать себя в глазах односельчан явным дезертиром, мол, так сложились обстоятельства… Однако Роман допустил одну ошибку, даже не ошибку, скорее, обыкновенную промашку — неточно назвал расстояние от Сожа до Веремеек. И этого было достаточно, чтобы Иван Падерин поправил:
   — Считай, с гаком.
   А деревенским людям только начни.
   — Да и гак надо еще померить, — добавил тут же Силка Хрупчик.
   — Парфен, наверное, точно знает, — сказал Иван Падерин, — он ведь когда-то ходил в Чериков, так…
   Но Роман Семочкин не дал ответить Вершкову.
   — Это когда то было, что Парфен ходил, — возразил он, — а мы вот с Рахимом, следовательно, нынче ногами померили все. Напрямки, так верст сорок, не больше.
   Вершков посмотрел на Зазыбу, заговорщицки усмехнулся.
   — Роман, должно быть, сигал здорово, сам себе на пятки наступал?
   — Так нехай скажет он! — сделал обиженный вид Роман Семочкин и кивнул на Рахима, который с одинаковым вниманием слушал каждого, как-то по-волчьи наставляя ухо.
   — Рахим твой тоже едва ли успел оглянуться хоть раз, — помогая Парфену Вершкову, отозвался наконец со своего бревна Зазыба.
   Мужики захохотали.
   — Рахиму, с его ростом, наверное, пришлось делать по два шага вместо твоего одного, — не переставая смеяться, сказал Силка Хрупчик.
   — А что? — вскочил Роман Семочкин. — Ты не гляди, что он мал ростом. Бывает маленький, да удаленький. Вот увидите, Рахим приживется у нас. Теперь в деревне мужиков не хватает, так пускай обслуживает молодух. А там, может, еще и власть передадим ему. Походили в начальниках Чубарь да Зазыба, теперь нехай Рахим.
   — А сам что, будто и не хочешь? — подмигнул Парфен Вершков.
   Роман отрицательно замотал головой.
   — Боязно? — усмехнулся Вершков.
   — Я, сам знаешь, не очень пугливый. Да и некого, следовательно, бояться.
   — Значит, тебе прямая дорога в начальники, — сказал Иван Падерин.
   — Начальником я не хочу быть, — вполне серьезно сказал Роман.
   — Так уж и не хочешь? — прищурившись, поглядел на него Парфен Вершков.
   — И не хочу!
   — А может?
   — Что — может?
   — Да то, что голову еще крепкую надо иметь, чтоб начальником быть.
   — Ну, это мы посмотрим!
   — А что смотреть? — уже явно поддразнивал Романа Парфен Вершков. — Раз считаешь, что голову хорошую имеешь, так бери в свои руки власть, зачем отдавать кому-то? Что этот Рахим тебе, брат или сват?
   — Мне власть не нужна.
   — Экий ты осторожный! Кажется, человек, как и все мы, а тоже кумекаешь — власти теперь искать, так все равно что петлю на шею. Потому ты и привел вот Рахима. Все же не своя шея!
   От Парфеновой откровенности Роман даже глазами захлопал, ища поддержки у остальных веремейковских мужиков. Силка Хрупчик и Падерин Иван поглядывали друг на друга, и в глазах их таилась скрытая усмешка, которую трудно было заметить. Из всех только Зазыба не скрывал своего удовлетворения: Парфен говорил Роману то, что мог высказать и он, Зазыба, но тогда все выглядело бы по-другому и воспринималось бы не так категорично. Парфен выждал немного, как раз столько, чтоб не очухался Роман, потом снова начал:
   — Ты вот говоришь, будто некого бояться. Но это ты своей головой думаешь так, а я своей так по-другому маракую. Да и баба моя вчера на сковородке ворожила, выходило, что наши вернутся.
   Роман Семочкин молчал. Тогда спросил Иван Падерин:
   — Скажи, а заместо кого ты своего Рахима ставить хочешь? Заместо Чубаря или заместо Зазыбы?
   — Почему заместо Чубаря? — будто удивился Роман, — Колхоза при немцах не будет, следовательно, и должности такой не будет.
   — Ага, значит, волостным? — подсказал Силка Хрупчик.
   — И это еще неизвестно, — сказал Роман Семочкин. — Это как немцы сами скажут. Но могу об заклад биться, больше ни сельсовета, ни колхоза не будет!
   — Много ты знаешь!
   — А тут и знать нечего. Тут уже все ясно.
   — Значит, у нас теперь будет командовать Рахим? — спросил Парфен Вершков.
   — А чем он хуже Чубаря или Зазыбы? — уставился на Вершкова Роман.
   — Так я не говорю. А если вдруг Денис возьмет да не захочет отдать Рахиму власть?
   — Ну, об этом, допустим, спрашивать у него не будут. Теперь орден Зазыбин не играет.
   Вершков взглянул на Зазыбу.
   — Роман, видать, продумал все.
   — Еще бы, — засмеялся Иван Падерин. — Времени ведь хватало, пока где-то на чердаке прятался!
   — Вот только поздно, — сказал вдруг Парфен Вершков.
   — И правда, никак поздно, — засуетился Силка Хрупчик. — Пора домой идти, а то мы что-то сегодня разболтались.
   — Я не про это, — удержал его Парфен Вершков, — я полагаю, что Роман с Рахимом, наверное, уже опоздали. Браво-Животовский опередил их. Еще на рассвете в Бабиновичи пошел. Может, как раз с немцами договаривается там.
   — Так и Браво-Животовский в Веремейках? — удивился Силка Хрупчик.
   — А ты думал, один я? — обрадовался Роман.
   — Ну-у-у, — развел руками Силка.
   — Они с Романом с одного насеста слетели, — засмеялся Иван Падерин.
   — Все мы тут, следовательно, с одного шестка, — возразил Роман Семочкин, — это, может, только Зазыба с другого.
   — Однако ж Браво-Животовский! — как бы в восторге сказал Иван Падерин.
   — Не надо было так долго сидеть Роману, — сказал тем временем Парфен Вершков. — Теперь не быть Рахиму начальником у нас. Все Браво-Животовскому немцы отдадут.
   Между тем кто-то из подростков подсказал вдруг:
   — А Животовщик не один в Бабиновичи пошел. Он к Миките Дранице заходил.
   Мужики переглянулись.
   — Правда, как это мы не подумали? — сказал Иван Падерин. — Сколько сидим, а Микиты Драницы нету. Этого ж еще не бывало с ним; Должно быть, подался-таки в Бабиновичи с Браво-Животовским. Ну-у-у, асессора отхватит! Новая власть не пожалеет! Хотя что я говорю, это ж, наверное, переводчиком при Браво-Животовском Микита пошел!
   Все засмеялись. Микита знал много слов по-немецки, выучился у своего тестя, который был в германском плену в ту войну, «шпрехать» целыми предложениями и задавался в деревне этим, особенно перед школьным учителем немецкого языка.
   — Потянуло Микиту на волокиту, — сказал Силка Хрупчик. — Теперь к его носу и с кукишем не подступишься. Однако недавно он тоже куда-то бегал. Потом прятал что-то на огороде. Баба моя сказала. Говорит, глянь, чего это они с Аксютой по огороду ходят.
   — Так они и правда что-то сховали там, — загомонили разом, перебивая друг друга, подростки, которые будто ждали своего часа.
   Мужики замолчали, как уличенные в чем-то, а Парфен Вершков спросил строго, но с безразличным видом:
   — Кто это видел?
   — Федька Гаврилихин, — ответил за всех Иван Гоманьков, который раньше Зазыбы отнес на место хомут, да так и остался со взрослыми. — Мы его посылали подсмотреть.