Страница:
— Тоже мне шпионы! — сдвинул брови Парфен Вершков.
— Где ваш Федька? — оглянулся Силка Хрупчик.
— Так он дома, — засмеялись почему-то дети.
Мужики призадумались. Но вскоре Иван Падерин заметил Роману Семочкину:
— Видишь, как некоторые делают!
— А он рот нараспашку да язык на плечо, — насмешливо сказал Парфен Вершков про Романа Семочкина. — Не зря говорят, ранний зайчик точит зубки, а поздний только глазки продирает.
— Ничего, — положил Роману руку на плечо Силка Хрупчик, — для тебя это, может, и хорошо оно, что в Бабиновичи пошли Драница с Браво-Животовским, потому как по теперешнему времени идти туда, так все равно что сгребать на перекрестке попел: пошел по попел, а черт и ухопил!
— Умные все стали! — с укором, но уже не крикливо, сказал Роман. Он был рад, что постепенно внимание всех, переключилось на другое.
— Но что это Рахим твой молчит? — вдруг вспомнил Силка Хрупчик. — Мы вот болтаем что попало, а у него или языка нет, или слушает да на ус мотает?
Роман Семочкин сказал:
— Рахим все понимает. — И это прозвучало как угроза наперед, хотя Роман делал вид, что просто шутит.
После этого Силка Хрупчик зевнул, заложив обе руки — и больную, и здоровую — ладонями за шею.
— Так это будем мы сегодня делать что в колхозе? — спросил он, поглядывая на небо.
— Хмурится ведь, — прищурил глаза в ответ Иван Падерин.
Но Силка Хрупчик, будто не слыша, продолжал:
— Давали наряд куда-нибудь?
— Это по Денисовой части, он должен знать, — сказал Иван Падерин.
— Так и по твоей. — Силка Хрупчик перевел взгляд на Зазыбу: — А может, Денис, пока гонял коров, так прозевал. Иван теперь ведь тоже в начальниках у нас. Счетоводом стал.
— Это при мне было, — кивнул головой Зазыба.
— Мое дело писать, — будто открещиваясь от чего-то, сказал Падерин.
— Я потому о работе, — объяснил Силка Хрупчик, — что вспомнил: остались в лесу клепки мои. — Силка немного мастерил по бондарному делу и несколько дней назад пощепал осину, а привезти не успел. — Так, может, коня какого взять?
— Одноглазку, — шутя подсказал Иван Падерин.
— Это уж ты сам вози на одноглазой! — отмахнулся Силка Хрупчик.
— Смотри сам, какого, — сказал Зазыба, — я теперешних коней не знаю.
— А зачем тебе, Силантий, клепки? — поинтересовался Иван Падерин. — Не ко времени. Бочки теперь ведь некуда будет сбывать.
— Это поглядеть еще надо, — сказал Силка Хрупчик.
— Раньше, так на ильинки…
— А теперь на воздвиженье! В Медведи поеду и продам. Думаешь, в войну людям и бочки не нужны?
— Когда это ильинки нынче были?
— Они завсегда припадают на август, на второй день, — подсказал Парфен Вершков.
— Такая кутерьма, — вздохнул Иван Падерин. — Тут и про святых забудешь.
— А то без этого ты крепко о них помнил! — засмеялся Силка Хрупчик. — Теперь, должно, и попы толком не знают, какой праздник за каким идет. Я сам про ильинки помнил, следил, чтоб на базар в Бабиновичи попасть…
Парфен Вершков, вспомнив прежний разговор, сказал Роману Семочкину, кивнув на Рахима:
— Раз привел в деревню человека, позаботиться должен. Пока он власти дожидаться будет.
— Так теперь бабушка надвое сказала, — засмеялся Иван Падерин. — Браво-Животовский явно не уступит ему власть, раз сам пошел в Бабиновичи. Как пить дать, не уступит.
Но Парфен Вершков не обратил внимания на то, что вдруг встрял в разговор счетовод. С присущей ему серьезностью продолжал:
— Так пока он власти дожидаться будет, пристроил бы его к своей свояченице.
— К какой еще свояченице?
— Ну, к Акулине. Ведь давно без мужика живет. Сколько это прошло, как Евдоким помер?
— Лет семь уже, — подсказал Силка Хрупчик.
— Ну вот! Зачем же ей без мужика пропадать? Сам говоришь, Рахим твой мастак по этой части. Зачем ему со всей деревни бабы? Свояченицы твоей хватит.
— Ты это, следовательно!.. — метнул на Парфена злой взгляд Роман Семочкин:
Мужчины засмеялись.
— Может, еще зря Роман хвалит Рахима, — подначил Иван Падерин.
— Не зря! — повысил голос Роман. — Следовательно, знаю, раз говорю.
— Что, вместе сходили уже куда-нибудь? — не отставал от него Иван Падерин.
— Сам рассказывал. В тюрьме был за это. Взял там одну силой, а ему припечатали, следовательно.
— Правильно сделали, — сказал Парфен Вершков.
— Значит, научен уж вежливому обращению со слабым полом?.. —добавил, смеясь, Силка Хрупчик.
— Так то было при Советской власти, а теперь… — будто усомнился Иван Падерин.
— Понятливому человеку наука завсегда впрок бывает, — сказал Парфен Вершков.
— Ну, а если непонятливый попадется? — посмотрел на него Иван Падерин.
— Так говорят — горбатого могила исправит, — солидно ответил Парфен Вершков и обратился к Роману Семочкину: — Откуда он сам-то?
— Из-за Волги, — сказал Роман.
— Так Волга большая. Там вон сколько народу живет.
— Я не допрашивал, следовательно.
— Как же это, привел человека, а сам не знаешь о нем толком?
— Что надо знать — знаю.
— А из тюрьмы он давно? А то как-то получается непонятно — будто из тюрьмы да в армию сразу? Что-то я сомневаюсь. Так нe бывает. В армию такого не возьмут.
— Так то было давно. Он уже, следовательно, лет пять как отсидел.
— Ну, это другое дело. Это понятно, Могли призвать. Решили, что человек исправился.
— Как же, исправился! — осуждающе покачал головой Иван Падерин. — Ежели б исправился, так не сидел бы с нами на бревнах. Воевал бы где-то.
— Его ж Роман привел. Сам сбежал и его привел, — уточнил Силка Хрупчик.
— Ежели б упрямился, так не привел бы, — ответил ему Парфен Вершков.
— Верно Парфен говорит — горбатого могила исправит, — сказал Иван Падерин.
После этого мужчины некоторое время молчали.
— А помните того летчика, что за Прусином схоронили? — вдруг нарушил тишину Силка Хрупчик. — Его, кажись, тоже звали Рахимом?..
— Нет, летчика звали как-то по-другому, — возразил Парфен Вершков… — Это я точно знаю. Сам разговаривал с Рипиновичем и могилку видел. Прямо у дороги, что от Прусина к Крутогорью идет. Рипинович ведь первым к самолету тогда прибежал. Нет, летчика звали иначе. Это я точно помню. А вот что и тот татарин и что из-за Волги родом — это правда. Значит, Рахимов земляк был. А вот же чудно как-то жизнь устроена. Очень уж непохожи люди друг на друга. Вот Рахим… Ну, что про него хорошего скажешь? А тот — летчик, герой. Да, герой, самый настоящий герой. Выходит, один народ, одна земля и героев может давать и… — Парфен почему-то не захотел точнее сказать о Рахиме, только сощурил глаза и долго не сводил их с дезертира.
Веремейковские мужики вспомнили действительный случай, что произошел в июле месяце за Крутогорьем, недалеко от деревни Прусин. В жаркий день завязался в небе бой нашего истребителя с двумя немецкими самолетами. Бой длился недолго. У всех на виду вспыхнули и рухнули на землю оба фашистских стервятника. Но и наш «ястребок» качнулся и потянул над лесом ближе к прусинскому полю. Летчик сумел посадить самолет во ржи, но когда прибежали из деревни колхозники, герой сидел в кресле уже без дыхания. Его осторожно извлекли из кабины, положили на землю рядом с самолетом. На гимнастерке пилота под кожаной курткой были прикреплены два ордена Красного Знамени и медаль «XX лет РККА». Председатель местного колхоза тут же позвонил в Крутогорье, и вскоре на прусинское поле приехали откуда-то на легковой машине военные. Хоронили героя с речами, вспоминали его заслуги перед Родиной — оказывается, до этого он воевал и в Испании, и на Халхин-Голе.
Примчались мальчишки — те уже успели незаметно сбегать на огород к Дранице. Там действительно была раскопана земля, и они быстро нашли тайник. Под деревом лежала завернутая в рваный мешок брезентовая торба.
Иван Падерин взял торбу, взвесил на большом пальце.
— Ого! — сказал он весело.
Мужики повставали с бревен, обступили Ивана Падерина, однако глядеть при этом друг на друга не могли. На месте остались только Денис Зазыба, которому сделалось неприятно, что взрослые люди начали дурачиться, да еще Романов Рахим, который, казалось, был безразличен ко всему окружающему. Иван Падерин расстегнул торбу, сунул туда руку и вытащил целую стопку бумаг. Подержал в вытянутой руке, потом, разочарованный, отдал их Роману Семочкину. Тот тоже посмотрел на бумаги и с еще большим разочарованием передал Парфену Вершкову.
— Вынимай все! — сказал Силка Хрупчик. Иван Падерин перевернул торбу, встряхнул.
— А я — то думал, — покачал головой Силка Хрупчик, — может, деньги какие они прятали… А тут во-он что! Берите, хлопцы, — сказал он подросткам, — да несите эту писанину в озеро карасям.
— Подожди, Силантий, — заступил ребятам дорогу Парфен Вершков. — Может, что важное, государственное. Надо хорошо посмотреть. Может, какие документы из района. А ты — в озеро! Карасям! Евменович, — позвал он Зазыбу, — погляди, может, и правда что нужно. — Нагнулся, сгреб растопыренной рукой бумаги и понес к Зазыбе.
Зазыба принял их, начал вчитываться.
Парфен Вершков между тем стоял, не отходя, и наблюдал, как Зазыба все больше хмурил лоб, перебирая бумаги. Остальные веремейковские мужики также не сводили глаз с заместителя председателя колхоза. Наконец Зазыба поднял глаза на Парфена Вершкова и, виновато усмехаясь, сказал:
— Глупость одна… Ничего государственного тут нет… Можно и в озеро бросить.
— Тогда зачем же было закапывать Дранице? — не поверил Роман Семочкин.
— И правда, зачем? — удивился Силка Хрупчик.
— Может, Зазыба не все прочитал? — посмотрел на мужиков Роман Семочкин.
— А что тут читать? — отмахнулся Зазыба.
— Так то, что написано, — пошел наседать на Зазыбу Иван Падерин.
— В конце концов, ты сам грамотный, возьми и читай, — сказал ему Зазыба. — Это письма подметные.
— Письма? Целая торба?
— Может, и другие бумаги есть, а мне попались письма.
— И все на веремейковцев? — ошалело таращил глаза Иван Падерин.
— А, следовательно, на кого? — пришел в недоумение Роман Семочкин.
— Во всяком случае, не на тебя, — бросил ему Зазыба.
— Но и не на тебя! — с какой-то открытой завистью сказал Роман Семочкин. — Ты Советской власти служил верой и правдой. А что она тебя малость осадила, так не надо было так стараться. Масея твоего тоже, должно быть, за сильную преданность забрали. Не-е, на тебя писем не писали. Кому было писать?
— Нехай покопаются, — кивнул головой Зазыба, — так, может, найдут и твои.
Мужики подступали к Ивану Падерину — давай читай. Но тот, будто остерегаясь чего, отказался. Тогда позвали Ивана Гоманькова: парень в этом году перешел в шестой класс и на него можно было положиться.
Иван сразу узнал руку своего одноклассника Митьки Драницы, тот писал под диктовку отца.
Первое письмо попалось на Родиона Чубаря. И это удивило веремейковских мужиков — Микита Драница все эти годы, пока Чубарь жил в Веремейках, набивался к нему в друзья.
— «И тогда, — читал Иван Гоманьков, — я пригласил товарища Чубаря Родивона Антоновича к себе. — Дранице, очевидно, очень хотелось, чтобы написано было по-русски. — Пили мы самогонку, которую принес мне Федос из Держинья, а также московскую водку, которую взяли на свои деньги в магазине. Товарищ Чубарь при етом ругал присядателя рика товарища Силязнева, критиковал, также товарища Кочуру, который приезжал вчера в Веремейки. Затем товарищ Чубарь собрался и поехал в поселок Мамоновку к своей полюбовнице Аграфене Азаровой, которая потеряла мужа в филянскую кумпанию. В чем и расписываюсь. Никита Драница».
Было среди бумаг письмо и на председателя Веремейковского Совета Егора Пилипчикова. Послушали и его с неподдельным крестьянским любопытством.
— А это уже про дядьку Дениса, — сказал Иван Гоманьков через некоторое время, отыскав письмо, написанное крупными буквами на листке из ученической тетради.
— Читай! — подбодрили парнишку мужики, им было интересно послушать, о чем писал про своих односельчан Драница. — Что он там про Зазыбу пишет?
Но Гоманьков то и дело оглядывался.
— Ничего, читай, — наступил на ногу ему Парфен Вершков. Тогда Зазыба покрутил головой, усмехнулся.
— И любите ж вы… — но не высказал до конца свою мысль.
— «Сопчаю, — начал читать Иван Гоманьков, — что последнее врэмя я наблюдал за нашим завхозом Зазыбой Денисом Е., которого три года назад прогнали с присядателя и поставили Чубаря. Д. Е. Зазыба молчит, но есть люди, которые не верют ему, потому что он не пьет. В дальнейшем буду также отписывать вам и пиридавать через мою бабу, так как она возит по пятницам в райвон сливки из Гутянского сипаратора. К сему — Никита Лексеевич Драница».
— Как рашпилем, — покрутил головой Иван Падерин и передразнил Драницу: — «К сему — Ни-кита Ле-е-ксеевич…» Кто бы подумал?
— Так он же про Дениса не очень, а? — посмотрев на всех по очереди, сказал Силка Хрупчик.
Тогда захохотал Роман Семочкин.
— Ишь, как тот пес, никогда блинов не пек — тестом ел!
— А ты рот нараспашку, — сделал придурковатое лицо Парфен Вершков.
Роман Семочкин почувствовал, что разговор с Микиты Драницы может перекинуться на него, и оттого сразу надулся, хотя Парфен Вершков, в сущности, ничего оскорбительного не сказал. Тем не менее Роман уже не на шутку покраснел от злости, которая распирала его и которую он старался сдержать.
Парфену Вершкову Роман Семочкин не отвечал. Он повернулся к Рахиму, буркнул:
— Пойдем… может, немцы уже в деревне, а мы…
— Оно и точно! — нервно засмеялся Иван Падерин. — Пока мы сидим тут, так немцы, может, уже с бабами нашими!..
Но шутку никто не поддержал. Парфен Вершков нахмурился, провел ладонью по сухим губам. Хрупчик тем временем достал из-под бревна упряжь на целого коня — хомут, седелку, дугу — и сказал подросткам:
— Отнесите на конюшню.
— Ты же собирался за клепками ехать? — насмешливо посмотрел на него Зазыба.
— Куда, теперь поедешь! — отвел глаза Силка Хрупчик. Расходились по двое. Сперва двинулся Роман Семочкин, повел куда-то своего Рахима, за ними подались домой Иван Падерин и Силка Хрупчик, Денис Зазыба шел вместе с Парфеном Вершковым, им было по дороге.
Начинался дождь.
Тучи теперь чуть ли не цеплялись за деревенские крыши. Только кое-где в разрывах между ними можно было увидеть небо.
Редкие, но крупные капли дождя падали на черную стежку, протоптанную вдоль заборов, лопотали на огородах по ботве, сбивали придорожную пыль с чистотела, этого чертова серебра, что не успело отцвести.
Гнездо аистов, возвышавшееся на березе возле кладбища, тоже было окутано тучами. Оно то выступало из них на короткое время, и тогда было видно, как стояла там на одной ноге старая аистиха, который год сиротливо прилетавшая сюда, то снова скрывалось.
— А вы тоже, — сказал с укором Зазыба Парфену Вершкову, — пришли на работу! Только сами айда на посиделки, а баб на конюшню послали… Нехай те растаскивают колхозную упряжь, а мы, мол, ни при чем.
— Так оно ж… — замялся Парфен Вершков. — Чубарь куда-то ушел, а ты вот… будто и не хозяин теперь в колхозе. Как сгонял коров, так не только самого на деревне не видать, даже голосу не слышно. А время не ждет ведь. И немцы, ты сам говоришь, в Бабиновичах, и… жатву пора начинать. В другие годы мы уже, считай, кончали таким числом. А тут, как нарочно, этот год, будто одно к одному. К тому же Роман, наверное, правду сказал, колхозов немцы не допустят больше. Так что…
— Не Роману колхозом распоряжаться, — со злостью сказал Зазыба. Своей головой он понимал, что Парфен Вершков прав, беспокойство не напрасное, но сам пока был не способен ни объяснить что-нибудь из того, что волновало людей в Веремейках, ни сделать правильный шаг, чтобы решить, в сущности, неотложное и насущное дело. А дело пока состояло в одном — что-то надо было делать или в колхозе, или с колхозом.
— Вы, наверное, поцапались это на конюшне с Романом? — усмехнулся Парфен Вершков. — Вижу, сперва Роман прибежал к нам как ужаленный, потом ты. По лицу видно, что между вами что-то произошло. Да и молчал ты неспроста. Просидел как без языка, точно Романов Рахим. А напрасно. Мне вот пришлось говорить и за тебя и за себя одновременно.
— Я это понял, — будто в шутку сказал Зазыба.
— А Роман, оказывается, хитрый, — вытирая рукавом лицо, мокрое от дождя, рассуждал Парфен Вершков. — Понимает, что своеволие может слезами кончиться. Потому какого-то Рахима хочет подставить, а сам при нем, как говорится, и с мукой, и не пыльно.
— Так теперь всякое г… всплывать будет, — вздохнул Зазыба. — Как в большое половодье. Вода слепая, она несет, что подхватит. Но скажи, может, ты выдумал и про Браво-Животовского, и про Драницу?
— Стану я выдумывать!
— А ночью я подумал, что ты просто по привычке ворчишь, — сказал Зазыба. — Почему не говорил тогда ясно, без намеков? Мы б их подоставали с чердаков!
— А то сам не знал!
— Если бы знал!
— Жалко все же, человек, что ни говори. Но и я про Браво-Животовского не догадывался, — признался Парфен Вершков. — Думал, один Роман Семочкин удрал. А утром вижу, и Браво-Животовский в Веремейках.
— А может, и еще кто?
— Нет, видно, только они. — Парфен некоторое время шагал молча, затем снова заговорил: — Оно конечно, жить охота всем. Но ведь вон сколько, считай, из каждой хаты, мужиков ушло по мобилизации, а в деревне очутились только Роман да Браво-Животовский.
III
— Где ваш Федька? — оглянулся Силка Хрупчик.
— Так он дома, — засмеялись почему-то дети.
Мужики призадумались. Но вскоре Иван Падерин заметил Роману Семочкину:
— Видишь, как некоторые делают!
— А он рот нараспашку да язык на плечо, — насмешливо сказал Парфен Вершков про Романа Семочкина. — Не зря говорят, ранний зайчик точит зубки, а поздний только глазки продирает.
— Ничего, — положил Роману руку на плечо Силка Хрупчик, — для тебя это, может, и хорошо оно, что в Бабиновичи пошли Драница с Браво-Животовским, потому как по теперешнему времени идти туда, так все равно что сгребать на перекрестке попел: пошел по попел, а черт и ухопил!
— Умные все стали! — с укором, но уже не крикливо, сказал Роман. Он был рад, что постепенно внимание всех, переключилось на другое.
— Но что это Рахим твой молчит? — вдруг вспомнил Силка Хрупчик. — Мы вот болтаем что попало, а у него или языка нет, или слушает да на ус мотает?
Роман Семочкин сказал:
— Рахим все понимает. — И это прозвучало как угроза наперед, хотя Роман делал вид, что просто шутит.
После этого Силка Хрупчик зевнул, заложив обе руки — и больную, и здоровую — ладонями за шею.
— Так это будем мы сегодня делать что в колхозе? — спросил он, поглядывая на небо.
— Хмурится ведь, — прищурил глаза в ответ Иван Падерин.
Но Силка Хрупчик, будто не слыша, продолжал:
— Давали наряд куда-нибудь?
— Это по Денисовой части, он должен знать, — сказал Иван Падерин.
— Так и по твоей. — Силка Хрупчик перевел взгляд на Зазыбу: — А может, Денис, пока гонял коров, так прозевал. Иван теперь ведь тоже в начальниках у нас. Счетоводом стал.
— Это при мне было, — кивнул головой Зазыба.
— Мое дело писать, — будто открещиваясь от чего-то, сказал Падерин.
— Я потому о работе, — объяснил Силка Хрупчик, — что вспомнил: остались в лесу клепки мои. — Силка немного мастерил по бондарному делу и несколько дней назад пощепал осину, а привезти не успел. — Так, может, коня какого взять?
— Одноглазку, — шутя подсказал Иван Падерин.
— Это уж ты сам вози на одноглазой! — отмахнулся Силка Хрупчик.
— Смотри сам, какого, — сказал Зазыба, — я теперешних коней не знаю.
— А зачем тебе, Силантий, клепки? — поинтересовался Иван Падерин. — Не ко времени. Бочки теперь ведь некуда будет сбывать.
— Это поглядеть еще надо, — сказал Силка Хрупчик.
— Раньше, так на ильинки…
— А теперь на воздвиженье! В Медведи поеду и продам. Думаешь, в войну людям и бочки не нужны?
— Когда это ильинки нынче были?
— Они завсегда припадают на август, на второй день, — подсказал Парфен Вершков.
— Такая кутерьма, — вздохнул Иван Падерин. — Тут и про святых забудешь.
— А то без этого ты крепко о них помнил! — засмеялся Силка Хрупчик. — Теперь, должно, и попы толком не знают, какой праздник за каким идет. Я сам про ильинки помнил, следил, чтоб на базар в Бабиновичи попасть…
Парфен Вершков, вспомнив прежний разговор, сказал Роману Семочкину, кивнув на Рахима:
— Раз привел в деревню человека, позаботиться должен. Пока он власти дожидаться будет.
— Так теперь бабушка надвое сказала, — засмеялся Иван Падерин. — Браво-Животовский явно не уступит ему власть, раз сам пошел в Бабиновичи. Как пить дать, не уступит.
Но Парфен Вершков не обратил внимания на то, что вдруг встрял в разговор счетовод. С присущей ему серьезностью продолжал:
— Так пока он власти дожидаться будет, пристроил бы его к своей свояченице.
— К какой еще свояченице?
— Ну, к Акулине. Ведь давно без мужика живет. Сколько это прошло, как Евдоким помер?
— Лет семь уже, — подсказал Силка Хрупчик.
— Ну вот! Зачем же ей без мужика пропадать? Сам говоришь, Рахим твой мастак по этой части. Зачем ему со всей деревни бабы? Свояченицы твоей хватит.
— Ты это, следовательно!.. — метнул на Парфена злой взгляд Роман Семочкин:
Мужчины засмеялись.
— Может, еще зря Роман хвалит Рахима, — подначил Иван Падерин.
— Не зря! — повысил голос Роман. — Следовательно, знаю, раз говорю.
— Что, вместе сходили уже куда-нибудь? — не отставал от него Иван Падерин.
— Сам рассказывал. В тюрьме был за это. Взял там одну силой, а ему припечатали, следовательно.
— Правильно сделали, — сказал Парфен Вершков.
— Значит, научен уж вежливому обращению со слабым полом?.. —добавил, смеясь, Силка Хрупчик.
— Так то было при Советской власти, а теперь… — будто усомнился Иван Падерин.
— Понятливому человеку наука завсегда впрок бывает, — сказал Парфен Вершков.
— Ну, а если непонятливый попадется? — посмотрел на него Иван Падерин.
— Так говорят — горбатого могила исправит, — солидно ответил Парфен Вершков и обратился к Роману Семочкину: — Откуда он сам-то?
— Из-за Волги, — сказал Роман.
— Так Волга большая. Там вон сколько народу живет.
— Я не допрашивал, следовательно.
— Как же это, привел человека, а сам не знаешь о нем толком?
— Что надо знать — знаю.
— А из тюрьмы он давно? А то как-то получается непонятно — будто из тюрьмы да в армию сразу? Что-то я сомневаюсь. Так нe бывает. В армию такого не возьмут.
— Так то было давно. Он уже, следовательно, лет пять как отсидел.
— Ну, это другое дело. Это понятно, Могли призвать. Решили, что человек исправился.
— Как же, исправился! — осуждающе покачал головой Иван Падерин. — Ежели б исправился, так не сидел бы с нами на бревнах. Воевал бы где-то.
— Его ж Роман привел. Сам сбежал и его привел, — уточнил Силка Хрупчик.
— Ежели б упрямился, так не привел бы, — ответил ему Парфен Вершков.
— Верно Парфен говорит — горбатого могила исправит, — сказал Иван Падерин.
После этого мужчины некоторое время молчали.
— А помните того летчика, что за Прусином схоронили? — вдруг нарушил тишину Силка Хрупчик. — Его, кажись, тоже звали Рахимом?..
— Нет, летчика звали как-то по-другому, — возразил Парфен Вершков… — Это я точно знаю. Сам разговаривал с Рипиновичем и могилку видел. Прямо у дороги, что от Прусина к Крутогорью идет. Рипинович ведь первым к самолету тогда прибежал. Нет, летчика звали иначе. Это я точно помню. А вот что и тот татарин и что из-за Волги родом — это правда. Значит, Рахимов земляк был. А вот же чудно как-то жизнь устроена. Очень уж непохожи люди друг на друга. Вот Рахим… Ну, что про него хорошего скажешь? А тот — летчик, герой. Да, герой, самый настоящий герой. Выходит, один народ, одна земля и героев может давать и… — Парфен почему-то не захотел точнее сказать о Рахиме, только сощурил глаза и долго не сводил их с дезертира.
Веремейковские мужики вспомнили действительный случай, что произошел в июле месяце за Крутогорьем, недалеко от деревни Прусин. В жаркий день завязался в небе бой нашего истребителя с двумя немецкими самолетами. Бой длился недолго. У всех на виду вспыхнули и рухнули на землю оба фашистских стервятника. Но и наш «ястребок» качнулся и потянул над лесом ближе к прусинскому полю. Летчик сумел посадить самолет во ржи, но когда прибежали из деревни колхозники, герой сидел в кресле уже без дыхания. Его осторожно извлекли из кабины, положили на землю рядом с самолетом. На гимнастерке пилота под кожаной курткой были прикреплены два ордена Красного Знамени и медаль «XX лет РККА». Председатель местного колхоза тут же позвонил в Крутогорье, и вскоре на прусинское поле приехали откуда-то на легковой машине военные. Хоронили героя с речами, вспоминали его заслуги перед Родиной — оказывается, до этого он воевал и в Испании, и на Халхин-Голе.
Примчались мальчишки — те уже успели незаметно сбегать на огород к Дранице. Там действительно была раскопана земля, и они быстро нашли тайник. Под деревом лежала завернутая в рваный мешок брезентовая торба.
Иван Падерин взял торбу, взвесил на большом пальце.
— Ого! — сказал он весело.
Мужики повставали с бревен, обступили Ивана Падерина, однако глядеть при этом друг на друга не могли. На месте остались только Денис Зазыба, которому сделалось неприятно, что взрослые люди начали дурачиться, да еще Романов Рахим, который, казалось, был безразличен ко всему окружающему. Иван Падерин расстегнул торбу, сунул туда руку и вытащил целую стопку бумаг. Подержал в вытянутой руке, потом, разочарованный, отдал их Роману Семочкину. Тот тоже посмотрел на бумаги и с еще большим разочарованием передал Парфену Вершкову.
— Вынимай все! — сказал Силка Хрупчик. Иван Падерин перевернул торбу, встряхнул.
— А я — то думал, — покачал головой Силка Хрупчик, — может, деньги какие они прятали… А тут во-он что! Берите, хлопцы, — сказал он подросткам, — да несите эту писанину в озеро карасям.
— Подожди, Силантий, — заступил ребятам дорогу Парфен Вершков. — Может, что важное, государственное. Надо хорошо посмотреть. Может, какие документы из района. А ты — в озеро! Карасям! Евменович, — позвал он Зазыбу, — погляди, может, и правда что нужно. — Нагнулся, сгреб растопыренной рукой бумаги и понес к Зазыбе.
Зазыба принял их, начал вчитываться.
Парфен Вершков между тем стоял, не отходя, и наблюдал, как Зазыба все больше хмурил лоб, перебирая бумаги. Остальные веремейковские мужики также не сводили глаз с заместителя председателя колхоза. Наконец Зазыба поднял глаза на Парфена Вершкова и, виновато усмехаясь, сказал:
— Глупость одна… Ничего государственного тут нет… Можно и в озеро бросить.
— Тогда зачем же было закапывать Дранице? — не поверил Роман Семочкин.
— И правда, зачем? — удивился Силка Хрупчик.
— Может, Зазыба не все прочитал? — посмотрел на мужиков Роман Семочкин.
— А что тут читать? — отмахнулся Зазыба.
— Так то, что написано, — пошел наседать на Зазыбу Иван Падерин.
— В конце концов, ты сам грамотный, возьми и читай, — сказал ему Зазыба. — Это письма подметные.
— Письма? Целая торба?
— Может, и другие бумаги есть, а мне попались письма.
— И все на веремейковцев? — ошалело таращил глаза Иван Падерин.
— А, следовательно, на кого? — пришел в недоумение Роман Семочкин.
— Во всяком случае, не на тебя, — бросил ему Зазыба.
— Но и не на тебя! — с какой-то открытой завистью сказал Роман Семочкин. — Ты Советской власти служил верой и правдой. А что она тебя малость осадила, так не надо было так стараться. Масея твоего тоже, должно быть, за сильную преданность забрали. Не-е, на тебя писем не писали. Кому было писать?
— Нехай покопаются, — кивнул головой Зазыба, — так, может, найдут и твои.
Мужики подступали к Ивану Падерину — давай читай. Но тот, будто остерегаясь чего, отказался. Тогда позвали Ивана Гоманькова: парень в этом году перешел в шестой класс и на него можно было положиться.
Иван сразу узнал руку своего одноклассника Митьки Драницы, тот писал под диктовку отца.
Первое письмо попалось на Родиона Чубаря. И это удивило веремейковских мужиков — Микита Драница все эти годы, пока Чубарь жил в Веремейках, набивался к нему в друзья.
— «И тогда, — читал Иван Гоманьков, — я пригласил товарища Чубаря Родивона Антоновича к себе. — Дранице, очевидно, очень хотелось, чтобы написано было по-русски. — Пили мы самогонку, которую принес мне Федос из Держинья, а также московскую водку, которую взяли на свои деньги в магазине. Товарищ Чубарь при етом ругал присядателя рика товарища Силязнева, критиковал, также товарища Кочуру, который приезжал вчера в Веремейки. Затем товарищ Чубарь собрался и поехал в поселок Мамоновку к своей полюбовнице Аграфене Азаровой, которая потеряла мужа в филянскую кумпанию. В чем и расписываюсь. Никита Драница».
Было среди бумаг письмо и на председателя Веремейковского Совета Егора Пилипчикова. Послушали и его с неподдельным крестьянским любопытством.
— А это уже про дядьку Дениса, — сказал Иван Гоманьков через некоторое время, отыскав письмо, написанное крупными буквами на листке из ученической тетради.
— Читай! — подбодрили парнишку мужики, им было интересно послушать, о чем писал про своих односельчан Драница. — Что он там про Зазыбу пишет?
Но Гоманьков то и дело оглядывался.
— Ничего, читай, — наступил на ногу ему Парфен Вершков. Тогда Зазыба покрутил головой, усмехнулся.
— И любите ж вы… — но не высказал до конца свою мысль.
— «Сопчаю, — начал читать Иван Гоманьков, — что последнее врэмя я наблюдал за нашим завхозом Зазыбой Денисом Е., которого три года назад прогнали с присядателя и поставили Чубаря. Д. Е. Зазыба молчит, но есть люди, которые не верют ему, потому что он не пьет. В дальнейшем буду также отписывать вам и пиридавать через мою бабу, так как она возит по пятницам в райвон сливки из Гутянского сипаратора. К сему — Никита Лексеевич Драница».
— Как рашпилем, — покрутил головой Иван Падерин и передразнил Драницу: — «К сему — Ни-кита Ле-е-ксеевич…» Кто бы подумал?
— Так он же про Дениса не очень, а? — посмотрев на всех по очереди, сказал Силка Хрупчик.
Тогда захохотал Роман Семочкин.
— Ишь, как тот пес, никогда блинов не пек — тестом ел!
— А ты рот нараспашку, — сделал придурковатое лицо Парфен Вершков.
Роман Семочкин почувствовал, что разговор с Микиты Драницы может перекинуться на него, и оттого сразу надулся, хотя Парфен Вершков, в сущности, ничего оскорбительного не сказал. Тем не менее Роман уже не на шутку покраснел от злости, которая распирала его и которую он старался сдержать.
Парфену Вершкову Роман Семочкин не отвечал. Он повернулся к Рахиму, буркнул:
— Пойдем… может, немцы уже в деревне, а мы…
— Оно и точно! — нервно засмеялся Иван Падерин. — Пока мы сидим тут, так немцы, может, уже с бабами нашими!..
Но шутку никто не поддержал. Парфен Вершков нахмурился, провел ладонью по сухим губам. Хрупчик тем временем достал из-под бревна упряжь на целого коня — хомут, седелку, дугу — и сказал подросткам:
— Отнесите на конюшню.
— Ты же собирался за клепками ехать? — насмешливо посмотрел на него Зазыба.
— Куда, теперь поедешь! — отвел глаза Силка Хрупчик. Расходились по двое. Сперва двинулся Роман Семочкин, повел куда-то своего Рахима, за ними подались домой Иван Падерин и Силка Хрупчик, Денис Зазыба шел вместе с Парфеном Вершковым, им было по дороге.
Начинался дождь.
Тучи теперь чуть ли не цеплялись за деревенские крыши. Только кое-где в разрывах между ними можно было увидеть небо.
Редкие, но крупные капли дождя падали на черную стежку, протоптанную вдоль заборов, лопотали на огородах по ботве, сбивали придорожную пыль с чистотела, этого чертова серебра, что не успело отцвести.
Гнездо аистов, возвышавшееся на березе возле кладбища, тоже было окутано тучами. Оно то выступало из них на короткое время, и тогда было видно, как стояла там на одной ноге старая аистиха, который год сиротливо прилетавшая сюда, то снова скрывалось.
— А вы тоже, — сказал с укором Зазыба Парфену Вершкову, — пришли на работу! Только сами айда на посиделки, а баб на конюшню послали… Нехай те растаскивают колхозную упряжь, а мы, мол, ни при чем.
— Так оно ж… — замялся Парфен Вершков. — Чубарь куда-то ушел, а ты вот… будто и не хозяин теперь в колхозе. Как сгонял коров, так не только самого на деревне не видать, даже голосу не слышно. А время не ждет ведь. И немцы, ты сам говоришь, в Бабиновичах, и… жатву пора начинать. В другие годы мы уже, считай, кончали таким числом. А тут, как нарочно, этот год, будто одно к одному. К тому же Роман, наверное, правду сказал, колхозов немцы не допустят больше. Так что…
— Не Роману колхозом распоряжаться, — со злостью сказал Зазыба. Своей головой он понимал, что Парфен Вершков прав, беспокойство не напрасное, но сам пока был не способен ни объяснить что-нибудь из того, что волновало людей в Веремейках, ни сделать правильный шаг, чтобы решить, в сущности, неотложное и насущное дело. А дело пока состояло в одном — что-то надо было делать или в колхозе, или с колхозом.
— Вы, наверное, поцапались это на конюшне с Романом? — усмехнулся Парфен Вершков. — Вижу, сперва Роман прибежал к нам как ужаленный, потом ты. По лицу видно, что между вами что-то произошло. Да и молчал ты неспроста. Просидел как без языка, точно Романов Рахим. А напрасно. Мне вот пришлось говорить и за тебя и за себя одновременно.
— Я это понял, — будто в шутку сказал Зазыба.
— А Роман, оказывается, хитрый, — вытирая рукавом лицо, мокрое от дождя, рассуждал Парфен Вершков. — Понимает, что своеволие может слезами кончиться. Потому какого-то Рахима хочет подставить, а сам при нем, как говорится, и с мукой, и не пыльно.
— Так теперь всякое г… всплывать будет, — вздохнул Зазыба. — Как в большое половодье. Вода слепая, она несет, что подхватит. Но скажи, может, ты выдумал и про Браво-Животовского, и про Драницу?
— Стану я выдумывать!
— А ночью я подумал, что ты просто по привычке ворчишь, — сказал Зазыба. — Почему не говорил тогда ясно, без намеков? Мы б их подоставали с чердаков!
— А то сам не знал!
— Если бы знал!
— Жалко все же, человек, что ни говори. Но и я про Браво-Животовского не догадывался, — признался Парфен Вершков. — Думал, один Роман Семочкин удрал. А утром вижу, и Браво-Животовский в Веремейках.
— А может, и еще кто?
— Нет, видно, только они. — Парфен некоторое время шагал молча, затем снова заговорил: — Оно конечно, жить охота всем. Но ведь вон сколько, считай, из каждой хаты, мужиков ушло по мобилизации, а в деревне очутились только Роман да Браво-Животовский.
III
Из Веремеек Чубарь действительно направился в Крутогорье. Но в Белой Глине бабы вдруг сказали, что в городе немцы, оттуда как раз вернулась дочь местного ветеринара, работавшая медсестрой в районной больнице. И Чубарь опустился на лавочку под окнами чьей-то хаты, чувствуя, как пересыхает во рту. Наверное, и на лице его отразилась растерянность, так как белоглиновские бабы начали утешать веремейковского председателя, а жена объездчика, к которому в мирное время, случалось, Чубарь заезжал по дороге из Крутогорья, укоризненно покачала головой, показывая на винтовку:
— И зачем ты, человече, с этой ломачиной ходишь теперь? Забросил бы куда в омут, так целей сам был бы. А то ни солдат, ни… Схватят, как бандюгу того…
Чубарь попросил воды напиться, и какая-то молодица заспешила в хату. Вскоре она вышла оттуда с ведром в руке, выплеснула прямо возле ворот на траву воду, видно, уже теплую, и проворно направилась через улицу к колодцу, что был неподалеку, двора через два. Оттуда она вернулась с полным — по самые ушки — ведром холодной воды и поставила его на лавочку. Чубарь опустился на колени — почему-то на корточках не стоялось, — склонился над ведром, обхватив его обеими руками. Вода еще плескалась в ведре, и лицо Чубаря, отраженное в ней, колыхалось, то расплываясь вширь, как В неправильном зеркале, то вытягиваясь в длину. Когда вода отстоялась, Чубарь начал пить. Пил жадно, но без вкуса, ощущая слабость в теле. Вода лилась на грудь, сатиновая рубашка, застегнутая только на нижние пуговицы, сразу намокла, холодок начал студить кожу; до боли заломило зубы; тогда Чубарь оторвался от ведра, отдышался и снова сел, вытянув при этом ноги, обутые в яловые сапоги.
С левой стороны деревенскую улицу пересекал шлях, который вел из Бабиновичей в Крутогорье, и там теперь было не на чем задержаться глазу, лишь низкорослые, как огромные шары, кустистые вербы стояли вдоль, отбрасывая на пепельный песок тени. Но уже было такое ощущение, будто из-за поворота за мостом, что возле курганов, которые в Забеседье называют, волотовками, вот-вот выползет нечто ужасное и заслонит собой все пространство впереди. Постепенно это ощущение приобрело в мыслях определенную форму, и Чубарю уже чудилось стремительное движение по дороге вражеских танков. Впечатление было настолько сильным, что через какое-то время веремейковский председатель не мог больше оставаться посреди улицы. Вообще-то он не принадлежал к числу трусливых людей, по крайней мере так считал сам, может, до первого большого страха, но теперь у него чуть не вставали волосы дыбом под кожаным картузом: жутко было бы очутиться одному перед фашистами…
Наспех попрощавшись с белоглиновскими женщинами, Чубарь зашагал в переулок, что напротив колодца.
Случилось так, что Чубарь, занятый эвакуационными делами в колхозе, потерял живую связь с райцентром. Связь до последнего времени, конечно, была, но односторонняя — председатель только принимал из райцентра команды, которые должен был исполнять. Пока шли в Веремейки эти команды, он чувствовал себя спокойно, насколько способен на это человек, который знает, что уже валом надвигается фронт. Но настало время, когда телефон перестал звонить, в телефонной трубке только гудело, и на линии связи, проходившей по круговой чуть ли не по всему району, не было слышно даже голосов телефонисток. Чубаря это сразу обеспокоило. Однако в голову пришла мысль — повреждена где-то телефонная линия. Первый телефонный узел по пути к райцентру был в Бабиновичах, и Чубарь подумал, что, может, как раз на этих семи километрах и случилось повреждение, так как местечко тоже не отвечало на звонки. Тогда Чубарь посадил на коня старого Титка и приказал, чтобы тот проехался верхом вдоль телефонных столбов. Титок выполнил волю председателя, но повреждения не нашел — провода по-прежнему туго висели на белых чашках, а столбы, как и положено, стояли через равные промежутки один от другого. Титок повернул в Веремейки, доложил Чубарю. И они вдвоем долго сидели в колхозной конторе, судили-рядили, что же это могло быть — и столбы целы, и провода не порваны, а телефон не работает. Наконец председатель приказал Титку остаться в конторе до самого вечера, а если надо будет, то и на всю ночь, — собственно, Титок и без того, пожалуй, с начала войны почти не отлучался из конторы, дежурил при телефоне, — а сам пошел в хату, где квартировал, почистил прутиком ствол винтовки, посчитал патроны и в тревоге зашагал по большаку, в сторону райцентра, надеясь еще застать там представителей власти, тем более что на территории района действовал истребительный батальон, которым командовал начальник милиции. К этому батальону были приписаны невоеннообязанные активисты, председатели сельских Советов и колхозов, подпавшие под броню, в том числе и Чубарь. Направляясь в Крутогорье, Чубарь принимал в расчет и то, что районный истребительный батальон в любом случае должен присоединиться к регулярной армии, тогда не надо будет активистам ютиться где придется, можно отступать вместе, став бойцом какой-нибудь красноармейской части. И вот всему этому, расчетам и надеждам, пришел конец — вдруг в Белой Глине выяснилось, что Крутогорье заняли фашисты!..
Успокоился Чубарь, когда вышел за Белую Глину и оказался на лугу возле дебры — старого русла, по которому и давнее-давнее время протекала Беседь и которое нынче заросло ольхой и верболозом. Из деревни Чубаря уже нельзя было заметить. Дорога, ведущая из Бабиновичей и Крутогорье, от дебры тоже не просматривалась.
Чубарь снял с плеча винтовку и медленно, будто нехотя или в глубокой задумчивости, зашагал к реке, задевая сапогами высохший плющ и перестоявшую мурожницу, прокладывая след по густой, свалянной, как медвежья шкура, траве. Как и в Веремейках, в Белой Глине колхозный луг тоже не весь выкосили — не хватало мужских рук, за неполных дна месяца войны прошло уже несколько мобилизаций. Копны стояли на лугу только в устье, там в Беседь впадала Деряжня, может, самый большой приток этой реки, которая начиналась где-то на Смоленщине и вливалась неподалеку от Гомеля в Сож. Было на лугу и несгребенное сено, но давно сопрело в валках и имело вид прошлогоднего. На прокосах между тем отросла отава, она как-то необычно зеленела меж пожухлых стеблей, была молодая и квелая, как озимь после заморозков. Дебра во многих местах пересохла за лето, дно там, илистое и потрескавшееся, успело покрыться печеночным мхом и еще какой-то мягкой клочковатой травой, а в озерцах среди ощипанных листьев белых и желтых кувшинок плавали утки. Посреди луга торчала наклоненная вешка, может, еще с весны осталась стоять, когда загораживали луг, и Чубарь, как только дошел до нее, на ходу выпрямил. Оглянулся на Белую Глину. Высокий берег над старым руслом больше не закрывал своим горбом крыши деревенских хат.
Чубарь укорял себя, что зря так засиделся в Веремейках, передал бы колхозные дела Зазыбе, так не пришлось бы теперь бродить здесь, словно подбитому аисту перед покровом. Чубарь вспомнил, как он не поехал в Мошевую, когда вызывали туда телефонограммой из райкома партии. Тогда он не придал этому вызову особого значения, точнее, не успел собраться: телефонограмму ему вручили с большим опозданием, так как в тот день они с Иваном Падериным ездили за Гаврилову пожню обмерять стога. Более того, даже на другой день он не собрался позвонить в райком, объяснить свою неявку — все еще ориентировался на довоенное время, когда вызовов на разные совещания было, может, действительно излишне много, и потому надо было иметь особое чутье, чтобы угадывать, на какое совещание являться обязательно, а на какое нет. А тут вдруг почему-то вызывали не в Крутогорье, а в Мошевую, обыкновенную деревню, что в двенадцати километрах от Веремеек. И вот теперь Чубарь со страхом думал о том, что именно последнее, хотя и не совсем сознательное неподчинение, если можно так сказать, и было причиной сегодняшнего неведения с его мучительным волнением.
— И зачем ты, человече, с этой ломачиной ходишь теперь? Забросил бы куда в омут, так целей сам был бы. А то ни солдат, ни… Схватят, как бандюгу того…
Чубарь попросил воды напиться, и какая-то молодица заспешила в хату. Вскоре она вышла оттуда с ведром в руке, выплеснула прямо возле ворот на траву воду, видно, уже теплую, и проворно направилась через улицу к колодцу, что был неподалеку, двора через два. Оттуда она вернулась с полным — по самые ушки — ведром холодной воды и поставила его на лавочку. Чубарь опустился на колени — почему-то на корточках не стоялось, — склонился над ведром, обхватив его обеими руками. Вода еще плескалась в ведре, и лицо Чубаря, отраженное в ней, колыхалось, то расплываясь вширь, как В неправильном зеркале, то вытягиваясь в длину. Когда вода отстоялась, Чубарь начал пить. Пил жадно, но без вкуса, ощущая слабость в теле. Вода лилась на грудь, сатиновая рубашка, застегнутая только на нижние пуговицы, сразу намокла, холодок начал студить кожу; до боли заломило зубы; тогда Чубарь оторвался от ведра, отдышался и снова сел, вытянув при этом ноги, обутые в яловые сапоги.
С левой стороны деревенскую улицу пересекал шлях, который вел из Бабиновичей в Крутогорье, и там теперь было не на чем задержаться глазу, лишь низкорослые, как огромные шары, кустистые вербы стояли вдоль, отбрасывая на пепельный песок тени. Но уже было такое ощущение, будто из-за поворота за мостом, что возле курганов, которые в Забеседье называют, волотовками, вот-вот выползет нечто ужасное и заслонит собой все пространство впереди. Постепенно это ощущение приобрело в мыслях определенную форму, и Чубарю уже чудилось стремительное движение по дороге вражеских танков. Впечатление было настолько сильным, что через какое-то время веремейковский председатель не мог больше оставаться посреди улицы. Вообще-то он не принадлежал к числу трусливых людей, по крайней мере так считал сам, может, до первого большого страха, но теперь у него чуть не вставали волосы дыбом под кожаным картузом: жутко было бы очутиться одному перед фашистами…
Наспех попрощавшись с белоглиновскими женщинами, Чубарь зашагал в переулок, что напротив колодца.
Случилось так, что Чубарь, занятый эвакуационными делами в колхозе, потерял живую связь с райцентром. Связь до последнего времени, конечно, была, но односторонняя — председатель только принимал из райцентра команды, которые должен был исполнять. Пока шли в Веремейки эти команды, он чувствовал себя спокойно, насколько способен на это человек, который знает, что уже валом надвигается фронт. Но настало время, когда телефон перестал звонить, в телефонной трубке только гудело, и на линии связи, проходившей по круговой чуть ли не по всему району, не было слышно даже голосов телефонисток. Чубаря это сразу обеспокоило. Однако в голову пришла мысль — повреждена где-то телефонная линия. Первый телефонный узел по пути к райцентру был в Бабиновичах, и Чубарь подумал, что, может, как раз на этих семи километрах и случилось повреждение, так как местечко тоже не отвечало на звонки. Тогда Чубарь посадил на коня старого Титка и приказал, чтобы тот проехался верхом вдоль телефонных столбов. Титок выполнил волю председателя, но повреждения не нашел — провода по-прежнему туго висели на белых чашках, а столбы, как и положено, стояли через равные промежутки один от другого. Титок повернул в Веремейки, доложил Чубарю. И они вдвоем долго сидели в колхозной конторе, судили-рядили, что же это могло быть — и столбы целы, и провода не порваны, а телефон не работает. Наконец председатель приказал Титку остаться в конторе до самого вечера, а если надо будет, то и на всю ночь, — собственно, Титок и без того, пожалуй, с начала войны почти не отлучался из конторы, дежурил при телефоне, — а сам пошел в хату, где квартировал, почистил прутиком ствол винтовки, посчитал патроны и в тревоге зашагал по большаку, в сторону райцентра, надеясь еще застать там представителей власти, тем более что на территории района действовал истребительный батальон, которым командовал начальник милиции. К этому батальону были приписаны невоеннообязанные активисты, председатели сельских Советов и колхозов, подпавшие под броню, в том числе и Чубарь. Направляясь в Крутогорье, Чубарь принимал в расчет и то, что районный истребительный батальон в любом случае должен присоединиться к регулярной армии, тогда не надо будет активистам ютиться где придется, можно отступать вместе, став бойцом какой-нибудь красноармейской части. И вот всему этому, расчетам и надеждам, пришел конец — вдруг в Белой Глине выяснилось, что Крутогорье заняли фашисты!..
Успокоился Чубарь, когда вышел за Белую Глину и оказался на лугу возле дебры — старого русла, по которому и давнее-давнее время протекала Беседь и которое нынче заросло ольхой и верболозом. Из деревни Чубаря уже нельзя было заметить. Дорога, ведущая из Бабиновичей и Крутогорье, от дебры тоже не просматривалась.
Чубарь снял с плеча винтовку и медленно, будто нехотя или в глубокой задумчивости, зашагал к реке, задевая сапогами высохший плющ и перестоявшую мурожницу, прокладывая след по густой, свалянной, как медвежья шкура, траве. Как и в Веремейках, в Белой Глине колхозный луг тоже не весь выкосили — не хватало мужских рук, за неполных дна месяца войны прошло уже несколько мобилизаций. Копны стояли на лугу только в устье, там в Беседь впадала Деряжня, может, самый большой приток этой реки, которая начиналась где-то на Смоленщине и вливалась неподалеку от Гомеля в Сож. Было на лугу и несгребенное сено, но давно сопрело в валках и имело вид прошлогоднего. На прокосах между тем отросла отава, она как-то необычно зеленела меж пожухлых стеблей, была молодая и квелая, как озимь после заморозков. Дебра во многих местах пересохла за лето, дно там, илистое и потрескавшееся, успело покрыться печеночным мхом и еще какой-то мягкой клочковатой травой, а в озерцах среди ощипанных листьев белых и желтых кувшинок плавали утки. Посреди луга торчала наклоненная вешка, может, еще с весны осталась стоять, когда загораживали луг, и Чубарь, как только дошел до нее, на ходу выпрямил. Оглянулся на Белую Глину. Высокий берег над старым руслом больше не закрывал своим горбом крыши деревенских хат.
Чубарь укорял себя, что зря так засиделся в Веремейках, передал бы колхозные дела Зазыбе, так не пришлось бы теперь бродить здесь, словно подбитому аисту перед покровом. Чубарь вспомнил, как он не поехал в Мошевую, когда вызывали туда телефонограммой из райкома партии. Тогда он не придал этому вызову особого значения, точнее, не успел собраться: телефонограмму ему вручили с большим опозданием, так как в тот день они с Иваном Падериным ездили за Гаврилову пожню обмерять стога. Более того, даже на другой день он не собрался позвонить в райком, объяснить свою неявку — все еще ориентировался на довоенное время, когда вызовов на разные совещания было, может, действительно излишне много, и потому надо было иметь особое чутье, чтобы угадывать, на какое совещание являться обязательно, а на какое нет. А тут вдруг почему-то вызывали не в Крутогорье, а в Мошевую, обыкновенную деревню, что в двенадцати километрах от Веремеек. И вот теперь Чубарь со страхом думал о том, что именно последнее, хотя и не совсем сознательное неподчинение, если можно так сказать, и было причиной сегодняшнего неведения с его мучительным волнением.