— Оглянись на себя! Ты не можешь навести порядка в школе, везде в дураках, со всеми переругался. А срываешь злобу дома! Наорал на ребёнка, выгнал из-за стола, поесть не дал…
   — Кто выгнал, кто выгнал! — Он отбивался, как мог. — Ты же видела: нагрубила отцу, стала защищать этого проходимца…
   — Глуп ты. Даже свою дочь не можешь понять… «Защищала, нагрубила…» Что же тут плохого, если ребёнок защищает своего учителя? И как девочке не сравнить его с родным отцом? Скандалишь, выпивать стал.
   У благоприличного Тимира Ивановича глаза на лоб полезли, но Надежда решила его проучить полной мерой. Она хорошо изучила муженька и знала, как приструнить его в случае надобности.
   — Едва поел, сразу спать на диванчик. Заведующий учебной частью! Кругозор не шире, чем у пастуха, даже в газеты перестал заглядывать.
   — Ты… ты…
   — Потерпи! От жены это не так больно. Вот когда на народе выскажут…
   — Кто же это выскажет? Не Аласов ли, твой… ухажёр? — Пестряков, в свою очередь, попытался поддеть жену, но в горячке ничего умнее «ухажёра» не придумал.
   — Да! Мой Аласов! Был бы моим, кабы ты не спутал мне ноги. Совратил девчонку, взрослый мужик, воспользовался военной бедой!
   — Боже мой, я и в этом, оказывается, виноват… А ты думаешь, я без глаз? Думаешь, не вижу, как ты вокруг него вьёшься, как играешь, голубушка, своим хвостом? Так вот, — Пестряков широким жестом указал на дверь. — Можешь убираться к своему милому!
   — И пошла бы! Только бы позвал.
   — Не зовёт? Что же так?
   — Эх ты, сордоох… Человек, укравший жизнь у меня… — И ушла в спальню, не оглянувшись.
   Спокойно, Тимир Иванович, возьми себя в руки, разложи всё на элементы, проанализируй всё, ты же умеешь. Сколько раз трезвый разум тебя выручал! Аласов — вот куда сходятся все нити, какую ни тронь.
   Бунт молоденькой учительницы Саргыланы Кустуровой с её «волшебниками» — Аласов благословил. Хлебнул ты позора с возвращением Макара Жерготова — затея Аласова. Раскритиковал доклад на последнем педсовете — Аласов дал сигнал. Нахов разошёлся вконец, сопляк Сектяев рвётся в драку, тихоня Майя Ивановна закатывает в учительской истерики… Всё Аласов!
   И наконец, сегодняшняя новость, которую принёс в клюве Кылбанов. Оказывается, Аласов ходит по учителям и выспрашивает, что означает обилие отличных оценок в классных журналах, с чего вдруг такой бурный рост успеваемости. Тут Пестряков знобко поёжился.
   Не так давно, явившись в школу пораньше, он сидел в одиночестве и листал классные журналы. Тройки, двойки, единицы — как воронья стая, куда ни глянь. Беда! Он ли не требует от учителей частых опросов, повторных и дополнительных уроков, подтягивания отстающих? Не хватало, чтобы передовая Арылахская школа с горы да в яму!
   Чёрт возьми этого олуха Кылбанова, что у него творится в журналах, уму непостижимо — прорыв по всем классам! А куда смотрел завуч Пестряков? Кылбанов со своей лютой ненавистью к Аласову, кажется, нарочно всаживает десятиклассникам по физике кол за колом — хоть так насолить классному руководителю. Вот уж дурак-то, господи прости!
   Пестряков листал журнал за журналом и не находил утешения. Вот ещё эта «золотая пара» — супруги Сосины! Как понахватали ребята единиц и двоек на контрольной, так весь срам и красуется до сих пор, Акулина, старая квочка, и не почесалась исправить дело.
   Собрать педсовет и порку всем подряд! Впрочем, не надо сгоряча. Того и гляди, тебя самого выпорют… Куда надёжнее старое проверенное средство — вразумительные беседы с каждым в отдельности, индивидуальный подход. В этом жанре Пестряков был мастер.
   Кричать, скажем, на Кылбанова бесполезно — вернётся домой и настрочит на тебя же очередной донос куда-нибудь в министерство, только и всего. Акиму Григорьевичу нужно посулить значок «Отличник народного просвещения», тут он всё сделает, в лепёшку расшибётся. Что касается Сосиных, то их следует как раз припугнуть: «Если успеваемость не улучшится, придётся прислушаться к голосу Нахова — он давно требует отстранить от работы неспособных…»
   Выработав план действия, Тимир Иванович стал умело претворять его в жизнь — уже через неделю появились плоды, страницы классных журналов отразили на себе его усилия. Школа медленно, но верно выбиралась из прорыва. И как Аласов ни пытался охаять их за «процентоманию», факты и цифры, как известно, упрямая вещь!
   Но тот не успокоился. Оказалось, по квартирам ходит, компрометирующие сведения собирает. В высшей степени неприятная новость.
   Разведка уже произведена — Фёдор Баглаевич имел беседу с Аласовым, предупредил его. Пестряков умело накачал старика-директора, обработал его и грубым шерхебелем, и тонким скользящим рубаночком.
   Поговорил Кубаров с любимым своим учеником. Не понял нашей доброты Аласов, не захотел понять. Что ж, пусть пеняет на себя, дальше будет проще: дадим тебе под зад коленом, да и только! Не таким обламывал рога Пестряков, не из таких боёв выходил победителем!
   Ты ещё беспечен, Аласов, ещё любуешься своим молодечеством, а между тем уже начертан тебе приговор: в Арылахе ты не жилец. Ты переступил границы дозволенного, попытался использовать в борьбе жену мою, дочь! Ведь всё, что происходит в последнее время с Надей, скандалы в семье — это опять-таки по твоей вине.
   Правда, Аласов оказался холоден к своей юношеской любви. Настолько, что Пестряков (странно устроен человек!) даже пожалел Надежду. Острым своим умом, шестым чувством Пестряков понимал: сейчас нельзя выказывать ревности. Сам Аласов равнодушием своим её отрезвит. Вот тогда-то Надюшка и почувствует себя виноватой перед мужем, вернётся к нему душой!
   Прогноз, увы, не оправдывался.
   Тимир Иванович прислушался: из спальни доносились всхлипывания. Ничего, пусть поплачет! Не забывай, дорогая: ты моя жена, у нас с тобой дети. Скоро двадцать лет, как ты делишь со мной супружеское ложе. И до конца своих дней ты будешь моей женой!
   — Папа, газетки пришли!
   Тимир Иванович вздрогнул.
   — Папа, почему мама лежит?
   — Отдыхает.
   — А Лира?
   — Тоже отдыхает, деточка.
   Он посадил мальчика на колено, крепко прижал к себе. Нет, никаким Аласовым никогда не разрушить его дом, его мирное счастье!
   От детских ручонок, от тёплого дыхания словно выгорел недавний гнев Тимира Ивановича. Как бы ни клубились тучи над ним, сердце подсказывало: всё будет хорошо.
   Хорошо… Но что она сейчас наговорила! «Ты украл у меня жизнь…» А ну, как уйдёт в самом деле? Пусть не к Аласову, а вообще — бросит дом, заберёт с собой ребятишек. Разве разводы редкость в наши дни?
   От этой мысли Тимиру Ивановичу стало совсем плохо. Он живо представил себя одинокого, неухоженного, как он сидит за грязным столом в пустом доме. Эй, Аласов, слышишь ты меня, Аласов! Не будет по-твоему! Я терпел твои фокусы долго, но всякому терпению есть мера. Даже воробей за своё гнездо бьётся, как орёл. А я к тому же не воробей, Аласов! Могу тебя заверить.
   Тимир Иванович сильнее прижал к себе ребёнка, словно боясь, что вот сейчас войдёт кто-то и отберёт его.
   — Сыночек, кушать хочешь?
   — Хочу, папа.
   — Дорогой мой, пушистый…

XXV. Достигшие шестнадцати

   Стояла самая холодная пора года — темнело уже в два часа дня, морозный туман давил на плечи, прохожие находили дорогу ощупью.
   Пропустив Саргылану вперёд (та догадливо нырнула в туман), Майя крепко взяла Аласова под руку и спросила без обиняков:
   — А теперь скажи — что с тобой, какая беда?
   — Никакой беды. Даже напротив… Слыхала новость: пятнадцать моих ребят хотят остаться в колхозе?
   — Это понятно. Но не потому же у молодца широкая спина сузилась?.. Какие ещё новости?
   — У Кылбанова в гостях побывал… Майя, а он ведь псих!
   — Открыл Америку. И чего тебя понесло? К Кылбанову родная сестра и та лишний раз не заглянет!
   — В другой раз и я не пойду! Но результат определённо есть: теперь я твёрдо знаю, что в школе с процентами нечисто. Надо бить во все колокола.
   — Думаешь, это тебе сойдёт с рук?
   — Знаю, предупреждён. Правда, пока по-дружески. Но что делать? Разве ты скажешь мне: не лезь, не суйся? Что молчишь?
   — Не знаю я, Серёженька. Право, не знаю…
   — Дурацкий у нас разговор: «Не знаю, не знаю»… Любимая поговорочка перестраховщиков!
   Она остановилась, взяла его за отвороты полушубка и притянула к себе:
   — Боюсь я за тебя, Серёжа. Если с тобой что случится, если снова я одна…
   — Майка!
   Но она и сама испугалась сказанного, оттолкнула его, оступилась в сугроб.
   На афише перед клубом была нарисована толстощёкая девица, рот её был так широко разинут, что в него можно было бы всыпать добрый мешок картошки. Под этим ртом крупными буквами (крупнее названия фильма) извещалось, что «дети до 16 лет не допускаются».
   Зал колхозного клубика, неуютный, с унылыми скамьями и побуревшими от времени плакатами на стенах, оживляла лишь сверкающая в электрическом свете пышная бахрома изморози — здание насквозь промёрзало по углам. Пар из многих ртов сливался под потолком в облако.
   Клуб был полон. Сошлись сюда едва ли не все арылаховцы, достигшие заветных шестнадцати лет: семейные пары, старшеклассники, старушки, кое-кто из учителей, колхозные правленцы. К Саргылане присоединился Евсей Сектяев, и они затараторили, словно нарочно, чтобы оттенить хмуро сидящих рядом Сергея и Майю.
   Началась музкомедия. Показывали каких-то ярко одетых колхозников, которые беспрестанно пели частушки и хохотали. Все они куда-то мчались на мотоциклах и в сверкающих «Москвичах», а также обильно ели. В цветном изображении блюда выглядели эффектно, помидоры и окорока лежали будто живые.
   Майя быстро потеряла нить сюжета, задумалась о своём.
   Сама не поняла, как это вырвалось у неё: «Если что с тобой случится». Сказала — и перепугалась. Сама себя не поймёшь, а где уж Сергею! Вот, наверно, думает — какая-то полусумасшедшая бабёнка. Недаром он в сердцах только что прикрикнул на неё: перестраховщица! Перестраховщица я и есть.
   На экране в перерывах между плясками и частушками колхозники успели добиться всех трудовых побед, после чего пиршества пошли у них ещё более изобильные, столы на экране буквально прогибались под тяжестью всевозможной красочной снеди. Вкушали они теперь в беломраморном колхозном Дворце культуры, выросшем у зрителей на глазах.
   Майя хотела было попросить Сергея: не достаточно ли этой комедии. Но вовремя одёрнула себя. Кто тебе велел являться в кино в таком настроении! Саргылана и Евсей, например, воспринимают пиршества с явным интересом, даже время от времени чему-то смеются. Да и Аласов тоже не отрывает глаз от экрана. Кто знает, может, там, в тёплых краях, колхозная жизнь такая и есть, покорно подумала Майя. И в эту минуту она ощутила его пальцы.
   Майя покосилась на Аласова. Он всё так же смотрел перед собой. Майя закусила губу, но не убрала руки. Так они сидели, не глядя друг на друга, в темноте перед мелькающим и ревущим разноцветным экраном.
   «Да?» — спрашивала его рука.
   «Да! Да!!»
   И тут она почувствовала на себе чей-то посторонний взгляд. На скамье перед ними, чуть влево, сидела Надежда Пестрякова. Она глядела на них, на их сомкнутые руки. В свете кинопроектора Майя увидела её лицо, отдёрнула руку. Непонятно, когда Надежда появилась в клубе, почему она одна? И как долго наблюдает за ними? Милое, сокровенное, её рука в его руке, а у этого сокровенного был, оказывается, соглядатай!
   Фильм закончился, дали свет. Зал шумно поднялся, загомонил, задымил. Предполагались ещё танцы. Саргылана что-то оживлённо говорила Майе. У выхода, прислонясь к стене, стояла Надежда.
 
   За всю дорогу домой они не проронили двух слов. У порога Майя торопливо пожала ему руку: «До завтра, Серёжа». Он посмотрел на неё долгим взглядом, сказал бесцветно: «До завтра», — и быстро ушёл. Скрип шагов его замирал в тумане.
   — Сергей! — крикнула она и кинулась следом. Догнала, уткнулась лицом ему в полушубок. Он обнял её за плечи, и они долго стояли так, не двигаясь.
   — Май-я!
   — Да, Серёжа.
   — Ах ты, Майка!
   — Что, Серёжа?
   Она подняла лицо и, оттолкнув его, побежала.
 
   Дышать было нечем. Казалось, туман, эта сгущённая зимняя стужа, набивается в рот. Но Надежда шагала и шагала, боясь остановиться — по сугробам, по острым снежным застругам. Она видела всё: как они сидели в кино, рука в руке, как выходили из клуба. Как Сергей вёл Майю под локоть и какие у него при этом были глаза — в них всё читалось! Не оставалось ни сомнений, ни самой крохотной надежды. Всё, что она передумала, что носила в себе, было ложью! Любви его захотела? Как бы не так!
   Это был конец. Было так же, как много лет назад, — клуб, поздний сеанс, рука в руке, стужа на улице, сугробы… Только на этот раз с ним была не она. И ушёл он из кино не с ней, не с Надеждой, — с другой. Их, тесно прижавшихся друг к другу, поглотил сизый туман.
   «Серый камень, серый камень, серый камень пять пудов…» К её дому пошли! Майечка Унарова, подружка юности. Подколодная змея…
   Надежда выпытывала о письмах у почтальонши, не осталась ли у Аласова любовь в других местах. Ревновала его к разбитной Стёпе. Обрадовалась, когда поняла, что опасности нет — Стёпа, после того как выкупалась в ледяной проруби, словно навсегда остудила свой пыл. О Майе же думала меньше всего — эта богом обиженная старая дева, какая она соперница! Обман! Обвели вокруг пальца!
   Дома, ни слова не сказав мужу, как была в шубе, следя снегом по чистым коврикам на полу, она прошла к гардеробу, открыла нижний ящик, извлекла фотокарточку, где была снята с Сергеем, не взглянув, твёрдой рукой разорвала надвое, на мелкие кусочки, перемешала их, перетёрла меж ладонями, открыла дверцу печи и швырнула бумажную труху. И успокоилась.
   В тёплой пижаме, пригревшись в уюте, Тимир Иванович под зелёной настольной лампой читал газеты — целый ворох перед ним на столе. Обернувшись, он молча глянул из-под очков на озабоченную жену и опять углубился в чтение. В последнее время у него была такая жизнь, когда нужно было ко всему привыкать, ко всему быть готовым.
   Жена ещё долго ходила за спиной, переодевалась, что-то шумно роняла, бормотала про себя — он стоически глядел в газету.
   Но вот шаги её замерли за спиной. Тимир Иванович невольно вобрал голову в плечи.
   И вдруг горячие руки жены обвились вокруг его шеи. Ничего ещё не понимая и не желая понимать, он бережно разнял обнимавшие его руки, стал их целовать.
   — Тим, прости меня.
   — И ты меня, — с благодарностью ответил он, не поднимая глаз.
   Полная грудь её упиралась ему в плечо.
   — А Лиру мы им в колхоз не отдадим, — сказала она, и он согласно кивнул.
   Неожиданно, сильным движением он обнял её за талию и привлёк к себе на колени. Смеясь, она по-девчоночьи заболтала в воздухе ногами…
   Среди ночи Тимир Иванович проснулся от стона.
   — Надюшка, проснись! Что с тобой, голубушка? Болит что? — Он зажёг свет, потрогал её лоб. — Да у тебя температура!
   — Нет… ничего. Горло только…
   Он кинулся к аптечке, принёс стакан воды.
   — Норсульфазол… И аспирин ещё.
   Не успокоившись на этом, Тимир через некоторое время возвратился из кухни с тряпочкой, в которой была завернута тёплая зола.
   — Вот приложи к горлу, где болит. Ты, честное слово, как ребёнок малый, недоглядишь, и пожалуйста. Крошка ты моя!
   С трудом шевеля губами, она прошептала:
   — Тима… склонись поближе…
   Он склонился, сколько было возможно.
   — Послушай, Тима, а нельзя ли этого Аласова… в какую другую школу?
   Он даже отпрянул от неожиданности!
   — Выгнать? Аласова?
   Но тут же взял себя в руки.
   — В другую школу его… Пока он здесь, жизни не будет. Прошу… для меня сделай.
   И голос его прозвучал клятвенно:
   — Сделаю всё, что просишь. Всё!

XXVI. Тебе, как сыну

   Когда-то старик ему сказал: ожидал, что ты ко мне прибежишь советоваться. Не дождался и стал больше верить тебе.
   Такой это старик.
   Как ни нуждался Аласов сейчас в помощи, однако к Левину пошёл бы сейчас не с жалобами, — пошёл бы просто посидеть рядом, услышать хрипловатый, с одышкой, голос Всеволода Николаевича. Слишком смутно было на душе: фальшивые четвёрки Саввы-лентяя, скандальный педсовет, «дипломатия» Кубарова.
   Всё знает деревенская молва, везде поспевает. Бывает, расскажешь что-нибудь интересное по пути домой, посидел, поговорил и пошёл дальше, а пришёл — твоя же байка тебя дома встречает, до неузнаваемости обросшая, с хвостом и гривой… Прослышала о его выступлении перед учителями мать: «Разве, сынок, можно так со старыми людьми, с воспитателями своими? За этим столом они сидели, как приехал…» И Майя его смутила немало: «Не советчица я, одно только знаю — страшно за тебя…»
   Отплёвываясь, вспоминал Аласов свой визит к Кылбанову. Ох, как засуетился тот, увидев Аласова на пороге! Достал початую бутылку, подёргал себя за ухо:
   «Закуски порядочной нет…»
   «Спасибо за угощенье, — ответил Аласов. — Только пить не буду».
   «Воля ваша».
   Но расточал улыбочки хозяин лишь до той минуты, как узнал о цели визита.
   «Почему рост оценок по физике? Напрасны ваши намёки, дорогой друг. Мой метод: хорошо учу, вот и хорошие оценки. Я не ребёнок малый, понимаю, куда вы гнёте, уважаемый Сергей Эргисович. Однако что за дознание? Вы кто — завуч? Директор школы? Инспектор роно? — Схватил бутылку со стола, крепко заткнул её пробкой и унёс в буфет. И лишь после этого продолжал: — У меня нет желания отвечать на ваши вопросы. Знает мальчик Савва физику или не знает — я решаю сам. И запомните: в яму, которую роете, вы же первый и попадёте. Я вас предупредил!»
   И ещё одна непростая встреча была в эти дни.
   Давний ночной разговор с Кардашевским получил своё продолжение — будто тогда был задан вопрос, а сейчас явился ответ.
   Они отправились в колхозное правление — учитель и его комсомольцы-добровольцы. После раздумий несколько человек отпали, но зато выявились другие, плюс-минус, всего к Кардашевскому отправилось двенадцать человек.
   Обрадовался им председатель, добрый час просидел с ребятами, ударился в мечтания. Но кончил беседу так: требования ваши немалые, особенно насчёт фермы и техники. Нужно обсудить на правлении.
   Аласов ему напомнил:
   «А ведь не верили в добрый исход, а?»
   «Не верил, расшиби меня гром! Готов просить прощения. Хо-ороший урок вы мне преподали, Сергей Эргисович».
   Вот такие комплименты заработал Аласов от колхозного председателя.
   Но не ради комплиментов Аласов задержался в правлении.
   «Понимаете, дорогой Егор Егорович, какое тут дело… Учим детей колхозников. Коммунисты-педагоги объединены в колхозной парторганизации. Спрашивается: почему же колхоз так мало интересуется трудностями десятилетки? Вы, надо думать, уже слыхали о трениях в коллективе педагогов?» — «Слыхал, слыхал кое-что, — согласился председатель; лицо его, недавно лучезарное, заметно поскучнело. — Сергей Эргисович, дорогой мой, да что мы — я или Бурцев — честно сказать, понимаем в вашей тонкой механике? Всё равно если бы мы медикам в нашей больничке взялись указывать да советовать».
   Такой ещё был у Аласова разговор.
   Левина ему недоставало сейчас, вот как недоставало!
   И он, махнув рукой на запреты, пошёл к старику.
 
   Они проговорили весь вечер, и всё, что сказал Левин, Сергей запомнил до словечка.
   Старик говорил тяжело, иногда надолго умолкал, словно прислушиваясь.
   «Да что ты, — говорил он, — до чёртиков рад видеть тебя. Самое удачное время — Акулины нет, лекари в бегах! Я уж и так попользовался безнадзорностью, на газеты накинулся. До того дошли — и газеты запрещают… Расскажи, как там на воле. Да поближе садись. Был на ферме, говоришь? И что народ толкует? Татыяс? Как же, как же, знаю её! О коммунизме? Ай, молодец! Слушай, это же нужно завтра доктору рассказать, она любит этакое… ха-ха… кха… Значит, так — фантазирует доярочка Татыяс, какой будет их ферма при коммунизме, всех упомянула, даже древней бабке Моотуос определила жить в бесклассовом обществе. А про фуражира Доропууна ни слова! Тот в панику: почему, дескать, его не пускают в эту изобильную жизнь? Татыяс же ему: коммунизму лентяи не нужны! Ай да девка… Агитация фактами… Самую суть, понимаешь, ухватила: коммунизм — это труд. А ты чего такой невесёлый? Так-таки и ничего? Ну, ладно, не хочешь о серьёзном, давай просто так поболтаем. Ты ведь никуда не спешишь?
   Это верно, ни жены, ни детей… И у тебя, молодого, и у меня, старого. А как-то жутковато звучит, не находишь? «Ни жены, ни детей…» Максим Горький говорил о сыне — «лучшее моё произведение». А, Сергей? Что скажешь в оправдание?
   Учитель не бывает бездетным? Вот тут ты прав, учитель всегда с детьми… Какие бы неприятности откуда ни взялись, а мальчишки всегда выручают. Я за жизнь это десятки раз испытал,
   Значит, хотят свою бригаду? А Кардашевский что? И это твёрдо обещает? Ах, черти, хорошо-то как!
   Знаешь, в старости не о том жалеешь, что, мол, недопил чего-то, недоел. Жалеешь — вот хулигана посадили на два года за решётку, а он у меня когда-то учился. А то ещё хуже бывает.
   Прошлым летом ездил в Якутск, встречаю бывшего ученика, лет пять назад он в нашем районе секретарил по комсомолу. Пошёл в гору, теперь начальник в центре, да немалый. Понятно, обрадовались мы встрече.
   Был, конечно, принят у него дома, поговорили, всё как следует, прощаться пора. Говорит мой парень: погодите, Всеволод Николаевич, незачем вам на городском транспорте, есть у меня служебная машина.
   Вызывает, садимся в авто.
   Шофёр — пожилой человек, седина в усах. Мой парень как только откинулся на мягкую подушку, сразу будто его подменили. Это он свой начальничий облик принял. Кинул шофёру: «Пристань», — и ко мне с разговором. Однако, когда мимо рынка проезжали, вспомнил и про шофёра. «Отчего сегодня, — говорит, — ты подъехал с опозданием на пятнадцать минут? Жена нервничает, жалуется. Где был?» — «Заезжал в гараж. Ведь на базар Нина Прокопьевна…» — «Куда ехать и зачем, не твоего ума дело, ты знай своё, крути баранку. В следующий раз опоздаешь, сниму с машины, пеняй на себя».
   Я слушаю всё это, и как-то нехорошо мне стало. Говорю парню: «Ну-ка, остановимся да выйдем, любезный!» — «Что вы, Всеволод Николаевич, до пристани ещё не доехали…» — «Выйдем!» — говорю. Я вышел, открыл дверцу шофёру: «Вы тоже, пожалуйста, выйдите. Как вас зовут и величают?» — «Алексей Васильевич…»
   Стали мы втроём на тротуаре, парень мой глаза пялит, ничего не поймёт. Снял я шляпу, обращаясь к шофёру: «Ваш начальник — мой бывший воспитанник. А учитель всегда отвечает за своих учеников. Простите меня, Алексей Васильевич, что не смог я его выучить должным образом, что барина и грубияна воспитал…»
   Такую потерю в жизни до конца дней помнишь. Дьявол его побери! Серёжа, голубчик, там, в углу, на маленьком столике: накапай в воду двадцать пять капель. Не бойся, ничего страшного. Если все мысли только в себе держать, ещё хуже будет. А я умирать прежде, чем смерть придёт, всё равно не намерен. Пока оно бьётся — дрожать не желаю. Не хочу перед ней канючить на коленях, как иные пенсионеры.
   Ладно, Серёжа, давай кончать с байками. Я ведь хорошо понимаю, что у тебя внутри. Старик хвор-хвор, а видит… Знаю всё! И о выступлении твоём на педсовете — касательно процентомании. И даже как тебя Фёдор Баглаевич Кубаров попугал маленько — «от имени и по поручению». Откуда знаю? Хе-хе… Я ведь старый, Серёжа, а за долгие годы и на домового не штука выучиться. Впрочем, тут ломать голову нечего — был у меня Кубаров недавно, всё это я из него самого вытянул… Уж он от меня, старого своего дружка, ничего скрыть не может.
   Так вот, Сергей Эргисович, теперь и ты ответь мне по всей правде и честности: что намерен делать? Не знаешь? Обнадёжил, Сергей Эргисович! Какого же чёрта, скажи, ты развёл речи на педсовете? Покрасоваться в роли правдолюбца, потыкать пальцем в больное место — не велика доблесть для партийца. Ах, оставь, пожалуйста, — волнуюсь! Отложить разговор до другого раза? Нет, брат. Что хочу сказать — скажу сейчас. Оставлять на завтра для моего возраста непозволительная роскошь. Ага, вон оно что! Да формулируй точнее, без всяких этих… Старые учителя оказались плохими руководителями, и вот ты закручинился: есть ли у тебя право поднять голос на тех, кого любишь. Верно я излагаю? Юморист ты великий! Петуха в суп отправлять собираются, а он в тот момент, хозяйку жалеючи, слёзы льёт. Душа у тебя, Серёжа, мягкая. Это, в общем-то, хорошо. У самого отчаянного из бойцов, каких я знал, у деда Каландаришвили, сердце было добрейшее. Объяснить такое можно… Между прочим, к вопросу о жалости. Вот Фёдор Баглаевич Кубаров, коль он в разговоре вспомнился, фигура исключительно выразительная. Симпатичный медведь с трубкой. Добр, старателен и прост, как дитя. Давеча приходит ко мне, прорвался сквозь мой этот… медицинский заградотряд. Начинает заячьи петли выделывать: здоровье, говорит, у него неважное. А я его петли уже на пороге понял — на простецкой физиономии всё написано. Говорю: «Смирно, Фёдор, слушай мою команду! Доложи по всей форме цель прихода». — «Освободить от преподавания, перевести на пенсию». — «Сам додумался или кто подстрекал?» — «Подстрекал». — «Кто именно?» — «Секретарь райкома товарищ Аржаков». — «Рассказывай подробно, как он подстрекал».