Данилов Софрон. Бьётся сердце

   — Фёдор Баглаевич! Феденька, дорогой, да не помер ли ты случаем?
   Кто-то стаскивал с Кубарова одеяло. Отбиваясь, он резко повернулся в постели и сел, зажав одеяло в кулаке. Ну конечно же Левин! Кто бы другой посмел таким образом обращаться с директором!
   — Или новый учебный год нам без руководства начинать?
   — Всеволод Николаевич…
   — Э, нет! Давай-давай, Фёдор Баглаевич, поднимайся. На зарядку становись…
   — Ах, стар я уже для зарядки, — жалобно сказал Кубаров, всё ещё не сдавая своей позиции и оставаясь в постели.
   — Стар? — Левин наклонился к нему и шёпотом, будто сообщая великую тайну, проговорил: — Когда человек стареет, он совсем мало спит, ему каждый час всё дороже. Бывает, и совсем сна лишается. А ты у нас молод, Феденька. Спи! Прости, что потревожил…
   Вот такой он, Левин. Можно сказать, второй директор в Арылахской школе. А бывает, что за советом иной к Левину прежде пойдёт, чем к Кубарову.
   От недавнего удовлетворения, с каким Фёдор Баглаевич проснулся, не осталось и следа. Директор с укоризной оглядел свои голые ноги и стал натягивать штаны.
 
   Задумав рассказ про то, как встречают первое сентября арылахские учителя, автор поначалу взялся за дело со всем возможным пылом. Но постепенно рука его стала водить по бумаге всё медленнее, пока наконец не остановилась вовсе. Автор призадумался. Если описывать утро каждого учителя, то на это уйдёт вся отпущенная бумага. Да и как описывать? По какой системе? Ведь в каждом деле должна быть своя система, без неё и корове сена не задашь… Может, описывать учителей по дисциплинам — литература, математика и так далее? Или идти по служебной лестнице, сверху вниз, начиная с директора?
   Погоди! — сказал тут автор сам себе. Вот тебе какая-никакая, а система: показал директора, а теперь зайди с другого края, изобрази рядового из рядовых. Верх — низ, старость — молодость… Тут автор воодушевился и вновь принялся за дело.
   Самая маленькая единичка учительского коллектива в Арылахе — это Саргылана Кустурова. Она сегодня, как первоклашка — в первый раз в первый класс.
   Лёгкая простыня соскальзывает с Саргыланы…
   Слаб человек. Автору бы развивать сюжет, а не подглядывать, как просыпается девушка. Но ничего с собой тут не поделать. Пусть сюжет ещё постучит копытом и погрызёт удила, а автор всё-таки заглянет на минуту к Саргылане.
   Простыня соскользнула с девушки, и Саргылана, как была в ночной сорочке, босиком метнулась к столу. Прижала к уху часы, не понимая, стоят они или идут.
   — Ланочка, что случилось?
   — Майя Ивановна, дорогая! Мне показалось, что проспала!
   — Глупая…
   Хозяйка успокоила Саргылану, отправила её снова под одеяло.
   Тысячи раз описаны волнения молодой учительницы перед первым уроком, в тысячах юмористических рассказов вышучены. Но вот поди ж ты — и знаешь, что это смешно, а вскочила ни свет ни заря. Оказывается, даже отличное знание литературы ни от чего не спасает. Теперь, конечно, ни за что не уснуть. Надо просто полежать тихо, дать Майе Ивановне доспать своё.
   Занялась заря её новой жизни. Совсем как в стихах…
 
   Школьницей Саргылана меняла свои привязанности чуть ли не каждую неделю. Спектакль со знаменитым актёром — и она на всю жизнь актриса. Пустили в Якутск новенькие автобусы, и Саргылана сейчас же к отцу: пойду в водители. Отец не противился. Не возражал он против полярной радистки, не смутила его и балетная карьера дочери. Обеспокоился отец лишь тогда, когда Саргылана перестала стрекотать о своих увлечениях, стала тихой и строгой. Забросив романы, она читала записки народной учительницы, методику ведения уроков и труды Макаренко о воспитании. Это нисколько не походило на прежние увлечения — это было серьёзно, и потому отец забеспокоился: неужели ей действительно нравится профессия учительницы?
   Неприятно хлопая подтяжками на груди, отец ходил по комнате и говорил о том, что стать учительницей — значит закопать в землю своё будущее. Начнёшь учительницей, учительницей и кончишь. Другое дело — должность в аппарате. Или ещё лучше — научный работник. Будь ты хоть олух олухом, всё равно станешь продвигаться со ступеньки на ступеньку, ты только посмотри, сколько их вокруг, этих кандидатов всяких наук…
   Недаром у себя в министерстве за столом главного бухгалтера Тарас Тимофеевич наводил страх даже на министра. Человек он был решительный и сам принёс дочери авиабилет в Москву: всё сговорено, будешь поступать на биофак университета.
   Саргылана полетела в Москву, но в университет даже не зашла. О том, что дочь всё-таки учится в педагогическом, Тарас Тимофеевич узнал месяц спустя.
   За год, проведённый вне дома, изменилось её отношение к родителям. Сказать честно, она теперь уже не так любила их, как раньше, особенно отца. Эти его отвратительные слова о педагогике! А его вечное недовольство всем «простонародным», хотя сам он родился в якутской деревне, старики его и сейчас жили в дальнем наслеге. А его пренебрежение к якутскому языку!
   Однажды на третьем курсе была встреча с французскими студентами. По очереди пели песни на родных языках, всем хотелось послушать песни морозной и загадочной Якутии, но как признаться, что она не знает до конца ни одной якутской песни, что говорит на родном языке, как иностранка. Кто этому поверит!
   Разбрызгивая от ярости чернила, Саргылана написала отцу длинное письмо: он вырастил её дурочкой, ей стыдно за себя и за его родительский эгоизм. После института она поедет преподавать в самый отдалённый якутский наслег. Перед родным народом она искупит и свою вину, и вину родителей.
   Три года спустя мать лежала с мокрым полотенцем на голове, отец, небритый, мрачный, ходил из угла в угол, правда, уже не кричал как когда-то и не хлопал подтяжками. Саргылана была уже готова отказаться от своего решения, так ей стало жалко родителей! Но она всё-таки отправилась в Арылах. Уезжая, она чувствовала себя и несчастной и ужасно гордой — поступила по-своему!
 
   Деревня Арылах стояла в окружении дремучих лесов, но в ней была настоящая десятилетка с интернатом, с отличными производственными мастерскими. Саргылану Тарасовну встретили радушно, обласкали. Учительница Майя Ивановна, одинокая молодая женщина, предложила ей уголок в своём домишке, а директор-старичок даже выразил готовность похлопотать «насчёт коровки» — не хочет ли Саргылана Тарасовна завести дойную буренушку, чтобы пить парное молоко по утрам? Саргылана едва не рассмеялась вслух. Коллеги то и дело предлагали ей свою помощь, что-то советовали, каждый чувствовал себя ветераном рядом с такой молоденькой.
   И вот сегодня, через четыре часа, Саргылана Тарасовна даёт свой первый урок.
   Через три с половиной…
 
   — Ведь рано! — попыталась остановить её Майя Ивановна, когда Саргылана, едва клюнув раз-другой со сковороды, начала собираться. — В школе ещё ни души.
   — Пойду я, Майя Ивановна…
   — Ну иди, если не терпится.
   Саргылана, празднично одетая, встала у двери.
   — Так можно, Майя Ивановна?
   Майя молча рассматривала девушку. Можно ли ей так выйти? Да хоть в рубище, юности всё к лицу! А Саргылана, наверно, и среди самых хорошеньких не затерялась бы: фигурка — тростиночка, глаза чудесные, загорелые девичьи ноги. Красивая, юная, какой ты уже никогда не будешь…
   — Майя Ивановна, можно или нет?
   — Можно… Ты красивая, Лана.
   Она проводила девушку на крыльцо:
   — Ну иди, будь умницей. Счастливого пути тебе.
 
   Права оказалась Майя Ивановна — школа пустая, одна сторожиха баба Фекла шаркает войлочными туфлями по длинному коридору.
   — Чего это ты, голубушка, чуть свет? ^Эрде… Иди спи ещё.
   Бегом бежала, а тут на тебе — никого! Лана походила по гулкой учительской, почитала на стене объявления, начертанные аккуратным чертёжным почерком завуча, выглянула в окно. Крохотная девчушка с большим ранцем одиноко сидит на скамейке, болтает ножками. Хоть пойди да сядь рядом с ней.
   Однако нет! Не только мы с тобой, малышка, оказались такими нетерпёхами! «Эх-хе-хе», — послышался за дверью знакомый хрипловатый голос с одышкой. Всеволод Николаевич Левин. Вошёл в учительскую, густой голос его загудел где-то под потолком, пустынная комната сразу наполнилась жизнью.
   — А… Ланочка! ^Кэпсэ, коллега дорогая! Так вот какой бывает самая ранняя пташка! Прекрасный экземпляр пернатых, хо-хо… С добрым утром, коллега, с добрым утром! С первым сентября вас, Саргылана Тарасовна!
   — Спасибо, Всеволод Николаевич! Вас тоже.
   — Совсем молодая и так рано подымаетесь! Вы убиваете на корню мою стройную теорию. Всего десять минут назад я излагал её одному лежебоке…
   — Вообще-то я спать люблю… — призналась Саргылана, смущаясь неизвестно отчего. — Только вот сегодня…
   — Это бывает. Сегодня уж поволнуйтесь, дорогая, деваться вам некуда. Честно сказать, Саргылана Тарасовна, я вот свой сороковой год в школе начинаю, а всё равно волнуюсь. Да-да, представьте себе… Совсем как артист Качалов, — старик усмехнулся. — Тот тоже до самой смерти перед выходом на сцену дрожал ужасно. И артистам, и учителям так уж положено — к людям идём…
   Саргылана кивала в согласие, понимая лишь одно: остаются считанные минуты!
   Учительская постепенно заполнялась, к девушке то и дело обращались с вопросами, кто-то громко хохотал у самого её уха. Аласов — как и она, новенький в этой школе учитель — что-то назидательно сказал ей. Она бессмысленно поглядела на этого Аласова, на его странные брови, загнутые рожками…
   Рядами вдоль коридора стояли ученики на торжественной линейке: белые фартучки, красные галстуки, серьёзные ребячьи лица. В торжественной тишине внесли тяжёлое школьное знамя. Саргылану подмывало самой сказать что-нибудь жаркое, сердечное: «Дорогие мои, если бы знали, как я вас люблю!» Сейчас прозвенит звонок. Сейчас, сейчас… Есть такие стихи: «Трелью медного звонка отзвенела наша юность». Так оно и бывает у людей: кончились школьные годы, и всё дальше, всё тише этот звонок. Для неё же он не отзвенит никогда. Переменки, каникулы летом, всё, о чём благодарно вспоминают люди и жалеют, как о невозвратном, — все остаётся с нею. Трелью медного звонка… Вот уже пошли ребята по классам. Уже захлопали крышки парт. Трелью медного звонка…
   — Саргылана Тарасовна, прошу вас, — сказал кто-то, и мурашки побежали у неё по коже.
   Завуч Тимир Иванович осторожно берёт её под локоток, чуть-чуть подталкивает к двери. И она понимает — всё!
   Она впереди, завуч за нею, они подходят к двери, на которой крупно выведено 7 «Б». Невероятный шум…
   — Надо идти, Саргылана Тарасовна.
   И она решительно открывает дверь на себя.
   В добрый путь, Саргылана Тарасовна!

III. Родное

   На стене тикали древние ходики с амбарным замком вместо гири. Эти ходики Аласову помнились ещё с тех времён, когда он бегал по школе мальчишкой. Вот таким же, как те. Он выглянул в окно: школьный двор был полон детворы, стёкла позвякивали от их голосов.
   Аласов разложил на директорском столе планы, любезно приготовленные для него Тимиром Ивановичем, попытался вникнуть в бумаги, но вскоре поймал себя на том, что только водит глазами по строчкам.
   Снова он в той же школе. Самая памятная пора в жизни связана с этими стенами, с этим крепко вытоптанным двором, со старой лиственницей, на которую лазил мальчишкой, — кажется, и сейчас ещё ощущаешь, какая шершавая на ней кора.
   А вот теперь строгий завуч зовёт его по имени-отчеству. Славный Тимир Иванович! Аласов всегда понимал, что за внешностью педанта в нём таится доброе сердце. Надо думать, Надежда счастлива с ним. Тимир Иванович вчера передал её извинения: не пришла погостевать, была нездорова…
   И Майка не явилась: «Мы, Сергей, вдвоём отпразднуем твоё прибытие. Среди начальства не хочется, ты уж не обижайся…» Глупая, ему ли обижаться? Вдвоём? Чего же лучше!
   Майка хороша стала. Кто бы мог подумать, что из худенькой смугляночки (как пирожок зажаренный) может возникнуть этакая краса! Брови стрельчатые, косы по плечам… Не якуточка-северянка, а княжна грузинская. Вчера за столом Майю Унарову хвалили наперебой: выросла в талантливого педагога, прекрасный сад выходила.
   Впрочем, школьные патриархи кого только не прихватили. Старики всех помнили, знали судьбу каждого, и для каждого у них нашлось доброе слово. Аласов лишний раз подивился, как крепка стариковская память. Помнят ли они, эти выросшие теперь или даже состарившиеся Федотки, Катриски, Серёжки, Уйбааны, — помнят ли они своих учителей так же, как учителя помнят их? Где могилы тех, кто не вернулся с войны, в каких степях, под какими кручами? А здесь, в памяти учителей, они, погибшие, всё ещё живы: выводят первые свои каракули на листе, бегут сломя голову по школьному коридору…
   Вчера Всеволод Николаевич оглядел его с ног до головы, расцеловал. А потом как-то в одно мгновение вдруг потускнел весь, будто выдохнул жизнь из себя: «Воевал, учительствовал, на родину вернулся… Да… Сколько воды утекло… А Сашка мой там остался, в Праге. Вот так-то оно…»
   И живых, и павших — всех вчера вспомнили. Одну только Надежду обходили разговором. И Аласов не стал о ней расспрашивать. Правда, Тимир Иванович в разгар беседы начал было: «Вот моя Надюшка на этот счёт…» Но тут же осёкся, даже смутился. Удивительно было видеть Тимира Ивановича смущённым. Знает всё? Не может не знать…
   Интересно, какой она стала? Наверное, о том, давнем, и думать позабыла?
   — Надежда Пестрякова, — проговорил Аласов, дивясь непривычному сочетанию слов. — Пестрякова…
   Он покосился в сторону учительской, которую от директорской отделяла тонкая фанерная стена. Покосился, словно могли его услышать. Может, и Надежда сейчас там? Было слышно, как дверь в учительскую то и дело хлопала.
   — Доброе утро! — звонкий голосок. — Поздравляю всех с новым почином… А что, говорят, подкинули нам наконец стопроцентного холостяка?.. Ой!
   Аласов словно воочию увидел: голосистой особе кто-то предупреждающе показал на директорскую и особа, зардевшись, прикусила язык.
   Глупейшее положение — скрываться в кабинете начальства, когда все знают, что ты тут сидишь. Какого чёрта!
   — Здравствуйте, товарищи, — Аласов решительно открыл дверь в учительскую. — Можно к вам?
   На голос обернулись все. Надежды Пестряковой среди учителей не было.
   — Заходи, Сергей Аласов, — пригласила Майка, она сидела в углу на плоском продавленном диване. — Хватит тебе от товарищей прятаться!
   Аласов направился было к дивану, на милый этот голосок, но вовремя сообразил, что надо начать со старших.
   — Здравствуйте, Всеволод Николаевич.
   Старик протянутой руки не принял, хмуро оглядел стоящего перед ним Аласова.
   — Это кто такой? Неужто и есть тот самый Сергей Аласов, который натаскал воронья на школьный чердак? Который окунул девочке косу в чернильницу? И после этого он смеет появляться в учительской?
   — Тот самый, — покаянно опустил голову Аласов. — Тот самый, Всеволод Николаевич. Но одно примите во внимание: я ведь больше не буду…
   — Он больше не будет! Ему уже под сорок, у него голова заблестела, и он, слава богу, больше не будет макать девчонкам косы в чернильницы!
   Все рассмеялись. А Левин, помяв Аласову ладонь, передал его дальше:
   — Любите Серёжу. Он всё-таки хороший человек!
   — Кылбанов.
   — Хастаева.
   — Нахов.
   — Белолюбская…
   Новые имена. Скоро они станут ему близкими.
   — Саргылана Кустурова.
   Ладошка у девушки горячая, личико в красных пятнах. Волнуется, что ли?
   Так, обходя всех, Аласов добрался до Майи и плюхнулся рядом с ней на диван.
   — Другой бы в такой день раньше всех пришёл, — сказала Майя. — Проявил бы почтительность к коллективу. Каким был бесшабашным, таким и остался.
   Глаза её смеялись, и снова, как вчера, Аласов удивился её красоте. Майка положительно не знала себе цены. Сидит, болтает о разных разностях, — кажется, заговори с ней о чём-нибудь серьёзном, и не получится.
   Беспечный, ни к чему не обязывающий разговор не мешал ему осматривать учительскую, слышать её. «Ой, дорогая, как вы раздобрели за лето!» — «Неудачное расписание: у меня три окна в неделю». — «А вам, Саргыланочка, я самое главное скажу: забудьте, что это первый ваш урок. Чувствуйте себя так, словно вы уже в возрасте Всеволода Николаевича…» Некая особа в модном джемпере и вся сверкающая — кольца, браслеты на руках, серьги — постреливает взглядом в сторону дивана. Кажется, Степанидой Хастаевой назвалась. Не эта ли только что острила насчёт холостяка?.. Тот вон — Кылбанов. Коротышка с лицом, вкривь и вкось изборождённым морщинами, глаза-щёлочки, красные веки. Определённо где-то видел его раньше. Где-нибудь в Якутске, наверно… А этот по-хозяйски выставил ноги вперёд. Э, да у него протез, похоже.
   — День добрый!
   В дверях стояла дама в сером костюме, с высокой причёской. Да, Надежда. Она самая. Располневшая, вальяжная, почти не похожая на прежнюю, на ту длинноногую голенастую девчонку. И тем не менее — она. Надежда Пестрякова.
   Общий поклон, и прошла к окну. Узнала ли его, скользнув взглядом по лицам? Наверно, не узнала. А может, узнала, но не испытала при этом ни малейшего интереса? Если так, то совсем хорошо. Ему эта встреча представлялась куда мучительней.
   Он снова повернулся к Майе, с преувеличенной весёлостью продолжая прежний разговор. Появлению Пестряковой Майя, судя по всему, тоже не придала значения. Только взяла у него из рук газетку, скрученную жгутом. Сам того не замечая, он измочалил несчастную газетку, белая труха сыпалась ему на брюки.
   Звонок на торжественную линейку оборвал их беседу. Аласов подал Майе руку, помогая ей подняться с дивана.
   Начинался новый учебный год.
 
   Открывая дверь в учительскую, она в тысячный раз предупредила себя: сейчас ты увидишь его, помни же обо всём.
   Вошла и безошибочно, ещё не оглядев всей учительской, сразу нашла его.
   Какой молодой! Почему он такой молодой? Ноги пронесли её к окну. Руки сами принялись раскрывать какие-то журналы, карандаш сам собой делал пометки. Удивительно молодой, скажи пожалуйста! Будто не было этих бесконечных лет. А губы так совсем мальчишечьи. И волосы ёжиком… Унарова Майка чему-то хихикает, отмахивается ручкой. Интересно, что ей так весело?
   — Ещё раз добрый день, дорогая Надежда Алгысовна, — прошамкал рядом Кылбанов. Узкие его глаза совсем закрылись от удовольствия приветствовать жену дорогого товарища завуча. Почти не разжимая рта, только для неё одной, Кылбанов прошелестел: — А я гляжу, кого это вы так внимательно изучаете… Ба, нового учителя, оказывается! Этот Аласов определённо смутил покой всей нашей прекрасной половины, закрутил головки, как мутовкой. Посмотрите на Хастаеву — так и ест глазами, так бы, кажется, и сожрала живьём, как куница воробья. А наша-то «неприступная крепость» Майя Ивановна — куда и подевалась женская гордость. Вот как играет улыбочками, красуется перед ним. Да и ваш взгляд, дорогая Надежда Алгысовна, ах, ах…
   Кылбанов засмеялся — будто закашлялся.
   — Вам что-нибудь нужно от меня, любезнейший? — ровно спросила она Кылбанова и даже слегка улыбнулась, глядя в его глазки-щёлочки. — Если бы я была мужчиной, то за ваше любопытство попросту набила бы вам физиономию. — Улыбка её стала ещё шире. Всю свою боль и ярость она выплеснула на этого случайно подвернувшегося дурака. — А теперь отойдите…
   — Гы! — только и сказал Кылбанов от неожиданности; по инерции он тоже продолжал улыбаться, со стороны могло показаться, что у окна любезно беседуют двое добрых знакомых. — Гы! — повторил Кылбанов и попятился. — Чтой-то вы… прямо уж, не ожидал от вас, признаться…
   Но она уже отвернулась к окну, краем глаза успев заметить, как Аласов, поддерживая Унарову под руку, пошёл к двери. Не оглянулся…
   Аласова в десятый класс повёл сам директор.
   В классе было шумно. Фёдор Баглаевич попытался было добиться тишины, но без успеха. Махнув рукой, он стал скороговоркой объяснять, что и кто Аласов, назначенный к ним классным руководителем.
   — Значит, до ноября, — как бы про себя, но достаточно громко прокомментировал кто-то с задних парт; в классе захихикали.
   — Это кто там? А-а, всё тот же Монастырёв! Ну-ка встань, голубчик! Опять за старое! Так-то ты начинаешь новый учебный год?
   — Точно так, — без тени смущения поднялся с последней парты долговязый парень.
   — Дерзишь? — растерянно спросил директор.
   — Дерзу, — серьёзно ответил Монастырев.
   Аласов молча наблюдал жалкие педагогические усилия Фёдора Баглаевича. Наконец закрылась дверь за директором, класс зашумел ещё пуще, потом стал утихать. Безучастная фигура нового учителя, глубоко задумавшегося о чём-то своём, невольно заинтересовала всех. Тише, тише, и вот в классе воцарилась уже совершеннейшая тишина, когда слышно стало, как царапается берёзовая ветка в окно.
   Учитель всё молчал.
   — Почему же до ноября? — наконец спросил он негромко, словно подумал вслух. — Не до октября или января, а именно до ноября… Это ты, кажется, столько мне отмерил?
   Монастырев снова поднялся над партой, теперь уже совсем неохотно, всем своим видом говоря, ну, чего привязались, жизни нет никакой.
   — Почему ноябрь, спрашиваю?
   — Ноябрь — конец первой четверти. Что же тут непонятного? А больше одной четверти у нас классоводы не держатся.
   — Что так?
   Парень иронически пожал плечами:
   — Выбиваются из сил, должно быть. Силёнок не хватает…
   Он явно красовался перед классом. Лица ребят застыли в немом восхищении — во, даёт!
   — Хорошо объясняешь, — отметил Аласов. — Наверно, чувствуешь себя ухарем-молодцом? Эк учителю-то режешь! Сам чёрт тебе не брат, а? Не дождёшься перемены, чтобы в коридоре распушить хвост: видели, как я нового учителя срезал? Любишь погарцевать? Признайся, девчонок ещё и теперь за косы таскаешь?
   — Таскает! — пискнула какая-то толстушка. — Проходу не даёт…
   Лицо Монастырёва, утратив бравое выражение, стало заливаться краской. Он маялся на виду у класса: и сесть без разрешения учителя не смел, и стоять ему было неловко. Зыбки бывают симпатии толпы, перед коей лицедействуешь! Вслед за толстушкой ещё кто-то пустил шпильку в недавнего кумира: «Верно, Юрче только дай повыставляться».
   Аласов поспешил усадить бунтаря на место, чем, надо думать, уберёг его от окончательного падения в глазах общества. Но, чтобы поставить точку, он всё-таки присовокупил в его адрес:
   — Очень ты унылый человек, Монастырёв. Этакий шалун-переросток… Многократно осмеян, но всё-таки жив курилка. Специально сидишь на задней парте, до десятого класса сохранил непосредственность третьеклассника. Неужели самому не скучно в этой роли, а, Монастырёв? Ну да ладно. Давайте всё-таки и делом займёмся.
   Класс ответил учителю сочувствием. Каждый сегодня шёл в свой последний, в десятый класс, впереди предстоял труднейший год. Аласов хорошо понимал: если умело поддержать этот порыв, можно многого достичь.
   — А что касается классного руководства… — сказал он, — то буду я у вас руководителем не до ноября или февраля — а до конца учебного года. Летом провожу вас кого куда. Кого в институты…
   — …Кого в коровники навоз чистить, — продолжил за него кто-то.
   Класс, только что такой деловой, грохнул смехом.
   Аласов не успел заметить, откуда пущена в него шпилька, это был уже не Монастырёв. Нет, далеко не просто здесь, как могло показаться с первого взгляда! Не в одном Монастырёве дело. Однако не было смысла отвечать на реплику, вновь заводить педагогическую обработку, выявлять остряка, толковать о чистке коровника, как о деле почётном… Не за этим он шёл к десятиклассникам, взрослым людям. Здесь нотация нередко срабатывает совсем не в том направлении, какого желаешь.
   — Значит, так. Как уже известно, преподавать я вам буду историю СССР…

IV. Вечер. Девичьи слёзы

   Аласов узнал её по чётким шагам, не оборачиваясь. Помедлил, ожидая.
   — «Он шёл, опустив на грудь голову, полную противоречивых мыслей», — засмеялась Майя, догнав и тронув его руку — жест, свойственный только ей: так ласточки прикасаются к воде, всего лишь на миг, чтобы тут же взмыть. — «Самое поразительное, говорил он себе, что я так и не понял, кем же я теперь руковожу…»
   — Правда, не понял, — ответил Аласов, подивившись, как точно она угадала; честное слово, именно об этом он и думал сейчас, пытаясь разобраться в минувшем дне.
   Они пошли рядом. Прохладой тянуло по земле. В глубокой предвечерней тишине с другого конца деревни долетал звон железа.
   — Мои подопечные, насколько я понимаю, в прошлом году забаву себе придумали — классоводов выживать, — заговорил Аласов. — На лёгкий хлеб в этом классе рассчитывать не приходится. Школа в целом? Что же, вполне образцовая школа, доброй своей славе соответствует… Что улыбаешься? Или не образцовая?
   — Образцовая, образцовая, сам увидишь… Ты ведь не на один день к нам?
   — Навсегда, Маечка. Если, конечно, на то твоя воля будет…
   Майя шутки не приняла. Лицо её построжало и потемнело. Она вдруг сказала с обезоруживающей прямотой:
   — А я бы на твоём месте сюда не приезжала. Нечего тебе здесь делать.
   — Загадками говоришь. Как понимать прикажешь?